Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 54 страниц)
Младшего.
Брата.
Нейтан провёл по лбу, смазывая испарину.
Сознание дробилось, разрывая реальность на кучу разрозненных фрагментов, не давая строить длинные логические цепочки и делать уверенные выводы. Хотя какие тут могут быть выводы…
Возбуждение схлынуло, наверное, ещё раньше, чем Пит спрыгнул вниз. Наверное, когда тот оттолкнул его, больно рубанув по предплечьям.
Не он Питера оттолкнул. А Питер оттолкнул его. Сам. Питер.
Пятью минутами до этого пробирающий до мурашек выдранным из горла «я больше не могу», и убивающий недвусмысленной мольбой во взгляде. Питер.
И ведь не об этом он его молил. Не о том, что случилось после.
Он просто хотел знать, что не один в этом запределье.
Притом, что до этого он очень честно и старательно принимал неозвученные правила Нейтана замалчивать, не замечать, пережидать, пока пройдёт. И без жажды, подталкиваний матери и очередного груза спасения мира, ему удавалось. Соответствовать.
А сейчас… так получилось… не смог.
Постарался обезопасить, сбежал при малейшем риске для брата, чтобы переждать в одиночестве – но Нейтан, в свою очередь идти навстречу, ему этого не дал.
Сорвался, каясь и не скрывая того, что ему, в отличие от брата, необходимо именно признание, озвучивание, да просто возможность ухватиться за руку того, с кем его зашвырнуло за грань! – но и этого Нейтан лишил его тоже.
Отличный старший брат. Лучший в мире! Результат генетического эксперимента. Летающий супергерой. Моральный урод. Наверное, чудовище всё-таки успело выжрать его изнутри.
Хотя зачем валить на отца, мать и несчастных монстров?
Всё сам. Всё – сам.
Звонок Беннета перехватил его уже в самом низу.
С Трейси всё было в порядке, в Прайматек царил относительный покой, Суреша так и не нашли, Сайлар был под присмотром.
Мать находилась в коме…
Вопреки всему, злорадства или ощущения закономерности настигнувшей матери расплаты, не было. Вообще никаких сильных эмоций не было. Выдохлись все. Не было ни желаний, ни антижеланий. Только понимание необходимости продолжать куда-то идти и что-то делать.
Хлопоты.
Согласовав с Ноем некоторые моменты, в том числе касающиеся пребывания матери в пределах здания Прайматек – с этим решением Нейтан был согласен – он поймал такси и отправился домой.
Не в квартиру – там наверняка спрятался Питер. По крайней мере, Нейтан очень сильно хотел, что тот спрятался именно там.
В семейное гнездо Петрелли. Всё равно мамы там сейчас не было.
Нужно было переодеться и вообще… привести себя в порядок.
Нужно было позвонить Хайди и узнать, выздоровел ли Монти.
Нужно было съездить в Вашингтон и крутануть там своё подотчётное колёсико. Не то чтобы без младшего сенатора там всё бы встало, но ему жизненно необходимо было сейчас придерживаться хоть чего-то из того, что он считал важным и правильным. Особенно там, где он ещё мог оставаться таковым.
Старая привычка.
Спотыкаясь на новом, хвататься за старое.
Как будто это ему когда-то действительно помогало…
* *
Питер добрался до квартиры почти в беспамятстве.
Содранная на ходу одежда осталась лежать посреди прочего бедлама, а перед этим сил хватило только на то, чтобы запереть за собой на все замки дверь и проверить, закрыто ли окно.
После – добраться до душа, вместе с водой стекая вниз.
Он не знал, сколько провёл времени так, на полу душевой, выкрутив температуру до максимально терпимой, без особого успеха пытаясь выпарить из себя дрожь и взбесившиеся гормоны. Кабинку настолько заволокло водяной взвесью, что Питер едва видел противоположную стенку, а его всё продолжало колотить.
Совсем нескоро его отпустило настолько, что он смог оторвать от лица руки и подняться на ноги.
