Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц)
Прямую спину в белой рубашке, широкие плечи, оголённые руки с закатанными рукавами. Лицо вполоборота с гладковыбритой щекой, аккуратно и коротко подстриженные волосы – отросшие, они начинали виться, что неимоверно раздражало брата и тот старался такого не допускать. Все моменты из штаба: не тогда, когда Нейтан до верха был упакован в роль политика, а когда были только свои, и в промежутках между стальными взглядами, указаниями и бумажками можно было снять пиджак, присесть прямо на стол, или – неожиданно сбросив высокомерие – улыбнуться так, как будто ему лет десять.
Холод пола – и теплое, почти горячее нутро постели, когда Питер забирался к Нейтану посреди ночи. Как в первый раз брат, проснувшись, позвал его к себе, а в следующие – без слов, просто сгребал рукой, не давая топтаться на холодном, и этой же рукой прижимал к себе, сквозь сон нашептывая про звездочку. Щекотные волоски на его предплечье, и тёплый, сонный, убаюкивающий запах.
Стекающие по спине прямо под одеждой капли дождя, саднящие костяшки пальцев, податливые губы Симон, и никак не выбивающееся из мыслей, даже во время поцелуев, нарочито развязное лицо Нейтана, и его поднятый вверх палец – «молодец!».
Отцовское «очень мило», когда Нейтан вставал между ними в ответ на очередное родительское «ты должен» малолетнему младшему сыну, не понимающему, чего от него хотят. Спину брата, в которую можно было пыхтеть, и его заведённая назад, отводящая от строгого отцовского взора рука, в которую можно было вцепиться.
Каплю на собственном запястье, которую он собрал губами – в тишине, темноте и объятиях брата. Солёную и тайную, оставшуюся его личным секретом. Секретом даже от Нейтана – Питер так и не признался ему в том, что фактически украл ту единственную слезу, что он у него видел.
Вкус этой слезы, ощущение влаги на губах, и ошеломляющее чувство сопричастности к жизни брата.
Шов на одежде, трущий щёку, личное логово на изгибе шеи, и ладонь Нейтана на затылке, позволяющую верить, что он надёжно укрыт и никто и ничто до него не доберется. Повторяющееся – меняющее ткань шва, разницу в росте, место действия, причину переживаний – но не суть, воспоминание. И в десять, и в двадцать лет, и сейчас. И когда было нужно затушить одну из многих детских печалей, и когда спрятаться от стыда перед самим же Нейтаном, как тогда на выпускном, и когда разделить радость – встречи, победы, полёта, чего угодно.
И снова ладонь брата, и тоже на затылке, но на чужом, того парня, из будущего, которое – как Питеру думалось – скорее всего, уже не свершится. Желание оторвать ублюдка от Нейтана, и вышвырнуть из кабинета, а самому подойти к брату, и – на этом моменте Питер стискивал в кулаки сводящие судорогой руки, пытаясь унять охватывающий ладони зуд – и врезать ему хорошенько.
Наверное, врезать.
Сделать что-то, что стёрло бы с лица Нейтана эту потерянность и готовность сдаться.
Чувство вины тонуло во вспышках этой ревности – наверное, ревности, стоило это признать – и Питеру вовсе не хотелось бить брата, даже мысленно, но как по-другому стереть с него отпечатки того наглого мерзавца, он не знал.
Господи, да ведь Нейтан даже Хайди к себе настолько близко не подпускал! Только его, Питера… хотя и его – не настолько.
И он думал об этом, замыкался на этом, и буксовал, до спазмов где-то в горле, до умопомрачения, и в итоге – до ступора, до пустоты и белого шума в голове.
Как будто он где-то что-то переступал.
Как будто перегорали предохранители.
Тогда он тупо пережидал, пока отпустит грудь и горло, вставал с кровати и кидался делать упражнения, к которым за последний месяц уже привык. До стекающего ручьями пота, до дрожащих рук и ног, до полного бессилия.
А через час или два, выдохшийся и упавший на кровать, он думал о том, что скоро увидит его, что скоро они смогут его вылечить, уже скоро.
