Текст книги "Степени (СИ)"

Автор книги: KoSmonavtka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 54 страниц)

Желание посмотреть, каким окажется этот герой, если у него отнять все способности и обрубить корни. Отчаянное – а вот теперь попробуй! Вот теперь! Лети, если сможешь, вперёд, к подвигам, зная, что тебе не на что оглянуться!

Желание убедиться, что тот попробует. Полетит. Докажет, что для того, чтобы дотянуться до неба, не нужно прорастать в землю.

Так что давай, герой.

Лети.

Не обязательно сейчас, тебя никто не заставляет торопиться.

Хотя стрелки тикают, и твоя не-мать ждёт тебя для нового задания, а твой не-отец готовит армию для покорения всей планеты.

Будет ли тебе теперь легче пойти против него? Зная, что он тебе не отец?

– Дальний шкаф, в кабинете, справа от окна, – Сайлар заметил, как Питер вздрогнул от его слов, но не остановился. Он хотел быть уверен, что тот не попытается уговорить сам себя, что это лишь безумная выдумка неприкаянного «маньяка», а по лицу Питера он видел, что тот был близок к тому, чтобы ухватиться за подобную версию. Нет, насколько он знал его, тот уже не успокоится, но всё же… Сайлар не хотел давать ему ни одного шанса увернуться.

– Сразу за шкафом – сейф. Код 5396. Там, на нижней полке, правда. Если она тебя, конечно, интересует. Впрочем, можешь поинтересоваться у матери, она умеет увлечь собеседника. Расскажешь потом, если что. Уверен, это будет интересно.

* *

Не нужно было его впускать.

И кофе пить не стоило.

И падать с седьмого этажа тоже.

А уж лезть к матери в голову – тем более.

Впрочем, если так перебирать, то можно добраться до самого рождения, а Питер был не из тех, кто сожалеет о том, что живёт. Хотя иногда он не был уверен в том, что его жизнь вообще имеет смысл.

Его тошнило.

Он даже не рискнул бежать в уборную, склонился над раковиной прямо на кухне. Его трясло и лихорадило, по ощущениям – мир изменил угол и скорость вращения, а земля накренилась, и чтобы не поддаться им, он изо всех сил вцепился в столешницу. Глаз он не открывал – так было проще переносить головокружение и боль, и не смотреть на развернувшуюся в раковине катастрофу.

Он просто не выспался.

А может, это запоздалый симптом сотрясения.

Да ещё всего так много навалилось.

Но он просто обязан с этим справиться.

Ему только нужно открыть воду, смыть грязь и гадкий запах; и гадский мир, и обречённую на гибель землю. Прополоскать рот. Умыться. Закрыть кран.

Добраться снова до постели и вступить в борьбу с ознобом, кутаясь до горла в одеяло. Всё ещё с некоторым головокружением, рывками, как на воздушных ямах, покатиться в сон, всерьёз раздумывая о том, может ли так оказаться после, что этот визит Сайлара ему приснился. Расстроиться из-за оставленной не вымытой кружки, как будто именно это лишало реальности предыдущую надежду.

Ни разу, ни на секунду, ни на мгновение не подумать о Нейтане.

Ни единого разу.

С вожделенным и необходимым сейчас ощущением «я в укрытии», мысленно уткнувшись в жутко привычное, но не называемое даже про себя, место. Там, на изгибе неких абстрактных плеча и шеи.

Вот… Именно так.

И уснуть.

Зная, что, когда он проснётся, ему придётся снова заскакивать на взбрыкнувший мир и возвращать его в стойло. Не только мир для всех – с этим он уже справлялся, но и свой собственный мир, а с этим у него было похуже.

Но он будет просто обязан со всем этим справиться.

Даже не имея способностей.

Даже не зная, что за кровь в нём течёт.

====== Часть десятая. Степени отчаянья. ======

Он летел.

За спиной оранжево клубился взрыв, внизу быстро утекал назад разлинованный улицами город.

Он летел не один.

В груди жгло то ли остатками пламени, от которого он сбегал, то ли адреналином, полностью захватившим его тело.

