Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц)
На Кирби-Плаза, из самого центра площади в сторону тянулся кровавый след, но его никто не замечал. Все, кто были здесь, стояли или сидели прямо на земле, задрав головы вверх, и до боли в глазах вглядывались в небо. Потом никто не мог сказать, прошло несколько секунд или минут от момента взлёта братьев Петрелли до того, как тёмный небосвод залился ослепляющим светом вспышки, несколько мгновений извещающей город о спасении бесшумным торжествующим фейерверком.
Большинство людей его даже не заметили.
Некоторые успели полюбоваться.
Кто-то – даже снять на телефон.
Но только несколько людей знало истинный смысл этого небесного взрыва. И ликуя о спасении целого города, они с замершим сердцем думали о тех, кто всех их спас.
Никто не знал, что с ними стало.
Никто не знал, выживут ли они.
====== 48 ======
Это было больно. Это было искупляюще.
Нейтан сжимал брата, как в тисках, не давая тому упасть и позволяя все силы тратить только на удержание контроля. Им было нужно взлететь как можно выше, и пока Питер боролся с самим собой, Нейтан тащил его, прижимая к себе, боясь только двух вещей – что не успеют убраться подальше, и что брат выскользнет из его рук.
Одежда расползалась, не выдерживая жара: агрессивного, прожигающего насквозь, пользующегося тесным объятием братьев и наживо припекающего их друг к другу.
Что-то внутри Питера достигло своего пика, и он понял, что взрыв может произойти в любой миг, что он не сможет ни предотвратить, ни ослабить его, хотя ещё каким-то чудом умудряется держаться. Но надолго его не хватит. Он слабо попробовал освободиться из мёртвой хватки брата, но тот, упрямо зарычав, ещё крепче стиснул руки – боль лишала его мышцы сил, но значительно увеличивала степень упрямства и намерений дойти, точнее долететь, до конца.
Почувствовав судорожное усиление его объятий и тщетность своих попыток разорвать их, Питер попробовал до него докричаться, собрав последние остатки своего контроля.
– Отпусти меня, Нейтан!
– Но я же тебя несу!
– Я справлюсь сам! Отпусти! – он не мог взорваться вместе с братом!
Не мог, хотя должен был сделать это уже некоторое время назад – он помнил свои ощущения из сна, и ни в одном из множества пережитых там взрывов он не смог продержаться настолько долго. И сейчас он вряд ли сможет удерживаться бесконечно!
Он был как раскалённая граната с уже сорванной чекой, а брат, никогда не страдающий безумными героическими порывами, вместо того, чтобы отшвырнуть её подальше, крепко сжимал в кулаке, и, не выпуская, убегал, пытаясь спасти всех ценой своей жизни.
На лице Нейтана, и так искажённом от боли, начали вспухать ожоги, изъязвляя кожу и пробираясь дальше, в пропекающуюся плоть.
Ещё одно напоминание о сне.
Оно стало последней каплей, и, на секунду обмякнув в руках брата, Питер ослабил этим его бдительность и хватку, и, одним решительным усилием вырвался из его объятий.
* *
Мгновение пустоты.
Нейтан надолго запомнил его.
Свои обугленные, взметнувшиеся вслед не удержанному, отлетающему Питеру, руки. Свой неузнаваемый, раздирающий обожжённые лёгкие, голос, заполняющий эту пустоту именем брата. Весь страх, какой он когда-либо испытывал за Питера, всю бессмысленность своей жизни без него.
И оплавленные раны в тех местах, где он прижимался к нему. И блаженство от мысли, что они всё-таки спасли этот безумный мир.
И светящуюся, удаляющуюся точку, звёздочку, прошившую это мгновение насквозь и вспыхнувшую ослепительной сверхновой.
Взрывная волна окончательно смела ощущение пустоты, и, отбросив Нейтана ещё дальше от эпицентра взрыва, утянула в водоворот беспамятства.
Последней его мыслью в этом предательском, отправляющем летающего человека в свободное падение, небе, было то, что всё-таки та колыбельная… она была про Питера, про него.
