Текст книги "Степени (СИ)"

Автор книги: KoSmonavtka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 54 страниц)

========== Часть первая. Степени близости. ======

Не все братья бывают близки.

С большой разницей в возрасте – и подавно.

Что такое десять-пятнадцать лет? Это когда старший уже имеет свою собственную жизнь, а младший взрывает её одним только своим появлением. Едва ли подросток будет чувствовать себя ближе к новорожденному, чем к родителям. Едва ли у них будет взаимопонимание. Едва ли – общие от родителей тайны.

А если младший с пелёнок будет верить в чудеса, а старший – только в то, обо что можно крепко упереться ногами?

Будут ли они хоть немного близки?

Братья Петрелли были близки максимально. Возможно меньше, чем если бы они были близнецами, но гораздо больше, чем того бы могли предполагать обстоятельства.

====== 1-3 ======

1.

Конечно же, узнав о том, что он скоро станет старшим, Нейтан ждал появления младшего брата с волнением, но чего было больше в том волнении – радости или смутных опасений, не знал и сам. Точно понимая, как именно он должен вести себя с будущим братом и как это должно выглядеть внешне в глазах родителей и других взрослых, внутренне он был совершенно растерян. Родители, казалось, пытались избежать типичной ошибки при рождении младшего ребёнка и никоим образом не отодвигали в сторону старшего, а даже наоборот, вовлекали его во всю эту предшествовавшую кутерьму, однако самих чувств Нейтана, его смятения, не понимаемого даже им самим, специально или не нарочно – не замечали.

На тот момент Нейтан Петрелли был гордостью семьи, образцовым, не доставляюшим хлопот сыном, который всегда и всё делал так, как нужно. Он чувствовал большие от него родительские ожидания и старался никогда не подводить ни отца, ни мать. Но при всех своих усилиях время от времени он ловил в глазах отца призрак некоторого разочарования. И чем явственнее казался ему этот призрак, тем с большим усердием Нейтан снова и снова рвался вперёд, к тому идеалу, который, как ему представлялось, хотел бы видеть в нём отец.

Он слушал его, он впитывал каждое его слово, учился читать по лицу невысказанное.

Но потом, внутренне уже ликующий от того, что отец в открытую выказывал восхищение им и гордость за него, Нейтан ловил в убегающем взгляде родителя шлейф всё той же досады.

И никакие его поступки не могли полностью устранить дистанцию, всегда незримо существовавшую между ними, несмотря на то, что со стороны их отношения выглядели абсолютно нормальными, и, наверное, даже счастливыми.

С мамой всё было иначе, хотя и тоже неоднозначно. Там, где отец действовал открыто, она направляла ненавязчиво, подспудно подталкивая сына вперёд. Нейтан знал, что она любила его, пусть и вела себя так, словно боялась испортить излишней нежностью. И он также знал, что она понимала происходящее между ним и отцом, но держалась в стороне, так, словно это всё не стоило внимания. Бывало, она разговаривала откровенно с сыном, но никогда – о самых волнующих его вопросах.

Так что если отец был главным источником переживаний сына, то мать научила его справляться с этими переживаниями самому.

Они безоговорочно предоставляли Нейтану точки опоры для того, чтобы тот достигал любых своих целей, но той отдачи, которая при этом была ему нужна, не обеспечивали.

Ему не хватало абсолютного доверия отца.

Ему не хватало безусловности любви матери.

Когда появился младший брат, ничего не изменилось.

Нейтан был и оставался идеальным сыном.

А Питер…

Питер стал тем, кого, очевидно, ждал отец.

И тем, с кем маме не пришлось дозировать нежность.

Наблюдая за ней, вернувшейся из роддома, обычно сдержанной, а сейчас почти не знакомой, таявшей от любого движения, звука, сопения младшего брата, да даже только от самого факта его существования в этом мире, Нейтан задумался о том, а была ли она такою же с ним двенадцать лет назад. Пытался представить – и не мог. Возможно, так и было, но он, конечно же, не помнил и отчего-то предполагал, что и через двенадцать, и через тридцать лет мать будет смотреть на выросшего Питера так же, как смотрела сейчас.

