Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 54 страниц)
Кажется, он готов был остаться здесь до утра, обесцвечиваясь и разбухая, но, прорываясь через мерный гул воды, из-за двери раздался звук телефона. Настолько уже нежданный и бесцеремонный, что в первую секунду Питер чуть не застонал от нежелания покидать свою водяную капсулу времени.
Но ему потребовалось совсем немного, чтобы осознать, кто бы это мог быть, и дёрнуться вслед бешено поскакавшему времени.
Одна секунда, вторая, третья…
На то, чтобы, рванув и едва не свернув, закрыть кран, дотянуться до полотенца, чуть не упасть на мокром полу. На автомате схватиться за шорты, и, судорожно напяливая их, подумать, зачем они вообще нужны, если звонок – телефонный, и клясть себя за это промедление.
Несколько секунд?
Полминуты?
Питеру казалось, что прошла вечность, прежде чем он распахнул в комнату дверь.
* *
Они вошли туда одновременно.
Питер замер, не сделав и пары шагов.
Откуда-то из глубин кресла продолжал доноситься самый отчаянный в мире звонок, но больше он, кажется, никому был не нужен.
Телефон Нейтана неловко выпал у него из рук, остатками неотвеченного вызова раскидывая по стенам огромные тени, и, так никем и не пойманный, с глухим стуком утихомирился за диваном.
Наверное, следовало что-то сказать.
Поговорить, разъясниться, покаяться, наобещать.
Разум требовал слов.
Но что-то – интуиция? сердце? застывшая после выдохшегося звонка тишина? – умоляло Нейтана не произносить ни звука.
И он не мог…
Он не знал…
Он стоял и стремительно сходил с ума от облегчения и страха окончательно всё сломать, боясь пошевелить даже пальцем или произнести хоть одно короткое «прости».
А потом в тишине раздался тихий сорвавшийся вздох и не оставил больше никакого выбора.
Пит…
Даже мысленно Нейтану не доставало теперь энергии на полное его имя.
Пит…
Он подался навстречу брату и локомотивом двинулся вперёд. Сосредоточенный только на этом движении и силуэте перед собой.
Пит… Всё ближе. С больным, видимым даже в полумраке, взглядом. В котором, конечно же, вся вселенная. И – господи, это же Пит – конечно же, сдерживаемые слезы. И дышит так, что у него, наверное, сейчас порвутся лёгкие.
И ждёт… господи, прости за всё… ждёт.
* *
Он достиг его в несколько мощных, убыстряющихся шагов.
Схватил за шею и затылок и, подгребая второй рукой за поясницу, резким движением прижал к себе. И ещё, несколько раз подряд, вдавливая в себя, вбивая, возвращая сразу все, какие у них только бывали, объятия сразу. Возвращая то, что они оба помнили, по чему так истосковались – по тому, большому, огромному, больше них самих. Сгребая в безжалостную охапку и, насколько хватало рук, обхватывая голую, ещё влажную после душа, спину.
Невинные сами по себе, по отдельности, эти объятья сейчас, все разом, с бешеной силой, были совсем другими. И это чувствовали они оба.
И тот, кто, наверное, делая больно, жестко удерживая за затылок, вынуждал уткнуться себе в шею.
И тот, кто, прижавшись губами над воротником, кажется, никак не мог решить, дышать ему или нет, на замираниях чувствуя, как начинает кружиться голова, а на рваных выдохах – как выступают слёзы. Оставляя слипшимися ресницами солёные следы. На воротнике и коже, на шершавом подбородке и гладком прохладном ухе – не понимая, это он метит своё исконное место, или это Нейтан, отчаявшись навсегда припаять его к себе силой, перешёл в иное наступление, оставляющее гораздо меньше шансов на побег и выкручивающее голос разума в абсолютный ноль.
Вынуждающее быть благодарными темноте.
Потому что так – можно было не думать о выражении лица, слезах и пылающих скулах. И, ласкаясь, прижиматься щекой к щеке, с закрытыми – для верности – глазами, проваливаясь в родной до боли, но, казалось, уже потерянный, мир, и обнаруживая, насколько он стал больше.
