Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 54 страниц)
Смеясь над её безысходностью, рождённой слабостью младшего сына и уходом старшего, подсовывая альтернативную иллюстрацию в виде разразившейся среди этих пустых коридоров бойни: Нейтана с проломленным черепом и остекленевшими глазами, обмякшего у стены. И растерянного Питера, стоящего рядом с разведёнными окровавленными руками, выгоревшим взглядом взирающего в невидимую бесконечность перед собой.
И на её умоляющее:
– Питер, скажи, что это не ты! – словно в насмешку подталкивая его вперёд, роняя плашмя безучастным манекеном с торчащим из затылка металлическим обломком.
Наглядно, без лишнего антуража демонстрируя, что такое «плохо», а что такое «хуже не бывает». Прицельно и жестоко, точно зная, куда бить.
Заставляя обернуться, повинуясь внезапно занывшему предчувствию, встречая с игривым спокойствием:
– Привет, дорогая.
Одновременно срывая с её пересохших губ:
– Нет, не может быть…
Деловым тоном сообщая, что его не устраивает её умение видеть будущее, что это слишком опасно. Улыбаясь на её вмиг налившийся силой голос и твёрдое обещание остановить его. С ласковой бесцеремонностью касаясь её плеча:
– Какие глупости. Ты даже пошевелиться не сможешь.
Возвращая в реальность.
Парализуя.
====== 81 ======
Миссис Петрелли любила своего мужа.
За всеми слоями своих тайн и принципов, насколько она вообще была на это способна – любила. Любила, когда встретила и когда выходила замуж. Когда рожала сыновей и защищала их от него теми способами, что могла. Она понимала, что им движет, и во многом одобряла его, а когда была несогласна, не противилась в открытую, а, сохраняя отцовский авторитет в семье, сглаживала углы собственными методами.
Она продолжала любить его, когда он сблизился с никогда не внушающим ей доверия Линдерманом, и когда стала подозревать их в делах, выступающих за грань приемлемого даже по её гибким меркам. Позволяя ему всё, на что была его воля, не вмешиваясь ни в его дела, ни в дела Нейтана, затеявшего охоту на Линдермана и не предполагающего, насколько в этом замешан и сам отец.
Она верила в преданность мужа семье, любила его рисковость и цепкость, величие и гениальность, неспешность движений и остроту ума; и едва ли не больше всего – готовность идти до конца. Готовность всегда и во всём. Она видела в этом силу, ценя его умение жертвовать малым ради большого.
Однако, когда в разряде «малого» оказался их собственный сын, это она не оценила.
Нужно сказать, что она не сразу распознала злонамерения мужа, несмотря на множество указывающих на то косвенных намёков. Случайно услышанные обрывки их разговоров с Линдерманом; автоавария, в которой покалечило Хайди; Нейтан, громко обвинивший в этом отца; собственная странная забывчивость на самых подозрительных воспоминаниях.
Она долго не желала замечать очевидного и чуть не опоздала.
Ей помогли вспомнить то, что муж стёр из её памяти, между первой и второй попытками его покушения на старшего сына. За день до суда, грозившего изобличением и финансовым крахом.
Чтобы поверить после этого – хватило и мгновения.
Если бы ещё также быстро можно было разлюбить…
Принятое ею решение было единственно возможным, и она ни секунды не сомневалась, когда подсыпала яд в любимый, чечевичный, по рецепту его матери, суп мужа.
Но когда она смотрела, как вспыхивает понимание в его глазах, как он начинает задыхаться, как падает, схватившись за горло – она всё ещё любила его. Любила, ненавидя за то, что он собирался убить их сына, их первенца.
Если бы только Нейтан знал обо всём этом, когда внеурочно заглянул домой, решив переговорить перед процессом с отцом. Хороший сын. Внимательный и чуткий, как бы ни рядился в выкованную им же самим ради одобрения родителей жёсткую броню.
Если бы только знал, когда склонялся над отцом в поисках признаков жизни, облегчённо «успокаивал» замершую над ними мать – он ещё дышит! он ещё жив! – и дрожащими руками набирал номер скорой.