Он летел с Нейтаном.

Обхватив поперёк грудной клетки и жестко прижимая к себе, всё, что Питер хотел – это удержать его и поскорее покинуть город.

Нейтан был в сознании и, наверное, мог лететь сам, но Питер предпочитал не рисковать.

Он мчался сквозь темень так быстро, как мог.

Стресс раскалывал реальность, ссыпая события последних нескольких часов в безумный калейдоскоп. Царящую кругом ночь. Тишину проплывающего под ногами парка. Перемигивающиеся снизу окна и фонари. Боль от воткнутой в мышцу иглы. Нейтана, не собирающегося выживать. Нейтана, запертого в огненном кольце. Треск пламени, прокатившегося по жидкой горючей дорожке. Кулак Нейтана, вбивающийся под дых. Нейтана, собирающегося ударить. Нейтана, собирающегося предать. Нейтана… очень много Нейтана…

Ветер измывался над некогда уложенными волосами сенатора, галстук топорщился, мышцы были буквально каменными, из-за чего и так не слишком удобный полёт превращался в пытку, и Питер был уверен, что там, где сейчас в него впивались пальцы брата, непременно останутся синяки.

Это был сон, и он знал это, но летел так быстро, как мог.

И очень надеялся, что, когда они улетят достаточно далеко от оставшегося за спиной безумия, то его шлейф сползёт с них, забирая с собой и ярость, и боль, и потрясение; и, снова выжив, они наконец-то останутся вдвоём. И, быть может, даже сумеют поговорить, не сжимая кулаков и не отводя взглядов.

Ещё бы успеть долететь до этого во сне…

====== 99 ======

Конечно же, он не успел.

Во сне вообще редко кто-нибудь куда-нибудь успевает.

И всё равно он лежал и не спешил открывать глаза, хотя уже проснулся, как будто надеялся кого-то обмануть и всё-таки дождаться объяснения с братом. Но чем дольше он так лежал, тем больше забывал даже то, что совсем недавно казалось очень чётким. Сон размывался, теряя хоть сколько-нибудь понятные очертания.

Питер подтянул ноги, прячась от наступающего утра, и пробуждения, и мира; и, стиснув подушку, уткнулся в неё лицом.

Как много эмоций и почти никаких фактов.

Память стремительно иссякала.

Больше всего помнило тело: зрение – вспышку взрыва, обоняние – запах Нейтана, кожа – его напряжение и тепло, а руки – его хватку, и настолько достоверно, что Питер не удержался, с силой проведя ладонью по тому месту и проверяя по отголоскам ответных ощущений, нет ли на самом деле синяков.

Нейтан. Ему снился Нейтан. Питер знал, что нужно произнести это, хотя бы про себя, чтобы зафиксировать, запомнить, не дать развеяться в утренней полудрёме.

Кажется, они ссорились. Кажется, кто-то кого-то спасал. А ещё он летел. Сам.

Но куда-то не долетел.

Не успел.

Окончательное пробуждение было мучительным.

Тошноты больше не было, и голова была ясная, как никогда, но Питер не мог бы сказать, что ему было легче, чем прошлой ночью.

Он поднялся с кровати, с чувством потери выпутываясь из-под остатков сна, и вспомнил о ночном визитёре.

Сайлар.

А вот это точно ему не приснилось.

Питер знал это, даже не убедившись в наличии не вымытой кружки.

Значит, это правда.

Он – не кровный сын своих родителей. Он – не кровный брат Нейтана.

Он не был уверен в этом на сто процентов, но цифра девяносто девять казалась вполне подходящей оценкой. Разумеется, он не собирался оставлять без внимания тот последний, чисто формальный процент, но и особых надежд на него не возлагал.

«Отрезанные» корни немедленно засаднило.

Как будто успокоившаяся за ночь рана вновь напомнила о себе.

Нейтан – не его брат.

Родители волновали его куда меньше.

Душ. Ему нужен душ. Смыть горечь и тяжесть ночи.

