Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 54 страниц)
Ему нельзя продолжать настолько доверять людям! И ведь даже если она ему об этом скажет, это ничего не изменит. Не изменит его. У бабушки и отца было много времени для слов, но и этого оказалось недостаточно. Он всегда будет таким…
Глядя в его взволнованные, транслирующие самую горячую убеждённость в не безнадёжности Сайлара глаза, Клер чувствовала себя старухой.
Ну уж нет, Сайлар – зло, и точка. Он не стоит оправданий. А то, что её собственные мысли и чувства в его отношении были совсем не однозначными – не имело никакого значения. Она ни секунды не собиралась размышлять о причинах его поступков, даже если её мысли так и норовили свернуть на эту скользкую дорожку. Он раздражал её, даже бесил – если быть совсем уж честной – и она точно знала: ни в каком качестве его не должно было быть в её жизни. Тем более в качестве члена семьи. Ну уж нет. Ей и появление отца далось непросто. Биологического отца. Нейтана. И в его реабилитации немалую роль сыграл Питер. Но с «дядюшкой» Сайларом вряд ли поможет даже он.
Угрюмо отмахнувшись от мыслей о том, о ком вовсе не хотела сейчас думать, она снова вернула всё своё внимание сидящему перед ней израненному «дядюшке» Питеру.
И невольно улыбнулась.
Да, может быть, и не старухой, но как минимум старшей его сестрой она точно сейчас себя чувствовала.
При касании к его выделяющимся от напряжения в ожидании боли мышцам чувствовалась сила, большая, чем это можно было бы предположить по первому взгляду, но что-то – наверное, беззащитность всей его позы, или доверчиво выставленная спина, или упрямое намерение выглядеть стойким и закушенная изнутри щека – вызывало умиление, от которого хотелось одновременно и улыбаться и плакать.
Горе-герой…
Тишина продолжала укутывать их спокойствием и уютом.
Теперь ссадины нужно было заклеить, и Питер, повернувшись так, как было удобно Клер, снова прикрыл глаза, чувствуя, как начинает подбираться накопившаяся усталость. Она обволакивала, словно вата, начиная с кончиков пальцев и кончиков мыслей, пробираясь всё дальше по телу и разуму, и время уже начало блаженно прерываться, скрадывая у реальности целые куски между вроде бы короткими промежутками вызванных уколами боли вздрагиваний – взбадривающих, но почти мгновенно теряющих этот эффект – и Питер уже почти перестал этому сопротивляться, когда в тишину квартиры и его закемарившее сознание ворвался знакомый, никак не ожидаемый здесь и сейчас голос:
– Клер? – и едва не взорвал всё его существо.
Всплеск адреналина пинком вышиб его из полусонного состояния, и, обернувшись, он, с плохо скрываемым ужасом, уставился на вошедшего в комнату Нейтана – непоколебимого, стоящего твёрдо и прямо, словно за его плечами не было ничего, что могло бы его согнуть. Со вскинутым подбородком, и именем дочери на губах, тот смотрел, тем не менее, только на младшего брата, смотрел безотрывно, очевидно, с самого порога, и тяжело. Сметая весь уют и покой одним только этим взглядом, ошпаривая им, заставляя Питера вдруг вспомнить, что из одежды на нём лишь джинсы, хотя только что он не находил ничего неприемлемого в том, чтобы сидеть с голым торсом перед юной племянницей.
Питер не успел даже ни о чём подумать – ни о том, как нужно себя вести, ни о том, что ему теперь делать после того, что натворил вчера на крыше – эмоции реагировали быстрее разума, заливая щёки красным и задирая пульс до критической отметки. В груди застыло ощущение коллапса, и неизвестно, чем бы это всё кончилось, если бы не Клер.
Она буквально спасла его, кинувшись к отцу с объятьями и разбивая залившее комнату напряжение.
И даже тот факт, что это именно Клер позвонила отцу с просьбой приехать сюда, не уменьшил благодарности Питера ей за эту столь необходимую паузу.
