Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 54 страниц)
Это было.
Он едва научился верить в то, что это не один из его снов, но это было.
И теперь оставалось всего-ничего – это всё сохранить.
Выжить самому – что не казалось ему слишком сложным, и помочь выжить Нейтану – и вот с этим возникали проблемы.
Тот уже уснул, мерно дыша и умудряясь по-прежнему крепко удерживать.
Питер до солёного привкуса прикусил щёку, стараясь не дёрнуться и никак не выдать себя.
После всех последних событий он ожидал, что теперь всё будет проще. Спокойнее. Безопаснее.
Но в тот день, когда Нейтан рассказал ему об агентстве, Питеру приснился новый сон.
Новый сон о сенаторе Петрелли. О брате. О том, кто прижимался сейчас к его спине, даже в царстве Морфея защищая собой от любых гипотетических опасностей.
Новый!
Грёбаный!
Сон!
Совсем короткий сон…
Падающие осколки стекла и Нейтан среди них, летящий спиной вниз. В сознании и жёстко смотрящий на кого-то, оставшегося наверху. И всё продолжалось вроде бы неплохо, осколки продолжали лететь к земле, а он останавливался и взмывал вверх.
Но потом странно дёргался, как от удара, откидывая руку, и всё опять происходило в полной тишине – ни звона, ни криков, ни выстрела – и пиджак был застёгнут на все, и не было ни расплывающихся красных пятен, ни брызг, только тускнеющий взгляд и тень сожаления на лице, и Питер не знал, пуля ли это была или что-то ещё.
И Нейтан падал – и в этом падении, прямо в воздухе, умирал.
Видеть такие сны, когда всё вокруг разваливалось на части, было очень страшно.
Но видеть их, когда вокруг царил покой, и Нейтан тихо дышал рядом – оказалось несравнимо страшнее.
Больше всего хотелось отмахнуться от этих призраков грядущих бед, закутаться с головой в свой кокон счастья и безмятежности, отрицая всё, что творилось снаружи – и будь что будет.
И если бы речь шла только о нём одном, Питер, наверное, так бы и сделал – настолько чугунная усталость сковывала его при мысли о том, что хоть он и добрался до своей обетованной земли, но долгожданный покой так и не обрёл.
Но речь шла о Нейтане.
И поэтому вариантов просто не было.
====== Часть двенадцатая. Степени защиты. ======
Мать (конечно же, с лицом, демонстрирующим всю степень её превосходства, милости и строгой справедливости) ушла уже несколько минут назад, а звук от кинутых ею на журнальный столик ключей всё ещё маячил призраком по накрывшейся тишиной комнате.
Не то чтобы они были очень нужными – эти ключи от родительского дома (и у Нейтана, и у Питера, разумеется, было по своему комплекту) – но степень их охренительной символичности было очень сложно переоценить.
Нейтан стоял окаменевший, со слегка перекошенным лицом, и мрачно взирал на металлических и звонких виновников своего ступора. Питер же никак не мог выбрать, умереть от стыда или от смеха. Побагровевший, почти как любимый галстук сенатора Петрелли, он закрывал рукой то глаза, то рот, то вовсе зарывался пятернёй в волосы, мелькая взглядом между дверью, братом и ключами, и, наконец, не выдержав, простонал:
– Всё-таки надо было её убить! – и расхохотался, утаскивая Нейтана с собой в нервозный, но целительный смех, не давая брату ни шанса погрязнуть в переживаниях.
====== 117 ======
Только спустившись и сев в машину, миссис Петрелли смахнула с себя невозмутимость и изогнула губы в полуулыбке. Она была чрезвычайно собой довольна.
По дороге домой, скользя взглядом по убегающему городу, она попыталась вспомнить мельчайшие подробности поведения сыновей в последнее время.
Ничего особенного, если не приглядываться.
Но уже несколько дней как она знала – они всё-таки разделили постель.
Последние её сны более не оставляли в этом сомнений.