Нейтан чувствовал себя так, будто сумел долететь до космоса и дотронуться до звёзд. И полностью лишиться кислорода.
Внутри, отзываясь на слёзы Питера, солёным комком ворочалось «прости, прости, прости», но он не мог произнести ни слова.
Потянулся всё же к его уху, но так ничего и не сказал.
Остановился на середине движения и, повернувшись, молча уткнулся губами и носом в висок.
Питер сдерживался – он весь был охвачен судорожным напряжением, но не давал слезам продвинуться дальше ресниц, самые горькие и резвые измазывая о брата. Всхлипы копились в его горле, лишь изредка прорываясь наружу с короткими вдохами и долгими, длинными выдохами. И Нейтан, разумеется, прекрасно чувствовал это. И прекрасно знал о «не реветь при брате», и ненавидел себя за то, что стал причиной ещё одной – плюс ко всему, что он уже наворотил – боли Питера.
Искупить все свои ошибки за одну секунду или хотя бы за один вечер, он не мог.
Но умалить хотя бы одну локальную горечь, отвлечь Пита…
…он был обязан.
Хотя бы попробовать.
Подхватить рукой под подбородок с другой стороны, чтобы было удобнее прижимать к себе и, мягко проведя губами по скуле, вдохнуть знакомый запах. И, смутно отмечая усилившуюся хватку на своих предплечьях, выдохнуть только у подбородка, жмурясь и прижимаясь ещё теснее. Немного беспокойно уверяя себя, что это вовсе не похоже на поцелуй.
Нет, совсем не похоже…
Ведь так?…
Он просто вдыхал и выдыхал, и тёрся о щёку, то почти добираясь до рта, то снова сбегая к скуле. Попутно чувствуя, как ослабляются впившиеся в него пальцы, как – хоть и не успокаивается – но выравнивается опаляющее его кожу дыхание, синхронизируясь с его собственным.
Он просто отвлекал, просто делился своей жизнью, просто купался в запахе Пита, ну и что, что иногда, почти случайно, касался края его тёплых губ, то задевая верхнюю, то больно придавливая нижнюю, изредка умудряясь ловить его горячие выдохи, смешивая со своими, и жмурясь, жмурясь так, что глазам было больно.
Это не были поцелуи, он просто успокаивал Пита… просто успокаивал…
Надеясь не сойти попутно с ума.
Ощущая затылком пристальное внимание мироздания, и не до конца понимая – то ли это демоны гогочут над ним, то ли это умиляется небо.
* *
Питер бы упал, если бы Нейтан не держал его.
Он едва не терял сознание, едва мог дышать, выдохи вырывались из грудной клетки вместе со всхлипами, которые всё сложнее было удерживать. Но он старался, старался, хотя уже ничего не соображал. Ничего, кроме того, что Нейт рядом, что под лопатку больно вонзились пальцы, а те, что ласково на затылке – почему-то дрожат. Что жилка на шее пахнет точно так, как он помнит, а губы Нейтана… нет, не такие, как он помнит, он ведь никогда этого не знал, но такие, какие и должны были быть, и там… где должны были быть… почти что там, где должны… так близко, так рядом… обещающие… и предостерегающие… противоречивые, как всё у Нейтана. Как сам он. Не дающий тебе жить – и готовый за тебя умереть. Никак не способный поверить, что без него ни жизнь не нужна, ни смерть! Нейтан…
Боже…
Нейтан…
Не сдержав очередной рваный вдох, Питер напрягся и, наперерез мучительной осторожности брата, нечаянно подавшись вперед, позволил их губам сцепиться чуть больше, чем это безмолвно было позволено.
Отправляя и себя и его в эпицентр ядерного взрыва, выводя за грань сенсорной восприимчивости, засвечивая, оглушая, припекая на губах радиоактивные метки, затушить которые можно было только одним способом. Только одним… которым ведь нельзя… кажется… нельзя…
По их телам единой волной прокатилась крупная дрожь, и они в панике отпрянули друг от друга, прижимаясь лишь лбами, сжимая и разжимая ладони, не чувствуя возможным ни оторваться, ни прильнуть сильнее.
