Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 54 страниц)
А теперь его просят этим поделиться. И не кто-то, а Питер.
Нет, не его брат. Его брата убили.
Другой Питер. Просто Питер. Находящийся где-то между врагом, которого он когда-то дважды убивал – и братом, благодаря которому он когда-то поверил в то, что сможет жить с проклятым голодом, не причиняя никому вреда. И даже в то, что он сможет при этом быть счастливым.
И этого другого Питера, пусть не своего, но живого, прямо сейчас, он намерен был остановить. Предостеречь. Несмотря на то, что Габриэль знал – добровольно тот не отступится.
Но он не мог позволить. Тот просто не знает, о чём просит.
– Мои способности – это не просто умение видеть, как всё устроено. Вместе с ними просыпается жажда больше знать, больше уметь, и я не смог с ней справиться! – превозмогая тошнотворную слабость, он говорил всё твёрже, наполняя голос горячим убеждением, – она сделала из меня убийцу. Монстра. Я борюсь с ней каждый день, каждый час… Но борюсь я, – повернувшись к стеклу, разделяющему комнаты, он посмотрел в сторону сына, – ради него. И я не собираюсь добровольно обрекать тебя на ад.
Он замолчал, рассекая комнату тяжёлым взглядом из-под сведённых бровей, глядя совсем как раньше, так, как Питер помнил, протачивая насквозь.
Не Сайлар и не Габриэль, а странная смесь обоих, немыслимый, обескураживающий человек, множество раз убивавший и умиравший, сумевший зацепиться за одну из реинкарнаций на долгие четыре года. Невозможный – и именно поэтому заставляющий себе верить.
Возможно, не любого, и не сразу, но Питер и не был «любым».
Только он умел так, на полном ходу, разворачиваться на сто восемьдесят, и, не отвлекаясь на перегрузку, мгновенно проникаться эмоциями того, кого минуту назад считал противником. Только он, не имея подобного опыта, мог хоть как-то понять его.
Но тем хуже было для обоих.
Потому что у Питера не было выбора.
– С твоей способностью я смогу угадать все изменения, я смогу спасти мир.
– Мир вечно надо спасать, – с горечью возразил Габриэль.
– Ты не понимаешь, – сорвался на шепот Питер, – вы все погибнете. Все! Погибнете! Твоя семья… твой сын… миру придёт конец, – его убивало нежелание Габриэля видеть неизбежное. – Не веришь мне? – Он протянул ему кисть. – Нарисуй! Сам увидишь! Нарисуй будущее!
Мрачно уставившись на кисть, как на личного врага, Сайлар всё-таки решился и взял её, и, предупредив Питера, чтобы сын не видел его в этом состоянии, подошел к мольберту и вошёл в транс.
* *
Ему не понадобилось много времени.
Уже совсем скоро он стоял, опустив испачканные в краске руки, и обречённо смотрел на раскалывающуюся на куски планету. Питер стоял рядом и молчал, словно давая ему время свыкнуться со всеми последствиями этого рисунка.
Хотя почему «словно»? Он точно делал это осознанно, наверняка зная о том, о чём думает Габриэль. С этим своим серьёзным всепонимающим взглядом.
Питер, Питер… Если бы он знал, о чём просит. Если бы знал.
Гэбриэль прекрасно отдавал себе отчёт в том, что изменение прошлого вряд ли позволит ему снова справиться с голодом – слишком много и слишком тонких условий для этого потребовалось в этот раз, и вряд ли он сможет снова подружиться с Питером, и сын… его маленький Ной… он тоже вряд ли у него будет.
Но на это была хоть какая-то надежда.
А на то, что мир выживет, если они не вмешаются, уже не было.
Его Питер, брат, уже был мёртв, и это была только одна из первых трещин на стеклянном шарике его счастливой жизни. Остальное было делом времени.
Время… всегда – время…
И он достал свои старые поломанные часы с разбитым стеклом, и протянул их своему гостю.
– Сайлар? – недоумённо прочёл тот надпись на циферблате.
– Это мой шрам. Память о том, кем я был. И кем могу стать.