Для того чтобы выровнять пульс. Для того чтобы суметь, наконец, вдохнуть, и, ещё раз взглянув в непроницаемые глаза Нейтана, решить, что теперь – всё, теперь – он готов делать вид, что ничего особенного вчера на крыше не произошло. Исчезло вместе с отобранной отцом жаждой.
Да и вообще.
Никакой крыши и не было.
Неподъёмный взгляд брата не оставлял по этому поводу никаких сомнений.
* *
Звонок Клер и её просьба слегка выбили почву из под ног Нейтана. Или не слегка, если быть честным. По правде говоря, он едва удержался от того, чтобы отказать ей, и только её встревоженный тон и собственный извечный страх за брата, заставили его стиснуть зубы и немедленно помчаться к нему на квартиру, невзирая на подпирающую горло тошноту.
Вместе с Трейси.
Прикрываясь перед самим собой тем, что она была в тот момент рядом и, вроде как, была уже достаточно в курсе дел его семьи, чтобы он мог не скрывать от неё ничего. Но на самом деле, ему просто был нужен ещё один громоотвод. Хоть кто-то ещё. Чем больше людей, чем больше чужих личных пространств – тем меньше будут заметны их с Питером. Тем меньше вероятность, что они пересекутся один на один. Тем больше шанс, что всё будет… нормально.
Хотя бы видимо – нормально. О большем Нейтан пока и не смел мечтать.
И, открывая ключом дверь знакомой квартиры, он был уже практически уверен, что всё так и будет.
Но первый же взгляд на брата спалил эти трепетные надежды на корню.
За спиной стояла Трейси, возле Питера сидела Клер, но, похоже, ни сердцу, ни телу Нейтана не было до их присутствия никакого дела. Вид брата заставил его врасти в пол, потому что иных способов удержать над собой контроль у него не нашлось.
Сердце зашлось от уязвимости и непосредственности расслабленно сидящего, ещё не видящего визитёров, Питера, его устало склонённой головы, обманчиво хрупкой шеи и выступов позвонков, но больше всего – от начинающих складываться в завиток отрастающих волос на затылке. И дались же ему эти волосы? Нейтана это раздражало, но он ничего не мог поделать со своим желанием, чтобы Питер быстрее отрастил волосы до прежней длины, хотя раньше сам же над ним за эту «эмо-чёлку» посмеивался. Наверное, это всё происки разума, стремящегося ко всему прежнему: разговорам, взаимоотношениям, ничем не заляпанной близости, и – да! – этим чёртовым завиткам и вечно падающим на лицо прядям! Сердце помнило прежнее. Сердцу не хватало прежнего. Сердце отзывалось на любые напоминания о прежнем – и боялось его. Сердце захлёбывалось само не знало в чём!
А тело… с телом тоже всё было запутанно. Лица брата видно не было, и чёткий мышечный контур его плеч, и рук, спины и талии – он был не таким, каким его помнил Нейтан. Да, было невозможно не заметить возмужания Питера после его возвращения, но, как оказалось, не всё сразу бросалось в глаза. Многое было скрыто одеждой, и сейчас это «многое» очень нехорошо подшучивало над восприятием Нейтана, дробя его на две части, одна из которых видела Питера, и его слабость, и «прежнесть», и сложность, а вторая – некоего абстрактного субъекта, сбивающего наповал своей, похоже, не осознаваемой – и от этого кажущейся ещё более бессовестной – привлекательностью, скрытой и невообразимо многообещающей, вызывающей очень конкретный и очень жадный интерес у организма Нейтана, ранее не замеченного ни в каких реагированиях на поджарых молодых людей, а теперь просто уничтоженного этой внезапной оглушающей гормональной атакой.
Его любимый прежде типаж миловидных и трезвомыслящих леди, уверенных в своей привлекательности, медленно, но неумолимо таял в подёрнутой дымкой дали, оставляя его без точки опоры один на один с новым шокирующим откровением: даже если всё случится, как в лучших и правильнейших его надеждах, и им удастся с Питером вернуться в старое доброе русло близких братских отношений, не испорченных творящимся нынче с ними безрассудством, возвращение мистера Петрелли к прежним предпочтениям вряд ли будет возможным.