И снова вспоминал белую рубашку… и гладковыбритую щеку… И улыбку. И голос.
И руки…
====== 51 ======
Хайди должна была исчезнуть.
Это стало понятно, когда однажды, выйдя от Нейтана, она сообщила, что он рассказал ей о том, что может летать и что автоавария, в которую они попали с Питером – это неправда, а на самом деле они спасли город от взрыва.
Она встревожилась тогда от этих слов, но не стала перечить Нейтану, тот был ещё слишком слаб, и ей не хотелось лишний раз волновать его, и лишь потом, в коридоре возле палаты, озабоченно поделилась этим с его матерью.
Милая, милая Хайди. Она полагала, что это последствия обезболивающих, доза которых по-прежнему была достаточно велика.
У миссис Петрелли не было иного выхода, как рассказать ей старую проверенную историю о страшной семейной тайне – наследственном душевном недуге. Передавшемся, по-видимому, не только младшему, но и старшему сыну, как ни прискорбно было это признавать.
Разыграть безутешную, но готовую нести крест, возложенный на её хрупкие плечи, мать было несложно, испытываемые ею терзания не были надуманными. Но их причину – почему бы её было немного не исказить. Ради Хайди и внуков. И ради самого Нейтана.
– Понимаете… Нейтан великий человек. И жизнь его будет очень непростой. И он, конечно, заслуживает достойного отношения. И покоя.
Всё-таки они выбрали Нейтану хорошую жену. Хайди была умна и прекрасно всё понимала в рамках реальности, не отягощённой суперспособностями и взрывающимися городами.
Можно было бы даже не акцентировать внимание на том, что всё это нужно сохранить в тайне, и что вся семья Петрелли, точнее её остатки, очень в этом на Хайди надеется, но миссис Петрелли всё-таки попросила её об этом. Чуть касаясь дрожащей рукой и с навернувшимися на глаза слезами.
Хайди скованно покивала.
И исчезла.
Вполне грамотно, не сразу и навсегда, а постепенно сведя свои посещения на нет под предлогом того, что мальчикам сейчас было нужно много внимания.
Впрочем, она могла бы и не стараться.
Нейтану было всё равно.
Большую часть времени его разум находился где-то за пределами палаты.
* *
Мать видела, что он не борется.
Он понимал, что она это видит.
Её он тоже не мог простить. Как и себя.
Мучения от ожогов были несравнимы ни с чем, что он испытывал до этого.
В первое время он либо вообще не чувствовал тела, либо буквально слеп от боли. Лучшими моментами были секунды между введением в вену наркоза и ускоряющимся падением в бездну беспамятства.
Ран было много. Левый глаз практически не функционировал. Степень ожогов была высокой, зона поражения – критичной, и ему часто требовались перевязки и ещё какие-то манипуляции с его ранами, пугающими даже бывалых специалистов. Он не вникал в подробности, даже когда стал способен хоть во что-то вникать, позволяя делать с собой всё, что они считали нужным.
Он каждый раз надеялся, что не очнётся.
Но каждый раз приходил в себя, с новыми повязками, новой полной капельницей и ещё несколькими наготове, в своей погруженной в полумрак палате со строго выдержанным температурным режимом и абсолютной стерильностью.
Сначала он почти всё время был на обезболивающих, потом ему предоставили самому выбирать их дозировку и частоту введения. Но он редко пользовался «волшебной» кнопкой. Горящие от боли раны позволяли не думать, и, выбирая между двумя видами пыток, он чаще всего предпочитал физические.
У душевных мук наверняка тоже существовала классификация.
Степень, площадь поражения, глубина.
Жаль, что от вызывающих их причин нельзя было вылечиться капельницами или пересадкой кожи.
Жаль, что для избавления от них не существовало волшебной кнопки.
Он не понимал, зачем выжил.
Всё должно было быть иначе. Когда он взмывал в небо с братом, у него не было ни йоты сомнений в том, кто из них скорее всего погибнет.