Ни о каком покое не могло быть и речи, это был просто откат, несущий с собой апатию и благостное ослабление; окутывающий перенапряжённое тело вялостью, а разум – пустотой, оберегающей от мыслей о брате; разменивающий сдетонировавшие эмоции на бесчувственность. Этот откат принудительно подсекал под колени, заставляя взять хотя бы короткую передышку, и этим словно подчёркивал то, что кое-кто ещё не имеет права мечтать о небытие, что впереди ещё слишком много незаконченных дел.
Выбравшись из душа и расплывающимся взглядом окинув свою переворошенную нору, словно всерьёз раздумывая, стоит ли сейчас попробовать навести порядок или оставить это занятие на потом, он кое-как доплёлся до кровати и, закутавшись в одеяло практически с головой, провалился в сон.
В нормальный сон, не лекарственный дурман, не видения и не беспамятство после травмы. Особенно нынче милосердный, захвативший его в свои объятия сразу же, едва он коснулся подушки, не давая заново разгуляться ни мыслям, ни эмоциям.
Оставляя все подвиги – будь то уборка, отношения с братом, или спасение мира – на потом. Всё равно сейчас для него это было одинаково невыполнимо, насколько бы особенным он ни был.
* *
Встав на ноги – спасибо дорогому Адаму – Мистер Петрелли, как это ни странно, по новому оценил и полюбил время сна. Раньше он считал его скорее необходимым злом, расточительной тратой времени. После инфаркта, проведя год в постельном режиме, он почти утратил ощущение границ между просто отдыхом и сном. Сейчас же он купался в этом контрасте, по-прежнему сводя к минимуму время на ночной отдых, но зато по максимуму испытывая наслаждение от этого, так не похожего на вечнолежачую полудрёму, полноценного забытья.
Маленькие радости долгой жизни.
Теперь ему ни к чему было считать убегающие часы, дни или даже годы. Теперь его жизнь окончательно перешла на режим подсчёта лишь достигнутых целей, вне зависимости от затраченных на них каких бы то ни было ресурсов.
Целей – и способностей.
Мистер Петрелли был одним из тех, кто выделялся даже на фоне людей, обладающих дарами.
Насколько он знал, их было трое таких, умеющих брать новые способности: он, Питер и Сайлар.
Питер получал их, копируя, не лишая носителей ничего.
Он сам – забирал, лишая доноров дара.
Сайлар – лишая жизни.
Ни один из этих способов не коробил мистера Петрелли, у каждого он видел свои плюсы и минусы. Но всё же сам факт существования в этом мире ещё двоих реципиентов беспокоил его в очень большой степени. У каждого из них скопился уже приличный багаж. Два потенциально таких же сильных, как он, соперника, могли стать немалой проблемой на его пути. Поэтому у него не было никаких сомнений в том, что с этим обязательно нужно было что-то сделать.
Простое устранение было одновременно и чрезмерным, и недостаточным. Он желал выжать максимум пользы для себя. Всегда и из всего.
И, разумеется, из всех.
Сайлар его интриговал.
Он пропустил время явления миру этого парня, но наслышаться об «убийце и маньяке» успел вдоволь. И, насколько он мог теперь судить, тот был, как вызревшее яблоко, готовое к срыванию и вербовке. Даже с учётом весьма остроумного хода дорогой жены с называнием Сайлара сыном. Особенно с учётом этого. Она сама дала карты ему в руки, да ещё с таким раскладом, что уже не нужно было ничего придумывать. Ему оставалось лишь встретиться с Сайларом и поговорить.
Питер – раздражал.
Всегда. С самого своего рождения. Это было весьма оригинальной и неприятной насмешкой судьбы, на все свои огромные усилия по заполучению по-настоящему способного наследника получить вот это. Как будто ему было мало Нейтана. Увы, младший оказался ещё бесперспективнее, несмотря на отличный генетический код. И, как будто уже случившегося было мало, судьба выкинула ещё один издевательский финт, наградив Питера даром, которого тот совершенно не заслуживал и, что мистера Петрелли огорчало более всего, использовал для всяких глупостей, и больше во вред, чем на пользу.