Как будто ещё могли кого-то и в чём-то обмануть.
Прикусив губу – там, где горел след, Питер с поплывшим сознанием проследил за кончиком языка Нейтана, так знакомо облизнувшего там, где у него, наверное, тоже горело, и, отчаянно вскинув руки вверх по плечам брата, беспомощно остановил их у его шеи, слабо касаясь дрожащими пальцами линии волос, влажной шеи, вместо того, чтобы – как того хотелось – обхватить раскрытыми ладонями лицо Нейтана, и… и что-то делать дальше. Питер не думал о том, что именно, он вообще ничего сейчас ни о чём не думал, боясь, не веря, не понимая, потому что когда всё так остро и так тонко, не имеет значения, насколько сильный ты эмпат, когда ты в одном миллиметре от того, чему давно отдался, тебе просто страшно. Настолько страшно, что тебе хочется кричать о том, что не надо ничего больше, но пусть всё будет хотя бы так, как раньше… но тебя вдруг ведёт, и ты, как в одном из своих провидческих снов – детальных, но сюрреалистичных – пошатнувшись, прижимаешься к его губам – просто слегка прижимаешься, едва-едва – бессвязно вышептывая его имя, умоляя сам не зная о чём.
Обдавая воздухом его губы.
Замечая, как каменеют под пальцами мышцы шеи.
Успевая довести свою панику почти до сердечного приступа.
В своей эмпатической перегрузке не чувствуя, что все эти страхи, желания и приступы у них теперь ровно пополам.
Едва не убитый этим прикосновением, Нейтан, как в забытье, приоткрыл рот, ловя на себе эти губы, испуганные, как осенние листья; искусанные, солёные от нескольких всё-таки прокравшихся вниз капель боли. Осторожно коснулся их влаги – отчётливо понимая, что это уже в миллион раз больше того, чему бы он хоть когда-нибудь смог бы придумать оправдание… и провалился в невесомость… потому что невозможно было вытерпеть всё это… и трепещущие пальцы, и безумие в голосе Пита, и его вкус… такой близкий, но такой незнакомый… пока незнакомый… почему-то незнакомый… катастрофически… И это было такое невозможное недоразумение, что Нейтан сорвался, выбираясь из своего колючего паралитического надрыва, бухнулся в этот омут, снова с силой прижимая к себе стоящее перед ним божье чудо, заранее не давая тому упасть на подкошенных ногах, в несколько плавных, но напористых движений раздвинул его губы и аккуратно, но глубоко вторгся языком. Заполняя весь рот – как никогда не делал раньше, ни с кем, считая это чем-то чересчур. Но сейчас – было не чересчур, сейчас даже этого казалось мало, и хотелось выпить… всего его… своего героя, своего мучителя, своего… брата … несмотря ни на что… своего младшего… и слишком – до преступления, до одури, до адовых мук – любимого… выпить наконец-то до дна…
И почти сразу же сбежать…
После нескольких сильных движений, не отпуская затылок и не отстраняясь совсем – сбежать на самый край губ. Не целуя, не лаская, только прижимаясь, снова жмурясь и убегая ещё дальше, к тому, что помнит всю жизнь, на что уже рефлекс, снова и снова проводя губами о щёку, ещё не успевшую зарасти щетиной, но всё равно почему-то сдирающую тонкую кожу почти в кровь. Цепляясь за эту боль, за знакомые действия, чтобы хоть как-то удержать разум. Снова и снова убеждаясь, что всё совсем не так, как раньше. Ведь пальцы горят, а от малейшего их движения Питер вздрагивает и прижимается ещё сильнее. Всем телом… господи… всем своим тёплым гладким телом… и не сопит, притихший, мягко в шею, а опаляет вымученными выдохами, ласкаясь приоткрытыми губами, теперь ещё и влажными после немыслимого поцелуя.
