Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 54 страниц)
Но без гаитянина – необходимого только на последних минутах, с момента осознания отцом цели Питера до нажатия на курок – это было маловыполнимо; и «легче» никак не получалось.
День тянулся, как в детстве, где каждый час казался новой эпохой; ночь была изнуряющей – он снова не успел долететь.
Нейтан вернулся на следующее утро и, в отсутствие Питера мелькнув в Прайматек, сразу же исчез.
И стало немедленно понятно, что предыдущие сутки были вполне сносными.
Невознаграждённое ожидание убивало. Никак не желающий запоминаться сон тревожил выпавшими из памяти фрагментами, оставляя только ощущение новой опасности для жизни Нейтана, и новых угроз для их отношений. Но ничего конкретного. Ничего такого, с чем можно было бы прийти к брату, или позвонить ему и сказать – «послушай, займись завтра чем-нибудь в Вашингтоне, не лезь в Нью-Йорк». Ничего, с чего можно было бы начать разговор о том, что они не братья. Ничего, за чем можно было бы спрятать плохую сосредоточенность, учащённое сердцебиение, и пресыщение кровью щёк и некоторых отвратительно бесконтрольных органов.
Поводов для немедленной встречи с Нейтаном не было ни единого.
Визит к отцу был назначен на завтра.
Если бы у Питера были его старые способности, он бы сейчас, наверное, взорвался.
Следующая ночь снова забрала все сны с собой, оставив новому дню только одну дополнительную деталь: они поссорились и подрались.
Желание встретиться с Нейтаном почти перевесило мысли о миссии.
– Убить собственного отца – это ужасно, – сказал ему гаитянин в такси по дороге в Пайнхёрст.
– Он пытался убить моего брата и отнял у меня способности, – попытался показаться рассудительным Питер, – убил бы и меня, если бы пришлось.
Но гаитянин не поверил в его готовность к отцеубийству, даже ради спасения всего мира, и предложил сделать всё вместо него.
И Питер сбежал.
Извинился, распахнул дверь, пользуясь тем, что они тормознули в пробке – и сбежал.
Задыхаясь, ненавидя своего новорожденного внутреннего предателя, готового согласиться на озвученное предложение. Посылая к чёрту его, неумолимость обстоятельств, и отсутствие поводов для встречи с братом.
Когда-то тот бросил всё, чему так долго пытался следовать, и прилетел за ним на Кирби-Плаза.
А потом сказал, что сделал так, потому что верил ему.
И всё.
Достаточно.
Более чем.
Тогда – Нейтану.
Питеру – сейчас.
Верить.
Не тот в образ лощёного ублюдка, за которым в последнее время снова начал прятаться Нейтан. А в того единственного, кто несколько месяцев ждал Питера, отказываясь принимать его смерть. Кто встретил его с выставленным наружу сердцем и разорванной линией обороны только для того, чтобы тот, вернувшись, не сдох на пороге потому, что ему не хватило сил «постучаться».
Чтобы позвонить Нейтану, достаточно было трёх нажатий.
Стиснув до ломоты в пальцах спрятанный в кармане пистолет и сразу же отпустив его, Питер провёл рукой от кармана до груди, по ткани футболки, стирая этим прикосновением ощущение холодного металла на коже.
Задержавшись напротив сердца, согрел ладонь.
Достал телефон и, выбрав имя брата, нажал на кнопку вызова.
====== 101 ======
То, что раньше показалось бы немыслимым, теперь делалось почти мимоходом.
Раньше Нейтан и подумать бы не смог о том, чтобы начать вести какие-то игры с отцом.
Хотя то, что происходило сейчас, играми тоже назвать было сложно.
Он, не сворачивая, шёл вперёд, подчиняясь тому плану, что засел в его мыслях, видя до мельчайших деталей ближайший шаг, до общих черт – последующий, и далёкую точку впереди – свою конечную цель, сжатую до размеров укола иглы, но имеющее чёткое, до тысячных долей радиана, положение на горизонте различных возможностей.
Раньше он заранее просчитывал каждый шаг, сейчас аналитика полетела к чёрту.