Чего стоило одно только предотвращение взрыва Нью-Йорка.
А они ведь так долго к этому шли.
Дар Питера превратил его из бесполезного в опасного и, к сожалению, если мистер Петрелли и был в чём-то уверен относительно своего младшего сына, так это в том, что переделать того не получится. Он искренне пытался, пока тот был юн. Но старший сын научил его не растягивать бесполезные усилия на долгие годы, и Питер был оставлен в покое гораздо раньше Нейтана.
Не стоило пытаться и сейчас. Не тогда, когда Питер был так силён.
Мистер Петрелли и не собирался.
Он видел только два способа устранения своего сына, неутомимо спасающего всех, от самой ничтожной души до целой планеты.
И, чувствуя себя при этом очень щедрым человеком, попробовать решил с наиболее гуманного.
* *
Завербованные стояли как по линеечке. Здесь были не все, но те, что готовились для передовой. Четверо сильнейших, среди которых не хватало только Сайлара, имеющих за плечами долгий след преступлений и малый груз привязанностей, готовых практически ко всему.
Он стоял к ним спиной, но это не мешало ему чувствовать их скованность. Четверо сильнейших пасовали перед ним, даже собравшись вместе.
Прекрасное ощущение.
Мистер Петрелли был доволен, благодушен и невозмутим.
Настолько, что когда дверь его кабинета распахнулась так, словно её собирались выдрать с петлями, нарушая почтительно-пугливую тишину, он даже не сразу обернулся. Порадовался молча мгновенной реакции своей команды, судя по звукам, вставшей ощетинившейся стеной между ним и ворвавшимся человеком, и, слегка повысив голос, отдал команду отбоя.
– Всё хорошо. Это мой сын.
И только после этого повернулся к ошеломлённому Питеру.
Когда тот только увидел этого человека, стоящего спиной к двери, то подумал, что наконец-то сошёл с ума. В нём всё было знакомым до мурашек: жёсткость осанки, наклон головы, выбритый затылок и перстень на пальце. Но первой мыслью Питера было то, что он попал в очередное странное будущее, и видит перед собой спину Нейтана, постаревшего и очерствевшего Нейтана, сполна натоптавшегося на пути, предначертанным для него отцом. Закальцинировавшегося в своих оболочках и с течением времени всё больше в отца превращавшегося.
После того, что Питер уже увидел и пережил, поверить в подобное было не так уж и сложно.
По крайней мере, не сложнее, чем в то, что отец оказался жив.
– Но как это может быть? Ты же умер!
Если в первый момент после того, как мистер Петрелли обернулся, у него и возникли сомнения по поводу его планов относительно Питера – тот выглядел неожиданно твёрдым и решительным – то после этой фразы, да ещё смачно разбавленной растерянностью, все его сомнения благополучно растаяли.
Ну что за мямля. Как бы ни был неидеален Нейтан, тот бы себе такого никогда не позволил.
Подавив волну подкатившего раздражения, мистер Петрелли вальяжно отодвинул в сторону одного из своих «защитников», и направился к младшему сыну.
– Долго рассказывать.
Чем дольше он смотрел на него и чем больше слышал, тем меньше желал затягивать необходимое.
– Значит, это ты стоишь за всем этим? – продолжал выводить его Питер, – ты напал на маму?!
Какой кошмар. Обрушение целого мира. Всё-таки, это противоестественно – вот эта позорная детская обида в наливающихся неверием и ужасом глазах взрослого человека, способного убить любого в этой комнате, по отдельности или вместе, за какие-нибудь доли секунды.
Папа обидел маму. Катастрофа вселенского масштаба.
– Как я уже сказал, надо поговорить, – не снисходя даже до подобия разъяснений, мистер Петрелли подошёл к сыну, словно не замечая ни накопленных электрических зарядов в его руках, ни ожесточённого блеска в глазах, ни дыхания, участившегося из-за ободрившейся наличием новых животрепещущих вопросов жажды, – ну же… обними своего отца, – раскинув руки, устремился он к Питеру, почти натыкаясь на оборонительно выставленную вперёд ладонь. Подходя близко так запросто, как будто не было ни его мнимых похорон год назад, ни открытого многолетнего пренебрежения к сыну до этого.