Чувствовал ли он при этом ревность?

Пожалуй, Нейтан ещё не был готов с этим определиться. Всё, что он чётко осознал тогда, так это то, что хотел бы, чтобы мама или кто-то другой когда-нибудь посмотрел на него также, светясь от того, что он есть на этом свете, и не боясь чего-нибудь этим откровением испортить.

Быть может, поэтому сразу же после этого осознания он был столь обескуражен, когда впервые взял брата на руки.

Он совсем не боялся, когда мать позвала его, почти подглядывающего, из-за двери и протянула ему свёрток, в котором копошился младенец. Нейтан обхватил его так, как, он успел заметить, делала это мама, совершенно правильно, как он делал всё и всегда, избегая отчего-то разглядывать полуприкрытое лицо брата и видя только ручки, сжимавшие край покрывальца. Уверившись, что крепко его держит, что малышу вроде бы было удобно и что мать, казалось, чего-то ждала от него, Нейтан чуть отодвинул край пелёнки и, так и оставив руку, касаясь щеки Питера, посмотрел на него.

И его накопившееся смятение обрушилось на него всей своей силой.

Он пытался противостоять этому, но растерянность всё больше охватывала его, и Нейтан, не зная, что сказать, что сделать, а главное – что ему чувствовать, впился взглядом в безмятежные тёмно-синие глаза, словно предоставляя новорожденному брату самому определить их будущие отношения.

И когда Питер, заёрзав и закряхтев, тут же утихомирился, лишь схватив его за палец – всё внутри, было зашатавшееся, снова встало на свои места.

Теперь уже не от отчаянья, а от желания узнать Нейтан жадно разглядывал брата, ощущая его тепло, настоящесть, обычность – и чудесность. Двоичность его мира стремительно разрушалась. Нет, в нём по-прежнему основными критериями оставались правильность или неправильность поступков, однако его маленький брат определённо был вне каких бы то ни было критериев и оценок. Он просто появился и просто был. И теперь будет всегда. И всё, что Нейтан делал верного в своей жизни, будет теперь и для брата; и для него даже больше, чем для родителей, потому что разве можно сделать что-то не так для человека, довольного и спокойного только оттого, что держится за тебя.

Может быть, для него он сможет стать идеалом…

Будто бы не решаясь отобрать у Питера свой палец, но на самом деле очень этим обстоятельством довольный, Нейтан долго ещё держал брата на руках, кутаясь в неведомые ему прежде чувства.

И он не видел, как нежно и немного грустно мать смотрела на них обоих, и не слышал её слов:

– …милый мой Нейтан… ты запомнишь это на всю жизнь…

2.

– Ну Нейтан, ну не молчи! Почему ты ничего не говоришь?

Питер скакал возле брата, не останавливаясь ни на секунду, ещё больше заводясь от того, что тот абсолютно на него не реагировал.

Нейтан перестал сердиться, впрочем, как и пытаться вникнуть в читаемое, примерно минут пять назад, а теперь лишь делал вид, что был поглощён книгой, и изо всех сил пытался сохранить серьёзное лицо.

– Ну скажи, почему ты молчишь? Я же вижу, что ты уже не читаешь! Почему у тебя во рту карандаш?

С деланным спокойствием обратив, наконец, внимание на брата, Нейтан сделал страшные глаза, приложил ко рту палец, призывая к тишине, и протянул ему второй карандаш.

– А зачем? – громким шепотом уточнил захваченный новой непонятной игрой Питер, одновременно запихивая карандаш себе в рот.

Ещё более страшные глаза брата убедили его, что за «надом». За очень, очень большим «надом». Что дело важности чрезвычайной и к нему могут быть допущены не все, а только такие уважаемые люди, как его старший брат, и только огромная лояльность последнего к своему мелкому и беспокойному братцу позволяют Питеру присоединиться ко всей этой важности.

Он закусил карандаш и замер рядом на стуле.

Но уже минуты через три, успев изрядно покрутиться и устать от своего молчаливого и тихого положения, он стянул с книжной полки какую-то из своих детских книг, настолько медленно и незаметно, как смог, и, немножко грустно вздохнув в сторону Нейтана и поудобней перехватив зубами карандаш, начал рассматривать картинки. Молча.