Спасение мира от гибели, спасение Питера от мира и спасение Питера от себя не укладывались ни в одну, имеющую однозначное решение, формулу. Поэтому математика летела вслед аналитике, а главным индикатором правильности действий становилось наитие. В последнее время оно вело у «науки» с разгромным счётом, и теперь, когда Нейтану требовалось – никак не меньше – чудо, довериться он смог только этому самому, осмеиваемому раньше им, мистическому чувству.
И, в конце концов, оно было куда более гибким, чем всё остальное.
Камней на пути попадалось в избытке, и если раньше Нейтан затрачивал кучу усилий на то, чтобы убрать их с пути, то теперь просто огибал их и шёл дальше, руководствуясь натяжением нити, стремящейся к той самой точке на горизонте.
Он даже мысли не мог допустить о том, что та точка могла оказаться смещённой относительно его реальных устремлений.
– Ты решил принять моё предложение, сын? – царственно спросил у него отец, когда Нейтан пришёл в Пайнхёрст.
– Я согласен с тем, чего ты добиваешься, но не согласен с твоими методами, – с вежливой ультимативностью ответил тот (параллельно успевая холодно, обещая в последующем не слишком приятный разговор, глянуть на неожиданно для него находящуюся там Трейси), – компании необходим новый лидер. Новый и дальновидный. И это точно не ты.
Неприязненное изумление отца было неподдельным и стоило дороже всех тех скупых, с оговорками, похвал, что Нейтан услышал от него за все свои четыре десятка лет.
Наблюдая за отцовскими потугами удержать поводья управления ситуацией и корону на голове, он не испытывал какого-то особого торжества, но чувствовал себя обладателем некой суперсилы, за которую года два назад он заложил бы душу.
В нём были лёгкость и зоркость, несвойственные для того, кто находился в гуще событий и был эмоционально и материально заинтересован в их управлении. Он всё знал, всё видел, всё чувствовал; он парил над всем, за одним только исключением: единственной «слепой» зоной оставался их с Питером круг, во избежание новых «эксцессов» тщательно прикрытый виртуальным защитным куполом. Чтобы сохранить до иных времён, и чтобы не отвлекаться. Потому что отвлекаться было чревато, а чтобы понимать, что творилось внутри круга, не нужно было быть зрячим; достаточно было прислушаться к любому из ощущений, чтобы даже не пробовать тешить себя иллюзиями: творилось там чёрт знает что.
Он и думать не хотел о том, что без этой слепой зоны вся его восхитительная зоркость могла катиться вслед аналитике и математике. Что без этой части он при всём желании не мог видеть мир целым.
Он помнил, как некогда плутал в тумане, нагнанном Линдерманом и матерью, помнил свою тогдашнюю скованность и слепоту. И не замечал, какую делает ошибку сейчас: как, отсекая широким гарантированным взмахом всё лишнее, он прихватывает и важное; как, уходя от сложного, он загоняет себя в слишком простые, узкие рамки.
Чем больше уровней защиты – тем лучше, не так ли? – думал он.
Скафандр, несчётное количество оболочек, и купол.
«Зараза» не пройдёт.
Нейтан чувствовал себя инфицированным какой-то дрянью хирургом, стоящим в перчатках над пациентом и надеющимся, что он этого пациента и вылечит – и ничем не заразит.
Лёгким и зорким хирургом, имеющим не только твёрдую руку, но и уверенность в каждом своём действии, будь то просьба подать инструмент, или новый надрез скальпелем.
И, чёрт возьми, он заставлял поверить в это каждого, кто смотрел на него в тот момент.
– Я принимаю правление Пайнхёрст, – сказал он отцу, – и всей программой, – и, бесстрастно окинув взглядом претензионное обиталище главы компании, скупым движением поднял вверх указательный палец, привлекая внимание своей помощницы, но не соизволив при этом хотя бы мимолётно посмотреть на неё, – работать буду в своём кабинете, используем мои связи.
* *
Отец считал, что сын зарвался, позабыв о том, кто его – таким – создал.