Объятья?
Едва ли не самым близким расстоянием между ними была ширина стола за семейными обедами.
Серьёзный разговор?
Питер не помнил ни единого, который бы продлился дольше нескольких минут и происходил бы без присутствия кого-то ещё из семьи.
Ни ласки, ни трёпки. И сейчас демонстративно распахнутые объятья и участливо приподнятые брови отца его скорее напрягали, чем вызывали ответное желание пойти навстречу.
Но сколь бы равнодушно и снисходительно мистер Петрелли не относился всегда к сыну, некоторые его черты он знал слишком хорошо для того, чтобы не удивляться его назревающей капитуляции. Те самые черты, которые всегда его более всего нервировали, но которые сейчас позволяли не сомневаться в успехе.
Вряд ли Питер не уместил бы отца где-нибудь на промежутке между самой ничтожной душой и целой планетой.
Вряд ли не дал бы ему шанс.
И, со смесью застарелой досады и свежего нетерпения отмечая дрогнувший подбородок сына и то, как недоверчивый поворот головы смягчается хмурым, но всё же дозволением, мистер Петрелли подошёл к нему вплотную, словно приглашая уткнуться себе в плечо:
– Всё хорошо, Питер, всё хорошо, – и только после этого, обхватив покрепче руками, прижал к себе.
Для того чтобы забрать у кого-то способность, мистеру Петрелли был необходим тактильный контакт.
Обычно это бывало рукопожатие.
Но этот случай, конечно, требовал чего-то более подобающего. Не потому что ему было стыдно за то, что он собирался сотворить с сыном, а потому что видел некоторую справедливость в том, чтобы забрать у Питера то, что он некогда подарил ему сам.
Напрямую ли, или опосредованно – неважно; важно то, что без него Питера вообще бы не было на свете, и его способности – тоже.
Он всё же извинился перед ним, с барской руки за секунду до финала, слегка подпустив в глаза насмешку, пока никто не мог этого видеть. И, позволяя сыну поудобнее устроится виском у своего уха, активировал свою способность.
Да… через рукопожатия была не настолько ощутима болезненность «процедуры» для донора.
Мистер Петрелли цепко удерживал Питера до тех пор, пока того корёжило в судорогах, и только перекачав себе все его дары до последнего, и врождённые и приобретённые, выпустил, позволяя рухнуть на пол, наблюдая, как тот, беззащитный и безопасный, ничтожный – каким всегда и был – валяется у него в ногах, пытаясь собраться воедино.
Как бесполезно вскидывает руку, ещё не понимая до конца, что произошло.
– У тебя больше нет способностей, Питер, – милостиво пояснил он, и образно и буквально нависая над сыном, глядя на него сверху вниз с жалостливой брезгливостью, – потому что теперь они у меня.
====== 86 ======
День, когда он узнал о смерти отца, Питер помнил до мельчайших деталей.
В тот день должен был состояться суд над Линдерманом, и Питер готовился выступить там свидетелем обвинения, по сути – поддержать Нейтана – несмотря на то, что всё обещало плохо обернуться для семьи. По такому случаю, он даже облачился в костюм и утихомирил привычное безобразие на голове, и долго и сосредоточенно крутился перед зеркалом, проверяя, всё ли в порядке, досадуя на свой, несмотря на все потраченные усилия, не слишком представительский вид. Ожидая собиравшегося заехать за ним Нейтана.
Тот появился раньше времени и был необычно бледен, отчего ссадина на лбу, полученная в результате аварии, «сверкала» ещё сильнее.
– Папа умер, – сказал ему в тот день бледный Нейтан, и они потом долго молча стояли, глядя друг на друга.
Питер помнил, как больно было в тот момент. Им обоим.
А ещё он помнил, что так и не смог тогда понять, от чего ему было больнее – от потери отца, с которым они уже очень давно взаимно дистанцировались, или от переживаний за брата, для которого отец был кумиром.