* *
Момент взрыва не сохранился в памяти Питера.
Даже из сна он помнил больше конкретных деталей, реальность же настолько вымотала его ещё до детонации, что первое, что он осознал после того, как вырвался из рук брата и оттолкнул его – что ему очень легко физически, но очень паршиво где-то там, внутри.
Всё было позади.
Он был жив, здоров, цел, подконтролен самому себе, и понятия не имел, сколько это всё восстановленное великолепие отняло времени.
Никогда не чувствуя себя лучше, чем сейчас – он медленно умирал, прямо там, в небе, рухнув вниз камнем в почти бессмысленной попытке найти, поймать Нейтана раньше, чем тот достигнет земли, в надежде, что при этом тот ещё и не сгорел во время взрыва.
Они спасли мир, вдвоём, но конкретно в этот момент Питер не был уверен в том, что это того стоило. Боль от жара прошла, словно её и не было, но боль осознания того, что он, возможно, убил своего брата, прожигала ещё мучительнее.
Словно, после полного восстановления после взрыва, в его сердце осталась груда пепла и несколько угольков, перекатывающихся и обжигающих его горючим чувством вины и безысходности.
Он успел.
По крайней мере, он надеялся на это. Заметил его ещё издали, перехватил уже совсем близко от земли, прижал, бесчувственного, к себе. Сжимая губы и сдерживая слёзы – старая привычка не плакать при брате – старался не смотреть на выгоревший в клочья костюм и проступающее под ним кровавое месиво, на левую, изуродованную сторону лица Нейтана, ту, которой тот был к нему повёрнут, когда, не отпуская, прижимал к себе.
Руки дрожали под тяжестью безвольного тела, но невозможно было представить, что бы могло заставить их сейчас разжаться. Скорее Питер бы разбился вместе со своей драгоценной ношей, но не упустил её.
Нейтан тащил его вверх.
Он несёт его вниз.
Наглядная картинка их взаимоотношений. Вечная помеха, груз на шее идеального брата, сумасшедший фантазёр, однажды возжелавший уметь летать – сейчас Питер ненавидел себя.
Земля была всё ближе.
Проклятое медицинское образование переполняло разум неутешительными выводами, но врождённый иррациональный инстинкт приказывал тащить это, мало похожее на живое, тело в госпиталь. Срочно. Выгрызая у судьбы максимальное количество дополнительного времени.
Он должен выжить.
Это же Нейтан! Сильный, упрямый и не отступающий ни перед чем!
Он не может просто взять и умереть. Только не он…
* *
Чуть не покатившись кубарем у дверей приёмного покоя госпиталя, удержавшись только из-за невозможности уронить брата, Питер вбежал в светлый коридор, от самого входа призывая о помощи, и, сгрузив Нейтана на каталку, передал его в руки подбежавших к ним врачей.
Его самого там никто не запомнил.
Один полицейский вроде бы видел парня, в такой же опалённой одежде, как у доставленного сюда мистера Петрелли, но поскольку тот парень исчез из поля зрения, стоило только моргнуть, то он решил, что ему это просто показалось. Слишком нервный был вечер. Несколько пулевых ранений, странный труп какого-то мафиози, и в довершение – обгоревший конгрессмен, часто ли такое бывает?
Мистера Петрелли опознали практически сразу же.
Его ещё только ввозили в операционную, а его мать уже обо всём знала.
На вопросы о младшем сыне ей ответить не смог никто.
Пока лучшие врачи оперировали Нейтана, пока он переживал клиническую смерть, пока его вводили в искусственную кому в ожидании, что жизненные показатели хоть немного выровняются – она поставила на ноги всю береговую охрану, заставляя их прочесывать сотни квадратных километров в поисках Питера.
День, второй, и ещё… Всё было тщетно.
Обезображенный старший сын постепенно выкарабкивался из лап смерти, а надежды найти младшего уже практически не было.