Если бы только знал.
Она не стала ничего ему говорить.
Смотрела обречённо, как он делает всё для того, чтобы спасти отца. Держалась молча рядом, и дома, и в машине, и в больнице, леденея от невыносимости ситуации, от ощущаемой кожей надежды сына на исцеление отца, и от собственной – на то, что муж умрёт, не приходя в сознание.
И только когда из операционной вышел врач и, выразив сожаление, сообщил, что они ничего не смогли сделать, она позволила себе расслабиться, онемевшими руками обняв потрясённого Нейтана, впитывая в себя его горе и бесслёзно плача вместе с ним о потере их любимого отца и мужа.
Заглаживая, утоляя его самую острую, самую первую боль и неверие:
– Как так? Сердечный приступ?
Отражая в ответ:
– Не могу поверить… он умер… – пряча за объятьями невысказанное болезненное счастье – «а ты – жив».
Им предложили поехать домой, и отдохнуть, отложив оформление и кремацию на следующий день, и, к сожалению, она не заподозрила за этими участливо-официальными словами подвоха.
Тело сожгли, похороны состоялись, и она смогла вволю окунуться в искреннюю скорбь по мужу, благодаря небеса и саму себя за живого Нейтана.
Свои грехи она уже устала считать, а жизнь сына стоила чего угодно.
Даже гарантированного пропуска в ад.
И одиночества на земле.
Жаль, что она не до конца убедилась в том, что муж действительно умер.
* *
Мистер Петрелли любил свою жену.
Когда-то.
Любил семью, которую они вместе создавали, и старшего сына – несмотря на разочарование от него, но очень скоро от этой любви осталась лишь видимость. Красивая и достоверная для других видимость. Он сохранял её, потому что это было удобно, и создавало комфортные условия, и что-то он всё-таки испытывал, по крайней мере, к жене, но сам перед собой не лукавил уже давным-давно.
Возможно, с тех пор, когда решил использовать первенца для эксперимента. Или загорелся особым способом зачатия второго, в итоге ещё меньше устроившего его сына, несмотря на наличие у того врождённой способности.
Факты его собственных измен и безразличия по поводу ответных измен жены тоже наглядно демонстрировали фиктивность всей этой семейной публичной картинки.
Но это было отличным фасадом его деятельности, и он не собирался ничего менять.
Крепко и бессменно он любил только цели, которые ставил перед собой.
Ставил всё выше и выше, не замечая, как разменивает душу в угоду величию.
Обладая способностью к поглощению чужих сил и ментальному манипулированию, к зрелому возрасту он очень прочно привык считать себя значимее других, а достижение целей – приоритетней любых покорёженных по пути эмоций.
Поэтому когда на его пути встал его собственный сын, отметая все прямые и непрямые предложения с этого самого пути сойти, он не стал дожидаться точки необратимого падения, и недрогнувшим голосом отдал приказ о ликвидации Нейтана. И когда тот, после неудавшегося покушения, в больнице выкрикивал ему в лицо обвинения в аварии, главной его мыслью было – поторопиться со второй попыткой.
Он считал достижением то, что сумел подняться над животным инстинктом, заставляющим защищать своё потомство ради бессмертия рода, он видел себя выше всего этого, намереваясь оставить след в истории совершенно иным способом. Он не собирался быть частью этого мира, он хотел изменить его. Сделать лучше – на свой взгляд. И если тому цена – его сын – что же, он готов был её заплатить.
Однако он сомневался в готовности жены принести Нейтана в жертву, и оберегал её от беспокойства за сына, упреждающе стирая любые опасные воспоминания. Он был уверен, что знал её, как самого себя, и не подозревал, насколько в этом ошибался.
Когда он выжил после отравления, устроенного женой, вызвавшего обширный инфаркт, полностью приковавший его к кровати и оставивший активным лишь мозг, он решил, что не стоит спешить «радовать» домочадцев. Ему не составило большого труда убедить доктора сообщить всем о своей безвременной кончине и предоставить для кремации чьё-то невостребованное тело.