Как давно это было.
Будто в придуманном прошлом.
Не в таком, которое могло привести его в нынешний день, к живому и здоровому отцу, отнявшему у него все способности и заперевшему в одной из стерильно-новомодных комнат Пайнхёрст.
Будто в придуманном мире.
Не в таком, где отец разговаривал с ним больше одной минуты, вещая о сложных решениях ради общего блага и о том, что когда-нибудь Питер поймёт, что вообще происходит, и лучше раньше, чем позже, потому что к светлому будущему удобнее идти вместе.
* *
Была бы у Питера жажда, отец был бы уже мёртв. Тот предоставлял повод за поводом.
Но жажды больше не было.
Совсем.
Это было хорошо. Это было блаженно, словно после многодневной головной боли он однажды проснулся и понял, что в виски больше ничего не ввинчивается, а затылок не заливается чугуном. Что не нужно специально концентрироваться для того, чтобы сделать какое-то простейшее действие; не нужно напрягаться, удерживая в узде непроизвольные порывы, контролируя каждое действие, каждое слово и даже только намерение, потому что намерения несут за собой эмоции, а эмоции подчистую сносят весь контроль. Это было хорошо, потому что – именно сейчас – очень отвлекало от мыслей о Нейтане, а со всевозможными «потом» Питер решительно был настроен потом и разобраться.
Факт отсутствия жажды даже перевешивал ощущение увечья, оставшееся у него после лишения всех своих способностей. По крайней мере, пока.
Плохо было то, что отца по-прежнему нужно было остановить, а возможностей для этого Питер пока не видел.
Отец был безумен.
Простая человеческая эмпатия – без возможности копировать дары – осталась с Питером, и сейчас, отчётливо ощущая омертвевшие и пустые пятна в источаемых отцом эмоциях, он недоумевал, как мог раньше не замечать такой глубокой ущербности.
Хотя он был далёк от отца… Но как этого не видела мама? Почему не замечал Нейтан?
Если сначала он не мог поверить в то, что отец мог осознанно причинить кому-то из них боль или вред, то сейчас удивлялся тому, насколько они все оказались настолько слепы.
Постфактум многое кажется очевидным.
И от этого ещё более страшным…
Отец приходил, называл его «сынок», и уговаривал присоединиться к нему. В своей манере, словно делая одолжение, умудряясь не терять высокомерия ни при объяснениях, ни при разочарованных – после экспрессивных обещаний сына остановить его и заставить за всё заплатить – отступлений.
А потом он пришёл не один, лёгким движением головы приказал своим рослым молчаливым помощникам выволочь сына в коридор и зафиксировать на стоящей там каталке, и сообщил, что, коли Питер не собирается помогать ему добровольно, то он использует его так, как сам сочтёт нужным. Сообразно непосредственной задаче.
Питер тщетно вырывался и кричал:
– Папа, я прошу! Ты же уничтожишь весь мир! Думаешь, ты лучше всех остальных? Что у тебя есть право делать что угодно? Убирать всех, кто встанет на пути?
Но тот лишь недоумённо приподнимал брови:
– Но я лучше всех Питер, это не мнение, а факт, – и необычайно терпеливо, со своей точки зрения, пояснял, – так или иначе, но ты мне поможешь добиться своего.
* *
Так или иначе.
Мистер Петрелли дождался ещё одного рекрута, доктора Суреша, совершившего весьма недальновидный для себя, но очень удачный для компании Пайнхёрст поступок, не просто продвинувшись в разработке искомой формулы, но введя себе её сырой состав.
Было бы легко помочь неуклонно превращающемуся в чудовище Сурешу и избавить его от этого дара-проклятия, но мистер Петрелли счёл, что есть более эффективный способ «подружиться» с доктором и привлечь его к собственным задачам.
Тому нужно как можно скорее избавиться от проклятия?
Отлично. Вот – лучшая в мире лаборатория и неограниченный бюджет.
И желательно при этом сохранив дар?