Это должна была быть его жертва. Хотя нет, не жертва, а исправление собственных ошибок. Потому что если бы он прислушался к «фантазиям» Питера с самого начала, если бы не повёлся на «доводы разума» Линдермана, если бы не поддался «планам» матери, если бы не ослеп от президентских перспектив, если бы, если бы...
Если бы – самые страшные слова для тех, кто захлёбывается чувством вины и уже ничего не может исправить. Потому что для исправления своей вины перед кем-то нужно лишь одно условие: чтобы было перед кем исправлять.
Питера не было.
А всё, что удалось Нейтану – это не позволить тому стать убийцей. Наверняка, его необыкновенный брат был бы благодарен и за это, но самому Нейтану этого было категорически мало. Не позволив ему стать убийцей, он стал убийцей сам.
* *
После того, как он спросил о Питере, он не разговаривал почти месяц.
Мать боялась, что ему стало хуже, но врачи уверяли, что его состояние улучшается, хотя и медленнее, чем они прогнозировали вначале.
Он был очень хорошим пациентом, особенно для того, кто всю жизнь смотрел на мир с позиции силы, а теперь вдруг оказался одним из самых слабых на свете людей. Кто когда-то мог летать, а теперь не мог даже встать на ноги. Даже мать не смогла бы придраться к его стойкости и полному отсутствию капризов.
Но у него не было стимулов к выздоровлению.
Когда он всё-таки начал говорить, то попросил принести ему фотографии. Из дома. Из тех, что в рамках в гостиной, на стенах и на полках. Мать принесла – там, где она была с сыновьями, и другие семейные, с Хайди и мальчиками. Он промолчал, но разволновался до такой степени, что, встревоженная показателями датчиков, в палату забежала медсестра, долго разбиралась, что произошло, и ушла, только введя ему успокоительное и на всякий случай обезболивающее.
Миссис Петрелли наблюдала за этим из угла палаты, поджав, чтобы не дрожали, губы, и теребя рамку той фотографии, где они были втроём. Поставила всё же её на полку, и ещё какое-то время потом сидела рядом с сыном, ни разу за это самое время в сторону полки так и не посмотревшего.
А на следующее утро принесла снимок, на котором братья были вдвоём. В смокингах и бабочках, неприлично улыбающиеся до ушей, и с вечным своим заговорщицким видом общего на двоих секрета. Невозможно красивых. Нереально безмятежных.
Нейтан хотел этого?
Пожалуйста. Пусть сам определяет, чем ему жить дальше.
Она поставила рамку перед остальными, как можно ближе к сыну, вышла из палаты, и в тот день больше не возвращалась.
* *
Первые фотографии, которые принесла мать, привели его в тихое бешенство. Ещё большее оттого, что он был уверен, что она знала, о чём именно он просил, но специально сначала принесла другое.
Если она хотела ткнуть его носом, показать, насколько он слаб в своей тюрьме из вины, то ей это удалось, хотя на её месте он бы не стал этим гордиться.
Если хотела вытряхнуть его из этого состояния – то промахнулась.
Он больше ни о чём её не просил, но на следующий день она всё же принесла то, что ему было нужно.
Там, на фотографии, всё было так, как он помнил.
Хотя он боялся, что уже что-то начал путать, или придумывать, или – и это было бы самым страшным – забывать.
Наполовину ослепший, он часами молча пожирал её глазами.
Днями…
Неделями…
Его жизнь текла между двумя ограничивающими крайностями – чудовищем в зеркале и Питером на снимке. Себя самого он не чувствовал нигде и никак, ни в том парне рядом с братом, ни в человеке с оплавленным лицом.
Его как будто бы и не было.
И это было правильно. Его и не должно было быть.
* *
А однажды он проснулся и увидел, что их фотография исчезла.
Потом он понял, что совершенно не чувствует боли, что нет ощущения стянутой сверхчувствительной кожи и ноющих очагов оставшихся воспалений. Что он видит окружающий мир ясно и чисто, и одинаково обоими глазами. Что для того, чтобы принять сидячее положение, ему не нужно нажимать кнопку, поднимающую спинку кровати. И можно просто напрячь мышцы, опереться руками о простынь, и подняться.