Удивительно – почти полностью забыв сон, Питер до мельчайших подробностей помнил описание Сайларом места хранения подтверждающих его слова документов, вплоть до кода доступа. А ведь ему в тот момент было уже настолько плохо, что он даже не помнил, как тот ушёл. Только его слова. Сквозь пелену боли и приступ тошноты.

К горлу, по старой памяти, снова подкатил комок, но прохладная вода быстро смыла любые намёки на слабость.

Нужно спросить у матери.

У мамы… Называть её «миссис Петрелли» казалось абсолютно нелепым.

Но сначала проверить документы. Убедиться, что Сайлар сказал правду.

Потом – спросить у неё. Убедиться, что эта правда ничего не изменит. Мама обязательно должна была хорошо всё объяснить. У неё на подобное талант. И здесь почти нет издёвки.

И уже затем – поговорить с Нейтаном. С Нейтаном… Со своим не-братом – не укладывающийся в голове факт – со своим кем?

Как только тот вернётся… А тот обязательно вернётся. Пусть только попробует не вернуться! У них ещё по плану полёт и разговор. Ещё бы обойтись без ссоры.

Рассказать ему.

Снова убедиться, что эта правда ничего не изменит, и убедиться, что она изменит всё.

Это звучало противоречиво, но сам Питер это таковым не ощущал. Парадоксальным – возможно. Но кто сказал, что парадоксы бывают лишь в заумных теориях? Они пронизывали его, они бурлили в нём, заставляя едва ли не подпрыгивать в предвкушении действий.

Он вряд ли смог бы сформулировать, что терзает и толкает его вперёд, но впервые за очень долгое время он не чувствовал себя растерянным, и знал, что и почему собирается делать. Как будто, пятясь в своих эмоциональных откатах, он вернулся до самого старта, и теперь имел в наличии только один единственный путь, который намеревался пройти до самого финиша. Даже не зная, что именно его там ждёт.

Интуиция. Она проснулась. Тоже мучительно – но проснулась. Вместе с ним. Наконец-то.

Ему было страшно. Но не было непонятно.

Он прекрасно видел перед собой целую череду препятствий, и осознавал, что есть ещё немало тех, что скрыты от него. Но он знал, что если и сойдёт снова с этого пути, то точно не по своей инициативе.

За эту, наконец-то, правильно нащупанную ниточку, он собирался биться до исхода всех своих сил.

Он проснулся. И не собирался более засыпать.

* *

Он мог бы убить её.

Он не собирался этого делать, но был близок к тому, и, стоя над сжавшейся, всхлипывающей мисс Лэндерс в её же собственном маленьком кабинетике, ничем не отличающемся от десятков соседних, не совсем понимал, почему не должен забирать её жизнь.

С его точки зрения она была никем. Пустышкой. Одним из многочисленных, легкозаменяемых звеньев, одной семимиллиардной в середине безликого перечня живущих, и её гибель мало бы что изменила. У неё было только одно достоинство, она умела распознавать ложь, и на данный момент это желание Сайлара было доминирующим.

Больше. Никакой. Лжи.

Особенно теперь, когда он сумел заполучить задокументированные доказательства наличия у него отца. А также его имя, адрес, номер кредитки и другую прорву информации – всё, что можно было выжать из бумажек.

Для всего остального требовалась новая способность.

Последний визит в Прайматек позволил не только порыться в родственных связях, но и предоставил Сайлару самый большой из всех, что у него когда-либо были, список людей со способностями.

И мисс Лэндерс, с огромным отрывом от второго места, оказалась лидером в его новом личном топ-листе.

Такая испуганная сейчас, закрывшая голову руками, мисс Лэндерс.

В принципе, она была довольно милой. Молодой и, кажется, доброй, и она даже не соврала, когда сказала, что боится его – потом у него была возможность проверить это. Он мог бы скопировать её дар с помощью сочувствия, но после встречи с Питером был взвинчен и «распылял» негатив и вокруг, и на самого себя. Поэтому ему пришлось опытным путём выяснять, что сочетание «угроза-страх», при целенаправленном намерении забрать способность, тоже способно принести желаемый результат, хотя и требует больших усилий.