Ну брат же читает! Значит, и ему можно!

Потихоньку выдохнув, Нейтан мысленно прикинул, на сколько хватит волшебных карандашей, и продолжил штудировать учебник. Улыбаясь.

3.

Он пришлёпал к брату посреди ночи.

Нейтан лежал лицом к стене и спал.

Разбудить его Питер почему-то не мог и теперь просто стоял, трясся и не знал, что делать дальше. Родителей, что случалось крайне редко, не было дома, и ни к кому, кроме брата, он прийти не мог. Это была хорошая мысль, единственно верная, считал он, когда поплёлся к Нейтану. Стоять рядом с ним, даже спавшим, было не так страшно, как лежать у себя. Рядом с ним вообще всё казалось не таким страшным. И даже то, что вытащило Питера из постели и отправило на поиск убежища, казалось совсем пустым. Даже и объяснить не получится. Так что чего он теперь хотел от брата, Питер и сам не знал.

Но и возвращаться тоже не хотел. Мало ли… И будить не хотел. И что делать дальше – не знал.

Так бы и протоптался, быть может, всю ночь, глотая слёзы, навернувшиеся от обиды на самого себя, но тут брат словно почувствовал его присутствие и развернулся.

Сонно щуря глаза и бормоча что-то успокоительное, Нейтан притянул к себе под тёплое одеяло продрогшего и собирающегося зареветь брата, обнял сзади и принялся растирать его ледяные ладошки.

От облегчения – что не пришлось выбирать между холодом и страхом – и от расслабленного тепла, передающегося от Нейтана, Питеру ещё больше захотелось плакать.

Но он же не мог!

Прикусив губу, он крепко зажмурился и ещё сильнее вжался спиной в Нейтана.

Окончательно от этого проснувшись, тот по-настоящему забеспокоился.

– Ну что ты? Что случилось? – он попытался развернуть к себе напряженного Питера, но тот не поддавался. Нависнув над ним, Нейтан принялся его тормошить.

– Питер… Питер, ну?

– Ну… я спал.

Нейтан облегчённо выдохнул.

– Ты спал. А потом?

– …пришёл к тебе.

– Это очень хорошо, ты молодец. У тебя ничего не болит?

– Нет, ничего!

– Ты чего-то испугался?

Питер только помотал головой и вцепился, не отпуская, в его руку.

– Тебе что-то приснилось?

– …

– Понятно… иди сюда…

Откинувшись на подушки, Нейтан притянул брата ещё ближе, почти усадив на себя, и – чего никогда не делал раньше, даже когда тот был совсем маленьким – принялся укачивать. Как ни странно, Питер не воспротивился этому, а только поёрзал, устраиваясь в своём импровизированном кресле-качалке, спрятав нос куда-то в изгиб обнимавшей его руки.

И так им обоим от этого было хорошо, в этом тёплом мирке – совершенно сиюминутном, но при этом единственно значимом сейчас. И маленькому Питеру, почти сразу же начавшему забывать, зачем он пришёл сюда к брату, от чего бежал-спасался, и совсем взрослому Нейтану, к тому времени успевшему значительно запутаться в том, что казалось таким правильным в детстве и не казалось столь однозначным сейчас, но готовому не задумываясь защитить брата от любых, даже несуществующих опасностей… Всё определённо было лучше и проще, когда они были вместе и когда случайные проблемы касались только их двоих.

Через некоторое время, устроив поудобнее расслабленного Питера, но не переставая его качать, Нейтан прошептал ему в макушку:

– А ты знаешь песню про звёздочку?

Тот, не сдержавшись, громко хихикнул.

– Ты же не будешь мне её петь?

– Тс-с-с, не кричи! Почему бы и нет? – ужасно оскорблённым тоном спросил Нейтан.

– Я не кричу, – послушно зашептал Питер, – и я же не маленький уже.

– Нет, конечно, ты уже невероятно большой. Я сам удивляюсь, какой ты уже вырос огромный! Боюсь, что ещё несколько лет, и ты меня перегонишь.