– Они не идут, – покрутил в руках старый механизм Питер, – почему ты ничего с ними не сделал?
– Хочешь получить мои способности – почини их, – Габриэль с каким-то паническим благоговением уставился на ловко вскрытую телекинезом заднюю крышку металлического корпуса. Его жизнь, его ад, его суть – эти часы были символом его дара и его голода, квинтэссенцией чуда и проклятия.
– Прислушайся… Это как симфония. У каждого инструмента своя партия, вместе они составляют идеальную гармонию, – он отошёл в сторону, отвернувшись; не глядя, но чувствуя все действия Питера, и почти шептал, невольно заражая того ощущением священнодействия, заставляя прислушаться к внутренним вибрациям, поддаться желанию узнать, – если поймёшь устройство часов, сможешь понять что угодно.
Послушно поддаваясь мерности его голоса, «ученик» приподнял телекинезом в воздух несколько маленьких деталей, стараясь даже так, на весу, не нарушать схему устройства.
– Причины. Следствие… – продолжал проговаривать «учитель».
Питер исправил пару погнутых шестерёнок и, не замечая больше грубых локальных повреждений, охватил взглядом всю конструкцию.
– Действие. Противодействие.
Представил её единым целым, отбрасывая все несостоятельные способы её соединения, оставляя только один, единственно верный.
– Как изменить будущее…
Шестерёнка покачнулась и, прокрутившись, встала на место; маленькая невидимая пружинка внутри подтянулась на несколько микрон; механизм замер в преддверии новой жизни, и на одновременном выдохе двух людей, оглушительно затикал.
Питер застыл, прислушиваясь к изменениям внутри себя, и вскинул напряжённый взгляд на Габриэля.
– Теперь ты знаешь… – глухо сказал тот, – мне очень жаль…
* *
Наличие способностей у противников не предполагает долгой схватки. В этой битве почти наверняка победит тот, кто дотронется до врага первым.
Многое зависит от везения. Многое – от готовности защитить или умереть.
Но определяющим фактором чаще всего является страх.
Особенно если враг умеет этим страхом питаться, усиливая свои возможности прямо пропорционально внушаемому ужасу.
* *
Наверное, за ним как-то проследили до дома Габриэля. А, может, просто догадались, где можно найти двойника убитого террориста. Всё, что они хотели – это чтобы Питер сдался, и тогда они пообещали не тронуть ни хозяина дома, ни его маленького сына, удерживаемого ими в заложниках.
Ной молчал, но в его глазах была паника. Он смотрел на отца, цепляясь за него взглядом, изо всех детских сил веря в то, что тот обязательно его спасёт. И дядя Питер тоже.
Ведь они самые сильные.
Ведь они самые главные герои.
Конечно, те сумели возразить нападавшим.
У них было слишком много поводов выкрутиться из этой ситуации без потерь. Перевес был на их стороне, несмотря на то, что противников было трое. Питер успешно отвлекал двоих, Габриэлю достался тот, что удерживал сына. Он сумел освободить Ноя и, крикнув ему спрятаться подальше, встал перед врагом со взглядом, не сулившего ничего хорошего тому, кто посмел дотронуться до его ребёнка.
На его стороне были десятки самых мощных способностей этого мира.
У врага была лишь одна, он был чуток к страху, и даже в этом он был бессилен перед стоящим на его пути человеком, абсолютно его не боящимся. Но в глубине комнаты, далеко за спиной Габриэля, пытаясь спрятаться за стулом, съёжившись на полу, сидел его сын. И каким бы храбрым ни был этот малыш, сейчас его сердце заходилось от ужаса, наполняя тёмную сущность врага гигантской силой.
Недобро ухмыльнувшись, враг впитал его страх, вскинул руку и отшвырнул Габриэля через всю комнату, сокрушая всё, что попадалось у того на пути.
Тот остановился уже у самой стены, среди обломков стола и нескольких стульев.
Рядом с бездыханным телом своего сына, не сумевшего выдержать этого крушения.