Мисс Лэндерс всё ещё тряслась перед ним, живая и невредимая, а он уже знал, что, обещая не выдавать его, она говорит правду.

Конечно же, он не убил её.

Удержался. Чувствуя себя при этом недавно завязавшим наркоманом перед полностью подготовленным шприцом. Перед соблазнительной новой дозой умопомрачения. Жажда внутри него снова трепыхалась в предвкушении, лишая надежд, что он хоть когда-нибудь сумеет полностью избавиться от её убийственного влияния, но он и на этот раз сумел устоять. Не ради кого-то – его малочисленные герои как-то стремительно очеловечивались, и не ради чего-то – череда его абстрактных меняющихся идеалов вышла на новый пустой профилактический виток. Он был ни с кем и нигде, и держался на чистом упрямстве. И, пожалуй, был рад, что этого оказалось достаточно.

Эта мысль – что он может делать что-то сам, ни к чему ни притягиваясь и ни от чего не отталкиваясь – оказалась очень сладкой.

И, покидая мисс Лэндерс, он с удивлением отметил за спиной свою собственную тропу, с которой, как ему казалось, его уже вряд ли кто-то смог бы столкнуть.

Поразительное ощущение.

– Что-то не так? – осклабившись, спросил он в лифте косящегося на него с подозрением мужчину.

– Нет, нет, всё в порядке, – поспешно ответил тот.

Сайлар замер, прислушиваясь к новым ощущениям, и через пару этажей удовлетворённо хмыкнул:

– И правда… передёргивает.

* *

У него снова не было выбора. По крайней мере, он его не видел.

Он должен был обезопасить Питера от себя.

Поэтому он снова был в броне.

Одновременно привычной и опостылевшей. Конечно, за множество лет притирания она стала сидеть на нём, как влитая, принимая наиболее удобную для «носки» и наименее заметную для окружающих форму. Но за четыре месяца между Кирби-Плаза и возвращением Питера, Нейтан успел оценить разницу между удобством и свободой. Он был готов обходиться без дополнительных щитов между ним и миром, даже вновь вернувшись в политику, укрываясь не за полноценным скафандром, а за лёгкой маской. Но кто-то там сверху посмеялся над ним, вывернув всё наизнанку, и заставляя вновь – вновь! уже в который грёбаный раз! – облачаться в костюм циничного ублюдка, но теперь не для того, чтобы не впустить угрозу внутрь – а чтобы не выпустить её наружу.

Он уже пробовал так делать – вышло не очень.

На этот раз он не имел права на осечку. У него должно – просто обязано – было получиться.

Матери понравится.

Питер не поймёт. Если повезёт – то даже обидится, но на это Нейтан не особо надеялся.

Отец будет в скрытом восторге и позволит подойти к себе на максимально близкое расстояние.

По всем параметрам план выходил просто отличный.

Принимать в расчёт собственные личные выгоды Нейтан перестал примерно в тот момент, когда перестал верить в то, что его пагубное наваждение пройдёт само собой. Когда понял, что оно не отпускает его, ни когда он разговаривает с матерью, ни когда целится в человека, ни когда наблюдает, как гаитянин стирает воспоминания своего брата. Ни в публичные моменты, ни в интимные, нигде и никогда.

Если бы его преследовал человек – он попросил бы разобраться с ним службу охраны.

Если бы этот человек был знакомым – он бы сумел разобраться с этим самолично.

Но что делать с преследующим его наваждением – он не имел ни малейшего понятия.

Поэтому просто прятал его.

Нет, Питер точно не поймёт, он не любил его броню.

Налетит, «ушибётся» – и отступит.

Хотя брат никогда не сталкивался с наиболее усиленными её вариантами, и практически не испытывал на себе – для него всегда оставалась лазейка. Всегда. До сих пор. Но сейчас между ними должно быть хоть что-то. И чем непробиваемее это «что-то», тем безопаснее для всех.