Вероятно, ей следовало бы этим озаботиться, но она даже не пыталась препарировать эту ситуацию ни с рассудительной, ни, тем более, с моральной стороны. Её всё устраивало и, как ни странно, ничего не смущало.
Она была не то чтобы рада, но умиротворена.
Когда-то, подмечая заметные только ей мелочи, она думала об излишней близости сыновей со смутным опасением и недовольством.
То, что при определённых рамках служило защитой, при передозировке могло грозить неприятностями.
Поэтому она всегда приструняла Питера в его оголтелой любви к Нейтану.
Поэтому при Нейтане всегда говорила о Питере с откровенным снисхождением.
Учила их держаться друг за друга, но мимоходом умело подводила их к тому, что в конечном итоге нельзя доверять никому, кроме самого себя.
Умело – но не особо успешно. Друг ради друга они могли пойти с закрытыми глазами в любое пекло (чёртовы безумцы, именно это всегда было для неё самым раздражающим).
Когда-то, во время первых звоночков о том, какое это может иметь у них продолжение, её раздражение разбавилось ещё большим свербящим неприятием и страхом.
Это казалось слишком щекотливым и гибельным.
Но теперь… теперь, когда не приходилось ни домысливать, ни сомневаться, когда в её распоряжении оказались неоспоримые доказательства, вместе с ними пришло понимание – так безопаснее всего. И Нейтану, и Питеру – безопаснее.
И она просто взяла – и сбросила с себя этот камень. Уж это она умела, лавируя между законами, этикой и моралью, руководствуясь лишь собственным пониманием о том, «как надо». Но и не забывая о том, как это всё выглядит со стороны. Никогда нельзя сбрасывать со счётов общественное мнение. На него не стоит опираться, но контролировать нужно обязательно.
Она никогда не заблуждалась по поводу лёгкости жизни тех, кого воспитала и вывела в мир. Она с самого начала, с первого взгляда на новорожденного Нейтана и новорожденного Питера, знала, что их главной целью будет не счастье в жизни, а сама жизнь, её сохранение. Она с пелёнок готовила их к борьбе, не давая ничего получать слишком легко, особенно ласку. И в целом не жалела об этом.
Как не жалела и о том, что само желание жить в них не только не поблекло, но горело упрямо, вопреки любым испытаниям и, порою, очень жарко.
Её губы шевельнулись в усмешке, невесёлой, но не без гордости – вот как сейчас: очень, очень жарко, настолько, что при всей своей оторопи при её появлении они сумели смутить её, и не каким-то там неприличным видом или любовным воркованием, а только взглядами и языком тела, сообщившими ей куда больше, чем все слова и видения.
Языком тела, явившимся для неё куда более откровенным, чем это казалось в тот момент им двоим.
Всё время норовящая сократиться дистанция, «разговор» одними взглядами, повторения друг за другом движений…
Вдохами в унисон.
Если бы миссис Петрелли не видела их вне выбранного ими убежища – изменившейся и как будто ожившей квартире – она бы забеспокоилась, что их чересчур легко смогут «прочесть» и дискредитировать. Но такими они были только здесь, и она не стала вмешиваться слишком грубо.
Они справлялись.
Была ли в том хоть немного её «вина», или то была полностью их заслуга, но они научились выскребать у судьбы не только годы, но и подарки.
Даже если эти подарки не считались нормальными в обществе.
Но когда и что у Петрелли было как у всех?
Они научились казаться «нормальными», но будь они такими на самом деле, клан прекратил бы своё существование ещё на её поколении. Или даже раньше.
Поэтому…
Да будет так.
В конце концов, ей всё равно, что творится за их закрытыми дверьми, покуда они могут оттуда выходить и туда возвращаться.
Она откинула голову на спинку кресла, и прикрыла глаза.
Хотя решение навестить их и проинформировать о своём посвящении в их тайну, было, конечно, рискованным.
Но, пусть мальчики и без её помощи были осторожны, однако она должна была напомнить им о том, что маленькая квартирка в не самом респектабельном районе Манхеттена – не самое лучшее место проживания для сенатора, тем более совместно с некровным (а эта новость уже начала распространяться) и славящемся странными поступками братом.