Всегда такого вёрткого и живого сына, сейчас вдруг ставшего вялым и почему-то невесомым – этот факт особенно поразил Габриэля, заставляя согнуться пополам над неподвижным телом.
Выбивая из лёгких воздух, пережимая гортань.
Наполняя пустотой и тупым недоумением – почему это должен был быть он?
Его маленький Ной – центр огромной стеклянной вселенной, разлетевшейся вместе с его смертью на миллионы осколков, высасывающей жизнь из склонившегося над сыном Габриэля Грея, наполняющей безудержной силой поднимающегося с колен Сайлара – почему именно он?!
Почему?
– Они убили его, – прошептал возродившийся, чтобы отречься от жизни, Сайлар, глядя то на Питера, то на свои разгорающиеся изнутри руки, – они убили его.
И несколько мгновений спустя ослепительная вспышка поглотила комнату, дом, целый город в Техасе, и стеклянные остатки личной вселенной Габриэля Грея, не оставляя этому проклятому миру ни единого её осколка.
====== 77 ======
Грудь распирало.
Ничего не болело, но чувство было такое, что любое воздействие извне обойдётся ему на порядок больнее, чем раньше.
Осторожно открыв глаза, Питер уставился на ослепительно белый потолок, расплывающийся из-за какой-то мути перед глазами, скользнул взглядом по неуютным кафельным стенам, двери, имеющей неприступный вид. Повернул голову набок и, дёрнувшись от неожиданности, чуть не содрал кожу на плотно обвязанных запястьях.
На соседней кушетке лежало тело его двойника.
С трудом превозмогая мысль, насколько тот, с расслабленным после смерти лицом, выглядит моложе и спокойнее, и от этого слишком похоже на него самого, Питер отвернулся и, закрыв глаза и стиснув губы, попытался освободиться от пут на руках.
Бесполезно.
Способности молчали.
В груди нехорошо засвербело.
Не страх, но какое-то, больше пристойное малолетнему, полуистерическое нежелание смиряться с обстоятельствами, усиленное непомерной накопившейся усталостью. Раньше подобные вспышки даже не успевали у него появляться, гасимые врождённым умением компенсировать их собственными психологическими ресурсами. Сейчас же он чувствовал себя пущенным под откос неуправляемым поездом.
Умение проходить сквозь материальные объекты не срабатывало.
Попытки перебить ремни электрическим разрядом или спалить огнём закончились неудачей.
Телепортироваться не удалось. Ни на первый раз, ни на пятый.
Сердце заходилось от перенапряжения, но он, жмурясь и стискивая зубы, пробовал снова и снова, смутно понимая, что всё это бесполезно, что необходимо успокоиться, но как будто не мог дотянуться до тормоза и вместо этого продолжал давить на газ.
– Пытаешься телепортироваться? – ворвался в окутавшую Питера пелену напряжения резкий, хлёсткий голос вошедшей в комнату Клер, заставляя того вздрогнуть и посмотреть в её сторону, – пока наш друг тут – ничего не выйдет.
Рядом с ней, безмолвной гарантией бессилия пленника, стоял человек, некогда стёрший Питеру все воспоминания. Гаитянин.
Мир разбух и начал расслаиваться на части, как разваливающийся на отдельные лепестки перезревший бутон.
Где-то глубоко внутри этого разросшегося клубка Питер продолжал барахтаться, не прекращая попытки дотянуться до всех педалей и ухватиться за руль. А снаружи, медленно и смачно проговаривая слова, кружила Клер. Или не Клер? Питер не видел в ней ни единого сходства с той, которую некогда спас, кроме внешности. И не чувствовал. Хотя хотел бы. Ужасно хотел бы понять. Что-то. О ней. И о себе. И ещё о ком-то важном, но ускользающем. Да хоть о ком. Чтобы хоть что-то протиснулось сквозь окружающий его кокон, разодрало стенки, шлёпнулось в беспомощные руки, бухнулось в ослепшее аритмичное сердце, вбилось в дезориентированный разум.
Но чем больше он желал этого, чем больше напрягался – тем глубже проваливался в расселины распадающегося мира.