– Не-е-ет, ты всегда будешь больше меня!

– Ладно, вырастешь – посмотрим…

– …Я хотел полететь…

Нейтан замер, перестав укачивать брата.

– …и сначала не смог… но всё равно не разбился… там был ты…

Не дождавшись отклика брата, Питер повернулся к нему из-за плеча:

– Я же смогу летать, когда вырасту таким же, как ты? Хотя бы во сне. Я думаю, что смог бы…

Нейтан молча пригладил ему вылезший вихор и, повернув брата к себе спиной, снова обнял его:

– Так что насчёт маленькой звёздочки?

– Ну ты тоже уже большой её петь!

– Я?! – он нарочито возмутился. – Да я без этой песни уснуть не могу! Сам себе мычу каждый раз.

– Ты обманываешь, я не слышал никогда…

– Так я ведь тихо…

– Тихо-тихо?

– Тихо-тихо…

– И сейчас тихо?

– И сейчас…

– Ну давай…

Откуда он помнил эту песенку? Ему ведь её никогда не пели. Да и никакую другую тоже. Его целовали в лоб и желали спокойной ночи, что тоже было очень хорошо. Но вот песен не пели никогда.

* *

Когда Нейтан уже засыпал, то думал о том, что мать наверняка сделала бы всё совсем по-другому. Не оставила бы Питера с собою, с определённого времени она никогда так не делала. Про себя Нейтан вообще подобного не помнил, ни в каком возрасте. Но даже – для него эта мысль стала откровением – даже Питера! На которого она до сих пор иногда смотрела так, как в первый день, невыразимо нежно. Даже его не оставляла. Наверное, отнесла бы назад, в его комнату, и просидела бы с ним полночи, успокаивая-усыпляя там. Может быть, тоже укачивала. А потом оставила бы его, уснувшего, одного. И, наверное, это было бы правильно.

И все, скорее всего, было бы хорошо, но вдруг бы ему снова приснился сон про то, как он хотел полететь и даже прыгнул, но не полетел, а начал падать, и рядом бы совсем-совсем никого не оказалось, и…

Совсем уже взрослый Нейтан уткнулся в спину спящего младшего брата и отчего-то заплакал.

====== 4-6 ======

4.

Сильный, уверенный в себе старший брат всегда был для Питера примером.

Тот восхищался им.

И совсем не ревновал его к родителям, хотя тот считался любимым сыном. Питер от всей души присоединялся ко всем поклонникам брата и был, пожалуй, самым ярым из них. Ему нравилась важность Нейтана, его безукоризненность и образцовость. Питер даже считал, что тот в чём-то серьёзнее и основательнее родителей, хотя отца и сложно было в этом переплюнуть.

На Нейтана можно было опереться.

Всегда.

Больше того – за Нейтана можно было спрятаться.

И не только буквально. Несмотря на любовь брата к ясным и чётким словам и поступкам, Питера он принимал со всей его иррациональностью, не требуя объяснений, если тот сам не мог их дать.

Питер нередко думал о том, как же здорово, что тот, такой замечательный, достался именно ему. Он видел другие семьи, и знал, с чем сравнивать. У его одноклассника в школе, между прочим, тоже был старший брат, и не сказать, чтобы им было так уж интересно общаться. Тот мальчик часто задумывал какие-то проделки, стремясь подразнить старшего брата, а тот в ответ открыто игнорировал его, и только если младший слишком зарывался, передавал его «в руки» родителей, не стесняясь расписывая его «подвиги».

С Нейтаном всё было не так. Питер никогда специально не злил его. А брат никогда его не стеснялся, хоть Питер и слыл немного странным. Всегда таскал с собой по своим делам, даже если родители не просили его этого делать.

Честно говоря, насмотревшись на расширившийся в школьные годы круг общения, Питер решил, что это не остальные отличаются от них, а это они с Нейтаном выбиваются из общего ряда. И то, что между собой они такие ужасно разные, но при этом ужасно не такие, как все, заставляло испытывать его нелогичную гордость и ещё бОльшую привязанность к брату.

5.