Всё в его руках. И аналог формулы, похожей, но не идентичной, украденной в Прайматек, наверняка послужит ему в этом хорошим подспорьем.
Доктор боится довериться?
Его никто не держит, он может уйти куда и когда хочет.
Доктору – совсем раскрасневшемуся от своей слабости и одновременно от наглости первой просьбы – нужны пациенты?
Он даже не представляет, насколько идеальным будет его первый подопытный экземпляр. Упрямый и раздражающий главу Пайнхёрст экземпляр, отказывающийся приносить иную пользу. Как будто факт добровольности весил больше, чем факт его фактического использования. Ох уж эти идеалисты, для которых лучше быть изнасилованными, чем согласиться приобнять.
Только для опытов и годятся.
Так или иначе.
Питер не выйдёт отсюда и не присоединится к своей «армии». Тем придётся обойтись не только без его способностей, но и без него самого.
* *
– Ты помогаешь моему отцу? – спросил Питер Суреша, сосредоточенно избегающего его взгляда и копошащегося вокруг его кушетки с какими-то приборами.
– Я предпочитаю думать, что это он помогает мне, – не сразу ответил доктор, хотя и он, и пациент знали, что это было не так.
Напрягшись всем телом, насколько можно приподнимая над кушеткой голову – единственную незафиксированную часть тела – Питер нервно уставился на шприц в руках Суреша.
– А это что?
– Твой организм приспособлен для принятия способностей, а значит, ты оптимальный вариант для испытания формулы.
Невероятно. Питер отказывался верить – и даже не в то, что на нём собираются проводить какие-то эксперименты, а в то, что Суреш мог так спокойно об этом говорить! Хей! Это же он, Питер Петрелли! Они же когда-то были на одной стороне и вместе спасали мир от беды, накликанной, между прочим, тем, кто и сейчас стоял за набирающей обороты катастрофой!
Играть со способностями – зло.
Кажется, именно так когда-то говорил доктор.
Тот самый доктор, работающий сейчас на Пайнхёрст, подготавливающий для введения инъекции сгиб руки беспокойного пациента и светским тоном поддерживающий ведущуюся между ними беседу.
Питер безотрывно следил за приближающейся к его вене иглой и бесперебойно засыпал Суреша вопросами, пытаясь достучаться если не до его сердца, то хотя бы до его разума.
Даже не подозревая, насколько это было бесполезно.
Тот слишком сильно заблудился в своём лабиринте, с каждым поворотом всё больше теряя человеческий облик, и внешне, и – что было куда страшнее, но осознавалось им гораздо меньше – внутренний. Он не видел вреда в том, чтобы ввести формулу человеку, который наверняка сможет с ней справиться благодаря естественной генетической предрасположенности к способностям. Он чисто объективно не мог воспринимать слова Питера о каком-то гипотетическом будущем, которое из-за полученного умения прививать способности, неминуемо развалится на куски. От него ускользала связь между его желанием излечиться и гибелью всей планеты. А о страхе Питера по поводу возвращения жажды – если формула вернёт ему всё утраченное – он и вовсе не знал.
Так что он перестал реагировать на речи пациента, мысленно обезличивая его, и сосредоточился только на непосредственно связанных с испытанием формулы манипуляциях.
Он чувствовал – он близок к искомому результату. Не хватало какой-то малости, которую он всё никак не мог ухватить. И, возможно, эту малость ему подарит кровь Питера. Тот был слишком особенным для того, чтобы оказаться в этих исследованиях совсем уж бесполезным.
* *
В этот раз всё было иначе.
Хотя то, что он оказался никому не нужен, было не внове. Но впервые он испытывал не ярость и не желание отомстить, а вялое тошнотворное смирение.
Здесь его место. Здесь, в этом коматозном тумане на пятом уровне, в камере, куда оттащил его Питер, под капельницей, к которой тот его подключил, в забвении, которое тот определил ему. И можно было только гадать, что было бы, если бы Питер не был охвачен жаждой. Можно было только мечтать, принял бы он его, если бы не связывал так прочно их родство и катастрофичное будущее.