Он пытался сфокусироваться на Клер, а она всё кружила и рассказывала ему о сотнях тысяч погибших в Техасе, а потом взяла скальпель и пообещала, что Питер расплатится за каждого из них собственной болью. Она вела счёт и делала надрезы на его оголённой груди, а он, не сдерживаясь, рычал так, словно она отрубала у него руку, и кричал о том, что ещё можно всё изменить, что он может спасти всех, что он уже спасал её, и спасёт ещё! Ещё. Ещё…
А потом дверь открылась, и в комнату, в окружении охраны, вошёл Он.
Непринуждённый, с засунутыми в карманы руками, он с порога приказал остановиться и, после короткого взгляда на тяжело дышащего изрезанного пленника, заявил, что хотел бы поговорить с ним наедине. Особенно выразительно глядя при этом на Клер, всё ещё сжимающую скальпель.
– Ты просишь меня как президент или как отец? – ехидно уточнила та, злящаяся на то, что её прервали.
– И то и другое, – жёстко, пресекая любые потенциальные возражения, ответил Нейтан и снова вернулся взглядом к брату.
* *
Нейтан…
Питер лежал, широко распахнув глаза – зрение по-прежнему подводило его – пытаясь продраться через расплывающийся мир, зафиксироваться на брате. Он хотел с ним встречи. Он так этого хотел, хотя двойник и предостерегал его от подобных желаний. Но брат – он казался совсем не страшным, не злым, он не был таким, как Клер или другие встретившиеся здесь противники. Он походил на себя самого времён выборов в Конгресс: тот же внешний лоск, та же внутренняя уверенность; вполне знакомый человек, облачённый во вполне знакомый скафандр. Он совсем не походил на злодея, в безумном заблуждении толкающего мир к гибели.
«Не злодей» приподнял брови, дожидаясь, пока все покинут комнату: Клер – демонстративно, все остальные – послушно и бесшумно; и, так знакомо облизывая изнутри губы и скидывая у закрывшейся двери президентскую личину, ещё больше становясь похожим на того брата, которого помнил Питер, подошёл к нему.
Запросто, как ни в чём ни бывало.
Словно это всё происходило не в той сумасшедшей реальности, где Сайлар обнимал Питера и называл братом, а Клер исполосовывала лезвием его грудь.
– Я знаю, чего ты добиваешься, – Нейтан прикоснулся к ремням, удерживающим младшего брата, невольно при этом дотрагиваясь до его руки, – я не глупец, я видел рисунки и слышал про сны.
Словно рядом не лежало мёртвое тело ещё одного Питера, которого он как будто не замечал, обходя вокруг его живого дубля, по очереди освобождая запястья последнего от привязи, не бросив не единого взгляда в сторону трупа, как будто там была пустая стена.
– Мир раскалывается надвое. Я знаю, что происходит. Ты силён, Пит, но одному человеку не спасти мир. Все должны участвовать.
Словно это было в порядке вещей, списывать со счетов досадное и не покорившееся, и начинать обихаживать новое. Нового брата. Нового – без оговорок самого сильного в мире после смерти Сайлара – союзника.
Абсурдность и немыслимость действий и слов такого нормального на вид Нейтана обжигала Питера даже через всю толщу сгущающегося вокруг него пространства. Предметы вокруг, и сам брат, его тёмный силуэт на фоне ламп, узел галстука на плотно прижатом к шее воротничке; его лицо, и глаза, и губы, продолжающие шевелиться, пропускающие сквозь себя новые слова – всё было словно за толщей воды, или аморфной линзой, резко очерчивая и выпячивая то, на что Питер смотрел прямо, и размывая, рассеивая то, что оставалось на периферии.
И со звуками было также.
И с прикосновениями.
Тёплые пальцы Нейтана коснулись кожи его запястий – и боль от стягивающих ремней ускользнула за грань восприятия. Нейтан продолжал говорить – и звук его голоса обволакивал, вызывая вибрации на затылке и где-то в солнечном сплетении. Нейтан снова облизнул изнутри губы – и у Питера закололо язык, как будто он сделал это сам. Нейтан стоял рядом, и…
…если это настолько абсурдный мир, то что, если…
И Питер забуксовал на этом «если», даже в этом безумии спотыкаясь о невозможное.