Скорее, у него вообще не останется никаких предпочтений.
От понимания этого снова подкатила тошнота, возвращая его в реальность и напоминая, что он, всё ещё незамеченный, находится в квартире брата и стоит перед необходимостью обозначить своё присутствие, не слишком напугать этим Питера, и ничем не выдать перед остальными… то… что нельзя было выдавать.
Господи, он даже назвать это никак не мог. Впрочем, и не стоило пытаться.
Единственное, в чём ему повезло – он первый увидел брата и успел собраться в единое, более или менее приличное целое до того, как тот обернулся к нему.
Оставаясь необнаруженным, но не имея сил произнести его имя, Нейтан, сделав несколько шагов внутрь комнаты, позвал Клер, и, вдоволь «насладившись» реакцией на него Питера, раскрыл для взволнованной дочери свои объятья.
Даже после вчерашнего он не собирался давать брату тонуть одному, хотя казалось очевидным, что по отдельности им удаётся справляться лучше.
Но не сейчас.
Не тогда, когда рядом два непричастных человека, надёжно удерживающих их от новых глупостей. Не тогда, когда захваченный врасплох, Питер замер взведённой пружиной, готовый сорваться на любую глупость.
Не давая усомниться в твёрдости своих намерений обрубить и прижечь этот нелепый, невозможный отросток их отношений – дать ухватиться за свой взгляд. Подарить брату столь нужную ему паузу, обняв и придержав при себе Клер.
И, убедившись в том, что спасительные секунды использованы по назначению и на вчерашний день наложено взаимное, фактически согласованное табу, Нейтан позволил себе расслабиться, только сейчас поняв, что всё это время практически не дышал.
Вдыхая – по возможности незаметно для остальных.
Сглатывая противный мёрзлый комок.
Впуская в себя весь остальной необъятный мир: отмечая настороженность дочери при виде Трейси, относительный порядок в ещё недавно разгромленной квартире… И ссадины. У Питера. Сначала – на скуле, с левой стороны, затем – над правой бровью. Потом – на практически искромсанной руке. И дальше, на всём теле. И ещё…
И, кляня себя за слепоту, с каждой новой замеченной раной наполняясь растущим беспокойством, не то позволяя дочери отстраниться, не то сам высвобождаясь из её рук, забыв обо всех табу, прижиганиях и невозможностях, Нейтан, как заговорённый, двинулся к брату.
Очередное кошмарное дежа-вю.
Даже бессмертие Питера не подарило Нейтану абсолютного спокойствия за него.
А уж возврат к реальной, физической уязвимости… он был сродни вести о неизлечимой болезни, о некой бесповоротной фатальности, и, пусть жизнь большинства тем и являлась, но в случае с Питером это уже давно казалось неприемлемым.
Подойдя, он склонился над ним, обегая взглядом исцарапанное лицо, выхватывая новые пугающие подробности, которые были видны только так, с расстояния в несколько дюймов.
– Что случилось, – едва ли не по слогам, удерживая рвущуюся в голос дрожь, спросил он, – почему ты не исцеляешься?
* *
Участившееся дыхание выдавало волнение Питера.
Глаза привычно налились в ответ влагой, также привычно вызывая этим злость на самого себя за неумение сдержаться, когда на душе погано, а Нейтан… чёрт… Нейтан, только что вызывающий в нём совсем иные реакции, сейчас снова был просто старшим братом. Просто его совсем не простым старшим братом, никогда не дающим копить за пазухой камни и слёзы, заставляющим выворачивать карманы и душу одним только своим присутствием.
Его сканирующий пристальный взгляд, казалось, раскладывал на молекулы и собирал обратно, не оставляя ничего невыясненного.
С таким – сайларовской жажде не понадобилось бы вскрывать череп.
Сын своего отца, подумал вдруг Питер.
И только сейчас задался вопросом – как Нейтан умудрялся быть и идеальным сыном и идеальным братом? Пусть и не настолько, как того хотелось ему самому, но, с учётом того, насколько взаимоисключающими были эти две вещи, очень близко к границе невозможного.