У них есть нормальный, не вызывающий ни у кого подозрений, дом.
Семейное гнездо, престарелая мать, тихий развод после продолжительной и тяжёлой болезни – может, и не самый лучший багаж для набирающего обороты политика, но понятный абсолютному большинству и не без оттенка некоторого тихого достоинства.
«Престарелая мать» вспомнила реакцию сыновей на свой визит, и снова не удержалась от усмешки, на этот раз более чем довольной.
Хорошо, что рядом не было ни лишних глаз, ни зеркал, и можно было не «засчитывать» это беспрецедентное попустительство в отношении поддержания мифа о своей холодности.
А то лимит жизнерадостной мимики на ближайший месяц был бы израсходован подчистую.
* *
Всё казалось таким мирным теперь.
По-бытовому мирным, с непременными ежедневными хлопотами, прогрессирующим благополучием, но без дамоклова меча сверху.
То тут, то там догорали последние пепелища последствий существования и исчезновения Пайнхёрст, очень быстро покрываясь новой порослью не терпящей пустых пространств жизнью.
Прайматек доживала последние дни, постепенно готовясь раствориться в ещё не рождённом, но уже зачатом агентстве.
Подавляющего большинства тех, кто стоял у основания этой компании, уже не было в живых. Восемь из двенадцати умерли за последний год, и из этих восьмерых только Чарльз Дево покинул этот мир не насильственной смертью.
Миссис Петрелли этот факт ничуть не заботил.
Она не собиралась умирать в ближайшее время – ни насильственным, ни естественным образом.
Ей было некогда.
Она бы погрустила по поводу ликвидации Прайматек, но и на это времени не хватало. Подготовка к созданию агентства шла полным ходом, и если политическую часть полностью взял на себя Нейтан, то организационную в основном обеспечивала она.
Катастрофа получилась слишком громкой.
Многие погибли.
Оставшиеся – разбрелись.
Кто-то поспешил убраться подальше, кто-то остался топтаться на старом разрушенном месте, кто-то растаскивал то, что мог утащить.
Для мистера Беннета это был очередной шанс оставить свою вечную гонку за «суперзлодеями» или просто запутавшимися людьми. Шанс перестать подвергать опасности свою жизнь, закрыть дверь к тайнам, секретным заданиям и мерзавцам вроде Сайлара, и полностью и бесповоротно вернуться в семью.
Шанс вернуть Клер.
Не то чтобы та была для него потеряна. Она мало разговаривала и чаще обычного погружалась в свои мысли – но не делала глупостей и не провоцировала новые ссоры и, казалось, должно лишь пройти немного времени, и всё снова будет, как прежде.
Или не будет…
Ей только-только исполнилось семнадцать, и это был тот возраст, когда всё меняется очень быстро. И безвозвратно.
И это не тот возраст, когда доверие можно было вернуть, несколько раз вернувшись домой пораньше, подарив нового медвежонка, и уложив её вместе с этим медвежонком спать, просидев на её кровати час или два.
Он и тогда-то не особо справлялся. При всей своей однажды проснувшейся ошеломительной любви к навязанной ему приёмной малышке – не справлялся. Возможно, не хватало времени. Возможно, смелости. Хотя ей, кажется, хватало и того, что он успевал дать ей в перерывах между заданиями компании, между погонями и ликвидациями.
Хватало до тех пор, пока она верила ему.
Теперь же всё было иначе.
Он не собирался сдаваться, но, просидев всего один день дома, в напряжённой и несколько недоумённой обстановке – когда при внешнем благополучии никто из всей семьи не знал, о чём говорить за обеденным столом в виду негласной табуированности самых насущных тем – он понял, что так у него ничего не выйдет.
Возможно, стоило побыть дома подольше, и домашняя атмосфера втянула бы его в себя, позволила бы со временем вписаться в тихие будни и стать частью того мира, которого он сам желал для Клер. Для пока что настороженной, молчащей, наблюдающей за ним из-под обрезанной чёлки Клер.