Нейтан считал, что отец не стал бы так стараться в своё время, «создавая» его, если бы не нуждался в этом.
Старшему Петрелли был нужен официальный представитель. Человек, облачённый властью. И более идеального варианта, что сын-сенатор, ему, конечно, было не найти.
Сенатору Петрелли была нужна компания Пайнхёрст. Вся. С лабораторными наработками и сферами влияния. И если до первого он мог бы добраться и без содействия родителя, то во втором вопросе без него – пока – было не обойтись.
Они сошлись на временном компромиссе, на радость амбициям мисс Штраус, и, обозначив паритет, разбежались.
Пусть пока поиграется – думал мистер Петрелли, глядя вслед уходящему сыну.
Пусть считает, что в любой момент сможет вернуть власть – думал Нейтан, не оборачиваясь, уходя прочь.
Вот мерзавец – зло, но не без восхищения думала Трейси, сверля возмущённым взором спину своего сенатора, и деловито выстукивая каблуками вслед за ним.
* *
– Я на твоей стороне, Нейтан! – с чувством собственной правоты сообщила она ему по дороге, пока он шёл и молча размышлял о том, а что, вообще-то, между ними происходит?
Его несколько разозлило то, что она сговорилась за его спиной с отцом, но он не мог не признавать того, что это было выгодно и для его сенаторской деятельности, и для иных, личных планов.
Ему не понравилось её не особо скрываемое восхищение талантами и заслугами отца: всем тем, что когда-то – да что там, практически всю его жизнь – являлось для самого Нейтана неотъемлемыми элементами ролевой модели.
От него также не скрылся ни её рефлекторный женский интерес к ярко выраженной отцовской альфа-самцовости, ни почти настолько же рефлекторное феминистическое раздражение ровно по тому же поводу.
Взволновал ли его интерес Трейси – любовником которой он фактически являлся – к отцу не только на профессиональном, но и на личном уровне?
Удивительно, но вот именно это почему-то не вызвало в нём особых эмоций. Он отметил это, но и только. Может, они терялись за общей борьбой за «территорию». Может, он достаточно доверял Трейси. Могло быть всё что угодно, на самом деле, анализировать ему было недосуг, а шестое чувство растрачивалось на иное. Эта тема – отношений с самой интригующей женщиной из его нынешнего окружения – потенциально значимая тема, по факту была лишь блеклым полотном, ниспадающим в стороне от насыщенного основного фона его пристрастий.
Формула.
Ему была нужна формула. Полностью проверенная, опробованная, готовая к применению формула. Дарующая людям подконтрольные им способности, безо всяких «но» и побочных эффектов.
Несмотря на многочисленные, прилетающие с самых разных источников, опасения, глубоко в душе он не верил в то, что сам факт существования этой формулы может угрожать миру.
Мать могла ошибаться, утверждая это. Изредка такое случалось и с ней.
Формула – лишь инструмент, а уж как её будут использовать, зависит только от тех, в чьих руках она окажется. Возможно, со временем каждый человек на земле должен получить к ней доступ, но в самом начале… Вначале, несомненно, был нужен жесткий контроль, и Нейтан – всё с той же владеющей им лёгкостью – был уверен в том, что сможет выдержать бремя ответственности и рисков обладания этим сокровищем.
Знал бы Питер…
Знал бы сейчас, когда, после всех своих фантастических геройств, был вынужден ждать в окопах.
Знал бы тогда, год назад, когда они спорили по поводу способностей, и Питер с горящими глазами убеждал, что дары – это «ключ и к спасению мира, и к пониманию самих себя»; и когда он, «кандидат в конгрессмены» никак не желал увидеть в этом нечто большее, чем спасение с деревьев кошек, и, в полнейшем внутреннем оцепенении, понадёжнее поддёргивал шоры на глазах.
Питер тогда сказал – «ты не узнаешь, пока не попробуешь».
И вот прошло полгода, и Нейтан совершает переворот только для того, чтобы вернуть ему способности.
И вовсе не потому что переживает за кошек.