Сесть.
Спустить с кровати ноги.
Встать, дойти до шкафа, положить руку на опустевшее без фотографии место на полке, и, подняв взгляд, наконец-то посмотреть в зеркало.
Откуда на него смотрел он сам.
Тот, которого не должно было быть. Кто не имел права быть таким. С гладкой кожей – он медленно провёл пальцами по щеке, строго и изучающе следя за собственными движениями – и почти неприличным румянцем. Не было даже отметины на лбу, оставшейся у него с того дня, когда он впервые взлетел после автоаварии, устроенной Линдерманом. Остались только совсем старые шрамы на подбородке, полученные ещё в юности.
Как будто не было последних лет, не было ошибок и взрыва.
Как будто Питер был жив.
В глазах померкло, и перед Нейтаном, перекрывая реальность, предстало то чудовище, которое он видел в зеркале всё последнее время. Которое никуда не ушло, которым он продолжал быть, вне зависимости от гладкости кожи и ясности глаз.
Отшатнувшись, он схватился за кровать, и долго не мог отделаться от фантомного, оставшегося только в памяти, ощущения выжженных лёгких, и не мог начать нормально дышать.
О том, что теперь он будет вынужден начинать нормально жить, ему ещё только предстояло подумать.
====== 52 ======
Они выбрались из-под опеки мистера Бишопа месяца через три после взрыва.
Пять дней без таблеток – и Питер смог использовать все свои способности.
Элль даже ничего не заметила, было легко отвлечь её внимание несколько усовершенствованными играми с электричеством. Хотя получить разряд во время поцелуя было гораздо болезненнее, чем при соприкосновении пальцами. И было немного гадко от того, что он её использует, но мысли о том, что его самого хитростью лишили свободы и ввели в заблуждение по поводу лекарства, в некоторой степени компенсировали эти неприятные чувства.
Они обманули его доверие. Они его обманули.
Когда Элль ушла, забрав у него пустой стакан, он привычно выплюнул таблетки, и решил, что уже можно проверить, вернулись ли к нему его силы. Ещё недавно готовый провести в этой комнате всю оставшуюся жизнь, сейчас он чувствовал такое нетерпение, что у него дрожали руки, когда он коснулся стены с намерением пройти сквозь неё.
Спустя три месяца полного отрицания способностей, обратив, наконец, на них своё внимание, Питер обнаружил, что стал гораздо лучше их чувствовать. Было ли дело в таблетках, или в долгом пассивном периоде, позволившем устаканиться всему, что он успел «насобирать» за тот сумасшедший месяц до взрыва, или в цели, ведущей его сейчас – но они стали такими послушными, словно кто-то выдрессировал их специально для него. Так, чтобы он мог использовать любую свою силу при первом же мысленном побуждении.
Простиралась ли эта видимая лёгкость до ситуации, когда количество способностей снова начнёт увеличиваться, когда он будет эмоционально неустойчив, физически и психологически слаб, когда кто-то и что-то будет его провоцировать на новый взрыв – он не знал. Но свято верил, что после того, как спасёт брата, у него появится куча времени для изучения и познавания самого себя.
Но это всё после. После…
Погрузив руки в ставшие вязкими стены, он сделал пару шагов вперёд и очутился в комнате Адама, ожидающего его с таким спокойным видом, словно не сомневался в том, что у него всё получится. И как будто это не он находился на пороге свободы после тридцати лет заключения.
Знакомые незнакомцы.
– Приятно, наконец, тебя увидеть, – сказал Питер, – знаешь, а за четыреста лет ты неплохо сохранился.
Тот хмыкнул, принимая приветствие, и махнул головой в сторону наружной стены.
– Пойдём. Вылечим его.
* *
Если бы Адам знал, что Питер так повёрнут на своём брате, то сказал бы о том, что может его исцелить, ещё месяца два назад. А то и раньше.