Возможно.
Но не успели ещё остыть руины Пайнхёрст, как ему позвонили…
Настойчивая просьба миссис Петрелли не вызвала у Ноя энтузиазма. Только ещё больше усилила угрюмость. Он не хотел восстанавливать Прайматек. Его связь с компанией была противоречивой: долгой, мучительной, требующей жертв, но и дающей смысл, она подарила ему дочь и едва не отобрала её у него; он тяжело переживал агонию Прайматек в последние месяцы, но теперь, приняв её фактическую гибель, не желал её воскрешать.
Звонок Нейтана тоже не особо воодушевил, на первый взгляд новое агентство выглядело лишь реинкарнацией Прайматек, однако не прошло и минуты, как, выслушивая Петрелли, Ной понял, что это нечто иное.
И что он мысленно уже расставляет одобрительные галочки по поводу функций и системы подразделений, а где-то сразу, с налёту, видит уязвимые места, и определённо имеет взгляды по поводу их устранения.
И абсолютно бесстыдно млеет от замаячившей на задворках сознания мысли, что при этом предлагаемом ему раскладе вероятность потерять (в каком угодно смысле) Клер стремится к нулю. Не при живой бабке и биологическом отце во главе всей этой затеи.
Досадливо поморщившись, всё ещё уверенный в том, что ответит Петрелли отказом, но испытывая сейчас куда бОльшее волнение, чем он был готов себе признаться, он вдруг заметил отблеск интереса, мелькающий при этом разговоре во взгляде забившейся в кресло, якобы читающей книгу дочери.
И когда он отложил трубку, ему не пришлось переступать через какие-то там реальные или надуманные психологические пороги, чтобы сообщить всем, что завтра он приступает к новой работе.
И если понимания жены он ожидал, то улыбка дочери стала для него полной неожиданностью.
====== 118 ======
Всё происходило даже быстрее, чем они ожидали.
Так гладко, будто кто-то свыше самолично следил за этим – что радовало большинство причастных к новому агентству людей, однако не вызывало особых эмоций у полностью задействованного в этом, собранного Нейтана, и держало в тонусе мнительную, никогда не расслабляющуюся миссис Петрелли.
Всё шло гладко вне зависимости от чьих-либо чувств.
Им даже не пришлось ждать следующего доклада о «нависшей над человечеством угрозе».
И не понадобилась помощь Мэтта, чтобы выйти на главного зачинщика этой инициативы почти сразу же после высказанного сенатором Петрелли судьбоносного решения.
Мистер «нам угрожают мутанты» и не думал скрываться.
Это оказался некто Эмиль Данко, не производящий на первый взгляд слишком опасного политического впечатления: человек без личной жизни; военный с немалым, даже впечатляющим, послужным списком; но – никогда не участвовавший в войнах кабинетных; но – не замеченный ни в каких дипломатических геройствах.
Большой команды в «антимутантском» начинании за ним пока что не стояло, лишь несколько разномастных людей, разожжённых его твёрдой уверенностью в обязательности борьбы с «разрастающейся заразой». Он не боялся, что его заподозрят в сумасшествии. Он определённо умел убеждать – особенно тех, кто изначально готов был убеждаться, и умел вести за собой – жёстко, придерживаясь выбранного направления, жертвуя всем, что хоть как-то мешало.
В некотором смысле, он был фанатиком.
Он не просто ратовал за обеспечение безопасности «обычных» людей от людей со способностями. Он люто ненавидел последних. И – не говоря этого вслух, будучи вовсе не дураком – мечтал о полном их истреблении.
Вслух же предлагал разместить их в специальной зоне, полностью изолированной от всего остального мира.
В резервации.
Почему бы и нет?
Ему самому это виделось очень мягким вариантом, бесконечно компромиссным, и в идеале – промежуточным.