Очень много вещей, воспринимаемых ранее как само собой разумеющееся, Питеру стало отчётливо не хватать, когда Нейтан впервые надолго уехал из дома.

Он не счёл это предательством. Несмотря на юный возраст и излишнюю мечтательность, Питер не был глупым. Он понимал, что это лишь развитие жизни, закономерный процесс. Дети не могут и не должны вечно оставаться с родителями. Однако в глубине души, как оказалось, полагал, что с братьями – должны, и не от слова «надо», а просто по умолчанию.

И ожидаемый, казалось бы, заранее отъезд Нейтана стал локальной катастрофой для одного отдельно взятого человека – его младшего брата.

Не было ничего такого, что можно было бы выразить в словах: Нейтан не исчез, не бросил его, часто звонил, да и домой приезжал регулярно, но Питера не отпускало ощущение, что во всей правильности действий брата есть что-то очень неправильное лично для него. А ещё в этом во всём было некое предчувствие, которое и вовсе было невозможно сформулировать. Что-то между слов «Нейтан уехал», и даже между слов «Нейтан уехал учиться» – всё это само по себе не столь бы волновало Питера. Но некоторые нюансы в поведении брата при общении с родителями, когда он приезжал домой – чуть большая сдержанность, чуть сильнее привычного сжатые губы, новый, проскальзывающий время от времени прищур – не могли остаться незамеченными, и не могли оставить равнодушным. Это было особенно заметно на фоне того, каким становился Нейтан, когда рядом не было родителей: он словно скидывал с себя многокилограммовое снаряжение. Он становился почти что прежним, весёлым и открытым.

Поначалу Питер по-детски непосредственно пытался пристать со своей озабоченностью к Нейтану, но тот пресекал подобные попытки на корню, притворяясь, что не понимает, чего от него хотят, каждый раз заговаривая зубы или увлекая в какое-нибудь совместное времяпровождение, при котором не требовалось много слов – кино, или футбол, или рыбалка, или что-то ещё. Всё это Питер любил, но не тогда, когда брат снова влезал в свой невидимый скафандр.

Ощущение, что и с ним Нейтану приходилось «держать лицо», было ещё невыносимее непонимания, почему тот это делает. Поэтому со временем Питер перестал задавать лишние вопросы, оставаясь счастливым тем, что брат, несмотря на эти заслоны, может быть по-настоящему спокойным и искренним с ним. Он не спрашивал больше, но – удивительно мудро для его лет – научился молча, одним взглядом, давать понять брату, что он, Питер, всё понимает, но не лезет, и что ну и пусть Нейтан не всё рассказывает, это ничего между ними не изменит, потому что, что бы ни происходило там, за пределами их мира, Питер по-прежнему верит в него безоговорочно.

6.

Питер тоже оказался не тем сыном, который полностью бы устроил отца.

Хотя первые несколько лет после его рождения Нейтану казалось, что отец, наконец-то, полностью удовлетворён. Но, ещё до того, как брат пошёл в школу, Нейтан начал улавливать знакомые нотки разочарования, когда отец смотрел на младшего сына.

Тонкокожий и излишне чувствительный, Питер был ещё дальше от идеала, чем брат.

Внешне он не был похож ни на кого из родителей.

От отца в нём не было ничего.

Чертами, унаследованными от матери, можно было бы назвать гибкость и мудрость, однако если у той изрядную долю этой смеси составляла хитрость, то в Питере её основой служила почти блаженная открытость. Он принимал весь мир разом, целиком, не вычленяя в нём ни добродетелей, ни пороков.

Мать умела приспосабливаться, ловко лавируя между обстоятельствами, Питер приспосабливался, просто этих обстоятельств не замечая.

Он не шёл к своим целям напролом, у него вообще, казалось, нет целей, он никогда ничего не планировал, жил – как дышал, не задумываясь об отдельных действиях.

То, до чего Нейтан некогда добирался сознательно, Питер постигал интуитивно.