* *
С министерством обороны проблем не возникло. Как только перед теми замаячили пока что смутные, но потенциально головокружительные перспективы, они не нашли никаких контрдоводов против того, чтобы обеспечить инициативе Пайнхёрст средства и государственное прикрытие. И, конечно же, пятьдесят морпехов, отправленных туда ещё накануне для того, чтобы «стать сильнее».
Нейтан видел их список. Поимённо. Каждого.
Сами фамилии ни о чём ему не говорили, кроме того, что это не просто немые строчки, а живые, настоящие люди. Лучшие из лучших. Готовые на всё, что им прикажут. На бой, на смерть, на инъекцию неизвестного препарата. И хотя стабильность и безопасность формулы была подтверждена всеми возможными на данный момент способами, да и сам вид сияющего и вполне уже человекоподобного доктора Суреша был достаточно красноречив, но самой главной гарантии – проверки временем – у них не было.
Было бы лукавством сказать, что, впервые выйдя к этим парням, Нейтан не засомневался насчёт того, имеет ли он право на эксперименты над ними.
Имеет ли право на манипуляции со способностями.
Но, дрогнув лишь в первый миг при взгляде на замерших по стойке смирно морпехов, во второй – Нейтан уже твёрдо вышагивал вдоль этих стройных рядов, на ходу считывая их готовность и преданность.
Прямая связь «спасение брата – готовность на всё» не была в его представлении такой уж прямой. Его стараниями она проходила по максимально извилистому и длинному пути, с кучей ответвлений, тупиков и лабиринтов только для того, чтобы вернуться – но после такого путешествия уже не столь очевидно – почти в ту же самую точку, из которой вышла.
Самим собой он уже заранее пожертвовал ради Питера. Но в том, что снова пытается подмять под свои потребности весь мир, он признаваться отказывался.
И это было очень успешное и энергичное заблуждение.
Сомнения тонули в нём, даже не успевая появляться.
Нить тянула всё дальше и дальше.
Остановка казалась подобна смерти, и – к особому ужасу – не своей.
И Нейтан вышагивал.
И был твёрд.
Заполняя голые рамки приказа для этих пятидесяти ребят огнём воодушевления, веры в значимость происходящего, и гордости за то, что именно они оказались здесь и сейчас.
Они все прошли через боевые действия, понял Нейтан с самого начала своего «обхода». Все, до единого. И они здесь не только по приказу. За ними высвечивалась не только обязанность, но и заинтересованность. Он был бы таким же, настигни его подобный приказ сразу после возвращения из Руанды. Потери, которых можно было бы избежать, будь он тогда «сильнее»… крайне убедительный стимул.
Отец собирался вводить первые дозы всем одновременно, но Нейтан категорически пресёк это намерение.
Выбор первого добровольца был случайным.
Нейтан лично поговорил с ним. Тот дважды летал в Ирак. С последнего задания из двенадцати их вернулось только двое. Всё, что парень знал о программе – это что ему введут какой-то препарат, и что это может позволить в следующий раз не потерять ни одного.
– Я хочу, чтобы вы поняли, на что именно вы идете, – сказал ему всё же Нейтан, – препарат, который мы разрабатываем, изменит вашу жизнь. Самым невероятным образом. Навсегда.
Но им обоим уже было понятно, что отступать никто никуда не будет.
До назначенного времени испытаний оставалось несколько часов.
Нейтан собирался потратить их вместе с Трейси, разбираясь с информацией по Пайнхёрст и некоторыми не менее насущными проблемами, в семейном гнезде Петрелли, в своём собственном – после мнимой смерти родителя – кабинете.
День был чудесный, подстать историчности грядущих событий.
Солнце казалось ликующим.
После неуютных – хоть и современных, просторных – внутренностей Пайнхёрст, вся эта уличная – прозрачная, небесная – свобода отозвалась у Нейтана ощутимым головокружением. И только после платы в виде остановки и нескольких глубоких глотков колкого воздуха, позволила ему отправиться дальше по своим делам.