Как бы отец ни ограждался от сыновей досадой и равнодушием, на Нейтана он, тем не менее, возлагал вполне конкретные надежды, и немалые, готовил его для каких-то дел. В отличие от Питера, которого он с некоторого времени совсем вычеркнул из своего ежедневника и жизни. Сложно представить, что кто-то мог бы быть отцу лучшим сыном, чем Нейтан. Практически невозможно, что бы ни думал по этому поводу мятущийся, заблудившийся между довериями и предательствами Сайлар.
А уж то, насколько хорошим Нейтан был братом – это и вовсе не нужно было доказывать. Уж точно не Питеру. Уж точно не себе самому.
Он никогда раньше не думал о том, насколько Нейтану было непросто совмещать эти две своих ипостаси. Знал, что для того важно было быть лучшим и с братом, и с родителями. Выдерживать баланс, сколько бы усилий на это не потребовалось. И когда он, его сумасбродный младший брат, взбрыкнув, вовсе оторвался от семьи, вопреки велениям отца, уйдя в медицину и покинув дом… чего стоило Нейтану выступить амортизатором между ними, сохранив связь и с домом и с братом? А ведь Питер тогда посмеивался над его стараниями угодить отцу. Никогда не думая о том, сколько тот возился с ним самим. Трясся над непутёвым. Чуть ли не нянчился. Над братом-идиотом.
Нейтан…
Что будет теперь?
Как тот воспримет весть о том, что отец жив, и что он не совсем не такой, каким они его запомнили?
Как же это всё…
Сделав пару тяжёлых вдохов, Питер набрался духа и, переступая через сожаление к лучшему сыну их отца, сказал:
– У меня больше нет способностей, Нейтан… Папа забрал…
Папа.
Забрал.
Нейтан укоризненно уставился на брата. Но упрямое – и заранее обиженное за ответное неверие – выражение на лице Питера убеждало в том, что тот не шутит. К несчастью. Потому что иначе не было иного варианта, кроме как предположить, что тот потерял не только способности, но и рассудок.
Прищурившись, Нейтан придвинулся к нему ещё ближе и осторожно, но твёрдо произнёс:
– Папа умер.
Вызывая незамедлительные возражения брата, приготовившегося защищать свои слова.
– Нет, не умер, он жив.
– Я был на похоронах, Питер, я сам видел, как…
– Он выжил! – с нетерпением перебил его тот, – и если мы его не остановим, он всех нас погубит!
Довольно громко договорив последние слова, Питер замолчал, снова тяжело дыша от волнения, и воочию наблюдая, как сказанное им добирается до самого дна разума брата. Как неверие сменяется шоком, как еле заметно дёргается правое нижнее веко. Как он смаргивает нервный тик и оцепенение, и, выпрямляясь и на ходу возвращая самоконтроль, отходит, уже вовсе не производя впечатление глубоко потрясённого – теряющего некую важную часть собственной жизни и своего представления о ней – человека.
Как проходится по квартире, разводя руками, и едва ли не со смешком рассуждая:
– Это… это просто невозможно Пит! Отец больше года как мертв.
Чувствуя как растекаются внутри пустота и облегчение, вызванные отходом брата, Питер потянулся к футболке. За всё то время, что он сидел здесь, разоблачённый до пояса, сначала перед Клер, а потом перед Нейтаном, почему-то только сейчас он почувствовал себя по настоящему – неприлично, постыдно – голым. И взгляд как раз в этот момент повернувшегося к нему брата, это ощущение только усилил.
Чёрт…
Нельзя ходить с таким каменным лицом и бросать такие взгляды. Тем более при дочери и – Питер необоснованно раздражённо покосился на Трейси – помощнице, если только они ещё не успели переспать и та уже не стала его любовницей. Неважно, господи, да неважно кто она ему! Кем бы ни была… неважно…
Противореча собственным мыслям, он порывисто вскинул руки, дёргая, чуть ли не разрывая между ними тонкий трикотаж, пытаясь напялить футболку.