Леденея под гнётом ужаса от собственных мыслей, он с трудом встал с кушетки, радуясь тому, что Нейтан уже успел от неё отойти.
Брат продолжал говорить о необходимости целой армии со способностями, что гибель целого города поможет решиться Конгрессу на полное вооружении, и что всё это благодаря Питеру – а тот продолжал молчать и таращиться на него с открытым ртом, глотая воздух, как вынырнувшая на поверхность воды рыба, чувствуя, как что-то, то ли вокруг него, то ли внутри, начинает неуловимо меняться.
Ощущения постепенно возвращались к нему.
Грудная клетка ходила ходуном, кровь толчками пробивалась по артериям и венам, разнося покалывание по затёкшим членам, и что-то ещё, долгожданное: и новое, знакомое – и кардинально иное. Он едва ли осознавал, что это было следствием возвращения способностей. О приобретённых он не думал, и те молчали пока, а врождённая эмпатия не воспринималась им как нечто особенное.
Он лишь начал понимать, что под вроде бы скинутым скафандром брата оказалась ещё одна оболочка – тоньше, незаметней и прочнее предыдущей.
Безупречная, идеально повторяющая сущность Нейтана Петрелли пятилетней давности, оболочка – и уже не для избирателей и публики, а для самых близких, для друзей – если таковые у него были, и для семьи.
– Да, я знаю, ты считаешь, людям нельзя доверять… Мы все жадные… все стремимся к власти…
Безупречная для всех, кроме брата-эмпата, со смесью потрясения, потустороннего ужаса и заинтересованности безотрывно следящего за тем, как этот неизведанный Нейтан, словно только что заметив своего мёртвого брата, невозмутимо обошёл его, как будто это было что-то обыденное и, посмотрев сверху вниз на ярко освещённое лампами тело, произнёс:
– Но мы созданы по образу и подобию Господа. В людях есть добро.
Он опустился на стул и, глядя на брата поверх его упокоенного двойника, посетовал:
– Пит… ты мне не веришь, – так мягко, как будто имел право называть его Питом. Так спокойно, как будто между ними не лежало мёртвое тело, а от ответа Питера не зависели ничьи жизни. Так тихо, как будто ему вообще было всё равно.
– Тобой раньше уже управлял Линдерман, – с трудом проговаривая слова, напомнил тот, – ты собирался взорвать Нью-Йорк.
– Ты же можешь читать мысли. Прочти мои.
Так просто…
Мысли. Он может читать мысли.
Его способности вернулись – это осознание нахлынуло на Питера, одним махом заполняя все зазоры между слоями разбухшего вокруг него мира, возвращая тому цельность, но делая при этом странным, изросшимся мутантом, диким, огромным, бесстрастно взирающим на судорожно дышащего, замершего в ожидании подвоха, пришельца из прошлого. Бесстрастно – от лица Нейтана – предлагающий прочесть себя, бесстрастно предлагающий стать одной из своих частей, приоткрывая удобную лазейку для проникновения за вторую оболочку, ту – тонкую и прочную, и чем дальше, тем больше начинающую пугать.
Бесстрастный до чужеродности – за родным обликом брата – мир.
Тёплые, кажущиеся сейчас не такими тёмными, как обычно, с явственно проступающим узором радужки, открытые глаза Нейтана заманивали, со спокойной серьёзностью предлагая всё, что Питер только пожелает узнать. Проскальзывая мимо интуиции. Уклоняясь от эмпатических радаров. Раздразнивая внутри него нечто новое.
Желание понять.
Что в этом могло быть плохого?
Всего лишь желание понять. Сосредоточившись на суженных зрачках брата, проникнуть в его мысли, протиснуться через любезно и даже гордо – вот, видишь? ничего не скрываю! – выставленные вперёд бесконечные переплетения планов, вооружений, способностей, свобод, спасений, и прочих глобальных вещей. Добраться до искренней веры во всё это и, не без усилия толкнувшись дальше, пробивая ту самую оболочку, замереть на краю водоворота мыслей о нём, о Питере.