Неподвижность была удручающим обстоятельством, но оставшаяся при нём способность ментально управлять людьми значительно облегчала мистеру Петрелли планы по возвращению в строй.
Он ждал целый год.
Позволил всем смириться, успокоиться и забыть о нём.
Создал новую компанию, Пайнхёрст; позаимствовал в Прайматек формулу синтетических способностей и начал вербовать «обиженных», героев и злодеев, подбирая для каждого особый повод поработать на себя. Не без помощи старых знакомых «навестил» жену, заточив её внутри парализованного тела, оставив полностью функциональный разум – не из мести, нет, может лишь немного для демонстрации того, что она с ним сделала, но больше из практических соображений. Её вещие сны не вписывались в его грядущие планы, и он предпочёл отобрать у неё возможность использовать их.
Оставалось совсем немного.
Дождаться некоторых особо упрямых рекрутов и встать на ноги.
С последним должен был помочь ещё один его знакомый, Адам Монро, и была вероятность, что это будет самым сложным пунктом, но особых проблем не возникло. Маленький японец, убравший Адама подальше от людских глаз, оказался стойким к различным уговорам, но и для него нашёлся довод, которому он не смог воспротивиться.
Он ждал этого целый год!
Отказывая себе в слабости нетерпения, методично выстраивая планы и воплощая их, раздавая приказы и выслушивая отчёты. Пронизывая холодным острым взглядом каждого приближающегося к нему. Подчиняя без единого слова и движения.
Его боялись. Прикованного к постели, увитого катетерами и трубками, безмолвного, боялись так, что у самых слабых из них тряслись прожилки, когда они входили в его палату на самом верху здания Пайнхёрст.
Это было удобно – собственное здание.
Можно было не переживать за посторонние взгляды и несвоевременное разоблачение.
И за крики тех, чьи способности он поглощал, не оставляя носителям ни капли, тоже.
Адам Монро, бессмертный человек, изо всех сил убеждал себя, что ему не страшно, когда его швырнули перед массивной кроватью с возлегающим на ней мистером Петрелли. Но когда их руки насильно прижали друг к другу, он закричал так, как не кричал здесь до этого никто.
Он лишился своего дара и стал тем, кем был бы, если бы у него никогда не было способности регенерации: скелетом с остатками иссохшей плоти.
– Как приятно вздохнуть, – произнёс мистер Петрелли, вытаскивая дыхательную трубку и поднимаясь с кровати.
Год ожидания закончился, впереди маячило целое бессмертие.
Самое время начинать жить.
* *
Чем быстрее кончался список лиц, которым она раздавала визитки Пайнхёрст, тем больше Дафна утверждалась в том, что всё это не к добру.
Но ей платили за действия, а не за разговоры или мысли, и платили не только деньгами, но и возможностью ходить, поэтому, отправляясь к очередному «новобранцу», она лишь сильнее закрывала глаза на то, с чем сталкивалась во время их вербовки.
А они становились всё опаснее.
Вроде бы безобидный доктор Суреш, устроивший из одном из помещений своей лаборатории хранилище подопытных человеческих экземпляров.
Все сбежавшие с пятого уровня Прайматек: и успешно скрывающиеся, и вновь пойманные.
Сайлар.
Его она боялась больше всех, и тем удивительнее было встретить вместо ожидаемого монстра сдержанного молодого человека, вежливо отказавшегося от предложения поработать на Пайнхёрст.
Как правило, даже натыкаясь на отказ, она успевала заметить зерно сомнения, рождённое её словами, и, укрепляя это зерно оставляемой визиткой, Дафна оставляла его дозревать, зная почти на сто процентов, что рано или поздно этот человек придёт по указанному адресу.
В глазах Сайлара сомнения не было.
Но у них – этих одарённых «чудовищ», которых она успела обойти – почти у всех была одна общая болевая точка; и у этого, сидящего в камере, из которой он мог бы уйти при малейшем желании, как будто специально напялившего на себя эту аскезу и добровольно принявшего наказание, наверняка эта точка тоже была.