Господи…
Нейтан стиснул его, не давая пошевелиться никому из них обоих, застыв над пропастью, куда его вышвырнуло промелькнувшее под смеженными веками видение зацелованных губ, как будто ещё надеясь, что, если замереть, то их может отнести по инерции на понятный, твёрдый берег, где можно спокойно встать и оглянуться… но сам же не выдержал, вместе с первым же выдохом издав еле слышный стон.
Прозвучавший, словно спущенный курок стартового пистолета, за которым уже только один путь.
Окончательная бесповоротность.
И снова губы.
Снова дыхание.
Снова вкус.
И очнувшиеся от ступора рефлексы – всё, что заставляло других считать Нейтана «чудесным любовником».
Всё, что только сейчас приобрело действительно важный смысл, позволило довериться своему телу, потому что иначе – при полностью свихнувшемся разуме – он бы не смог. И всё бы испортил, перечеркнув и утерянное прошлое и так и не состоявшееся будущее.
* *
Сердце стучало набатом.
Молотом по раскалившейся добела наковальне. Каждым ударом засыпая искрами. На каждом ударе ослепляя, и лишь на мгновение между ними позволяя прозревать. Замедляя свой неостановимый ритм, но увеличивая амплитуду и мощь.
Заставляя проникаться каждой секундой, каждым новым откровением, проверять каждую пядь на прочность и здравость, убеждаясь в их настоящести и необратимости.
Неосознанно – потому что всё, что Нейтан успевал осознать между этими ударами – это темноту комнаты и возрастающую упоённость Питера.
Инстинктивно – потому что все остальные его «локаторы» и «планировщики» за сегодня выгорели дотла, позволяя, наконец-то, перестать оглядываться на заимствованные правила, прикрываться чужими сводами и богами – и здесь, сию секунду, молотом по наковальне, выбивать новый кодекс, наверняка, неидеальный и потребующий расплат и подтверждений, но честный до последнего удара и, кажется, единственно возможный для них двоих.
И очень легко принимаемый – так, будто то самое мироздание (вероятно, посмеиваясь, а может, и оплакивая все их предыдущие блуждания) и не сомневалось ни в чём.
С неисчислимым множеством пунктов, подпунктов и оговорок – и дарующий такую свободу, которую не дала бы ни одна анархия.
Свободу жить.
Свободу защищать.
Свободу рискнуть – и перестать удерживать своё зацелованное и издавленное в объятиях богатство; сделать то, чего, как оказывается, хотел до дрожи, страстно, давно, целую вечность – одной рукой зарывшись в его отросшие волосы, второй, снова подхватив под подбородок, немного отстранить и провести подушечкой большого пальца по абсолютно уже неприлично припухшим губам. Слегка сумасшедше улыбаясь опьянелому взгляду Пита – сначала растерянному, но после первого же прикосновения расслабляющемуся и пьянеющему ещё больше – очертить контур верхней, красивой и идеальной и, легко поцеловав её, будто перед ней извиняясь, снова отстраниться, и медленно, очень медленно провести пальцем по нижней, доводящей почему-то почти до транса. Травмированной в детстве – вызвавшей когда-то у маленького Питера немало переживаний, искусанной сейчас – вызывающей у большого Нейтана тремор в коленках и тянущую тяжесть в животе.
Ему на удивление легко давалось это совмещение-разделение.
На то, что было между ними всегда – и то, что появилось сейчас.
Это не должно было быть так просто.
Но было.
Они остались братьями, узнав о разных ДНК.
И они оставались братьями, целуясь и даже не собираясь переставать этого делать.
Это сбивало с ног, это погружало в эйфорию, это будто дарило Нейтану не просто жизнь, а бессмертие, позволяя оставить в вечном пользовании всё, чем был и оставался для него Питер… Пит – маленькая звезда, Пит – божество, Пит – огромный раздражитель. Пит в руках, Пит в сердце, Пит – в их круге. Защищающий душу, «выедающий» мозг. Идеалист, герой, упрямец.
А то, что у «маленького» божества уже давно раздались плечи и появились морщины, было неважно; и даже его вряд ли осознанно подающиеся сейчас вперёд бёдра, как оказалось, ничуть не уменьшали его божественной сути. И то, что этот, без кавычек – огромный, раздражитель сейчас вился в его руках, отзываясь на малейшее движение, нисколько не вводило в заблуждение относительно его будущего своеволия и упёртости.