Немного форсировав события – не напрямую, стараясь избегать особого внимания к себе, а опосредованно – Нейтан ускорил рассмотрение этого дела в сенате, но после первого же обсуждения, несмотря на то, что вырисовывающиеся решения были ему на руку, настроение отдельных членов сената при этом ему категорически не понравилось. Похоже, паранойя мистера Данко была весьма заразительна.
И тогда сенатор Петрелли вышел напрямую на президента.
Ему удалось заинтересовать того настолько, что тот согласился на короткую встречу.
Короткую и неофициальную.
Это было довольно дерзким поступком, фактически, настаивая на этом разговоре, Нейтан загонял себя в ситуацию «либо пан, либо пропал», без возможности путей отступления, а он не любил таких ситуаций, тем более, когда не всё зависело от него.
Но всё получилось.
И если описание гарантированных выгод – и для науки, и для обороны, и для обеспечения гражданского спокойствия – вызвало лишь сдержанные кивки главы государства, то брошенная вскользь фраза о том, что столь необычную и мощную силу лучше иметь в поле зрения и в рамках контроля, стала самой решающей.
Можно было только предполагать, что бы сказал и предпринял президент, узнай он обо всех выявленных способностях. Не только об умении летать, чувствовать чужие эмоции и иметь сверхчувствительный слух, но и, например, об умении читать мысли, становиться невидимым, перемещаться во времени, управлять людьми на расстоянии, стирать память, излучать и поглощать разные виды энергии.
Взрываться над городом. Менять прошлое. Выбирать будущее.
Уничтожать или спасать целую планету.
Но он не узнал.
Это было бы… лишним.
Как и то, что сам сенатор также обладает способностью, пусть и самой безобидной.
Хотя изначально Нейтан не собирался этого утаивать, считая, что это поможет ему убедить президента в небредовости всего озвученного, и мать сочла этот риск допустимым и потенциально полезным, но Питер, обычно пережидавший все их обсуждения молча, на этот раз воспротивился. Твёрдо и как-то слишком горячо даже для себя. А на замечание Нейтана, что тот не видит в этом никакой особой для себя опасности, вдруг затих и сказал, что тогда не будет ничего страшного в том, чтобы сказать, что подобной способностью обладает его младший брат. Тем более, что это прекрасно впишется в общее мнение о последнем, как о чудаке.
Мать промолчала тогда, лишь ввинтившись в Питера взглядом, а Нейтан склонил голову и – чувствуя подвох, но, как ни старайся, не распознавая его – вбившись кулаками в карманы, хмуро согласился.
Итак, всё было решено.
В самом скором времени соединённым штатам предстояло обзавестись ещё одним тайным агентством.
Тайным – для обычных граждан.
Агентством ДжиЭс – для государственных подразделений, имеющих достаточный доступ.
Федеральным агентством генетической безопасности – официально, либо просто Агентство – неофициально – для тех, кто состоял в штате.
Вопрос о том, кто будет курировать его становление, даже не стоял.
Не декламируя об этом прямо, Нейтан сумел провести разговор с президентом так, что у того не возникло никаких лишних мыслей по поводу альтернативных кандидатур. Сенатор Петрелли был достаточно в теме, достаточно лоялен к правительству, достаточно проверен, достаточно силён и достаточно безобиден. Он сумеет проследить за становлением агентства, а о назначении директора можно будет поговорить после официального принятия указа о создании.
И – а это уже стало секретом со стороны президента – младший Петрелли был достаточным залогом того, что его старшему брату не захочется совершать ничего экстраординарного в отношении собственной страны.
Нейтан был удовлетворён, но счастья не испытывал.
Отчасти от понимания, что это лишь самое начало и главные заботы ещё впереди. Отчасти из-за подавленности Питера, становящейся тем сильнее, чем плотнее становились очертания агентства.
И тот всё также молчал о причинах.
Заполнял собой всю, без остатка, насыщенную жизнь сенатора Петрелли, даже если находился за сотни километров.
Умудрился при этом в рекордно короткий срок стать одним из лучших парамедиков в отделении.