Запертых, ноющих, за невозможностью иметь желаемое забитых почти что до смерти, мыслей.
Нейтан отрицал их, Питер понял это по его панике и расширившимся зрачкам, тот выстроил вокруг них клетку, потому что не смог отделить их от всего остального важного и значимого, связанного с братом; все, что он смог – это отречься от него вообще. От близости и доверия, отдушины и любви.
Ради избавления от недопустимого.
Ради напускного равнодушия над его мёртвым телом.
Как глупо и как бессмысленно – сейчас Питеру это было кристально ясно.
Он оцепенело, уже не в силах оторваться от вскрытых откровений, перебирал эти запретные тайны, вызревшие, спустя четыре года в подземельях и оковах, во что-то совершенно исковерканное, белёсое, тонкое, но упрямое; при насильственном явлении на свет оказавшееся порочным, грязно-сладким мучением. Оно тянулось к нему кривыми щупальцами, прокрадываясь в тело через разум, сразу же скатываясь оттуда в живот, щекоча и раздражая в ожидании отклика – точно зная, что не останется безответным – разбухая возбуждением, отдаваясь тянущей тяжестью в паху и наполняя рот вязкой слюной.
Порабощая и пугая до умопомрачения.
Сглотнув, Питер взмахнул рукой и стиснул горло Нейтана резким телекинетическим движением. Перехватывая того под подбородок, перекрывая приток воздуха, причиняя боль.
Он уже плохо соображал, что именно делает и зачем, его неумолимо волокло в бездну, и он тащил Нейтана за собой, не замечая его искажённого, покрасневшего от натуги лица; он видел лишь его расширенные увлажнившиеся глаза, в которых паника всё явственнее сменялась мольбой, но о чём именно тот молил – Питер никак не мог понять. Смаргивая опутывающую его пелену вожделения, он продолжал ментально толкаться дальше, чувствуя, что даже это ещё не самое дно, что не хватало ещё какой-то детали, стыкующей всё это застарелое безумие, связывающее их двоих куда больше, чем кто-то из них рискнул бы признать.
Всё больше злясь и теряя терпение, Питер швырнул Нейтана дальше и пришпилил его к стене, продолжая удерживать за шею.
Он был где-то рядом, этот чёртов ответ на всё, кончик ниточки, ускользающий от его невидимых атак.
И в голове начало что-то назревать, то самое, новое, не слишком ещё опознаваемое, но сулящее все ответы на все вопросы разом, стоит только ослабить ментальный захват и коснуться мозга буквально. Это ощущение зудело и нарастало, иссушая лёгкие и раздувая ноздри, но при этом странно успокаивая, словно обещая, что, как бы ни развивались события, свои ответы Питер обязательно найдёт.
А Нейтан задыхался.
Он стоял с запрокинутой головой, с выставленным вперёд невидимо стиснутым горлом; вдавленный кадык судорожно вздрагивал в безуспешных попытках глотнуть хоть немного воздуха, взгляд невидяще блуждал по потолку.
Он медленно умирал, но Питер не обращал на это внимания. Это как будто было неважно. Как будто ответы значили гораздо больше жизни брата.
Губы Нейтана уже начали синеть, когда он, уже в одном шаге от потери сознания, собрал последние силы и впился помутневшим взглядом в холодно-любознательные глаза младшего брата.
Смирение, облегчение, обрывки недобитой любви промелькнули перед Питером за какую-то долю секунды целым калейдоскопом чувств – самоё главное и самое запретное оказалось у Нейтана не в мыслях – и вылились в последнюю, кажущуюся сейчас совсем бессмысленной, просьбу.
Зажимая Питера в ловушку между этой мольбой и сайларовской жаждой, окончательно порабощающей своего нового адепта.
И, вскинув вторую руку с выставленным вперёд указательным пальцем, Питер, не разрывая с братом визуального контакта, нацелился на его напряжённый, со вспухшими венами, лоб, и одним непрерывным твёрдым движением рассёк его череп.