Завибрировавший у сердца телефон был немедленно явлен на свет, и без предварительного взгляда на экран приложен к уху: Нейтан пребывал в полной уверенности, что звонят из Вашингтона.
До тех пор, пока, после ощутимой паузы, там не раздался голос брата.
– Привет, – со знакомой до невозможности интонацией сказал Питер, и Нейтану пришлось списывать на пресыщенный кислородом воздух ещё один приступ головокружения.
====== 102 ======
Почему ему это всё больше начинало напоминать события перед Кирби-Плаза?
Сознательное отдаление от Питера. Твёрдое намерение идти до конца по выбранному пути, вопреки множеству предупреждений. Звонок от Питера накануне часа икс. Встреча в обход всех планов.
Тогда, год назад, при встрече Питер прочёл его мысли и в ужасе сбежал.
Сейчас он мысли читать не умел, но его эмпатия никуда не делась, и Нейтан понимал, что ему нужно совершить невозможное, чтобы Питер не смог пробиться через все его заслоны.
И всё-таки он согласился.
Нарочно в родительском доме.
Нарочно не переворашивая все планы, а выделив разумное «окно» в них.
Взяв Трейси с собой, но, после решения некоторых вопросов, намереваясь почти сразу же отправить её обратно в Пайнхёрст.
Он бы ни за что не признался себе, что надеется на то, что та уйдёт до прихода Питера. Никто бы ни за что и не догадался бы об этом. Трейси ничуть не удивили темп и чёткость его действий, причин для этого и помимо младшего брата сенатора было предостаточно.
* *
Она уже уходила, но вдруг остановилась в дверях кабинета, повернувшись к провожающему её Нейтану. С момента возвращения из Африки тот был непривычно замкнут и сосредоточен, но – опять же – для этого было множество вполне понятных причин.
Но всё же ей хотелось немного расслабить его.
Всё ведь шло хорошо. Всё шло по плану. Его отец не был им помехой. Объективная реальность была такова, что мистеру Петрелли не было никакой выгоды предпринимать что-то против сына-сенатора. Им всем было полезно прибегнуть к взаимопомощи.
– Я на твоей стороне, – снова сказала она ему и, обозначая переход от рабочего к личному, приблизилась, проведя рукой по сгибу воротника, и ниже, до груди своего напряжённого сенатора, – твой отец видит все проблемы нашего мира, войну, терроризм. Он хочет изменить всё к лучшему.
Её голос скатился почти до мурлыканья, в противовес произносимому становясь до невозможности интимным.
– Ты понятия не имеешь о моём отце, – не шелохнувшись, скупо раздвинув губы, произнёс Нейтан.
– Я знаю, – Трейси проследила взглядом за своей рукой, снова поднявшейся вверх и обосновавшейся на изгибе гладковыбритого подбородка, – он не всегда следовал правилам, но у него четкое видение будущего, и там ты – на посту президента США. Там тебе место, Нейтан, – она подняла голову, обещающе глядя ему в глаза, – а я буду рядом с тобой.
Он должен был что-то сделать. Он должен был как-то отреагировать, и он даже знал, как. Её взгляд и источаемые ею безмолвные сигналы тела не оставляли простора для воображения.
Но он не мог себя заставить.
Её рука там, куда всегда утыкался Питер – как посягательство.
Её запах, её голос, мягкость движений – всё было лёгким, приятным, но, лишь коснувшись восприятия Нейтана, проскальзывало мимо, не оставляя в нём ожидаемого отклика. Вызывая только отторжение. Скованность. Отвращение к самому себе. И страх при малейшей мысли о причине подобной реакции.
Он уже собирался просто по-дружески приобнять её, постаравшись изобразить благодарную улыбку, но потом… потом он уловил движение у входной двери и, не успев подумать, что и зачем делает, склонился к Трейси и, притянув к себе за талию, прильнул к её призывно приоткрытым губам.
Ох, сенатор, сенатор…
Давно ли ты увлёкся драматургией?
Мир расслоился, вырисовывая мизансцену отдельными мазками.