Нейтан надеялся обойтись в своём плане без этого, но был вынужден признать, что иначе – никак.

Потому что они не справлялись.

Как бы дико это ни звучало, как бы удивительно ни выглядело сейчас, в относительно «успешный» период, когда им удалось целых несколько раз относительно «успешно» поговорить, относительно «успешно» выбраться из подсознания матери, и Нейтан даже смог относительно «успешно» устоять перед уговорами Питера и отправиться за Бароном в одиночку. Но в том то и было всё дело, что всё это было сплошь «относительно» и сплошь во всевозможных допущениях и кавычках.

Они – не справлялись.

Потому что ни попытки выстроить новые отношения, ни попытки вернуть прошлое, ни к чему не приводили. Любой шаг выводил их в одну и ту же точку, сдвигаемую понемногу, но совсем не туда, куда бы было надо. Точку, где сердце неизменно начинало надрываться в груди, и где желание защитить сливалось с желанием абсолютного, невыносимого, до дрожащих рук и зубного скрежета, обладания; и как бы Нейтан ни пытался разделить эти две совершенно несовместимые в его понимании потребности, получалось это у него плохо.

Да абсолютно не получалось!

Поэтому – броня, чтобы защитить от себя.

И – свой собственный план, чтобы защитить от всего остального. Уязвимость Питера после утраты способностей была непозволительной. Эмпатия не в счёт, она не способна уберечь от пули, а тем более – от излишнего геройства. Так что если для безопасности брата придётся изменить сам мир – значит, так тому и быть.

Довольно иронично, если подумать.

Ни отец, ни мать, ни Линдерман, ни сам Нейтан в своих замахах на будущее никогда не были столь самонадеянны. Но стоило на кону засветиться жизни Питера, самого далёкого от подобных игр человека – и Нейтан был готов разобрать мир на кусочки и собрать его заново, только в более удобной и безопасной для младшего брата конфигурации. И не просто готов, а как никогда силён и уверен в своём могуществе.

Сильнее матери, сильнее отца.

В броне, в игре и на коне – да будь оно всё проклято! Но разве не об этом ли он когда-то мечтал? Разве даже сейчас не испытывает от этого подспудного удовлетворения?

Грёбаный политикан!

Уберечь Питера, заставив его возненавидеть себя?

Отличный план! Лучше не придумаешь!

О да, это было так иронично, что Нейтан готов был смеяться в голос, если бы этот смех так болезненно не застревал в глотке.

Господи, Питер… Пит… да за что же это всё… Ну почему – всё – так!?

* *

Матери понравилось.

Он успел поймать её оценивающий взгляд.

Конечно же, она что-то заподозрила, но на этот счёт Нейтан и не сомневался. Это было не важно. Подозрения, сами по себе, ни на что не влияли.

Он «предложил» ей то, что она всегда желала в нём видеть, и не было причин думать, что она это не «возьмёт».

– На меня больше не рассчитывай, – сообщил он, когда они стояли в её кабинете, провожая взглядами гаитянина. Тот уводил своего недоверчиво озирающегося брата, которого и язык-то больше не поворачивался называть Бароном, в одну из палат исследовательского крыла Прайматек.

– Как скажешь, – на удивление легко согласилась она, – полагаю, что дальше Питер справится и без тебя. Он давно научился это делать. Но… – она замолчала, будто сомневаясь, стоит ли говорить дальше, и, повернувшись к сыну, несколько секунд пристально изучала его: небрежность позы, расправленные плечи, засунутые в карманы брюк руки, и просто таки оглушающую демонстрацию силы и независимости. В её взгляде, остановившемся на глазах Нейтана, был не то немой вопрос, не то самостоятельная попытка уловить его мысли, но, судя по едва заметно поджавшимся уголкам её узких губ, ни то, ни другое не возымело успеха.

Нейтан мог бы ей посочувствовать, если бы не комфортное для него сейчас их состояние прохладного противостояния. Так что он просто спокойно принял её «обследование», никак не показывая своё нелогичное раздражение на фразу о самостоятельности Питера.

Радуйся, мама, своему любимому образцу сына.