Она видела это в своих снах, но, как ни старалась, не смогла предотвратить, а что должно было произойти дальше, всё ещё было скрыто от неё. Сны всегда приходили, когда им вздумается и никогда – когда это было нужно ей самой. Она заплатила бы большую цену за то, чтобы узнать, что будет с её детьми и жив ли Питер, но всё, что ждало её сейчас – это подступающее осознание гибели младшего, невозможности его похоронить, и полностью разрушенная жизнь старшего, до конца своих дней прикованного к постели.
И перехватывающая горло необходимость объяснять Нейтану, где его брат.
* *
Цель была достигнута.
Мир был спасён.
Желание жить отсутствовало напрочь.
Если бы это не дало ему шанс хоть как-то помочь Нейтану, хоть как-то попытаться исправить то, что он сотворил с ним, Питер предпочёл бы сгореть в том небе навсегда.
Но он воскрес, как чёртов феникс, получив очередное доказательство своего бессмертия. Которое он, не задумываясь, отдал бы за то, чтобы поменяться сейчас местами со своим братом.
Но, как бы разнообразны ни были его способности, именно это – было не в его силах.
Поэтому, проследив тяжёлым тягучим взглядом удаляющуюся каталку с Нейтаном, чётко и с какой-то пустотой внутри понимая, что его помощь ему заканчивается здесь, в этом заполненном деловито расхаживающими людьми больничном коридоре, Питер съёжился от случайно брошенного на него взгляда какого-то копа, и, почти автоматически став невидимым, вышел на улицу.
Охваченный внезапным ознобом – то ли от перенапряжения, то ли от прохлады ночного воздуха – он решительно зашагал прочь, как можно быстрее и как можно дальше. Он не мог сейчас думать на много ходов вперёд, не знал, что будет делать завтра, он даже не знал, куда именно сейчас направляется: домой, или просто вперёд, на расстояние, безопасное для брата.
Он просто хотел исчезнуть.
И, ухватив эту мысль, он очень быстро развил её от абстрактного эмоционального «раствориться в воздухе» до глобального и целенаправленного – исчезнуть вообще, навсегда, чтобы больше не иметь возможности причинить вред никому из тех, кто ему близок.
Боясь закрыть глаза, потому что перед ними сразу же вставало обгоревшее лицо брата, Питер, всё больше ускоряя шаг, решил, что будет лучше, если его сочтут погибшим.
Один раз Нейтан уже пережил его смерть.
Переживёт и второй.
Те, никак не отпускающие брата растерянность и напряжение во всём его облике, когда он смотрел на окровавленный осколок в кабинете, уже после его воскрешения, Питер предпочитал не вспоминать.
Нейтан сможет.
Он всё сможет. Выживет и смирится со смертью непутёвого и опасного брата.
Питер не успел подумать о том, что будет с ним самим, куда он пойдёт, и где будет скрываться. Когда он уже почти перешёл на бег, его спины достиг разряд тока, заставивший нелепо взмахнуть руками и упасть на землю.
Он не успел увидеть нападавших, но успел испытать к ним почти что благодарность.
И смутную надежду на то, что может быть это уже конец.
====== 49 ======
У семьи Петрелли было много друзей.
Мистера Бишопа Питер помнил очень смутно, тот не был особо примечательным человеком.
Но помнил.
У того были какие-то давние дела с родителями, очки с толстыми стёклами и абсолютно безобидный вид. В нём не чувствовалось ни стального стержня, как у отца, ни проницательности, как у матери, он всегда казался простым и бесхитростным.
Он был вторым, кого увидел Питер, когда открыл глаза.
Первой была дочь мистера Бишопа, Элль, очень ловко умеющая управлять электричеством и имеющая вид так и не повзрослевшей, не наигравшейся в детстве девочки. Довольно опасной девочки.
Питер не понимал, зачем он им.
Едва очнувшийся, он сидел на диване, смотрел на вышагивающего туда-сюда по кабинету мистера Бишопа и безнадежно пытался сосредоточиться и понять, что вообще здесь происходит.
Если его похитили, то почему вокруг такая мирная обстановка. Если хотели просто поговорить, то зачем было нужно его так сильно вырубать – в голове до сих пор стоял гул, и слишком близко сидящая Элль, беспрестанно касающаяся пальцами его плеча, и волос, и шеи, завороженно наблюдающая за проскакивающими между ними искрами, не помогала ему с этим гулом справиться.