Собирал дома в особую папку вырезки из газет со спасёнными им во время дежурств жизнями, и просто выписки из госпиталя. Чаще брал утренние смены, приходя домой раньше Нейтана и встречая его. Редко – дневные, по возвращении успевая только поесть и принять душ. Почти никогда – ночные, не позволяя никому и ничему отнимать их честное, накопленное за очень много лет, время на двоих. Отсекал от возвращающегося из Вашингтона брата все государственные заботы. Разглаживал губами морщины на его лбу. Сбивал непочтительными подколками накопленный за день в сенате пафос.
Но, несмотря на их абсолютную и ничуть не уменьшающуюся поглощённость друг другом, Нейтана не отпускало ощущение возрастающей недостаточности присутствия брата. Около себя, вокруг себя, внутри себя. Тот был рядом, но как будто таял. Не уменьшающимся количеством проведённого вместе времени, и не затухающими чувствами, а на каком-то невидимом подуровне. И что это за грёбаный подуровень, и как вернуть ему видимость и плотность, Нейтан никак не мог понять.
* *
– Мистер Данко?
– Мистер Петрелли?
Они столкнулись на ступенях здания сената, и одного перекрёстного взгляда оказалось достаточно для того, чтобы даже не пытаться делать вид, что они не знают друг друга.
Впрочем, ни о какой «дружбе» не могло быть и речи.
То, что он не понравился мистеру Данко – это Нейтан понял сразу.
Но и то, что тому не понравился бы любой на его месте – это Нейтан тоже понимал. Потому что главным фактором этого негатива была не личная неприязнь, а полная изоляция мистера Данко от последствий поднятой им волны.
Он кинул камень в сенат, но наблюдать за разбегающимися от него кругами ему не позволили. Могло ли это не злить?
Однако и личная неприязнь не заставила себя долго ждать. Потому что то, что человеком, реализующим начинания мистера Данко, оказался не кто-то, похожий на него, и с кем можно было бы договориться о сотрудничестве – а некий, наверняка просто просиживающий в сенате штаны, слишком молодой и глянцевый хлыщ, должно было оказаться для него хуже пощёчины.
Но Нейтану не требовалась любовь мистера Данко.
Его главной целью было показать тому, что у глянцевого хлыща под мягкой обивкой – железная арматура и устойчивое желание мира, и минимизировать степень влияния ненавистника сверхлюдей на зарождённое им дело.
– Могу вас заверить, что приложу максимум усилий для развития нового агентства, – со всей, хоть и несколько демонстративной, учтивостью пообещал он, заставляя верхнюю губу мистера Данко дёрнуться в непреодолимом желании ощериться.
– А вы уверены, что понимаете, с чем вам придётся иметь дело? – не собираясь даже и пытаться казаться «милым», процедил тот.
– Уверен, что обладаю всеми ресурсами и способностями для его воплощения.
– Они не люди. Они уничтожат вас, как только предоставится возможность.
– Я сумею с ними договориться.
– Вам нужно подготавливать не речи, а боевое подразделение!
– А вы уверены, что мы говорим об одном и том же? – приподнял бровь Нейтан, – война и политика – разные вещи.
– Вот именно! – повысил голос, не выдержавший нарочито приглушенного тона беседы, Данко, – и, если вы ещё этого не поняли, война уже на пороге!
Знал бы тот, что она в самом разгаре, и что позади уже несколько битв.
Знал бы тот, насколько фантастически трудно удерживать её в стадии «холодной». И далеко не только из-за людей со способностями.
Знал бы тот, что перед ним один из «таких».
Но тот явно не знал.
К счастью.
Нейтан оглянулся, недоумённо улыбаясь, якобы выглядывая эту самую войну – и этой улыбкой, и своим молчанием ещё больше зля оппонента.
– Глупцы! Вы понятия не имеете, с чем вам предстоит бороться! – с презрением выплюнул тот.