Младший брат оставался младшим братом.
Маленькая звезда сияла, не перекрытая ни единым пятном.
Самый главный человек в жизни Нейтана стоял перед ним и – после всего сегодняшнего кошмара – полностью доверившись, позволял делать с собой всё, что угодно. И уводил уже за совсем иную грань сумасшествия, безопасную для жизни, но чреватую… очень чреватую… её кардинальными изменениями.
Тем, как водил головой из стороны в сторону, стараясь попадать навстречу движениям пальцев и дыша на них. Как неуловимо, не перехватывая инициативу, умудрялся задавать ритм – неспешный, тягучий; не стопоря, но и не форсируя, впитывая в себя каждый миг. Как осоловело смотрел; как – очевидно потрясённый собственным бесстрашием – решившись, жарко провёл ладонью по щеке Нейтана, успев коснуться его ресниц и обвести сплетение белых шрамов. Как смешно косился и тяжело дышал.
Как не вытерпел, доведённый пристальным пожирающим взглядом и невесомыми касаниями, и закрыл глаза, и стиснул губы; и, шумно дыша, совсем не по-детски притягивая к себе Нейтана, потянулся к нему за новым утолением, мстительно-благодарно прикусывая за нижнюю губу.
Нейтан провёл рукой по его спине, широко и мягко, ответно вдавливая в себя, и вдыхая в себя его судорожный выдох.
Снова чувствуя намертво застрявший в груди – накопленный за всю жизнь – солёный ком.
Превозмогая горечь, он перехватил брата, но на этот раз не так, будто решил сломать ему рёбра и впечатать в себя, а так, словно собирался облечь его в защитный согревающий кокон. Обвивая обеими руками, через всю голую спину, наискосок, бережно и крепко. Честно признаваясь самому себе, что укутывая его так – он укутывает и себя.
Мысленно молясь о них обоих.
…Господи… если ты дал это… и если ты дашь сил это принять… то дай сил ещё и поверить.
====== 113 ======
Поверить было сложнее всего.
Их обоих спасало именно то, что им никуда не нужно было торопиться.
Что в первые минуты они оба не соображали вообще ничего, и самые первые шаги перехода на другой уровень были пройдены без контроля сознания, в абсолютной слепоте, на одних инстинктах.
Что потом им была дана вечность на то, чтобы осознать – они могут целоваться, не формально, по-настоящему, дурея от каждого воплощённого микро-желания того, что они могут делать, соприкасаясь губами – залечивая ли слюной укусы, толкаясь ли в рот языком – и ничего с этой вечностью не случится. Что земля не расколется, и ничего не взорвётся, и никто не умрёт; что если кто-то и потребует с них компенсацию или расплату за это наслаждение, то только они сами. Что это не просто наслаждение. Это нечто, без чего они – по собственной ли вине, или по воле судьбы или обстоятельств – именно сейчас не могли больше продолжать ничего делать.
Вообще ничего.
Потому что за минуту-полчаса-час до этого – когда телефоны разрывались от неотвеченных звонков – они даже дышать нормально не могли.
А теперь… они даже не сказали бы, могут они дышать или нет, они добрались до самого мощного из тех, что когда-либо имели, источника жизни, и даже дыхание стало для них не необходимостью насыщать организм кислородом, а ещё одной из возможностей общения и обмена.
Ведь дыханием так замечательно можно было «коснуться».
Им можно было что-то сообщить. Его можно было прочесть и впитать.
Его можно было сплести в один ритм, им можно было всё смягчить.
Сначала, не торопясь, подчинить его себе, выровнять, войти в свой темп – а потом подчиниться ему самим, уплыть в самый шторм бесстрашно и безоглядно, как на воздушной подушке. Уже зная, что рано или поздно волны захлестнут их, но имея возможность привыкнуть, полностью созреть к их появлению.
И хоть немножечко поверить.
Что это правда.
Это – с ними.
Это – несмотря ни на что.