Ему сказали, что всё это – ради его безопасности.
Ему казалось, что он уже на том свете.
Ему должно было быть очень плохо, его должно было выворачивать наизнанку от внутренней боли, но он лишь сидел и щурился от слишком яркого для него сейчас света, чувствуя лишь вялость, апатию и какую-то бессмысленность вообще всего. Как уставший, наплакавшийся ребёнок, измученный чем-то, что навсегда останется рубцом на его душе, но не имеющий уже сил от этого страдать, начинающий смиряться, и затягивать больное место бесчувственной плёнкой.
Всё, что он хотел знать – это что с Нейтаном.
Мистер Бишоп кивал и охотно рассказывал.
Тот выжил, но едва не погиб. Его спасли, но он до сих пор в тяжелом состоянии. И, конечно же, Питер в этом не виноват, но, пока он не сможет управляться со своими способностями, он будет продолжать оставаться угрозой. И для самого себя, и для всех, кто находится с ним рядом.
Элль игриво закручивала на свой палец прядку волос на затылке «угрозы мира» и поддакивала отцу.
Питер вздрагивал от каждого нового микро-разряда и, с трудом превозмогая головокружение, пытался удержаться в вертикальном положении.
Он, оказывается, умел очень складно говорить – этот мистер Бишоп – прицельно затрагивая при этом самые уязвимые места, но это не было касаниями наживую, боль была не острой, а тянущей, как с не до конца подействовавшей анестезией.
Они знали обо всём. О взрыве, чуть не погибшем городе и роли в этом Питера.
И они предлагали помощь.
Способности можно было подавить, и это было новым шансом для того, кто уже решился навсегда исчезнуть. Это был шанс стать нормальным и больше никогда не послужить причиной чьей-то гибели. Шанс без боязни подойти к Нейтану.
Верил ли Питер в возможность этого?
Несмотря на убеждение в голосе мистера Бишопа – не слишком.
На что он был ради этого готов?
На что угодно.
Собственно, у него и не было выбора. Уйди он сейчас, и ему некуда было бы пойти, он даже убить бы себя не смог.
И он остался.
* *
Исследования по подавлению способностей были давними.
Тридцать лет назад компания Прайматек, едва ли не последним функционирующим остатком которой являлся мистер Бишоп, занималась разработкой вакцины, направленной на полное лишение способностей. Затем, по некоторым причинам, эти работы были свёрнуты, а вакцина – надёжно спрятана, однако в настоящее время стараниями мистера Бишопа эти исследования были возобновлены. Он уверял, что лекарство уже почти найдено.
А до тех пор у них есть ещё один вариант для такого, как Питер.
Изоляция и таблетки.
Не самое заманчивое предложение.
Но Питеру было всё равно.
Его интуиция, всю жизнь являющаяся его неотъемлемой частью, сейчас молчала, то ли перегорев, то ли лишившись права голоса. Ничто не говорило о том, что затея с лекарством увенчается успехом, но ничто и не заставляло его бежать отсюда сломя голову.
Таблетки – если они действительно помогают – казались панацеей. Раньше способности были нужны ему лишь для свершения чего-то важного, но геройство выгорело в нём, пока он тащил на руках полуживого Нейтана.
Изоляция – была той норой, в которую так хотелось зарыться. Всё равно он был ни жив, ни мёртв. Всё равно ему было, от чего сбегать, но некуда было идти.
И всё равно ведь это лишь до тех пор, пока не закончат лекарство.
После ряда обследований, на необходимости которых настоял мистер Бишоп, Элль отвела Питера в его временное прибежище, простую безликую комнату, и выдала ему серую безликую одежду. С каким-то странным успокоением он переоделся в неё и позволил себя постричь.