– А вы, стало быть, имеете, – внезапно посерьёзнел Нейтан, стирая улыбку и заливая взгляд сталью, – так просветите меня, мистер Данко.
Тот вдохнул большую порцию воздуха, кривя губы и напрягая ноздри… и, выдохнув и усмехнувшись, бросил:
– Дождусь, пока разберётесь сами, – и, развернувшись, чеканным шагом пошёл прочь, оставляя сенатора смотреть ему вслед и раздумывать над его последними словами.
И Нейтан стоял и раздумывал, но немного не в том ключе, на который рассчитывал мистер Данко.
Последние слова последнего позволяли надеяться, что, хотя бы на время, с его стороны не будет предпринято никаких попыток вмешательства.
Выпускать из вида того, конечно, не стоило, но вполне можно было бы некоторых людей перекинуть с наблюдения на более продуктивные для агентства занятия. Особенно Беннета. Гаитянин справится и без него. Можно выделить ему ещё несколько людей в помощь. Впрочем, это с недавних пор тоже находилось в компетенции Ноя. Нужно просто известить его о результатах сегодняшнего дня.
Ведь – чёрт возьми – этот день можно считать днём рождения Агентства!
Нейтан прислушался к себе, пытаясь уловить в своём настроении хоть каплю триумфа, но, пусть его и наполняли удовлетворение и радость, никаких звенящих ноток в них он не чувствовал.
Он был просто рад. День получился плодотворным. Мать будет довольна. Завтра предстояло много новых дел. Нужно отдохнуть. Даже не так – выдохнуть. Усталость всегда даёт о себе знать лишь на финише. Не раньше. Президент намекнул на регулярные встречи и отчёты. Сегодня у Питера была утренняя смена, и он уже давно дома.
Мысли мельтешили, люди обходили сенатора Петрелли, так и продолжающего стоять на ступенях и смотреть в невидимую точку.
Ему вдруг остро захотелось домой.
Он глубоко вдохнул, оживая, оглядел площадь перед зданием сената, незаметно потянулся, разминая напряжённые мышцы, и, закинув на руку пиджак, направился ко входу.
Домой.
Дольше идти до крыши, чем потом лететь.
Как же он хотел домой…
* *
Главным домом для них так и осталась квартира Питера.
Хотя два-три раза в неделю они оставались у матери (Нейтан – как можно более заметно и публично, Питер – как получится), но там, в родительском доме, всё-равно было не то.
И дело было не только в вездесущем присутствии матери, и не в том, что здесь они гораздо сильнее помнили себя детьми, и даже не в том, что у них была не одна комната, а две разных.
Мать вела себя так, словно ничего особенного с её сыновьями не происходило, и будто это не она завела несколько недель назад тот смущающий разговор; воспоминания о детстве не вводили в смятение, а комнаты братьев соединялись общей дверью и, разумеется, имели замки на тех, что вели в коридор.
Дело было скорее в том, что здесь были не только они.
Здесь – в самом доме – была память нескольких десятилетий, и это была в общем-то хорошая память, но именно сейчас, в ещё очень зыбкие моменты новой для них степени сближения, им не хотелось ничего, кроме самих себя.
Их оживший круг требовал вакуума вокруг: он укреплял новые границы, и не желал подстраиваться при этом ни на что извне, опираясь лишь на то, что творилось внутри.
Они искали свою точку уюта.
Подтверждали старые приметы и правила, наслаждались нахождением новых.
И в маленькой квартире в самом сердце Манхэттена это происходило непосредственней всего.
* *
Питер возился с кофемашиной, объявившейся на их кухне буквально неделю назад.
Такой домашний, взъерошенный. Такой деловой.
Якобы ничего не замечающий.
Но явно ведь услышал звук отпираемой двери и уж никак не мог пропустить изменившийся эмоциональный фон.
– Привет, – Нейтан снял пиджак, кинув его на кресло и, пройдя до кухни, остановился в дверях.