И они не тонут. Они плывут. Они дышат.
Вместе.
И мироздание, кажется, не возражает…
И они привыкали.
И ни один из вдохов не делали раньше, чем были к нему готовы. Не совершали ни одно из движений, если на то не возникала острая необходимость, предполагающая только один вариант сиюминутного развития событий.
У них всё происходило, как в первый раз.
Не только между ними, а вообще.
То, что было обыденностью с другими – сейчас сопровождалось самым кристальным изумлением.
Они были как девственники, только без обременения в виде полагающихся для первого раза неловкости и комплексов.
Было, например, настоящим откровением выяснить, что можно целовать не только губы.
Не беспорядочно тычась, и не стирая щетинами друг другу кожу, а по-настоящему.
И по-разному.
Добираясь до шеи, влажно и с тайным ликованием спускаясь до ключиц; или в порыве нежности посасывая мочки ушей; или плотоядно прикусывая подбородки. Или… Или… Нейтан первый, Питер следом, даря и тому возможность испытать, сколько наслаждения доставляет стоять, пошатываясь, откинув назад голову и подставляясь под эту стихийную ненасытность.
Обнаруживая, насколько насыщеннее становится при этом запах заласканной кожи – и, подчиняясь новой волне возбуждения, возвращаясь по проторенному пути назад.
Накатами, то атакуя рты друг друга, увеличивая интенсивность – то замедляясь, утешая и зализывая истерзанные губы.
Так невозможно.
Так – уже вечность как – недвусмысленно.
Руки давно жили собственной жизнью.
У Нейтана – полностью подчинённые рефлексам, у Питера – наитию.
Первый задавал темп, второй – ритм.
У них складывалась просто идеальная система.
Хотя Питер по-настоящему испугался, когда Нейтан с усилием, будто переступая через порог, отодвинулся от него.
Пока не понял, что тот утягивает его в сторону спальни и кровати. Той самой кровати, в которой ни тот ни другой, по очереди оставаясь здесь в одиночестве, уже давно не могли спокойно спать, одолеваемые тоской и выматывающими мыслями друг о друге.
Кровати, уже давно ставшей общей, но не разу ещё не разделённой ими одновременно.
Теперь это тоже казалось недоразумением.
Теперь… на фоне творящейся неизбежности…
– Всё хорошо… – горячим и несколько заплетающимся шёпотом уверил Питер, когда Нейтан вдруг притормозил на полпути, затаивая дыхание и преткновением становясь на пути несущих их волн.
Но тот только тяжело и принуждённо повёл головой и поднял на него взгляд, полный жгучей смеси несанкционированного отчаянья и не собирающейся отступать страсти. Взгляд мятежный и очень далёкий от фразы «всё хорошо». Выводящий Питера из режима только лишь «следования», и автоматически переводя его на режим ответственности.
Как это уже бывало.
В этот последний год…
Когда оказалось, что не всегда старший должен быть самым сильным.
Даже если сам Нейтан так не считал.
Хотя… боже… это ведь было совсем не сложно, это было даже легко и так трогательно – перенимать у него бразды правления ситуацией. Ни на секунду не умаляя его силы, проводить его там, где в одиночку он был слеп, поддерживать там, где не держали ноги.
Питер любил эти редкие моменты, но не любил то, что их вызывало.
Эмпатия, до этого момента пребывающая в глубоком шоке, пробужденная острой, действительно важной необходимостью, снова чуть не отправилась в перезагрузку, попав между жерновами слишком противоречивых чувств. И своих – и чувств Нейтана.
Питер поднял руку и, нарочно стараясь быть не слишком нежным, провёл ею от макушки до лица брата, зарываясь по пути в волосы, оглаживая все линии и черты, и, вернув к себе его потерявшийся было взгляд, встретил не терпящим умолчания немым вопросом.
С трудом балансируя между состояниями ступора и взрыва, Нейтан медленно, будто нехотя добрался до поработившей его руки. Переплёлся пальцами и, поцеловав ладонь, повернул к Питеру повреждённым местом.