Он не хотел оставаться тем, кем был раньше – безумным фантазёром, подвергающим опасности тех, кто ему дорог. Нейтан был прав, если на земле и существовали герои, то Питер был не из их числа. Глухой к доводам разума, не желающий взрослеть идиот, живущий в выдуманном им мире. Сейчас было самое время с этим покончить.
Не зная, кем он должен быть, для начала он собирался стать никем.
Без колебаний выпив свою первую дозу таблеток, под пристальным взором Элль, он перетерпел её пальцы, шаловливо зарывшиеся в короткие, только что остриженные волосы, лишь зашипев на особо сильный пущенный ею разряд.
Дождался, пока она уйдёт, и, улегшись на кровать, лицом к стене, свернулся в защитной позе.
Если бы ещё удалось уснуть.
Он так устал, но так боялся закрыть глаза.
Казалось, что на веках отпечаталась та кровавая жуть, в которую превратились лицо и грудь брата. И что бы он сейчас ни делал, избавлялся от способностей и пытался изменить себя – это не компенсирует то непоправимое, что он уже совершил. Не сделает Нейтана прежним.
И он лежал и не спал, не моргая уставившись в стену и смотря сквозь неё, не чувствуя ничего, кроме отупения и слабой ноющей пульсации на затылке. Не в силах совсем убежать от мыслей о брате, он шарахался от воспоминаний о прошлом – красивом, счастливом, утраченном, он сжимался в ещё более тесный комок от картинок-фрагментов взрыва, и всё, в чём мог спасаться – это только в бесконечном повторении имени брата. Имени, лишённом визуальных образов, превращаемом им из набора букв в мантру, в беззвучное, ритуальное касание языком стенки зубов, в заговор на излечение и выживание. В соломинку, за которую можно было держаться, даже когда всё онемело.
…Нейтан, Нейтан, Нейтан…
Даже сейчас он спасал его. Даже сейчас не отпускал его руку. Даже сейчас.
* *
Можно было даже не гадать, о чём спросит сын, когда сознание вернётся к нему.
Мать ждала этого момента с надеждой и ужасом, но полагала, что когда он очнётся и начнёт задавать вопросы, она сумеет сохранить должную сдержанность. Она готовилась к этому, она умела проявлять завидное хладнокровие там, где пасовали все остальные. Кроме того, врачи сказали, что поначалу он не сможет говорить, и она надеялась, что получится выдавать ему правду постепенно, щадящими дозами.
Она ошибалась. Врачи тоже.
Когда Нейтан открыл глаза, первое, что он сделал – произнёс имя брата. Еле слышно, практически выдавив его из себя, почти не двигая несмыкаемыми губами. Прожигая мать вопросительным взглядом из-под опаленных ресниц.
И дозировать не получилось.
Фактически, она сорвалась.
Почему-то именно тогда факт свершившегося встал перед ней во всём своём ужасе, всей неисправимостью. Пока сын был в коме – он как будто бы и не был её сыном, просто каким-то официально важным лицом, в борьбе за здоровье и жизнь которого она должна была прилагать все усилия. Но когда тот открыл глаза – там, в них, за малоузнаваемым лицом, был он, Нейтан.
Живой, родной, пронизывающий её вопрошающим взглядом.
И она не смогла ему солгать.
О том, что Питер пропал и что скорее всего навсегда.
Даже зная, чем станет для Нейтана эта новость, даже глядя сквозь слёзы на тающий в его глазах, по мере осознания услышанного, огонёк жизни.
К моменту, когда, вкладывая в голос всё убеждение и ободрение, на которые была способна, она сказала, что ему очень повезло, что он остался жив, на его лице уже прочно застыло убеждение в обратном.
Напичканный анестетиками, он почти не чувствовал своего тела.
Оглушённый словами матери, он перестал чувствовать самого себя.
Переместив перебинтованную руку на пульт управления кроватью, он поднял изголовье настолько, чтобы суметь увидеть себя в зеркале, и возражающее восклицание матери не остановило его.
Увиденное полностью отражало то, кем он сейчас себя ощущал.
Из зеркала на него смотрело чудовище.