– Привет, – не оборачиваясь, ответил Питер. Не отвлекаясь от кофе, сосредоточенно «общаясь» с кнопками и программами, столь ослепительно излучая обыденность, что это больше, чем что-либо кричало о том, что всё не так уж и нормально.
Нейтан молча смотрел на перемещения брата, физически ощущая, как растёт в груди тревога, и как ноюще сжимается сердце.
Логика пасовала.
Мысли продолжали мельтешить.
Как же он на нём повязан – мелькнуло среди хаоса осознанное откровение – повязан отчаянно и без оглядки. Так, как нельзя. Ни с кем. Кроме Пита. Этому, за неделю не сумевшему «договориться» с кофемашиной, «специалисту» – он без колебаний был готов отдать всего себя. Со всеми слабостями и потрохами. На полную его волю.
И, повинуясь внезапной вспышке наития, Нейтан отлип от дверного проёма и, медленно подойдя к брату, присел за его спиной на стол.
Судя по затихшей возне, этот манёвр не остался незамеченным. Кофемашина обидчиво фыркнула и умолкла, лопатки Питера застыли, будто почувствовав возрастающий накал направленного на них взгляда.
– Господин сенатор? – не глядя, спросил он из-за плеча, признавая присутствие Нейтана в чреватой близости и с намёком на разговор о прошедшем дне.
– Кажется, мне необходима ваша помощь, господин парамедик, – раздалось позади. Низко, пробирающе, и… заигрывающе?
Будто не веря тому, что услышал – Питер обернулся и едва не обжёгся о блеск безотрывно смотрящих на него глаз. Влекущий и смешливый блеск, доказывающий, что ему не показалось.
Это будоражило и немного пугало. Это напрочь выбивало из головы все переживания и думы. Этому хотелось подыграть, но там, за этими смешинками, всё было очень серьёзно – Питер видел – а он не умел делать этого так, как Нейтан.
Он шагнул к брату, но не так чтобы вплотную, бесполезно бодрясь.
– Вы уверены? – немного сипло спросил он, приподняв бровь и тут же покрасневшими щеками лишая этот жест вложенного в него иронического смысла.
– Как никогда, – смешинок как ни бывало. За одно неуловимое мгновение Нейтан стал настолько серьёзен, насколько это вообще было возможно, – я мог бы соврать, что мне нужно искусственное дыхание, но, боюсь, мне нужно кое-что совсем другое…
Он смотрел, и больше ничего не говорил, и ничего не делал, только лицо его как будто приближалось, или Питеру это только мерещилось.
Он манил и околдовывал, и Питеру ничего не оставалось, как потянуться, подбираясь всё ближе к своему загадочному старшему брату, становясь всё выше него; не моргая, боясь пропустить мельчайшую деталь, наблюдать, как тот темнеет взглядом, как постепенно откидывает голову, и – даже больше, чем это необходимо – приподнимает подбородок; как мимоходом облизывает изнутри губы, как будто вот-вот что-то скажет, но продолжает молчать, только уголкам позволяя шевельнуться в полуулыбке и тут же вернуться на место. Как бросает короткий взгляд на губы Питера и снова возвращается к его глазам. Уже так близко. Совсем близко. И смотрит… снизу вверх.
Питер навис над ним, остановившись буквально в сантиметре от его лица.
Всё это можно было бы списать на наваждение, если бы не позволяющая усомниться эмпатия.
Всё это можно было бы принять за игру, если бы Питер очень точно и остро не чувствовал лезвие, по которому шёл к нему Нейтан. За этим флиртующим блеском в глазах было такое желание что-то доказать, такое напряжение и обнажённость.
Преодолев последние крохи дистанции между ними, Питер склонился к брату и, скользнув ладонью под его подбородком, потянул к себе, приникая к таким уже знакомым, но по-прежнему невыносимым губам.
Сердце подпрыгнуло до самого горла.
Он главный – клокотало к груди, пока Питер влажно обхватывал верхнюю губу Нейтана.
Он ведёт – ёкало где-то там же, пока он прикусывал нижнюю, не переставая бережно удерживать за подбородок.