Сайлар никогда не считал себя мечтателем, но сейчас ему казалось справедливым лежать, болтаясь в зыбкой мари забытья, фантазируя об иных развитиях реальности и истязая себя мыслями о том, что сам всё угробил тем, что некогда не смог воспротивиться жажде, что в какой-то момент практически сознательно принял её. Что он недостоин своей вновь приобретённой семьи, своего младшего брата, готового скорее умереть, чем жить, не умея подчинять этот голод.
Ему не казалось странным, что он может валяться тут, накачанный лекарством, и рассуждать о чём-то, вариться в собственных мыслях, своём апатичном глухом отчаянии, хотя не должен был вообще себя помнить, осознавать внутри этого состояния. Он должен был быть в беспамятстве. Абсолютном, лишённом даже этого тумана. Как раньше. В прошлом своём заключении на пятом уровне.
Но в этот раз всё было не так.
И впервые он не рвался выяснять причины того, что с ним происходило.
Как будто сам себя лишил всех прав.
– Габриэль…
Слабый звук прошил его, кажется, насквозь. Дымка разрозненных видений подёрнулась, являя его взору силуэт матери. Силуэт мерцал и никак не хотел обретать плотность, а отзвук произнесённого имени загулял по камере, рикошетя слабым эхом от стен.
– Что ты здесь делаешь? – добавил он к этому эху новых, низких тонов, – тебе же плохо.
– Питеру нужна твоя помощь, – голос матери стал звонче и громче, обрастая вполне ожидаемой от такого человека, как миссис Петрелли, но до сих пор незнакомой Сайлару, жёсткостью.
– Питер не хочет иметь со мной ничего общего. Я убийца.
– Речь не о том, что он хочет, а о том, что я прошу тебя сделать, – она словно чеканила слова, каждое по отдельности, отдельным точным ударом, и также акцентированно выдавала их, по одному, чтобы каждое, хлестнув по распаренному туманом сознанию Сайлара, оставило на нём ощутимый след, – так что хватит уже киснуть, и давай, выходи из камеры.
– Я здесь по праву. И, – Сайлар окинул расплывающимся взглядом свои оковы и стены камеры, – я даже при желании не смогу сбежать. Мои способности блокируют.
– Ну а как же я тут оказалась? – кольнув ехидством, голос неожиданно смягчился, добавив к подначиванию явственную гордость, – о, Габриэль, ты и половину своих способностей не знаешь. Покажи… – голос постепенно начал приближаться и почему-то затихать, истаивая в пелене, поглощающей и звуки, и предметы, и падающий из коридора свет, – покажи всем, что ты мой любимчик, – и чем больше затихали слова, тем беззастенчивее они становились, будто пелена поедала и стеснение тоже, – чтобы мама тобой гордилась… давай… покажи…
Шёпот лизнул уже где-то у самого уха, и – вместе с общим фоновым гулом – оборвался так резко, как будто кто-то нажал на кнопку выключения звука.
Распахнув глаза, Сайлар телекинезом разорвал оковы, обычным жестом освобождённой руки сдёрнул с лица пластырь, удерживающий катетер; без малейшей заминки сорвал с петель дверь и, выйдя из камеры и заглянув на миг к матери, чтобы поцеловать её в лоб, – не волнуйся, я спасу Питера, – помчался к брату. Уже второй раз в жизни не думая о последствиях своего поступка, не рассчитывая баллов, которые он ему принесёт, и снова весь расцветающий надеждой и потребностью быть настоящей, приросшей частью этой семьи.
* *
Он знал, где искать Питера, и поэтому не потратил много времени, чтобы добраться до него.
Он позволил себе прежнюю, пробирающую до мурашек всех, кто когда-либо имел «удовольствие» её видеть, полуулыбку, специально для милого доктора Суреша с недвусмысленным намерением склонившегося над Питером со шприцом в руке.