* *
В первый же день, когда Питер обосновался в своём новом пристанище, он узнал о том, что у него за стенкой есть сосед. Тот сам известил его об этом негромким «привет», когда по доносящимся звукам убедился, что он остался в комнате один.
Питер не был склонен к общению, но всё же поздоровался и спросил кто это.
После паузы, доступной лишь никуда не торопящемуся человеку, знающему, что у него впереди ещё целая вечность, тот ответил лаконично и ни к чему не обязывающе:
– Я.
Неразговорчивое настроение можно было переждать, а терять возможного друга, а также потенциального помощника и спасителя, человеку за стеной комнаты Питера Петрелли не хотелось.
====== 50 ======
Питер не считал дни.
Лежал круглыми сутками на кровати, тупо смотря на стену, время от времени из-за которой раздавался голос, пытающийся его разговорить. Он знал эту стену уже наизусть, все шероховатости и неровности, трещину, уходящую вниз.
Голос раздражал его.
Так же, как и визиты Элль.
Если бы не необходимость пить таблетки, он бы запер изнутри замок, чтобы она больше никогда не могла зайти к нему, не могла подойти так близко, как любила, не могла касаться его. Он так и не смог привыкнуть к её маленьким забавам с искрами, участие в которых она буквально выпрашивала у него, не довольствуясь наслаждением без спросу, желая, чтобы он при этом смотрел ей в глаза и протягивал руку.
Стаканчик с таблетками – игриво сощуренные глаза – касание пальцев – сноп искр.
Она уходила, и он снова отворачивался к стене.
Иногда ему казалось, что эти разряды током – единственная доступная ему в последнее время боль.
Проверять, так ли это, он не рисковал.
Пару раз, когда, забывшись, он заходил за пределы только лишь имени брата, окунаясь в воспоминания, подкатывала такая волна невыносимости, что он еле успевал выныривать обратно, с хрипом глотая воздух, жмурясь и стискивая угол подушки.
Память была наготове.
Всегда.
Что будет, если позволить себе полностью погрузиться в этот омут, он даже не хотел представлять. Это точно стало бы началом конца. И не такого, который бы он предпочёл для себя видеть. Он знал, что никогда не избавится от чувства вины перед Нейтаном. Но уж коли он собрался ради него жить – то он должен был сделать это так, чтобы никогда больше тот не посмотрел на него со снисхождением, жалостью или страхом. Пусть лучше ему придётся переломать, переварить изнутри самого себя, но когда он отсюда выйдет, он должен будет стать для брата не той головной болью, что был всегда, а кем-то… кем-то…
Питер не знал точно, кем он должен для него стать. В этом месте на него нападал ступор.
Знал только, что кем-то не тем, кем он был раньше.
* *
– Уже целый месяц прошел, а ты так и не назвал своё имя.
Снова этот голос.
Питер отвернулся от стены, как будто это могло заставить того замолчать, и уже, наверное, в сотый раз, попросил бесцветным голосом:
– Слушай, просто оставь меня в покое.
– Ну, покоя тут предостаточно. Я только хочу тебя предупредить, что ты не первый такой.
Начинается…
Этот особый, слегка растягивающий слова, повествовательный тон. Снова вечер сказок и откровений?
Прикрыв глаза, Питер упрямо принял позу вот-вот собирающегося уснуть человека, совершенно ничего не слышащего и не реагирующего ни на что.
– Дай-ка я угадаю, – голосу были безразличны его манипуляции, – ты жил совершенно нормальной жизнью, пока однажды не выяснил, что можешь делать что-то невероятное. И поначалу всё наверняка было чудесно. И ты думал, что можешь спасти мир. А потом с сожалением осознал, что опасен.
Не так уж и сложно было это угадать, для постояльца учреждения, занимающегося разработкой лекарства для подавления способностей. Скорее всего, они оба были здесь по одной причине. Но почему-то только сейчас Питер вдруг осознал это со всей ясностью.
Он еле слышно выдохнул, а голос, растеряв вдруг всю повествовательность, и став отрывистее и глуше, продолжил:
– Но посмотрим, что ты скажешь через десять лет. Или даже через тридцать.