И чуть не взвыл от боли, когда в ответ на резкие движения, всё тело, все мышцы скрутило в диком спазме, без предупреждений заявляя об ещё одном последствии падения. На фоне этого ссадины и порезы, вызывающие поначалу более острую боль, теперь казались незначительной мелочью. Его словно избили. Всего. Не забыв ни об одной, даже самой мелкой мышце. Позволив себе лишь коротко прошипеть, он замер на месте с задранными вверх руками, пережидая самый сильный спазм, и только после этого, медленно, очень медленно, оделся до конца.
Ну конечно, Нейтан не мог всего этого не заметить – его лицо ещё больше окаменело, и весь он подобрался, готовый бежать на помощь – но удержался, и Питер был безмерно ему за это благодарен.
Выдохнув последний сильный отголосок боли, и снова, уже одетый, усевшись на диван, он посмотрел на брата:
– Мама. Это из-за него она в коме.
– Пит, ты же про отца нашего говоришь!
– Поверь, отцы бывают не такими, какими кажутся, – ехидно вставила прислонившаяся поодаль к стене Клер.
Не без укора посмотрев на неё, Нейтан подошёл к Питеру.
– Где он?
Нарочито неспешный, демонстративно спокойный – но со слишком колючим взглядом человека, только что принявшего какое-то решение и мысленно уже готовящегося к действию. Руки, высунутые из карманов брюк и тут же снова туда засунутые, только усиливали это впечатление. Лучший сын своего отца готовился к бою. Лучший брат старался этого не показывать.
– Не ходи к нему! – задрав к нему голову, зачастил Питер, – он опасен, Нейтан! Смотри, что он сделал со мной! – и, словно в подтверждение последних слов, поморщился от сковавшей шею боли.
Автоматически присаживаясь на корточки – и чтобы избавить брата от лишней боли, и чтобы не разрывать с ним контакта – Нейтан ответил ему, размеренно и тихо, подчёркивая важность произносимого акцентами на каждом слове.
– Если наш отец жив, я должен знать, где он.
Но Питер только прикусил губы и опустил голову.
Вот упрямец, с щемящей тоской подумал Нейтан. С тоской, делающей ещё более рельефной стальную решимость выяснить всё, что касалось якобы выжившего отца.
– Как называется та компания?
Никакой реакции. Пауза затягивалась, а Питер всё также хмуро рассматривал пол, игнорируя испытующий взгляд Нейтана, безотрывно следующий за малейшим его движением в ожидании хоть какого-то ответа, и желательно большего, чем отрицательное несговорчивое покачивание головы.
– Пайнхерст, – сказала вдруг Клер, обращая на себя непередаваемое в своём различии внимание обоих братьев: энергично-вопросительный – отца, и насупленно-сердитый – Питера.
– Пайнхёрст – это которая биотехническая? – не менее неожиданно произнесла с другой стороны комнаты, стоявшая до этого абсолютно молча, Трейси.
И дальше всё покатилось как-то совсем сумбурно и хаотично.
Трейси собиралась продолжить говорить что-то о компании, Клер приготовилась сообщить о том немногом, что успела узнать сама; Нейтан сорвался с места, вскинувшись в порыве вытрясти – образно, конечно – из присутствующих здесь милых девушек все тайны и недомолвки относительно компании и отца; Питер вскочил вместе с ним, невзирая на вновь прошившую с головы до ног боль, хватая брата за локоть и вскрикивая:
– Нейт, я тебе не позволю! – сминая ткань его куртки, не отпуская от себя ни на шаг, и, убедившись, что тот остановился и замер перед ним с нетерпеливым и недоумённым видом, скатился на шёпот, – Нейтан… – как в прежние времена отчаянно восстанавливая, хотя бы на время, только их круг, только их пространство, где не нужно кричать, где можно вообще не говорить, где было так опасно в последние дни в свете всего происходящего, но без чего Питер не видел сейчас возможности донести до Нейтана всю свою мольбу.
Пожалуй, только беспокойство за брата и могло перевесить всё остальное. Только оно могло позволить дёрнуть его за рукав к себе, вплотную, чтобы глаза в глаза, пренебрегая вчерашней катастрофой, даже не вспоминая о ней в этот миг.
Нейтан не может туда идти. При одной мысли об этом Питера обдавало выхолаживающей волной.