– Они не хотят, чтобы ты менялся… ты им очень нужен… такой, какой есть… – сказала Дафна и, вложив в его ладонь карточку с логотипом и адресом, исчезла, оставив дверь камеры открытой.
====== 82 ======
Тяжело быть заложником двух противоречивых желаний.
Желанием стать частью столь неожиданно обретённой семьи – и желанием не то чтобы мести, но какого-то реванша, желанием разбередить, зацепить, заставить обратить на себя внимание практически любыми способами.
Не имея опыта глубоких отношений, Сайлар вёл себя, как подросток, прикрывая собственную неуверенность колючими провокациями. Со всей тщательностью чуткого к деталям часовщика и со всем своим незаурядным саркастическим умом. Убивая отморозка-донора прямо перед носом Беннета; без тени внешнего сожаления каясь после перед матерью; выдыхая Питеру в лицо – «ты такой же, как я, брат».
И чем сильнее было его безотчётное желание тепла – тем сильнее он царапал, тем больше проверял на прочность, на честность, на зависимость от себя.
Он адски боялся ступать на эти тропы один.
Ему нужны были гарантии – миллионы связующих верёвок – чтобы если падать, то не одному.
Он устал от ударов в спину.
Устал от предательств, количество которых равнялось количеству подаренных надежд.
Ещё недавно он был уверен, что больше не доверится никому и никогда. Но он просто не знал, насколько крупными могут быть ставки. Что появится женщина, которая назовёт его своим сыном, и ему до умопомрачения захочется в это поверить, несмотря на ожидающий его в случае обмана ад. Что он снова рискнёт, с замиранием делая шаг навстречу, ошалевая от собственной то ли дурости, то ли храбрости. Рискнёт во многом потому, что там, за той, что протянула к нему руки, был его заклятый враг, которого он чаще необходимого убивал и больше допустимого ненавидел, но который ни разу за всё время не обманул его.
Честный Питер. Славный Питер. Раздражающий Питер.
Герой с Кирби-Плаза. Источник душевных мук. Без него Сайлару было бы гораздо проще жить. Без него Габриэль уже давно бы сдох. Без него он не стал бы и пытаться…
С которым до сих пор у них не было ничего общего. Но невыносимо хотелось иметь.
Общая кровь оказалась неоценимым даром.
Общая жажда – аукнулась целой прорвой чувств.
Первой вспышкой злорадства и новой, такой яркой возможностью снова зацепить; компенсацией за весь последний проклятый год.
Снисходящим пониманием, что и в этом он теперь не один.
Внезапной острой виной и жалостью к новоявленному безумцу в пику мыслям о том, что никто и никогда не жалел вот так его самого. Но ведь они не понимали. А он – знал.
* *
Сайлар сам пришёл к нему.
Впервые за всё время обретения своей новой семьи, делая что-то без оглядки на реакцию, без расчёта, насколько это ещё приблизит его к ним, без «прощупывания» на зависимость. Заранее зная, что натолкнётся на ненависть, подогреваемую свежей, особенно ненасытной жаждой.
Он просто узнал, что мать в беде.
И, спасовав перед эмоциями, чувствуя, что не может абстрагироваться от них и посмотреть на всё со стороны, чтобы понять, что именно ему нужно делать, кинулся наобум. Без оглядки. Руководствуясь лишь желанием спасти мать и откуда-то взявшимся знанием, что помочь ей смогут только они, её сыновья.
И он пришёл к нему.
Сам.
Его камера была неподалёку.
Это оказалось больно – наблюдать, как очнувшийся Питер, едва придя в себя и осознав, кто перед ним, вздрагивает и кубарем валится на пол, тут же вскакивая на ноги и подбираясь в защитной позе. Видеть, как зло и перепуганно блестят его ещё плохо фокусирующиеся глаза; слышать – своим приобретённым когда-то сверхслухом – как надрывается его сердце. Понимать, как тот ненавидит его – за жажду и за то, что они оказались братьями.
Больно не за себя. За него.