Трезвея ещё до того, как палец закончил своё движение.
Понимая, что сделал, ещё до того, как по виску брата, смешиваясь с капельками пота, потекла первая струйка крови.
Понимая – и не понимая, отшатываясь, отбрасывая назад руки, глядя, как освобождённый от захвата Нейтан падает – нескладно, страшно – лицом вниз, раскрашивая белый пол расползающейся вокруг головы лужей крови, густой и тёмной, высвечивающейся красным нимбом под распростёртым телом.
Мёртвым телом брата, которого он только что убил собственными руками.
====== Часть восьмая. Степени жажды. ======
Его словно вышвырнуло из душных объятий этого мира-мутанта, вернув ненадолго ясность ума и зрения.
Но лучше бы не возвращало.
До этого он ещё мог думать, что это плод его переутомившегося воображения, теперь – не получалось. Он с ужасом смотрел на Нейтана, почти мечтая о том, чтобы поскорее оклемавшийся мир снова поглотил его, и брата, и красный нимб, и этот застывший взгляд, и запонки на вылезших чуть больше необходимого манжетах. И руку мёртвого президента, как будто бы тянущуюся в сторону мёртвого экстремиста; и всё, вообще – всё, потому что Питер не представлял, как сможет – с этим – жить дальше.
Но в дверь заколотили, выводя его из оцепенения, и он, вспомнив, что у него ещё есть прошлое, и шанс, и долг, прикусил до боли губу и, с трудом сконцентрировавшись, нырнул назад, в свой мир.
====== 78 ======
Он не хотел вернуться в какое-то конкретное место, ему был нужен конкретный человек, где бы тот ни находился. И Питер, не задумываясь о том, получится ли у него это или нет, просто оказался в камере на пятом уровне Прайматек, один на один с тем, кто был причастен к раздирающей его боли.
По большому счёту, он сам не знал, чего хотел, зачем заявился к этому убийце.
Найти ответы? Пожаловаться? Обвинить?
Убедиться, что, кроме новой способности, у них нет ничего общего – или свернуть ему шею?
Питер не знал, но, сжимая по старинке безо всякого телекинеза руками горло узника, он как будто утверждал правильность этого мира, где всё на своих местах и Сайлар – его враг, олицетворение мерзости и зла, а Нейтан – его брат и его герой, худшим из грехов которого могло быть заблуждение.
Где злодеи сидят в тюрьме, а не пекут вафли в идиотском фартуке и не погибают, взрываясь над телом не убережённого сына, и не заставляют твоё сердце замирать от разделённой с ними боли.
Где герои предлагают свои жизни в обмен на целый город, и любят святой любовью, а не объявляют охоту на людей; и не стреляют в братьев или самих себя. И не иссыхают изнутри от адского пламени пристрастия к тому, с кем уже связан иными незыблемыми узами.
Вдавленный в стену Сайлар почему-то не сопротивлялся, несмотря на то, что был значительно выше хоть и жилистого, но всё же ощутимо проигрывающего ему в мощности, Питера. Он молча проглатывал сбивчивые выкрики слетевшего с катушек героя о каком-то ужасном будущем, пытаясь понять, что вообще происходит, и только после слов о том, что тот забрал его способности, понимающе улыбнулся, ещё больше распаляя своего душителя.
– Ты испытываешь жажду, – хрипло протянул он, – ты – как я.
– Я никогда не стану таким! – ожесточённо, акцентируя каждое слово, возразил Питер.
Их тяжёлые выдохи смешивались, заполняя пространство между ними, напряжённое настолько, что, казалось, хватит одной искры, чтобы всё полетело к чертям.
И Сайлар не смог устоять.
Теперь, со способностью Клер, он мало чем рисковал.
Какая редкостная удача, довести своего любимого героя до белого каления, довершить то, что сорвалось на Кирби-Плаза, до логического конца.
Получить, нет, не взрыв целого города, куда более изощрённый приз – сделать из ангела убийцу.
И, замирая от неожиданного реванша, Сайлар вскинул издевательски брови и, вздёрнув верхнюю губу, процедил прямо в лицо сурово пыхтящему Питеру:
– Ты уже стал… брат…
* *
Миссис Петрелли была в курсе перемещений младшего сына.