Впрочем, не стоило гневить судьбу, по сравнению с тридцатью годами месяц-другой значил ускользающе мало, а он должен был быть уверен, что к моменту предъявления главного козыря, Питер будет полностью готов к совместному побегу.
Так что всё шло своим чередом, но, честно говоря, его раздражало то оцепенение, в которое Питер впал, когда они вошли в палату его братца. Конечно, зрелище было то ещё – не человек, а кусок мяса – но им было нужно торопиться, а не топтаться у входа с выражением ужаса на лице. Всё равно ведь тот скоро будет, как огурчик, так чего ж теперь?
А ещё надо успеть отсюда убраться до того, как их начнут здесь искать…
Пока Адам торопливо готовил шприц и собственную вену, Питер медленно и осторожно, словно боясь потревожить, боясь даже взглядом сделать больно, подошел к спящему, опутанному всевозможными трубками и катетерами, брату. Тишину палаты нарушали только возня Адама и пиканье приборов, отслеживающих состояние Нейтана.
Тот был покоен и мерно дышал во сне.
И тот был изуродован.
Настолько, что Питер его еле узнавал. Он, конечно, догадывался, что им предстоит увидеть, но не думал, что всё настолько плохо.
Вина всплеснулась в нём с новой силой, до помутнения и тошноты, а от внезапной мысли, что он мог никогда не встретить Адама, внутри похолодело.
Сглотнув, он посмотрел на расходящуюся в прозрачном растворе кровь.
– И скоро подействует?
– Нет времени ждать, они сразу поймут, что ты пойдёшь сюда, – выдавив из шприца последние капли, Адам суетливо вытащил его из капельницы, – пошли!
Уже?
Ноги как будто приросли к месту, и Питер не мог заставить себя сделать хотя бы шаг в сторону двери, уже перестав осторожничать и бояться, жадно всматриваясь в брата, узнавая теперь за каждым красным спекшимся ошметком его черты, его особенные, еле заметные движения – век, ноздрей, вздымающейся при дыхании груди; его собственный, пробивающийся сквозь больничный, запах.
Он закусил изнутри губу.
Как же ему его не хватало. Снова. Такого. Любого. Он должен всё это запомнить. Что бы ни было дальше, он никогда не должен забывать, что он с ним сделал. Никогда.
И в этот момент, словно возражая его мыслям, не давая ему успеть запомнить Нейтана обезображенным, из-под повреждённых неровных тканей начали расползаться островки и полоски здоровой, обновляющейся кожи.
– Адам, смотри, смотри!
Ну что ещё? Стараясь сдерживать раздражение, Адам вернулся в палату, и без особого интереса посмотрев на исцеляющегося на глазах Нейтана, потянул ошеломлённого увиденным Питера к выходу:
– Отлично, – ну и зачем устраивать тут представление? Он ведь говорил, что вылечит его брата, так что теперь пора отсюда сваливать, и поскорее! – Пошли… Пошли!
Им и в самом деле было пора.
Адам сдержал обещание, теперь была очередь Питера помогать ему. Тем более, что цели были такие, что он надеялся, что достигнув их, сумеет хоть частично искупить свои ошибки.
С трудом оторвав заворожённый взгляд от свершающегося чуда, буквально заставив себя отойти от кровати брата, Питер направился вслед за Адамом, но по пути, почти случайно посмотрев на полку в самом тёмном углу палаты, увидел там фотографии – до боли знакомые, явно принесенные кем-то из дома.
Наверное, мамой, скорее всего, она часто бывала здесь.
Сердце ёкнуло – почему-то о ней Питер почти не думал всё это время, а ведь она чуть не потеряла старшего сына, и считала погибшим младшего. Совесть всколыхнулась от этого осознания, но он принудительно заставил её умерить не слишком уместный сейчас пыл. Нет времени, нет возможности объявиться прямо сейчас. Сначала нужно завершить начатое Адамом ещё тридцать лет назад дело, а уже потом, если всё получится, вот тогда Питер вернётся домой.