И Питер ответил ему. Не просто отделался общей фразой, как делал весь этот месяц, а именно ответил, дав понять, что услышал, и сообщив своё к тому личное отношение.
– Даже если меня запрут тут навечно, я не против.
– Похоже, что ты пережил что-то ужасное, – по-прежнему глухо проговорил голос, и, после недолгой, но наполненной чем-то важным паузы, добавил, – мне очень жаль.
Вскинув голову на слове «ужасное», Питер не дышал всю эту паузу, а потом тихо сказал:
– Я Питер.
– Привет, Питер, – так же тихо ответил ему голос, – приятно познакомиться. Я Адам.
* *
Где-то в своём отупляющем падении, Питер, видимо, достиг какого-то дна, потому что однажды он проснулся и понял, что если не встанет сейчас с кровати, не спросит о чём-то у Адама, не заговорит сам с Элль, не отожмётся несколько раз от пола – что-то безвозвратно изменится, и он не сможет вернуться к семье ни в каком новом качестве, а зачахнет в этой комнатушке, превратившись в мумию с атрофированными мышцами и отсохшим мозгом.
Адам посмеивался над ним, а Элль явно была довольна воскресшим в нём энтузиазмом – кроме того случая, когда он, между обменом искрами и любезностями и приёмом таблеток, спросил о её прошлом. Она не была готова к такому вопросу, её больше устраивала покладистость пациента и его готовность к её играм и касаниям, и она вроде бы ушла от ответа, но потом, уже на пороге, неожиданно обернулась и голосом, в котором ещё сильнее обычного проступило диссонирующее сочетание трепетной детскости и слишком взрослой, кокетливой циничности, выложила краткую историю своей жизни:
– Я случайно подожгла дом бабушки, когда мне было шесть лет. В восемь – вырубила свет в нескольких округах в Огайо. Девятый день рождения я провела в стеклянной комнате с капельницей лития. В этом здании я живу уже шестнадцать лет – с тех пор, как психиатры решили, что я параноидальная психопатка. Но это они просто так отомстили. Потому что я хотела их убить. Мне двадцать четыре года и я ни разу не была на свидании. Не каталась на американских горках. Никогда не плавала. Теперь ты знаешь всё, что можно знать про меня. Больше мне в принципе рассказать нечего.
И, улыбнувшись ошарашенному Питеру, оставила его одного.
– Мой тебе совет, друг – нарушил его задумчивость Адам, – я держался бы от неё подальше. Я как-то лет шесть назад от безысходности пошел на поводу, и до сих пор жалею.
– Не волнуйся. Мне от неё нужно только одно. Лекарство.
– Ой, прости, я же забыл. Ты же ей всё ещё веришь.
– О чём ты?
– Это ИХ лекарство. Они ведь на пороге открытия вакцины. И я это уже тридцать лет слушаю. Мистер Бишоп не пытается помочь тебе, Питер.
Очевидно для того, чтобы полностью измениться, нужно нечто ещё большее, чем несостоявшаяся гибель мира и повинность в переломанной жизни самого близкого человека. По-видимому, доверчивость некоторых была неискоренима. После слов Адама, истина, скрипя, начала вставать перед Питером во всей своей очевидности, но он всё ещё отказывался её признавать.
– Нет, это учреждение создали, чтобы помочь нам.
– Это не учреждение, Питер. Оглянись. Ты же в тюрьме. А если не веришь – то попробуй отсюда выбраться.
* *
Разумеется, он попросил мистера Бишопа отпустить его на пару дней. Исключительно для того, чтобы навестить семью. Чтобы хотя бы сообщить им, что он жив. Если надо – с увеличенной дозой препаратов, под любым надзором, на любых условиях.
Разумеется, мистер Бишоп никуда его не отпустил. Только не сейчас, Питер ещё не готов – а вдруг он опять взорвётся? – и как бы ни было жаль, подобного они допустить не могут.
Он был непреклонен, и когда понял, что разговор зашёл в тупик, просто встал и вышел за дверь.