Она знала о том, что он отправился в будущее за способностью Сайлара. Более того, она сама частично приложила к этому руку, успев переговорить с его старшей версией, когда тот был здесь. Она верила в силу Питера и, в кои то веки пригодившиеся для чего-то значимого, его чистоту и принципиальность, но, как и большинство людей, она очень сильно недооценивала силу способности Сайлара.
Голоду было наплевать на доброту и моральную устойчивость носителя. Он действовал ступенью ниже, на уровне инстинктов и, возможно, Питер даже справился бы с ним, будь обстоятельства к нему помягче. Возможно, он бы смог выделить и подавить зерно безумия в себе самом, если бы его не закинуло в самую гущу ополоумевшего в преддверии гибели мира.
Если бы всё не перевернулось вверх ногами.
Если бы мать сама не подала, руками Сайлара, последний камень, перевесивший чашу вменяемости Питера.
Сайлар сказал, что он его брат. Здесь, в этой реальности. И сложно было придумать что-то более страшное для того, кто всеми силами пытался вернуть ощущения нормальности – и себя, и мира.
Сайлар сказал, что он его брат, и ад, от которого бежал Питер, начал обрастать плотью, чтобы через четыре года стать тем, что он увидел в будущем.
Сайлар сказал… и Питер ослеп под его насмехающимся взглядом и, под звуки собственного вопля свернул его шею, отбросив вниз безвольной обмякшей кучей.
Он не успел прийти в себя, когда в камеру ворвалась мать.
Но сумел связать её с теми словами, что произнёс Сайлар.
Она не могла не знать.
Но почему?
И как?!
Он не запомнил того, что произошло дальше.
Его уже не было, он был ослеплён болью и яростью. Вместо него была жажда, странно пытающаяся облегчить муки своего носителя, заставляя его действовать единственным способом, который она знала. Узнать, понять, утолить. Добраться напрямую до мозга – Сайлар задал очень наглядный алгоритм, не подразумевающий попытки достичь желаемого другими способами – и получить у матери ответы на все интересующие его вопросы.
* *
Оживание не было таким уж простым делом. Или лёгким. Или безболезненным.
Ощущения были те же, что и при смерти, только прокрученные наоборот. Вместо постепенного угасания – постепенно возвращающаяся ясность рассудка. Вместо падения в бездну – медленное воспарение. И боль, в обоих направлениях – физическая боль.
Не слишком большая плата за перспективу вечной жизни. Но не такая уж и маленькая.
Крик матери выдернул его из беспамятства раньше, чем позвонки встали на место, и Сайлару пришлось немного помочь им, вправляя резким движением.
Он не успел подумать о том, что и почему делает. Но он успел отшвырнуть Питера в сторону до того, как надрез на коже лба миссис Петрелли проник до кости. Успел подбежать к оглушённой произошедшим матери, со взволнованным и хриплым – ты в порядке? – и тут же, ещё более обеспокоенным – с ним всё будет хорошо? – в сторону не подающего признаков жизни Питера, словно действительно боялся, что тот погибнет.
Какая похвальная самоотверженность.
Какое великолепное проявление сыновьей и братской привязанности.
Бездумное, практически рефлекторное. Как будто это было обусловлено кровностью. Биологией. Генетическими узами.
Удобная теория. Логичная.
Сайлару она нравилась, он не желал видеть иного объяснения. Потому что иное – исключительно гипотетическое иное – делало бы его слишком уязвимым. А так – они все были связаны. Все. И навсегда.
Он думал потом об этом, когда, ещё бледная, с не прошедшей дрожью в теле, миссис Петрелли уже поднимала голову и раздавала указания, а он непривычно бережно поддерживал её.
И продолжал думать, когда она отправила его на очередное задание с Ноем, оставшись самостоятельно разбираться с Питером.
Нет, он не обманывал себя, он не испытывал к ней любви.
Он даже не был уверен, что когда-нибудь сможет испытать к ней это чувство.