Не растрачиваясь на месть доктору, мимоходом отмечая полное отсутствие у себя этого пагубного чувства, Сайлар лишь обезвредил его, отбросив шприц в одну сторону, а Суреша – в другую. Удивительно, но тот оказался абсолютно безразличен ему сейчас, несмотря на их давнюю, полную взаимного негатива, историю.
Ему не нужен был реванш за старое.
Ему была нужна надежда на новое.
Он пришёл за Питером, потому что для этого и нужны братья.
Чтобы помогать друг другу.
– Даже после того, как я тебя запер? – спросил тот у него, пока Сайлар расстёгивал фиксирующие ремни.
– Надо выбираться, – уклончиво ответил он и, слишком погрузившись в этот бесценный момент изумления и прямо таки вспыхивающего ответного доверия Питера, упустил момент, когда очнувшийся доктор сбил его с ног.
Обновлённый, обладающий сверхсилой и захлёбывающийся злобой доктор.
Такой некогда скромный и приветливый, и жаждущий помочь всем нуждающимся бедным несчастным героям, не знающим, что делать со своими не всегда подъёмными дарами.
Некогда привязывающий маньяка для того, чтобы досуха выцедив из него на опыты его проклятую кровь, убить, отомстив за отца – а сейчас голыми руками вбивающий его голову в бетонный пол, забрав, кажется, себе одному всё чувство мести, выданное им с Сайларом на двоих, выкрикивая что-то о смерти и об отце.
И Сайлар согласился бы пройти через этот не слишком приятный момент опять, только чтобы снова услышать чудесное:
– Отстань от него! – и увидеть, как, пытаясь защитить его, к ним без промедления кидается Питер.
Пытаясь. Защитить. Его.
Лишённый способностей (это Сайлар уже успел понять, хотя причину тому ещё не знал) и жажды, куда менее мощный на вид, Питер, не задумываясь, бросился на разъярённого Суреша, с готовностью натыкаясь на его кулак и отлетая на несколько метров.
Так безрассудно и так прекрасно.
Это действительно было прекрасно по мнению Сайлара: два брата, бегущие друг другу на выручку при малейшей на то необходимости, встающие против ужасного злого доктора, собственноручно сотворившего из себя монстра и жаждущего смерти одного из них. Это представление было несколько пафосно, но, получив первое подтверждение тому, что на своих тропах зависимости от кого-то он оказался не один, ему теперь хотелось прощупывать и испытывать эту взаимосвязь на прочность и честность.
Эпичность момента испортил откуда-то появившийся властный старик, даже на расстоянии пробивающий ощущением исходящей от него силы. Он вмешался в героическое спасение слабым Питером своего сильного и почти не притворяющегося тяжко избитым брата, и взбодрив и без того не вялую обстановку парой электрических разрядов, обратил защитника Сайлара в бегство, а доктора – уже словами – заставил остановиться.
Пока Сайлар кряхтел, приходя в себя, Суреш, едва не рыдая, кричал:
– Да вы знаете, что это за человек? Сколько невинных людей он убил!? – но старика этот экспрессивный пассаж абсолютно не взволновал.
Он отвёл в сторону занесённый над жертвой для нового удара кулак доктора и, глядя мимо него на распростёртого под ним Сайлара, не скрывая своего удовлетворения, ответил:
– Конечно, ведь он мой сын. И я уже очень давно его жду.
====== 87 ======
Сайлару не нравилось находиться в подвешенном состоянии.
Ни в образном смысле – разрываясь между противоречивым желанием-нежеланием возвращения Питера и неприятной неуверенностью в этом, ни в буквальном – покачиваясь, словно в невидимом пузыре, под потолком кабинета мистера Петрелли, объявившим себя его отцом и являвшимся главой компании Пайнхёрст.
Отцом?!
Конечно, это было логично, но, неожиданно для себя, за последний час Сайлар уяснил, что для него, оказывается, важна не столько общая кровь, сколько ощущение родственности, которое он определённо испытывал к матери и Питеру, упрямо не желал даже пробовать применять к Нейтану, и абсолютно не улавливал в отношении человека, отдающего сейчас распоряжения по поводу поисков своего младшего сына.