Шёлк блузы под мгновенно увлажнившейся ладонью. Напор, заставивший Трейси откинуться назад, прогибаясь в талии. Его большой палец на её подбородке. Её руки вокруг его шеи – тесно, крепко – и пальцы в волосах. Его шумный выдох. Её слабый стон. Всё – немного больше, чем того требовали обстоятельства, а ведь у них с Трейси всё всегда было по обстоятельствам, и многочисленные дела и единственный на данный момент секс.
Единственным он и останется, с абсолютной уверенностью понял сенатор Петрелли, сминая губы своей помощницы в последнем властном и влажном, кульминационном движении. Он не верил сам себе в том, что делает, и пытался убедить себя, что всё к тому и шло, что Трейси сама подтолкнула его к этому, но ничего не мог поделать с гадливостью к самому себе.
Шум у двери стих совершенно, но Нейтан знал, что вошедший всё ещё стоит там и смотрит на них.
И что это был за вошедший – он тоже знал.
– Мы изменим мир, – сказал он в финале, отстранившись от губ Трейси и нацепив приятнейшую из своих масок.
А потом открыл глаза и, многозначительно улыбнувшись, перевёл взгляд на Питера. Совсем не удивлённый взгляд. На весьма взвинченного Питера. Даже не пытаясь скрыть тот факт, что знал о его присутствии.
Трейси довольно улыбнулась уголком рта, но, заметив перенаправленное куда-то за её спину внимание сенатора, обернулась, только сейчас замечая их невольного зрителя.
Или не такого уж невольного?
Напряжение, протянувшееся между братьями, сдавливало, кажется, всё на своём пути.
Вопросительно приподняв брови, Трейси посмотрела на Нейтана. Тот отзеркалил её мимику, но взгляда от Питера так и не отвёл. Молчание становилось всё более неуютным, и Трейси, задумчиво по очереди посмотрев на братьев, уже собиралась молча развернуться и уйти, но Нейтан, неожиданно ожив, снова притянул её к себе, и коротко, в штатном режиме, коснувшись губ, сказал, что подъедет к назначенному времени. Он снова улыбнулся, и Трейси ответила ему тем же, но, направляясь к выходу, мимо так и не посмотревшего лично на неё хмурого Питера, не могла не задаться вопросом, насколько её поцелуй с сенатором был представлением, а насколько – правдой.
* *
Сердце молотом билось о грудную клетку.
Глаза застило пеленой.
Трейси ушла, а Нейтан вернулся в кабинет, как ни в чём ни бывало, приглашающе махнув рукой и оставив дверь приоткрытой.
Безумно хотелось развернуться и уйти отсюда подальше. А ещё – влететь в кабинет и с размаху впечататься кулаком в надменно-официальное лицо этого гада. Таких вот два противоречивых желания.
Сделав глубокий вдох и несколько раз профилактически, во избежание, сжав кулаки, Питер последовал приглашению.
– Так о чём ты хотел поговорить? – обернулся «гад» и посмотрел на застывшего в дверях кабинета брата, полностью облачённого во всё черное: брюки, куртку, футболку. Всё – подстать нескрываемо угрюмому настроению, и неожиданно очень к лицу Питу, которого никто бы и ни за что не заподозрил бы сейчас ни в излишней чувствительности, ни в агрессии. Нейтан всё ещё не отошёл от собственной выходки, теперь, однако, пытаясь разобраться не с отвращением к самому к себе, а с тем, какие чувства вызывает в нём откровенно мрачный вид брата, до которого он сам того и довёл.
Сжатые губы, раздувшиеся ноздри, сминающиеся на переносице брови – сердце Нейтана слабовольно ёкнуло, совсем уж не к месту примешивая к усилиям по удержанию блоков и неуместному полувозбуждённому состоянию воспоминания о детстве. Точнее, не совсем о детстве, скорее о подростковом периоде брата. В то время это был довольно типичный для того вид. Не настолько всё же, как распахнутые глаза и всегда готовый изумиться взгляд, но всё-таки не редкий.
Тогда это вызывало единственную реакцию у Нейтана – подойти, сгрести в свои уже совсем взрослые медвежьи объятья, а дальше по обстоятельствам: поддразнить на ухо, безмолвно укачать, серьёзно что-то обещать.