– Ты не умеешь исцеляться, – пояснил он таким тоном, будто сообщал о дате скорой смерти. Как будто сам факт неумения регенерировать автоматически укорачивал жизнь брата до трагического минимума.
– Угу, – чувствуя, как отпускает нагрянувший было страх, вежливо промычал тот. Не зная, радоваться или снова плакать из-за причин, приведших Нейтана в столь печальное и несвоевременное состояние. Тот стоял такой взволнованный, такой терзаемый виной, страхом, а ещё – всё смягчающей нежностью и отказывающимся сдаваться вожделением.
О, его замечательный старший брат. Блюститель самим же придумываемых правил. Поборник идеалов.
Умеющий защищать правду, но не всегда умеющий её видеть.
С принципами, но без наития.
Готовый рискнуть планетой ради ничем не гарантированной защиты жизни брата.
Чувственный, но не чувствительный.
С опытным и горячим (боже…) телом, и наивным пугливым сердцем.
Прославленный любовник, боящийся любить.
Прислонившись к оказавшемуся за спиной косяку и обхватив Нейтана за талию, Питер потянул его на себя, как будто заранее зная, что тот не сможет на это не отреагировать и непременно захочет вдавить его в, пусть и вертикальную, но всё же поверхность.
– Ты тоже… – раздался его голос, с трудом проникая в сознание брата сквозь пелену охватившего того нового помутнения, – тоже не умеешь…
Это должно быть что-то важное – то, что этот голос говорил, но Нейтану было очень сложно разделить необходимость вникать в смысл этих слов – и необходимость продолжать вдавливать Пита в стену.
Столь неожиданно свалившийся страх на фоне горячего возбуждения казался особенно ледяным. Сковывающим. Заставляющим до скрежета сжимать зубы.
Он тоже не умеет исцеляться – с трудом выудил из хаоса мыслей Нейтан посыл брата.
И это что-то значит.
Тот что-то пытается этим объяснить.
Тому должно было быть больно. Если не там, где в него вминались чужие бёдра, колени, грудь и руки, то там, где вдоль позвоночника в спину впивалось деревянное ребро дверного проёма.
Он тоже не умеет исцеляться – продолжало биться в мыслях Нейтана – и это ставит их обоих на одну ступень на шкале безопасности.
Сам он, ошарашенный контрастом льда и жара, практически не ощущал физической боли. Она ему не мешала, наоборот, с ней было легче. Она была понятнее и подконтрольнее. И, даже с закрытыми глазами, помогала лучше чувствовать Питера – живого, здорового, не собирающегося умирать и, кажется, имеющего на эту жизнь множество планов.
Одна степень риска. Одинаковые причины для страха.
Да разве может быть у них что-то одинаковое?...
Нейтан вздрогнул, когда его стиснутых губ коснулась волна дыхания, а за ней, сразу же – предваряя новый цикл жизнетворного сумасшествия – тёплый и влажный язык.
Одинаковые возможности жить…
Он так и не понял ничего связного, но ощущение неотвратимой, уникальной беды отступило, не избавив полностью от беспокойства, но переведя его в другую плоскость – туда, где всё имело совершенно определённое решение. Решение, кажется, одинаковое для них обоих.
И, что было сейчас особенно актуально – решение, не требующее немедленной реализации. Способное подождать.
Напряжение постепенно оставило его, губы расслабились и впустили напористого завоевателя, столь же наивного, сколь и решительного.
Отпустив последние мысли о страхе восвояси, и снова полностью погружаясь в ощущения, Нейтан оторвал Питера от стены и, преодолев последние несколько шагов до кровати, рухнул на неё вместе с ним.
* *
Мир вокруг кружился так, будто, коснувшись покрывала, они продолжили падать дальше.
Тело Нейтана, распалённое сладостной властью над прижатым к стене извивающимся «противником», и лишённое этой власти на те несколько секунд, что потребовались им для того, чтобы добраться до кровати, потребовало всё это счастье обратно.
Истратив весь свой самоконтроль на то, чтобы аккуратно уложить Питера на спину, Нейтан сдался на волю своим уже смешавшимся с умениями инстинктам, и, навалившись сверху, впечатал его в кровать.