– Пит… – перехваченный на половине движения, начал было Нейтан, но тот снова перебил его:
– Прошу! Прошу тебя!
Секунду они прожигали друг друга взглядами: один – умоляющим, другой – раздумывающим.
– Ладно… – как будто бы сдался Нейтан, – сделаем по-твоему.
Как же Питер хотел ему верить. Сам не зная, насколько ранимо выглядит сейчас, он продолжал удерживать брата, лишь немного ослабив хватку, и выискивал в его взгляде, который тот и не пытался отвести, доли правды и лжи.
Год назад он и не подумал бы сомневаться. Но сейчас…
Воспользовавшись этой передышкой, тут же вернулась боль, заливая свинцом спину и плечи, мешая сосредоточиться и понять.
– Есть много способов проверить Пайнхёрст, – продолжил Нейтан доверительным тоном, отмечая и вернувшуюся к брату скованность, и его неуверенный кивок на эти слова, – я свяжусь с кем-нибудь из министерства юстиции. Они нам помогут.
Склонившись совсем близко, он заглянул в настороженные, воспалённые глаза Питера, дождался от него ещё одного слабого кивка, и осторожно высвободился из уже совсем ослабших пальцев.
Мягко.
В противовес стремительному взгляду в сторону Трейси и последующему их быстрому и молчаливому уходу.
* *
– Ты ведь не собираешься его слушать? – спросила она, когда они вышли из квартиры.
– Нет, я еду встретиться с отцом, – Нейтан вдруг резко остановился и повернулся к ней, не особо доброжелательно щурясь, – а откуда ты знала про Пайнхёрст?
Подозрения?
В чём?
Ничуть не тушуясь перед требовательным тоном человека, только что, за закрывшейся дверью, бывшим отцом и братом, а сейчас обратившимся сенатором Петрелли и в не самом лучшем своём расположении духа, Трейси уверенно ответила:
– Я какое-то время работала у них консультантом. Я поеду с тобой. Я многих знаю там, и могу куда надо провести.
– Не надо меня провожать, – выслушав её объяснения и предложения, отрезал он, и, сконцентрировавшись на каких-то своих мыслях, несколько зловеще добавил, – я сам разберусь.
И, в довесок, пугающе блеснув в полумраке коридора глазами, ушёл, оставив свою помощницу в крайне неуверенном состоянии.
====== 90 ======
Почему он позволил Нейтану уйти?
О нет, не потому, что поверил. Просто… понял, что у того не было иных вариантов. И как бы ни пронизывал сейчас Питера страх, он знал, точно знал – бесконечно уговаривал себя в этом – что поступил правильно, не став осложнять его уход. За одно только он был зол на самого себя: что такой – без способностей – он не смог пойти следом. Вместе с ним. Или тайком, за ним – он решился бы и на это. Всё в нём рвалось последовать за братом. Но здравый смысл, в кои то веки взяв верх над эмоциями, чопорно напоминал – его присутствие рядом с Нейтаном скорее всё усугубит, чем поможет.
Так что он сделал лучшее, на что был сейчас способен – предупредил его.
И теперь ему оставалось лишь беспрестанно уговаривать себя в этом, и изнывать от переживаний, и клясть себя за собственную слепоту, позволившую ему так глупо подставиться. С его-то эмпатией…
Хотя кто бы мог ожидать на его месте такого от собственного отца?
Нейтан.
Он, предупреждённый, теперь сможет.
Если глупость Питера поможет Нейтану, значит, она того стоила. И потерянных способностей и очередных разрушенных иллюзий.
Лишь бы помогло.
Только бы набраться терпения, чтобы дождаться его возвращения.
Питер чувствовал себя разбитым, тело ныло каждой клеткой, и логичнее всего было сейчас упасть и забыться, но разум – хоть и тоже нуждался в отдыхе – словно хапнул двойную дозу энергетиков. В голове шумело, вестибулярный аппарат то и дело давал сбои, но уснуть Питер сейчас просто бы не смог.
Ему нужно было что-то делать.