Первый неосознанный порыв сейчас был такой же.
Но при одной мысли о том, что он подойдёт вот так, и вот так обнимет, вдоль позвоночника Нейтана прокатился холодок, оставляя после себя противную испарину.
Он решил напомнить себе, что перед ним был не тощий расстроенный подросток, но вышло только хуже. Да, этот по-прежнему стройный и так и не добравшийся до роста старшего брата парень был куда крепче самого себя пятнадцатилетней давности, и был куда менее беззащитным не только эмоционально, но и физически, но, по собственной инициативе заставив себя обратить на всё это внимание, Нейтан только мысленно простонал.
Не это ему требовалось для успокоения. Абсолютно не это.
Он не чувствует его, понял Питер, едва пелена собственнических замашек начала рассеиваться, оставляя после себя невнятное ожидание чего-то неприятного. Он совсем не чувствует Нейтана.
О чём тот только что его спросил?
Поговорить?
Ну конечно, он позвонил ему и сказал, что хочет поговорить о чём-то очень важном. Так всё и было. Час назад он мчался, сломя голову, по городу, пытаясь отдышаться и убедить себя в неизбежности убийства отца. В тот момент звонок Нейтану показался хорошей идеей. Единственно верной, если выражаться точнее.
Сейчас всё выглядело совсем иначе.
Сейчас всё выглядело совсем, совсем плохо.
Они не смогут поговорить.
Не с таким Нейтаном.
Сняв куртку, Питер небрежно кинул её на кресло и подошёл к столу, отгораживающему его от брата, стоящего у окна и до обидного спокойно наблюдающего за его передвижениями. Наверное, даже слишком спокойно, но Питер совершенно не улавливал от того какой-либо адекватной этому «слишком» эмоциональной неустойчивости.
Что-то во всём этом было странно знакомым, и что-то было не так, но что именно, он пока не понимал.
И губы.
У Нейтана были всё ещё влажные после поцелуя губы, теперь, привыкнув к контрастности его силуэта на светлом фоне окна, и начиная различать малейшие черты, Питер видел это отчётливо. В груди снова полыхнуло невыносимостью. И снова начал «чесаться» кулак.
– Мы не братья, – сказал он вдруг совсем не то, что собирался.
– Прости, что? – на мгновение растеряв всё спокойствие, моргнул Нейтан, но тут же, едва ли не убеждая Питера в том, что тому эта растерянность только показалась, снова возвращаясь в свою броню невозмутимости.
Ну же! Чёрт возьми! Удивись, возмутись, пусть и бессловесно, но отреагируй хоть как-нибудь!
Питеру хотелось кричать.
Нейтан смотрел на него, как на музейный экспонат, не без интереса, но с готовностью через пару минут переключиться на что-то иное.
Ну же, Нейтан… ну же!…
Эмпатия молча билась в невидимую стену. Питер раскрылся на полный спектр, но не чувствовал ничего, направленного на себя: ни какого-либо отклика, ни их непременного, непоколебимого круга. Только плотный «шумопоглощающий» фронт, сплетённый из равномерной деловитой сосредоточенности. Как будто он пришел в дом, где его всегда любили и вроде бы по-прежнему продолжали любить, но его никто не встретил, и все двери в личные покои оказались заперты, а всё, до чего он смог добраться и открыть – было пустым.
Едва не отшатнувшись после бесплодной эмоциональной разведки, он поморщился, прогоняя тошнотворное ощущение одиночества, и весь обратился в зрение.
Нейтан всё ещё стоял перед ним.
Всё ещё невозмутимый.
Разве что слегка склонив голову в немом интересе, но Питер уже не был уверен, истинный ли это интерес, или положенный по ситуации. Как и всё это… прощание с мисс Штраус… Питер уже ни в чём не был уверен.
Вернувшись к куртке, он достал из внутреннего кармана несколько свёрнутых документов с протоколами исследований, генетическими кодами безымянных доноров и прочими доказательствами экспериментов, приведших к его рождению, и, снова подойдя к столу, протянул их брату.