На первый взгляд казалось, что таким ребёнком легко можно было управлять, но при более глубоком рассмотрении оказывалось, что у него практически нет рычагов управления. Его легко можно было довести до слёз, легко рассмешить, но идти туда, где он чувствовал тупик или темень, его было не заставить никакими средствами. Если на него слишком давили, он мог начать паниковать, но не двигался с места ни на йоту, искренне не понимая, чего от него хотят.

Худющий, вечно взъерошенный, мечтательный – не ангел, но маленькое безобидное божество – он вызывал у брата самые щемящие чувства, раздражая и возбуждая в нём желание это абсолютно непрактичное, с его точки зрения, божество защитить.

Однажды Нейтан стал случайным свидетелем разговора родителей, где мать, защищая Питера, требовала мужа оставить того в покое. Понимая, что не должен подслушивать, но оправдываясь тем, что дверь не была закрыта, Нейтан не смог уйти.

Многого он тогда не понял, но из сказанного вывод напрашивался достаточно определённый: Питер родился «особенный», но – слишком мягкий – всё больше эту свою особенность умалял; Нейтан родился «обычный», но своим поведением, характером и чем-то, за что должен был благодарить отца, эту обычность во многом компенсировал.

Восприняв слово «особенность» как иносказание слова «задатки», Нейтан не был удивлён услышанным, и даже в чём-то посочувствовал отцу. Ведь действительно: Питеру многое давалось легко, но у него не было стремления стать лучшим; он, будучи покладистым, умудрялся в итоге делать всё по-своему, как правило, диаметрально противоположному отцовским представлениям об успешности. Нейтану, напротив, многого приходилось достигать только после приложения значительных усилий, но он этих усилий никогда не жалел, и его перфекционизм позволял ему во многих сферах быть первым. И, разумеется, ему было, за что сказать спасибо родителям – ведь именно они задавали те критерии, ориентируясь на которые Нейтан стремительно шагал вперёд.

Если же и ворочалось внутри чувство ненужности – таким, какой он есть, без извечной борьбы – так это только оттого, что он был ещё только на половине пути к своим целям. А когда он их достигнет, вырастет до уровня отца и, возможно, даже выше – вот тогда, Нейтан не сомневался, встанет на место пошатывающийся извечно кирпичик и всё их семейное равновесие станет нерушимым. Где он – будет истинным сыном своего отца, а Питер… Питеру всегда будет на кого опереться.

Ведь отец всё равно когда-нибудь поймёт – странно, что не понимал до сих пор – что младшего сына не изменить – ни кнутом, ни пряниками, ни разговорами.

* *

Годам к десяти Питера отец, благодаря матери или каким-то другим причинам, кажется, примирился с «обычностью» Нейтана и стихийным своеволием Питера.

А может, обретя вдали от дома самодостаточность, Нейтан просто перестал так остро приглядываться к отцу, всё также держа его за образец, но уже не ожидая от него явного ответа на свои достижения.

Как бы то ни было, их взаимоотношения стали гораздо ровнее, а общение – непринуждённее.

====== 7-8 ======

7.

Нейтан никогда не был бунтарём.

Ни в детстве, ни в подростковом возрасте, ни когда стал совершеннолетним.

К тому времени, как он поступил в Академию, он ни разу не посягал на установленные правила существования.

Поэтому история с Меридит порядком встряхнула всю семью.

Отец в своём недовольстве был настроен предельно категорично и давил на сына всеми возможными способами. Мать тоже, конечно, не одобряла, но пыталась действовать мягче и хитрее. Но и ей Нейтан не поддавался. Он терпел выговоры, практически угрозы, отца, выслушивал увещевания матери, и, сжав зубы, даже не пытаясь ни защищаться, ни возражать, каждый раз после подобных «разговоров» какое-то время ни звонил, ни прилетал.

Он не бросал Академию, он вообще ничего не бросал из того, что успел выстроить к этому времени в своей жизни, он даже продолжал быть образцовым сыном – во всём, что не касалось его отношений с Меридит.

Отношение Питера ко всему этому претерпело целый ряд эволюционных изменений.

В первый момент он чуть не замкнулся, когда вместо брата увидел в этом влюбившемся – поставившего эмоции выше рассудка! – человеке какого-то незнакомца, но, поняв, что к нему брат нисколько не изменился, выдохнул с облегчением: главная константа в его жизни осталась нетронутой.