Чтобы не думать о Нейтане, отправившемуся к отцу. Чтобы не думать о Нейтане, стискивающем вчера его запястья. Чтобы не думать.
Делать что-то полезное.
И не подвергать при этом опасности никого другого.
Убедив Клер в полной своей физической несостоятельности и в том, что, пока он отдыхает и набирается сил, ей нужно найти мистера Беннета и рассказать тому о нежданном воскрешении мистера Петрелли, Питер дождался, пока она, придирчиво оглядывая его, придёт к тому же логическому выводу и, удостоверившись, что всё с ним в относительном порядке, отправится домой.
Ему было стыдно за эту полуправду, но он ведь не сказал ей, что будет набираться сил дома. Значит, почти не солгал. И всё же от этого было слегка гадко.
Избавленный от необходимости держать лицо, он вдоволь настонался, натягивая кроссовки; вспомнил о такой важной для простых смертных вещи, как лекарства, добрался до своих старых аптечных запасов; проверив сроки годности, принял сразу несколько спазмолитиков и, не дожидаясь, пока они подействуют, накинул куртку и отправился к Мэтту Паркману.
Не зная, что почти сразу же после его ухода в квартиру нагрянули «солдаты» Пайнхёрст.
Даже не догадываясь, что спас от похищения и себя, и Клер.
Мистер Петрелли продолжал гореть желанием собрать подле себя всю семью. Конечно же, не потому, что истосковался по ощущению родства. Просто это казалось ему правильным.
Потому что, вопреки его хроническому раздражению, они всё-таки обладали неплохим набором способностей, и так или иначе он не собирался развеивать по миру ни самородки, ни крупицы этих генетических драгоценностей. Добровольно или принудительно – он собирался выжать из них всё.
Его рекруты рыскали по городу в поисках несговорчивых членов семейства, а сам он продолжал контролировать изыскания доктора Суреша, вовремя снабжая «ресурсами» и подстёгивая. Он долго ждал. И теперь, когда почти все части механизма его плана были на месте, нетерпение давало о себе знать.
А пока можно было заняться Сайларом.
Тот нуждался в огранке.
И заслужил её.
* *
Тёмное гулкое помещение, куда мистер Петрелли предложил войти Сайлару, немедленно закрыв за ним дверь, было последним местом, которое тот ожидал увидеть после обещания научить его забирать чужие способности без убийств.
Кабинет, лаборатория, выход на задание – что угодно удивило бы его меньше, чем эта огромная пустота в самой утробе здания Прайматек.
Мистер Петрелли дважды удивил его за последние полчаса.
Сначала, когда, пряча усмешку, заявил, что знает, кто именно помог Питеру не убиться.
Потом – когда заявил, что ключом Сайлара к бескровному получению даров является сострадание.
При этом он настойчиво называл его Габриэлем и говорил спокойно и без капли патетики, и кто-то другой, возможно, и сам Сайлар какое-то время назад, наверняка бы повёлся, слишком небанален и убедителен был этот чёртов старик.
Но нынешний Сайлар не видел за этим ничего, кроме ещё более тонкого расчёта.
Наблюдательность вместо сочувствия.
Ум вместо доброты.
Желание заполучить слепого в своём доверии, привязанного чувствами слугу вместо рассчитывающего на некоторые проценты наёмника.
Он даже не мог как следует расстроиться из-за этого. Ещё один псевдодруг – хоть и с другого поля, чем все, кто были до этого. Ещё один предатель – но Сайлару отчего-то именно сейчас это было безразлично – перегорело. Человек, который должен был принести пользу и, при должном уровне бдительности, не успеть причинить вред.
Хотя это помещение – это было неожиданно, и от этого пугающе.
Но Сайлар надеялся на свои инстинкты и верно полагал, что у мистера Петрелли были на него слишком большие планы, чтобы тот нанёс ему какой-нибудь ущерб – неважно какого рода.
Скорее, это был какой-то тест. Проверка или тренировка. Что-то вроде того.
Ведь так?
Сайлар замер взведённой пружиной, не зная, чего ждать и вглядываясь вперёд. Свет проникал через узкие щели, рисуя полосы вглубь комнаты, но это скорее не давало привыкнуть к полной темноте, чем помогало хоть что-то разглядеть.