Тот аккуратно принял их, но не стал просматривать даже вскользь, продолжая держать в вытянутой руке.
– Что это?
– Доказательства.
– Так это правда?
– А зачем бы мне понадобилось врать?
Откровенно говоря, причина для этого мгновенно находилась у них обоих, но озвучивать её никто из них не рискнул бы даже под дулом пистолета.
– Тебя не могли усыновить, мне было двенадцать и я прекрасно помню, как ты родился. Мать была счастлива, – самым бесстрастным в мире тоном сказал Нейтан, но Питер промолчал, и он соизволил, наконец, пробежаться по предъявленным ему документам и ухватить суть того, что там было напечатано.
Первое же слово, которое возникло в его голове, было нецензурным.
Пряча смятение за суровостью, Нейтан строго посмотрел на открытого, несмотря ни на что, всё и всех принимающего, самого «таких просто не бывает»-человека в мире, который, судя по всему, каким-то образом умудрился переварить всё то нецензурное безумие, что чернело буквами и цифрами на посеревшей от времени бумаге, и как-то всё это дерьмо принять.
Питер отзывчиво моргнул ему в ответ и, чуть склонив голову, продолжил ожидать дальнейшую реакцию.
Нейтан снова малодушно уткнулся в бумаги.
Он должен был что-то сказать, но не мог произнести ни слова.
По крайней мере, не бранного и не противоречащего его плану «невозмутимости».
Он обижался на родителей за то, что они, в десять его лет, в ряду с другими детьми, провели на нём генетический опыт и привили ему способности?
Что бы он чувствовал, узнав, что он ещё до своего рождения был лишь экспериментом? Что он был последствием не акта любви или хотя бы желания обзавестись ребёнком, а результатом скрещивания тщательно отобранного, самого перспективного на взгляд – только отца? или обоих родителей? – генетического материала.
Желание морально уничтожить отца и никогда не простить мать приблизилось к своему апогею.
Желание обнять брата превысило все мыслимые и немыслимые пределы.
В глубине сознания мелькнула коварная мысль послать всё к чёрту и утащить Пита на какой-нибудь край земли, чтобы там никто не мог до него добраться. Видит Бог, если бы тот сам этого хотел – Нейтан бы так и сделал. И нахрен политику и «футбольную команду». Найдут себе нового капитана, там пол-Америки в очереди. А миром пусть мать занимается.
Но Питер – нет, этого Питер хотел бы в последнюю очередь. Глупый, глупый герой…
Броня трещала, в висках от напряжения долбило.
Потянувшись ко лбу, чтобы потереть его – это ведь был обычный его жест? – Нейтан вдруг представил истинные масштабы разочарования отца в своём младшем сыне, рождение которого – в отличие от старшего – не было отдано на откуп случайностям природы, но было тщательно спланировано и рассчитано. Он, не сдержавшись, хохотнул, но, представив, как это выглядит в контексте разговора, тут же поморщился от нового приступа боли в сдавленных напряжением висках.
– Да… для Прайматек никогда не было ничего невозможного. Но ты же понимаешь, что всё это ничего не меняет? Ты – Петрелли, – начиная слегка сдавленно, к последней фразе он снова вернулся к едва ли не скучающему тону, – и никакие генетические разоблачения тридцать лет спустя этого не изменят, хочешь ты этого или нет.
И, чёрт, это прозвучало действительно успокаивающе. Даже из-за всей этой многослойной брони Нейтана.
Питер заметно расслабился.
– Вообще-то, мне ещё нет тридцати, – изо всех сил стараясь не расклеиться, буркнул он. – Знаешь… – он отвернулся, будто бы заинтересовавшись наградами «капитана Америки» в одном из шкафов, – мне, по большому счёту, всё равно. Мама – это мама, несмотря ни на что. В своём духе, конечно, – он не удержался от усмешки, – но что бы ни случилось. Отец… я привык к тому, что его нет, – увёл он сам себя от темы, на которую не хотел сейчас говорить, – но ты…