Задержавшись на мгновение у фотографий, он взял одну из них в руки. Там были они с братом – он нарочито небрежно и как-то надрывно отмечал все детали фото, боясь, что если отпустит на волю то мягкое и щемящее, что затрепетало где-то внутри него, то или позорно разревётся, или вообще не сможет отсюда уйти – там были они, сияющие во все зубы, в смокингах и бабочках, как придурки. Точнее, это он был как придурок, ещё и с зализанными волосами, а Нейтан всегда смотрелся идеально в любой одежде, будь то бейсбольная форма или очередной дурацкий политически правильный галстук. А уж смокинг и вовсе сидел на нём, как влитой и выглядел так, словно Нейтан в нём родился.
Нелогично чувствуя себя вором, Питер решительно вцепился в рамку снимка, бросил последний взгляд на брата и кинулся из палаты. Почти бегом.
Он не боялся отстать от Адама. Он боялся не суметь отсюда уйти. Хотя с «украденной» фотографией сделать это было значительно легче.
* *
На ходу освободив фото от рамки, Питер аккуратно свернул её и спрятал во внутреннем кармане – там, где уже лежали деньги и билеты на самолёт, о которых успел позаботиться Адам.
Они должны были по отдельности улететь в Канаду, но не успели далеко уйти.
Элль и уже знакомый чёрный гаитянин перехватили их недалеко от выхода из больницы. Элль чрезвычайно была разочарована их побегом, и не особо церемонилась, запуская в каждого из них по немаленькому разряду. Адам упал, а Питер загорелся, и она отправилась к первому, а гаитянина отправила за вторым.
И началась погоня.
Питер не знал, удалось ли скрыться Адаму, но сам сдаваться не собирался. Сбросив горящую рубашку, он помчался по переходу, и, свернув после него в сторону и перебравшись через высокий забор, очутился на каких-то складах, заставленных огромными контейнерами, вид которых внушил ему надежду, что уж здесь-то ему удастся скрыться от внимания преследователя.
Несбывшуюся надежду.
Тот человек – он как будто чувствовал, куда и в какой момент отправляется беглец, и после совсем короткой пробежки он нагнал Питера, и, швырнув его в открытый контейнер, с очень хмурым лицом тоже зашел внутрь. Убедившись, что рядом с гаитянином его способности бездействуют, Питер, тем не менее, упрямо собрался, и, сжав кулаки, кинулся на него. Но тот был гораздо крупнее, и борьбы почти не получилось, несколько секунд – и рычащий в отчаянье, в своём полуголом виде кажущийся ещё более беззащитным, Питер оказался прикованным наручниками внутри контейнера.
Как проклятое загнанное животное!
– Если запрете меня – я всё равно потом сбегу!
– Никуда я тебя не запру, – присев перед ним, неожиданно устало произнёс гаитянин, – ты заслуживаешь лучшего. Твоя мать помогла мне в трудные времена.
– И теперь ты поможешь мне? – безысходность снова начала прорастать надеждой.
Но большой человек лишь грустно покачал головой. Он собирался оказать парню услугу, но совсем не ту, на которую тот рассчитывал.
– Ты должен начать новую жизнь, Питер, – сказал он, протягивая к нему руку, и добавил извиняющимся тоном, – и боюсь, это единственный выход.
Не понимая, о чём тот говорит, шумно дыша и опасливо следя за его широкой ладонью, Питер инстинктивно попытался от неё отклониться, но это заведомо было невозможно.
Тяжёлая рука опустилась на голову, и спустя мгновение он с ужасом понял, что его воспоминания стали покидать его, таять, исчезая без следа. Все – ранние и последние – о мистере Бишопе, о способностях, о взрыве, но, самое главное, о Нейтане.
И Питер рычал и вопил, цепляясь за истончающиеся обрывки, стараясь удержать хотя бы самое важное, то, без чего не мыслил себя, но всё, словно разъедаемое каким-то химическим раствором, быстро блекло, оставляя ему на доли секунды самые кончики-напоминания о чём-то очень значимом, достаточные, чтобы успеть осознать потерю, но потом забирая и их.