Что бы там Сайлар себе не думал, он уже был зависим без особых гарантий на взаимность, уже стоял на тех тропах. И, кажется, всё ещё один.
* *
Там, в лекарственной коме, не было снов.
Ни картинок, ни сюжетов, ни чувств, ни образов. Сплошной туман, тяжёлый и плотный, почему-то сдавливающий грудь и бёдра. Он был неправильным, этот туман, но среди прочих растворяющихся в нём, разбегающихся мыслей, которые Питер не мог, да и не особо хотел отлавливать заново, была одна, убедительно оправдывающая его здесь присутствие.
Там, вне тумана, он был убийцей.
…монстром… который должен был плавать в этом тумане и не сметь выбраться наружу… хотя нужно ведь спасать мир, потому что там, в мире есть кто-то, с кем сможет справиться только он, только убийца, ведь он специально ради этого стал таким… но этот мир, этот монстр, этот туман, всё неправильно, всё давит и душит, загоняет дурака-героя в самый глубокий колодец, бездонный, безучастный к падающему внутрь него заложнику, и стенки всё уже, и туман всё плотнее, и кто-то посмеивается вдали, а жажда шипит, ошпаренная непокорностью упёртого недоумка, и просится наверх…
Щёку обожгло короткой болью, выдирая из бессознательной мари, толчками выкидывая в реальность.
По коже хлестнул конец вытащенного катетера, груди и бёдер коснулись чьи-то руки, расстёгивая удерживающие ремни. Разгоняя хлопья марева, к слуху пробился взволнованный голос. Чей-то знакомый голос, пробуждающий, зовущий куда-то пойти. Вынуждающий разлепить глаза и всмотреться в расплывающиеся очертания своего спасителя.
Спасителя?!
Дымка разошлась прорехой, явив Питеру того, кого бы он меньше всего предпочёл сейчас видеть.
Он скатился на пол, пребольно потянув онемевшие от долгой неподвижности мышцы. Его шатало, лекарства ещё действовали; адреналин, подскочивший от резкого испуга, быстро разгонял по оживающим жилам кровь, но, кажется, больше мешал, чем помогал сосредоточиться.
Зачем он здесь? Что ему нужно?
Питер держался противоположной стороны комнаты, отскакивая подальше от выговаривающего что-то успокаивающее Сайлара, и нихрена не соображал.
Тот уже сделал из него чудовище, передал ему жажду, которую он не может сдержать! Так что ему ещё от него надо!?
Нехотя рассеивающийся туман по-прежнему застилал восприятие, но, хотя уши всё ещё как будто были набиты ватой, Питер смог разобрать прорывающиеся к нему слова:
– Я больше не хочу так жить. Я пытаюсь измениться… И, кажется, я могу себя сдержать… А если смогу я – сможешь и ты!
Почему он слушает его? Почему не пытается убить – силы уже почти вернулись к нему, он смог бы. И Сайлар бы опять не сопротивлялся, снова позволил бы свернуть себе шею, или вскрыть череп, или просто избить до полусмерти. Позволил бы… и, чувствуя это, Питер стоял на месте, медленно проникаясь смыслом произнесённых слов, и, почти против воли, вбирая в себя обуревающие противника эмоции. Отчаянье и твёрдое намерение первых фраз. И тут же – надежда, суеверно оттенённая несмелым «кажется», удивление и страх обмануться. А в самом конце – упрямая готовность поверить в то, что да, сможет. Готовность не просто идти дальше, но и принять ответственность и за себя, и за кого-то другого. За того, кто некогда был врагом.
Сайлар говорил – и как будто одновременно прислушивался к себе, прямо сейчас, в нескольких метрах от Питера, открывая для себя – и про себя – новые удивительные факты.
Его слова, и даже его прямо смотрящие глаза могли бы врать, но эмоции – они не врали.
Это ошеломляло.
Это разрывало напополам.
Оставляя с одной стороны понимание – испытанное Питером на самом себе понимание – что ко всему кошмару, сотворённому этим человеком, привела не скверна души или разума, а последствия дара.