Ты ведь первая взращивала в нём умение строить любые лица при любых обстоятельствах.

Отступившись от дальнейших попыток прочесть намерения Нейтана, миссис Петрелли, с ещё более прямой, чем обычно, спиной, прошла вглубь кабинета и села за стол.

Ей и нравилось и не нравилось то, что она разглядела сейчас в сыне. Его взгляд хозяина если не мира, то, как минимум, его половины, как никогда напоминал отцовский в лучшие его годы. Он определённо знал, что делает, в каждом его движении присутствовала абсолютная осознанность; и он потрясающе держался, учитывая его небеспричинные претензии к ней.

Миссис Петрелли беспокоили только две вещи, и она не смогла бы сказать какая больше: вероятность того, что Нейтан переоценивает свои силы и рано или поздно рухнет под нагромождением своих планов – или вероятность того, что эти его планы идут вразрез с той линией, которой придерживалась она, и что ему достанет нажима, чтобы довести до победы именно свой, непредсказуемый для неё, вариант событий.

Два её вечных переживания.

Умный, но недостаточно сильный?

Сильный, но недостаточно умный?

Нейтан редко разочаровывал её, но в нём было больше болевых точек, чем ей бы хотелось, и чем он сам признавал, и главнейшей из них был Питер.

И, как предполагала миссис Петрелли, в нынешнем бенефисе Нейтана тот занимал не последнее место.

Знать бы ещё какое…

Воспоминания о последних видениях заставили её непроизвольно передёрнуть плечами. Сны были ещё более путаными, чем обычно, но несколько их посылов она смогла уловить и запомнить, и об одном из них всё же сочла необходимым известить своего, показательно не нуждающегося ни в чьих подсказках, старшего сына.

Закрыв папку с лежащим на столе делом Барона, она провела пальцами по её окантовке.

– Но… – продолжила она свою незавершённую минутой назад фразу, – во всех вариантах хорошего будущего вся семья вместе.

– Ты об отце? – не удержался Нейтан от шпильки.

Она осуждающе вскинула голову, возвращая к нему свой сканирующий взгляд, и сухо возразила:

– Разумеется, не о нём, – отметая любые возможности преуменьшить серьёзность её слов; но сразу же, неожиданно разбавив сухость мягкой и бесконечной усталостью, добавила, – впрочем, и не о себе тоже.

====== 100 ======

С момента визита Сайлара прошло два дня.

Питер уже почти не удивлялся тому, что судьба, то ли из доброты, то ли в насмешку, в ответ на его безмолвную давнишнюю мольбу, раз за разом выбирает его в качестве вершителя. Но то, что он и в этот раз оказался на острие – да ещё и без способностей – для него стало полнейшей неожиданностью.

Крайне неприятной неожиданностью.

Потому что сейчас это походило не на очередной повод для геройства, а на расплату за все предоставленные ранее возможности.

С пистолетом в руках и в тисках обстоятельств – он понимал разумом ту горсть причин, по которым должен был совершить свою нынешнюю «миссию», но всё, что в нём было, помимо разума, противилось этому, пренебрегая всеми вываленными на него доводами.

И по дороге в Пайнхёрст он сбежал.

Взял – и позорно сбежал!

Путанно извинился, пообещав вернуться через пару часов, выскочил из такси, оставив гаитянина одного, и вырвался на воздух.

Это всё было слишком.

Он не собирался исчезать. Ему лишь нужно было отдышаться. Прийти в себя. Налиться уверенностью. Успокоиться и, отдавшись на волю интуиции, снова и снова убедиться, что иного решения нет.

А потом вернуться – и убить своего отца.

Раз уж это был единственный выход.

* *

Тогда, два дня назад, Питер с самого утра отправился в Прайматек.

Документы подтвердили его слова, как он и ожидал.

Чего он не ожидал – так это волны облегчения на лице матери, когда он, застигнутый ею на «месте преступления» у того самого сейфа, задал прямой вопрос.