Когда гаитянин отвёл, наконец, руку, внутри была только пустота.
Он хорошо поработал.
С сочувствием посмотрев на полностью дезориентированного парня, он встал и, выйдя из контейнера, запер его.
Смутные очертания человека, закрывающего двери и лязгающего замком, стали первым воспоминанием, легшим на очищенные полки памяти Питера. Точнее, молодого, полуголого, напуганного и замерзшего, запертого внутри пустого контейнера парня, не помнящего даже своего имени и не понимающего, где он и почему.
====== 53 ======
Почему он стал думать, что Питер выжил?
Возможно потому, что столь резкое выздоровление не могло произойти само по себе, а внятных тому причин никто так и не смог предоставить. Ведь мог же это быть Питер? Ведь его тело так и не нашли, а кому ещё могло прийти в голову излечивать Нейтана? Ну, из тех, кто имел возможность это сделать. Из тех, кто имел хоть какое-то отношение к способностям.
На мать он не думал, та сама была поражена, увидев его стоящим на ногах, и почти что прежним, если не считать отросших волос.
Ведь мог же это быть Питер?
Нейтан понимал, что сознательно погружается в очень опасные сети призрачных надежд и вероятных заблуждений, но ничего не мог с этим сделать. Это было единственным, что давало ему повод жить дальше.
Хоть как-то жить.
От его силы и самоуверенности не осталось и следа. Его «скафандр» полностью сгорел во время взрыва, его оболочки – все, какие были – истлели вместе с костюмом и обгоревшей плотью, и если на теле каким-то чудом нарос новый слой кожи, то его внутреннее «я» осталось болезненно, невыносимо обнажённым.
Дома он задержался ровно настолько, сколько ему понадобилось времени осознать, что здесь, с матерью, в окружении напоминаний о своём ложном и губительном прошлом, он жить не сможет. И, потоптавшись в гостиной, и забрав буквально несколько вещей из своей спальни, он, игнорируя пристальный взгляд ещё больше чем обычно сухой и демонстративно гордо держащей себя матери, отправился в квартиру Питера.
Ничего не сказав, ни о чём не предупредив – куда, на сколько и что вообще он собирается делать дальше.
Мать молча проглотила это невысказанное пренебрежение, и отпустила его. Она знала Нейтана, и догадывалась, куда тот направился, и если ему было нужно время на то, чтобы смириться с потерей брата – она была готова ему его дать.
Собственно, у неё и не было иного выбора.
Умоляющий тон был ей чужд, и она не собиралась ни о чём просить сына.
Как бы ни было страшно оставаться одной.
* *
Квартира Питера казалась заброшенной.
По большому счёту, так оно и было, с момента взрыва здесь никого не было, и ещё до этого Питер, похоже, редко сюда заглядывал, то разбираясь со своими способностями, то две недели лёжа в коме, то ища ответы.
Как давно это было…
Нейтан огляделся, долго не решаясь сойти с порога. Возможно, надеялся, что кто-то выйдет к нему навстречу. Или боялся нарушить что-то в этом месте, ещё хранящем следы пребывания брата. Но всё было так тихо и так безразлично и к его надеждам, и к его опасениям, что он мотнул головой, прогоняя неуверенность, и неспешно прошёл в комнату.
Пыль. Разбросанные впопыхах вещи, наверное, когда Питер очередной раз собирал куда-то сумку. Кружка, стоящая у раковины, так и не помытая, с уже давно высохшими следами кофе. Заправленная на скорую руку постель.
Нейтан бродил по квартире и почти что видел, как брат скидывает в сумку одежду, на ходу отхлёбывает из кружки, убегает, захлопывая дверь. Питер всегда был аккуратным, только что-то важное могло заставить его уйти, не оставив за собой хотя бы относительный порядок.
Например, спасение мира. Чем не повод?
Он бы наверняка расстроился, вернувшись, и обнаружив всё здесь в таком состоянии.
Прибраться бы…
Помыть, разложить, протереть пыль.