Закрывая собой от всего остального мира. Защищая собой. Укрывая. Наверное, всё-таки за что-то наказывая. И одаривая. И клеймя. Зубами, губами, руками, всем собой. Почти не удерживая собственного веса, всей тяжестью заявляя о себе.
Питер был просто сметён этим.
Можно лишить духа, ударив в солнечное сплетение, или сознания – ударив по голове. Но он не знал, что нужно было сделать, и куда ударить, чтобы произошло то, что происходило сейчас с ним.
Всё, чем он сейчас мог управлять – была эмпатия.
Всё остальное, его дух, его сознание, его тело – жило вне его, своей собственной жизнью, если и подчиняясь кому-то, то не ему, а Нейтану.
Как будто это не он выгибался, словно ему было мало тяжести придавившего его тела, и непременно хотелось ещё усилить сплавляющее их напряжение. И не он, согнув немного ногу, добавляя им новых точек соприкосновения, вызывал у Нейтана спазм всех мышц и чуть ли не остановку сердца. И не его соски, истёртые трущейся о них рубашечной тканью, пульсировали блаженной болью. И не в его живот впивалась металлическая пряжка ремня. И горел под отправившейся гулять по его телу рукой тоже не он.
Он ничего не делал. Он только чувствовал.
Себя.
И его. Его – даже сильнее. Насыщеннее. Острее.
Не так, будто он сам себя вжимал в кровать.
А так, будто он одновременно чувствовал и свою и его разливающуюся по телу сладостную тяжесть. Так, будто они обменялись сердцами, и он сам едва не плачет от непривычной для себя сдержанной надрывности – и может только надеяться, что Нейтан оказался готов к той прорве чувств, что населяли сердце его безтормозного младшего брата.
Он чувствовал его.
Впиваясь пальцами то в его волосы, то в рубашку, то в покрывало. Откинув голову назад, цепляясь взглядом за блики на потолке, и задыхаясь – чувствовал.
Так знакомо и так ново.
Раньше, чем Нейтан догадывался скользнуть губами ниже ключиц – чувствуя его озарение.
Заражаясь его шальным азартом прежде, чем тот решался пробраться ладонью ниже пояса шорт.
По предвкушению предугадывая действия.
Постепенно замечая, что исступление Нейтана отзывается пронизывающими иглами в его собственном животе, а приступы нежности – томительной слабостью во всём теле.
Брошенные на время губы пересыхали быстрее, чем он успевал их облизывать.
Глаза уже давно блестели не от слёз.
Он полыхал от действий и заливающих его эмоций Нейтана.
Впитывал в себя его холодное безумие и доводил его до кипения.
Он знал, что не услышит от брата – по крайней мере, сегодня – ни слишком громких стонов, ни умолений. И он не ждал. Позволял ему за двоих ласкать, а себе – за двоих быть откровенным. Зная, что они оба наслаждаются и тем и другим. Со всей простотой принимая то, о чём раньше ему не хватало наглости даже думать.
* *
У Нейтана пульсировало всё.
Мысли, сердце, член, подушечки пальцев, губы, даже, кажется, само пространство вокруг него пульсировало, то разрастаясь, то коллапсируя.
Он уже давно перестал вдавливать Питера в кровать, обнаружив – тоже, как впервые, будто издеваясь над всем своим прошлым опытом – что небольшое, горячее и пропитанное испариной расстояние между телами открывает множество новых, незнакомых до сих пор возможностей. Фантастических и сумасшедших.
Его снедало смутное подозрение, что он не в полной мере контролирует свои действия, не зная, то ли радоваться этому обстоятельству, позволяющему не испытывать неловкости первого раза с Питером, первого раза с мужчиной, в конце концов; то ли переживать, боясь натворить что-нибудь не то.
Но что-то подсказывало ему, что «не то» он натворит вряд ли, и поэтому он старался не слишком вздрагивать, после отступа очередной волны умопомрачения обнаруживая себя то буквально насилующим языком рот Питера, то оставляющим пальцами синяки на его бёдрах.