Да, у него другие генетические родители. Да, первопричиной его появления стало желание отца получить идеального ребёнка. Да, по сути Питер был экспериментом, в те года его зачатие и не могло быть ничем иным, наука отставала от пожеланий главы клана Петрелли, и только успехи «коллег» из Европы позволили заняться вопросом об идеальном потомстве на новом поле, где можно было играть с клетками вне организма человека.

Питер стал первым таким ребёнком на североамериканском континенте, хотя в публичных данных это, конечно же, отражено не было. Более того, на годы опередив официальную медицину, он стал первым ребёнком в мире, рождённым не биологической матерью.

Продукт селекции.

В современном мире обычные, нуждающиеся в подобной помощи люди, подбирали доноров по фенотипу, гороскопу, образованию и IQ.

Его отца волновали только способности.

Разговор получился не слишком долгий, и Питер не услышал ничего такого, о чём не успел бы догадаться сам. Но ему было нужно услышать это от матери, и он был благодарен сейчас её обычной сдержанности в словах и непривычному волнению во взгляде. Она была осторожна в своих объяснениях. Не пряталась за высокомерием, и не отмахивалась от сунутых под нос бумаг как от чего-то незначительного, но и не рассыпалась в извинениях и сожалениях.

Почему она согласилась на этот эксперимент?

Потому что Нейтан уже вырос, потому что помнила своё детство и свою младшую сестру, потому что не увидела ничего неприемлемого в том, чтобы выносить и родить чужой генетический материал.

Просто потому что могла.

– И ни разу об этом не пожалела, – сказала она всё тем же сдержанным тоном, которым только что говорила о «генетическом материале», и, возможно, именно поэтому Питер безоговорочно в это поверил, лишая себя львиной доли будущих психологических заморочек по поводу своей сыновней принадлежности.

Это его мать. Та, которую он всегда помнил. Которая могла хлестнуть словами, которая никогда не жалела, но и никогда не обманывала в главном.

Весь разговор – он ведь, по сути, прошёл полностью в её духе. Ни секунды на передышку и излишнюю рефлексию. Только правда. Только по существу. Без лирических отступлений.

Без лукавства, но с подводом туда, откуда должна была продолжиться их дальнейшая гонка за мир.

Где без объяснений становились ясны причины её облегчения при понимании, что сын узнал правду. Где без прямых обвинений и без единого слова осуждения своего мужа, она сняла с Питера ощутимую долю груза, с которым он собирался идти его останавливать.

А потом на это освобождённое место взвалила всего одну, но оказавшуюся больше всех остальных камней вместе взятых, глыбу – вложив в руки сына пистолет и сказав, что это единственная возможность остановить отца.

Оставив его с ощущением, что мать – это мать, отец – это не отец, брат – это табу, а жажда, поход за которой она так поддерживала, была нужна не из-за умения видеть суть вещей, а ради непреодолимой потребности убивать.

С риском для всех окружающих, и в первую очередь, для неё самой.

И ведь он едва не убил её. Порез на её лбу всё ещё был виден.

Факты, те самые факты, которые изводили Питера всё последнее время, погружая в рассеянность, теперь постепенно, один за другим, пристыковывались к новому, проявившемуся под словами матери, каркасу, вырисовывая далеко не самую желанную, но до умопомрачения правдивую картину. Циничную и, на самом деле, очень простую. Ту, что так долго отказывалась распознавать его интуиция, и которую так долго укрывала от него, дабы не «смутить» раньше времени, мать.

И с каких это пор он перестал удивляться тому, как она умудряется оберегать своих детей и тут же, рискуя ими, использовать в самых разных целях? Не он ли первый, сколько себя помнил, убегал от этого – в отдельную квартиру, в медицину, в кеды и толстовки – протестуя против манипуляций, режима и узких рамок?

Так когда он смирился с тем, что не видит той далёкой грани во всех хитросплетениях материнских мотивов и действий; грани, пролегающей между обеспечением продолжения жизни сыновей, и выталкиванием их на баррикады? Среди явных, фактически непростительных поступков, пренебрежением к личным мотивам и сердечным историям – и совершенно неочевидных, на грани гениальности, способов защиты и укрепления всего семейного древа. В том числе, и привитых ветвей.