Нейтан отставил в угол свою сумку, и, найдя на сегодняшний день не самую плохую с его точки зрения цель в жизни, окинул взглядом фронт работ. Он не видел ничего странного в том, что юрист, политик и глава богатого и уважаемого семейства решил собственноручно навести порядок в квартире брата.
Ведь вдруг тот всё-таки вернётся. Ну вдруг…
Он понимал, что сейчас, особенно с учетом резкого освобождения от физических мучений, он находится в крайне неустойчивом состоянии. Что теперь всё его внимание обращено внутрь себя и фактически больше ничего не стоит между ним и… нет, не потерей… исчезновением Питера. Что, возможно, стоило бы обратиться к психологу, и, как минимум, нужно держать себя так, как этого хотели бы от него мать и отец. Он понимал – но послал бы одним разом их всех в своей голове к чёрту, если бы у него было для этого достаточно злости, но её, как и иных особо экспрессивных эмоций, у него не было.
Он понимал, но всё, на что его хватало – на тихую сосредоточенность при отмывании посуды, протирании пыли, перебирании вещей. Он чувствовал сакральность происходящего, когда бережно разглаживал ладонями складки на любимой толстовке брата, но не позволял себе вкладывать в эти действия больший смысл, чем они должны были иметь. Не позволял, но не был уверен, что не вкладывал. По крайней мере, он старался, он не хотел сойти с ума окончательно, и поэтому не прижимал эти вещи к себе, не зарывался в них носом, не выл в них, как когда-то в шею Питера, когда думал, что тот погиб.
Как давно это было. Тот очнулся тогда, и пообещал, что никогда не умрёт. Обещал… Как давно это было, как давно…
И Нейтан не прижимал к себе ничего, но долго сидел, уже в чистой квартире, держа на коленях аккуратно сложенную кофту и грея её положенными сверху ладонями. Все, что было не в шкафу, он убрал в пакет, намереваясь завтра отнести в прачечную. Это было правильно, Питер наверняка оценил бы его заботу. Оценит. Ведь вдруг он всё-таки вернётся. Но толстовку Нейтан складывать туда не стал. Пусть остаётся здесь, какой с неё толк или вред.
Абсолютно никакого.
Особенно по сравнению с оплошностью, которую Нейтан осознал, только собираясь укладываться спать. Кто-то недобрый внутри уверял, что это не оплошность, а подсознательная намеренность, но к тому времени, когда Нейтан позволил себе открыть глаза на эту намеренность, уткнувшись в подушку, слабо пахнущую Питером, было уже поздно. Он не сменил постельное бельё. Оно казалось чистым и не тронутым ни ночёвками брата, ни многомесячной пылью. Возможно, так оно и было. Пыль не стала пробираться под покрывало. Брат вряд ли спал на нём больше одного или двух раз. А может, это была особенная кровать со способностью локально останавливать время.
Сейчас бы он этому не удивился, у Питера ведь всё всегда было не так, как у всех.
Сейчас бы он не удивился ничему, что могло бы оправдать то, что он «забыл» сменить его постель.
Он улёгся на самый краешек, не касаясь той части, где едва заметно была сбита простыня, и где, очевидно, брат лежал в последний раз.
Хотя нет, не в последний, ведь вдруг тот всё-таки вернётся. Ну вдруг…
И он улёгся – так осторожно, как мог. И на удивление, уснул почти мгновенно, прямо на этом краешке, еле прикрывшись, стискивая тот самый угол подушки, который насквозь был пропитан запахом брата, и который заставил его посмотреть правде в глаза.
Но, проснувшись, понял, что лежит прямо там, где была сбита простыня, полностью укутанный в одеяло и обрывки тающих сновидений о детстве Питера, его ледяных ногах и умением почти моментально согреваться до состояния печки, и его макушке, которой так удобно было что-то нашептывать. И не только о детстве, и не только о макушке.
И что новый день. И что Питер пока не вернулся. Что в коридоре стоит пакет с вещами, которым нужно заняться, что холодильник пуст, и что если брат появится прямо сейчас, то это будет не совсем тот приём, который хотелось бы для него приготовить.