А с другой стороны выставляя мир очередного жуткого будущего, в котором земля дрожала в ожидании окончательного разлома, где Клер была убийцей – и вовсе не по воле способности, и где… разум Питера, и так не слишком ясный, помутился, вызывая головную боль при малейшей попытке мысленного возвращения в ту жуткую комнату с мёртвым двойником на соседней кушетке… где Нейтан внешне больше напоминал сам себя, чем сейчас, но внутри был настолько покорёжен, настолько изменён, что его самого почти что уже и не было, только мутировавшее непонятно во что существо. Это «почти» – оно было сердцем того монстра, которого Питер удерживал в тумане. Из-за этого «почти» он не видел впереди себя ничего, кроме пустоты.
С другой стороны был мир, где он убил Нейтана.
А между этими двумя крайностями – одна-единственная деталь, не позволяющая Питеру пойти сейчас навстречу настороженно смотрящему на него человеку.
Тот называл себя его братом.
И в этом не было бы ничего, чего бы он не смог принять.
Если бы только это не было частью будущего ада.
Он бы дал шанс любому, кто испытывал схожие с ним муки. Но ради пока ещё правильного мира он бы положил свою жизнь. А весь этот правильный мир променял бы на жизнь непокорёженного Нейтана, и эта странная связка несопоставимых готовностей была невыносимой дилеммой для его неустойчивого сейчас разума.
А ещё были инстинкты, также разделившиеся на два лагеря – одни были готовы предательски следовать всюду за голодом, а другие удерживали от окончательного безумия, заставляя мечтать от избавления от этого проклятия любыми, даже фатальными, способами.
Он не понимал, как Сайлар смог справиться с этим. Это было слишком сильно, слишком подавляюще!
– Когда я видел тебя в будущем, ты был другим, – обходя его по кругу, напористо отчеканил Питер, – ты научился подавлять жажду. Но как?
– Не знаю… – честно и немного растерянно сказал Сайлар, впрочем, сразу же убеждённо продолжив, – но, зная, что у меня получится, я могу верить в то, что это возможно! Я надеюсь…
– Не нужна мне надежда, я хочу, чтобы всё прошло! – Питер был взвинчен и ожесточён, и остро реагировал на всё, что мог воспринимать, его глаза были полны огня и влаги, и весь он, дёрганный, взъерошенный и босой, куда больше походил на безумца, чем Сайлар даже в худшие свои времена.
Наверное.
В такие времена Сайлар тоже себя не слишком хорошо помнил.
– Дело уже не в тебе и не во мне, – предельно серьёзно произнёс он, глядя на Питера с сочувствием и тревогой, – я разбудил тебя, потому что твоя мать в беде. Наша мать…
* *
Им не пришлось далеко добираться, миссис Петрелли была тут же, несколькими уровнями выше, в одном из отсеков лабораторного блока, куда её перенесли из кабинета. Её палата не слишком отличалась от камер пятого уровня, исключение составляло лишь окно да более сложное оборудование, а так – те же голые стены и отсутствие милых глазу деталей, не особо нужных для поддержания физического здоровья, но наполняющих пространство комфортом.
Но перевозить её в более приемлемое место, по множеству причин, было бы небезопасно. Да и саму её вряд ли сейчас волновало отсутствие штор и картин на стенах.
Едва войдя, Питер сразу почувствовал странность её состояния. Она выглядела такой покойной, но глаза были открыты, а жилка на шее билась слишком быстро для бессознательного человека.
Задержавшись взглядом на пластыре на её лбу, он краем глаза уловил едва заметное движение руки Сайлара, подошедшего вплотную к кровати и стоящего теперь прямо возле матери.
– Серьёзно? – он, не веря, уставился на то, как тот осторожно коснулся сначала подсоединённого к матери прибора, а потом и её пальцев, легко пожимая, как будто обещая что-то, – ты переживаешь? Ты действительно за неё волнуешься?
– Она и моя мать тоже, Питер, – не переставая смотреть на неё, тот ещё ближе подошёл к изголовью кровати, – единственный человек, который принял меня таким, какой я есть.