Не видит – но чувствует, что она есть, эта грань, и принимает её.

Когда?

Или так было, но просто никогда – с таким контрастом между средствами и целью?

Он должен убить отца.

Не договориться с ним – он самолично успел убедиться, насколько тот был безумен в своих притязаниях. Не посадить в камеру – тот был слишком силён для того, чтобы это стало возможным. Именно убить.

Не пожертвовать собой, взорвавшись в небе, не выйти один на один с охваченным жаждой человеком, не отправиться в предапокалиптичное будущее, не выжать все свои силы – до крови из носа – на то, чтобы открыть самую прочную в мире дверь.

Поднять пистолет, навести его на отца, и нажать на курок.

– Один выстрел в затылок и дело сделано, – Питер не утруждал сейчас себя скрыванием мыслей, но от такого точного попадания этой фразы матери в их контекст его бросило в озноб.

Пистолет едва не выпал из его рук, от представленной картинки мгновенно став тяжелее в несколько раз. Хотелось зажмуриться, беспорядочно отмахиваясь от всего этого бреда и биться, обдираясь, в сжимающемся со всех сторон тупике. Узком, с толстыми стенами тупике, вызывающем не смирение, а приступ удушья и панической атаки.

Нет, он не мог переложить ответственность на кого-то другого – если кто и мог подобраться к отцу достаточно близко, не вызвав у того ни грамма опасений, так это он. Но чем яснее Питер представлял суть и неизбежность своей миссии, тем меньше он понимал, как сможет это сделать.

Может быть, всё же есть иной выход?

Могла ли мать ошибаться в оценке ситуации?

Или её сновидения и опыт служили достаточной гарантией её прозорливости?

Мысли Питера, застопорившиеся от наглядно представленной в воображении невозможности убийства, благодарно кинулись по новому витку, тычась в поисках иного решения.

– Я отравила его, – прервала его метания мать, – тогда, год назад, когда все думали, что он умер. Это я отравила его.

Её голос по-прежнему был сдержан, но шквал эмоций, донёсшийся от неё, заставил Питера замереть в не очень хорошем предчувствии.

Глядевшая до этого в окно – пристально, тщательно, будто специально что-то высматривая – она вдруг перевела взгляд на никак не поддающегося сына, едва не сбивая его этим с ног.

Сожаление? Ненависть? Любовь? Ужас? Он за всю жизнь не чувствовал от неё столько всего. Да ещё за этим её показным спокойствием.

Она не собиралась ему этого рассказывать, понял он.

Она надеялась, что до этого не дойдёт, но, похоже, своими сомнениями он не оставил ей выбора. И это походило не на новый довод, а на точку невозврата.

И от этого было жутко.

– Как ты думаешь, почему я это сделала? Человека, которого любила… Отца моих детей…

Питера замутило. Его тело охватили отголоски прошлой ночи: голову заполнило эхо вчерашнего гула, во рту начала скапливаться горечь. Память выплеснула фрагменты годичной давности: судебный процесс, Нейтана, Линдермана, аварию, «смерть» отца за день до суда. Панихиду и охлаждающий взгляд матери в сторону сыновей, растёкшихся от воспоминаний.

Наверное, Питер знал ответ. Наверное. Всего лишь ещё один логичный посреди всего услышанного сегодня безумия вывод.

Едва ли понимая, что за гримаса была сейчас на его лице, он даже не пытался отслеживать метаморфозы своей мимики: искорёженную линию губ, как будто подслеповатые, мучительно сощуренные глаза.

Он почти хотел, чтобы мать замолчала, но продолжал смотреть на неё в гнетущем ожидании.

– Он пытался убить твоего брата, – сказала она, наконец, и пути назад не осталось.

* *

Было бы, наверное, легче, если бы он, так и не отпуская из рук оружия, а из мыслей – последней фразы матери, наведался в Пайнхёрст и единолично разрешил бы всё в самом скором времени.