И тогда с обострённым вниманием он начал наблюдать за братом, желая понять, что это за штука с тем произошла.

У Нейтана и раньше были отношения с девушками – благо, что ему не приходилось прилагать много усилий для их завоевания, он всегда был всеобщим любимчиком – но все они были недолгими, быстро появляясь и быстро исчезая на его пути к большому будущему. Это всегда было вторичным по значимости в жизни Нейтана.

Его устраивала и собственная популярность, и скоротечность вспыхивавших огоньков эмоций и желаний.

Его устраивал контроль над ними.

С Меридит весь его контроль полетел насмарку.

Это был настоящий пожар. Это был второй человек, с которым Питер видел Нейтана таким расслабленным, спокойным и счастливым, без груза взваленных самим на себя обязательств. Первым человеком, и ранее единственным, конечно же, был сам Питер.

И Питер «дал добро».

Не вслух, разумеется, но про себя. Его брат имел право на счастье, даже если оно противоречило некоторым незыблемым до сих пор вещам.

Но родители не смогли стать столь же великодушными.

Питер не знал, что случилось, и как именно они повлияли на Нейтана, но так оглушительно начинавшиеся отношения того с Меридит закончились так внезапно и тихо, будто их просто взяли и обрубили.

Как бикфордов шнур за несколько сантиметров до бочки с порохом.

Не сумев избежать родительской воли – единственный раз не совпавшей с его собственными желаниями – Нейтан ещё плотнее застегнул свой скафандр. Питер пытался пробиться к нему, ему невыносима была душевная онемелость Нейтана, он чувствовал, что этим брат обделяет и себя и его; ему хотелось плакать, кричать, рушить всё вокруг – вместо брата, ради брата и ради себя – но Нейтан в минуты вспышек этой ярости только сжимал его плечи, смотрел в глаза, как все дурацкие психотерапевты из фильмов вместе взятые – пристально, успокаивающе и со снисхождением – и говорил, говорил, говорил, чтобы Питер не переживал так, что всё будет хорошо, и что всё это закончилось, по большому счёту, единственно правильным образом.

Потом шептал:

– Иди сюда, – и крепко прижимал к себе не поверившего ни во что произнесённое, вырывающегося, лихорадочно дышащего брата, и делал вид, что не замечает его слёз.

Сам он себе такого не позволял.

8.

Спустя пару лет Питер впервые увидел слёзы Нейтана.

Однажды брат внеурочно приехал домой, и, сразу по приезду, долго разговаривал с родителями в кабинете. Питер бродил, бродил мимо двери, но в итоге чуть не пропустил момент, когда они закончили.

Выйдя из кабинета и увидев ожидающего его брата Нейтан улыбнулся, коротко обнял его, и извиняющимся тоном попросил:

– Давай всё завтра, Питер, ладно? Уже поздно, а я так устал в дороге.

Тот демонстративно горько вздохнул:

– Вот так ждёшь, надеешься… а тебя потом раз – и отшивают.

– Что поделать, ты же знаешь, что я всё равно никуда не денусь, – оставив смешинку только во взгляде, ответил Нейтан.

– Это точно, – Питер расплылся в довольной улыбке, но тут же посерьёзнел, – Нейтан, всё в порядке? О чём вы говорили?

– Ничего… Всё хорошо. Просто дела.

Он сжал напоследок плечо брата и, уже поднимаясь по лестнице, обернулся и сказал:

– До завтра, Пит. Завтра будет отличный день, я уверен. И я буду весь твой.

* *

Проходя мимо его комнаты через полчаса Питер не удержался, и осторожно заглянул к нему, благо, что комната была не закрыта.

Там было темно.

И пусто.

Словно брат сюда и не заходил. Словно он вообще не приезжал домой.

Привыкнув к темноте и убедившись, что кровать пуста, Питер услышал за спиной лёгкий шорох.

Он взволнованно обернулся.

Брат сидел на полу у двери, в той же одежде, что приехал, откинувшись на стену. Возле аккуратно стоял неразобранный чемодан.