В самой глубине блеснул голубоватый электрический разряд и Сайлар узнал ту, которая некогда спасла его тело, но помогла сгубить душу. Но прежде, чем он успеть сделать хоть шаг по направлению к ней, раздался негромкий лязг цепей, и под шипящее – ты!? – и немыслимой силы вспышку молнии он умер, мучительно, но, наверное, очень красиво, даже не успев упасть.
* *
Элль знала, что Сайлар бессмертен. Но он мог испытывать боль и, разрывая на множество кусков его тело, она надеялась, что это принесёт ей хоть какое-то облегчение.
Он послушно взорвался, заливая комнату душераздирающим криком и светом сгорающей дотла плоти, и долго восстанавливался потом, сначала под отвратительный звук нарастающего на костях нового мяса, потом – когда стал на это способен – под собственные стоны.
Запах недавней смерти был ещё горек и плотен, когда он опёрся, наконец, на здоровые руки и, приподняв голову, посмотрел на свою убийцу. Без ненависти и страха, с тошнотворной, ослепляющей жалостью.
Буквально швыряя её этим взглядом в истерику, заставляя биться в цепях и вопить, проглатывая буквы и целые слова:
– Я прикончу тебя, сукин сын! Я убью тебя, клянусь! Убью тебя!!!
Он смиренно принимал каждое её слово. Он уверял, что не хотел убивать её отца, что он вообще никого не хотел убивать – она же знает, ведь это же она когда-то спасла его. Обещал, что не станет опускаться до извинений, что она заслуживает больше – заслуживает мести.
Ей было нужно выплеснуть боль.
Ему тоже было что-то нужно. Возможно, хоть какое-то искупление. Возможно, что-то однозначно честное после всех игр в семью.
И, шаг за шагом приближаясь к ней, он уговаривал:
– Весь гнев… всю боль… можешь выместить на мне всё… я выдержу… всё выдержу…
И она захлёбывалась в рыданиях, и снова и снова била его током. Уже не до смерти, как в первый раз, но до самого крайнего предела, заставляя корчиться в судорогах и вонять горелой плотью.
А когда он всё-таки умер ещё раз, после самого затяжного разряда – не взорвавшись, а, по ощущениям, просто истлев – очнувшись уже на полу, ничком, без сгоревшей прямо на нём футболки и без каких-либо сил на то, чтобы встать хотя бы на колени, она посмотрела на него пустым взглядом и, больше не пытаясь ничего делать, прошептала:
– Ну давай, убей меня… прошу…
Она тоже лежала, совсем рядом – он почти успел до неё дойти. В ней больше не было гнева, она послушно выплеснула его вместе с исторгнутой энергией, но, вопреки ожиданиям, лучше ей от этого не стало. Стало хуже. Причиной боли было что-то другое. Что-то… что требовало сил, чтобы хоть как-то держаться.
А сил больше не было.
Глаза в глаза. Над самым полом. Ни убить, ни умереть. Величайшие неудачники в истории героев.
Сайлар выставил вперёд руку, сложив пальцы в особом жесте, привычном для надрезов на черепе, и спустя пару бесконечных секунд, рассёк кандалы на запястьях Элль. Повергая её, притихшую в ожидании смерти, в неконтролируемую дрожь.
По её щекам, цепляясь по пути за прилипшие спутанные пряди волос, по старым проторенным дорожкам покатились новые слёзы; в ладонях начали потрескивать разряды. Снова. Обещая ад. В ней не было больше ни злости, ни сил, и ближайшее будущее грозило ей таким болевым шоком, из которого она могла выйти или мёртвой или сумасшедшей.
Если только она уже не сошла с ума…
Кое-как поднявшись с пола, Сайлар опустился перед ней на колени и посмотрел так, что лучше бы убил.
Это всё ещё была жалость, но теперь – наверное, потому что он подошёл так близко, или это сквозь слёзы начало мерещиться всякое – она будто смотрелась в зеркало. Она видела в его глазах то, что чувствовала сама. Но от этого тоже становилось только хуже.