Приняла… А он не смог её защитить, слишком сильно погрузившись в свои комплексы и страхи, не почувствовав грозящей ей опасности и не оградив её.
Но сейчас, вдвоём, они выяснят, что с ней и смогут ей помочь.
Сайлар обернулся к Питеру, ободрённый уже одним его молчанием на всю эту свою безоглядную инициативу, и удовлетворённо отмечая его успехи в удерживании жажды. Тот не был спокоен, его движения были резки, мышцы напряжённо бугрились под тонкой футболкой, лоб покрывала испарина, а на висках вздулись вены. Но он не шарахался от самого себя и не рвался никого убивать, и был настолько адекватен, насколько это вообще было возможно в его состоянии.
Они вдвоём.
Удивительное ощущение.
Пусть пока всё так зыбко. Пусть это пока лишь перед лицом опасности. Но сейчас Сайлар как никогда чувствовал себя частью этой семьи.
Безмолвно, хотя и не с особо довольным видом признавая за ним право находиться здесь, Питер обошёл его, и, подойдя к матери, склонился над ней. Сайлар привёл его сюда, чтобы спасти её. До кошмарного будущего было ещё четыре года. И пусть точка невозврата должна была наступить гораздо раньше, но и до неё у них ещё было время. Время, чтобы разобраться с жаждой и этим неожиданным родством, пока людям не начали прививать способности, и пока Нейтан продолжал оставаться его братом.
Он всмотрелся в открытые глаза матери, пытаясь проникнуть в её мысли, и с удивлением споткнулся о ментальный барьер. Выставленный не матерью – он сразу это понял – но, очевидно, тем, кто был повинен в её состоянии. Но она боролась, на ментальном уровне это было ещё более заметно, чем по внешним физическим признакам. Она боролась изо всех сил, толкаясь о выставленные щиты, пытаясь если не вернуть своё тело, то хотя бы сообщить нечто важное. Питер двинулся навстречу, но чем активнее он пробивался к ней, тем сильнее было сопротивление.
Дело нескольких секунд. Невидимая борьба.
Ему казалось что вот-вот – и он преодолеет, что в рывке он почти что уже касается сознания матери, а то важное, что она хочет сказать – оно вот, совсем рядом, стоит только дотянуться! Он дёрнулся ментально вперёд, в очередном, особо сильном накате, уверенный, что на этот раз у него точно получится… и, совсем не ментально, отпрянул от матери назад, едва удержавшись на ногах.
Проклятье! Он словно приложился лбом о раскалённую дверь с выгравированным на ней знаком!
Тяжело дыша, он застыл на месте, пытаясь понять, что именно только что видел, и только подхлёстнутый вопросами встревоженного Сайлара, схватил планшет с бумагами и нарисовал то, что отпечаталось в его разуме.
Быстро, несколькими штрихами.
Смутно припоминая, что где-то уже видел этот символ.
Удивлённо приподняв бровь, Сайлар вытащил из кармана оставленную Дафной визитку, на которой был нарисован точно такой же знак, и протянул карточку Питеру.
Это был логотип компании Пайнхёрст.
* *
– Питер, не надо, ты не готов туда идти! – Сайлар практически бежал за ним, еле успевая на поворотах бесконечных коридоров Прайматек.
– Они раздадут способности, приведут к концу света! Она из-за них в коме! – впервые за всё время обретения способности Сайлара, Питер был безоговорочно рад её наличию у себя. Он сделает то, что должен. Разве не ради этого он отправился в проклятое будущее? Не ради этого убил там Нейтана и позволил врагу называть себя братом? Так с чего он должен ещё чего-то ждать?! Он пойдёт и разнесёт эту Пайнхёрст в клочья! Сию минуту. С клокочущей внутри злостью и получившей карт-бланш жаждой. И никто не сможет ему помешать.
– Я тоже хочу отомстить за маму, – обгоняя его, не сдавался Сайлар, – но…
– Хватит её так называть, – взбешенно вспыхнув, остановился Питер и зло ткнул в него пальцем, – ты мне не родной!