– Нейтан?

Лицо брата было совершенно спокойно. Нейтан смотрел на него прямо и безучастно, не раздражаясь, не выгоняя, и не комментируя никак своего поведения.

Это было настолько жутко и так не вязалось с образом брата, что первый порыв Питера подлететь к нему и начать тормошить затух, не успев вспыхнуть.

Он неуверенно подошёл ближе.

– Ну ты даёшь. Испугал меня. Ты зачем сидишь в темноте… так…

Нейтан продолжал молчать.

Тогда Питер, подвинув чемодан, осторожно уселся рядом, и замер, прижавшись к тёплому плечу. Теперь он не видел его глаз, но лучше чувствовал насколько велико его напряжение.

Спустя несколько долгих секунд, Нейтан хрипло спросил:

– Мой любимый брат никогда не может остаться в стороне, да, Питер?

Питер покраснел – то ли от обиды, то ли от правдивости этих слов, но, упрямо мотнув чёлкой, решительно ответил:

– Как будто тебе это когда-то не нравилось.

– Да… на это не возражу, – слабо улыбнулся Нейтан, – кто, если не ты.

Расценив это как разрешение на разговор, Питер повернулся к нему, и, пытаясь поймать его взгляд, схватил за плечо.

– Ты же понимаешь, что я не уйду?

– Да уж догадываюсь.

Понимая, что никаких слов уже больше не нужно, Питер продолжил вопросительно вглядываться в его лицо.

Нейтан ещё какое-то время помолчал, а потом, опустив взгляд на собственные сложенные в замок руки, спокойно спросил:

– Ты помнишь Меридит?

Слишком спокойно.

– Конечно, – у Питера заколотилось сердце, до этого разговоры о ней были табу.

Пропустив, наверное, ещё целую минуту, Нейтан продолжил:

– Мне нужно было жениться на ней тогда. Не слушать никого. Родителей… Всё было бы нормально, она бы вошла в наш круг, а у меня сейчас была бы жена, – он перевёл дыхание, – и дочь.

– Дочь? – ошеломлённо повторил за ним брат.

– Да, Питер. У нас была дочь.

– Ты знал? Тогда…

Нейтан кивнул.

– И вы всё равно расстались?! – Питер не мог поверить в услышанное.

– Мы не «расстались», мы «всё уладили», – криво усмехнулся Нейтан.

– И… и что случилось, – теряясь от ненормально безучастного вида брата и подступившего предчувствия, Питер ещё сильнее сжал его плечо, – Нейтан, не молчи! Где сейчас твоя дочь? Где они?!

– Их нет…, – Нейтан снова посмотрел на взволнованного брата, – они погибли. Сгорели. Заживо. В своём доме. Их не успели спасти.

– Нейтан, ты не виноват, слышишь?! Ты же сам это понимаешь: ты – не виноват!

– Конечно…

– Ты же не поджигал тот дом!

С видимым трудом подняв руку, Нейтан потёр шею и ослабил воротник рубашки.

– Я поджёг НАШ дом. Которого у нас так никогда и не случилось. Два года назад – поджёг и ушёл, не потушив. «Всё уладил», да.

– Ничего ты не поджигал, – упавшим голосом возразил Питер. Он понимал мучения брата, понимал, что на его месте точно также винил бы себя, но более всего сейчас он был охвачен чувством опасности, острым беспокойством за брата, который выглядел и вёл себя как человек, стоящий на кромке моста и вглядывающийся в тёмную воду под ним.

– Нейтан, ты не знал! Тогда и отец виноват, и мама, и я тоже, ведь я же тоже тогда был с вами со всеми!

– Питер, тебе было одиннадцать…, и ты вообще тогда ничего не знал...

– И ты не знал, – совсем тихо сказал Питер, – ты не знал, что будет через два года…

Словно очнувшись, Нейтан зашевелился, повернулся к нему, и, обняв одной рукой, притянул за голову к себе, совсем как в детстве, опустив свой подбородок на вихрастую макушку. Питер в ответ с благодарностью обхватил его, как смог, за руки и коленки. В последнее время брат редко позволял себе такие нежности с ним.