И когда Питер долбил в стекло между комнатой и коридором, глядя, как он проходит мимо, и кричал, – вы меня теперь уже не выпустите? – он даже на него не обернулся.
* *
Адам дал ему в полной мере осознать своё бессилие, хорошенько прочувствовать невозможность что-либо теперь изменить.
А потом начал говорить.
Много, легко и как бы между прочим, как он это умел. Вещи, которые Питер мог услышать и правильно воспринять только сейчас.
Подтолкнул его к мысли, что они здесь не потому, что опасны, а потому что могут спасти мир. Рассказал о себе. Чуть больше, чем рассказывал до этого. О том, что тридцать лет назад он хотел, чтобы все узнали о его способностях. О том, что его кровь может исцелять, и что если все об этом узнают, то он многим сможет помочь. О том, что был тогда слишком наивным.
– Тебя поэтому сюда и посадили?
Вот теперь Питер вслушивался в каждое его слово – Адам чувствовал это даже через стену. Два месяца ожидания стоили этого жадного внимания. Он почти ликовал.
– Ну… если бы они могли меня убить, то давно бы убили, это точно. Вместо этого меня заперли тут, а я ведь могу исцелить…, – он замедлил темп речи и приглушил тон, – твоего брата…
Всплеск адреналина на мгновение застил глаза Питера, заставив его крепче сжать спинку кровати.
– Нейтана? Но как?!
Замечательно. Мышка перепрыгнула из клетки в клетку. Теперь главное не спугнуть и подвести её к самому вкусному, самому главному вопросу. Не то чтобы Адам собирался эту мышку съесть, Питер ему даже нравился, но упустить шанс выбраться отсюда и завершить своё маленькое недоделанное дельце он не мог.
Кроме того, он не собирался его обманывать, он действительно планировал помочь этому его Нейтану. В качестве небольшого аванса к последующей работе, на которой Питер ему ещё понадобится.
Адам был счастлив, что не стал торопиться в самом начале. Парень был уникальным – и в своих способностях, и в своей вере в людей.
– Немножко моей крови, – сказал он, наблюдая, кажется, Питера прямо перед собой, его беспрестанно сейчас меняющееся выражение лица, его мимику и чувства, – поможет его исцелить… снять боль… даже после всего того, что ты с ним сделал.
Лишнее напоминание. И без этой последней фразы Питер знал, что его новый путь был только что определён, и он пройдёт по нему до конца, не сворачивая. Всё, что поможет исцелить брата. Всё, что угодно.
Апатии как не бывало. Перемены были разительными, хотя никто не мог воочию этого оценить. Собравшийся, со слегка болезненными, но полными решимости глазами, он выпрямился в полный рост, и спросил, отчего-то зная, что Адаму найдётся, что ему ответить:
– И как нам отсюда выбраться?
Бинго.
Адам выдохнул и довольно улыбнулся.
Хороший всё-таки парень, этот Питер. Отзывчивый. А главное – предсказуемый.
Неужели скоро всё закончится? Тридцать лет. Тридцать грёбаных лет! Невероятно!
* *
Они смогут отсюда выбраться.
Они смогут вылечить Нейтана.
После того, как они определились с порядком действий, Питер как-то разом отпустил на волю память. Удивительно, что она не сбила его с ног, а просто накрыла – мягко и всего целиком. Как будто извиняясь за те пару раз, когда он чуть не задохнулся, не успев увернуться от мыслей о прошлом. Сейчас всё было иначе. Если раньше он целыми днями лежал, избегая воспоминаний, то теперь лежал, ходил, занимался – полностью погруженный в них. Он почти не думал о будущем. Он купался в прошлом, исскучавшись по нему так, что в груди, почти не переставая, что-то ныло, стискивало, сбивая дыхание и приставая к сердцу, разгоняя его быстрее, чем любые физические упражнения.
Прошло всего два месяца – а казалось, что лет двадцать, не меньше.
В воспоминаниях не было никакой системы. Память причудливо перетасовывала их, смешивая происходящее из одних событий – с чувствами из других. Питер не сопротивлялся, жадно перемалывая всё, что только мог вспомнить.