– То, что ты получил от меня мою способность… я жил с этим… жажда власти поглотит тебя, будет управлять тобой!
– Прочь с моей дороги, – наливаясь яростью, вкрадчиво процедил Питер.
Возможно, и были какие-то слова, способные заставить его одуматься и остановиться, да хотя бы придти в себя, сбросив с разума порабощающую пелену огня злости, но те, что произнёс в ответ Сайлар были подобны даже не выплеснутому горючему, а подброшенной в это пламя бомбы.
– Я твой брат! – воззвал он к нему, и уже через несколько секунд, перелетев через весь коридор, впечатался в стену. Откатившись в сторону, он встретил новые удары Питера, обороняясь и уворачиваясь от них, насколько мог. Не собираясь бить в ответ, он лишь откидывал наскакивающего на него брата, выигрывая для себя по мгновению на новые и новые попытки достучаться.
– Ты должен послушать меня! Тебе нужна помощь!
– Мне ничего от тебя не нужно!
– Я не дам тебе уйти, – он снова и снова поднимался на ноги, понимая, что проигрывает, но так и не позволяя себе применить силу, как будто в её применении сейчас, даже ради благих целей, было большее зло, чем всё, что он совершал до этого. Он не знал, почему это было так важно. Он просто стоял, не давая пройти Питеру… точнее тому, в кого тот превратился не без его вины, и всё, что мог выставить против его безумия – это слова, – я знаю, каково это! Слишком опасно!
Отброшенный очередной раз в сторону, Питер медленно поднялся, вскидывая руки, и накапливая на ладонях по заряду. Его достали эти разговоры. Его тянуло вперёд, маня и будоража грядущей расправой, не позволяя остановиться и задуматься, что же было основным его двигателем: желание помочь матери и спасти мир, или жажда… жажда узнать, кто за этим всем стоит, жажда познания и разрушения, никогда ещё так наглядно не связывающая два этих понятия.
Зря Сайлар встал на его пути.
Зря просто не пошёл вместе с ним – возможно, это бы Питер позволил.
Тот сам виноват в том, что корчится теперь, прошиваемый молнией, и сползает по стенке на пол, уже не находя в себе сил быстро собраться и отразить новый удар.
Просто удар. Кулаком. По лицу. Так, чтобы затрещала челюсть, а волосы некрасиво взметнулись вбок.
– Ты не сможешь остановить меня…
Безо всяких сверхспособностей. Как тогда, на Кирби-Плаза. Старым добрым способом. Контактным и жарким. С особым вкусом утоляющим жажду. Ещё и ещё. Пока брызги крови не разукрасят их майки. Пока это покорное лицо не превратится в месиво, а руки не начнут болтаться плетьми! Потому что он ему никто! Он! Ему! Не брат! Он маньяк и убийца, и не имеет значения, что это его сейчас избивают, а он добровольно принимает каждый удар, как будто это искупление и грёбаный пропуск в члены семьи! Он никто! И никогда никем не станет! Ни грёбаным кулинаром, ни героем, ни отцом, ни братом! Никем! И никогда! Просто потому что то адское будущее никогда не настанет! Никогда!!!
Никогда…
Питер мазнул последний раз по скуле уже давно потерявшего сознание и узнаваемый вид Сайлара, и, враз обессилев, еле сдерживая рвущиеся из горла рваные всхлипы, опёрся лбом о прохладную стену. Волна ярости отступила, не оставив за собой ни удовлетворения, ни триумфа, только муть и грязь, да тошнотворное изнеможение от потраченных впустую сил.
Задержав дыхание, он переждал приступ гадливости к самому себе, едва ли осознавая, что его пальцы, ещё недавно впивающиеся в оголённые под майкой плечи Сайлара, ослабли, стекая по предплечьям вниз, то ли заглаживая причинённую боль, то ли убираясь с места преступления. Собравшись, он стёр со своего лба капли пота, отводя в сторону прилипшую, успевшую немного отрасти чёлку; тяжело поднялся на ноги, взвалил на себя неподъёмного Сайлара и потащил в собственную камеру, в которой ещё час назад лежал сам.
