Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 54 страниц)
Но сам же отнял у брата самую главную причину помогать ему в этом. Теперь Нейтану гораздо проще было поверить в то, что взрыв неминуем, несмотря на то, что один из подсмотренных вариантов будущего предполагал обратное.
Он хотел бы точно знать, что ему делать, но его умение анализировать имеющуюся информацию на сей раз давало сбой. То ли чего-то не хватало для решения этой задачи. То ли, наоборот, было слишком много разных факторов. Абсолютно разрозненных, но при этом так замысловато между собой связанных.
Нейтан никак не мог охватить их единым взглядом, представить одновременно хоть в каком-нибудь порядке. Разложенные по разным сторонам они выглядели очень логичными. Собранные вместе – теряли всякие очертания.
Семь сотых процента…
Кромешная тьма или новая надежда?
Конгресс…
Цель или средство?
Способности…
Божий дар или проклятье?
Питер…
Герой или глупец?
И он сам… Где в этом хаосе находится он сам?
Инстинкты, пока разум вхолостую растрачивал свои ресурсы, о чём-то вопили, но слишком нечленораздельно, а Нейтан и в лучшие времена не слишком к ним прислушивался.
До выборов и до взрыва оставались считанные дни.
Истина всё также ускользала.
Всё, к чему некогда подводил его отец, его стремления и цели, каким-то образом передвинувшиеся молитвами мистера Линдермана на несколько ходов вперёд, так, что в прямой видимости нарисовалось президентство, но подталкивающие Нейтана принимать «приемлемые потери» – всё это противопоставлялось тому, квинтэссенцией чего сейчас являлся Питер, всего самого лучшего, но и до атавистичности наивного.
Увы, Нейтан не верил в героев.
Когда-то он верил в отца, но тот оказался преступником.
Когда-то он верил в себя, но сейчас от его силы оставалась лишь видимость. Страх и непонимание происходящего выедали его изнутри, оставляя ему лишь его красивую, кажущуюся надёжной, оболочку, абсолютно беспомощную в окружающем его тумане. Оболочку, начинающую этим туманом заполняться и всё меньше сохраняющую место для самого Нейтана.
Он пропадал. Он терялся. Не видел сам себя.
Он растворялся в этом чёртовом тумане.
Это всё казалось какой-то игрой.
Завязанные глаза, скованные движения, притупленные ощущения – и булькающий под рёбрами страх. Непонятный, потому что за Питера вроде как уже не нужно было бояться – но так и не отпускающий.
Выяснить, что замысел со взрывом назревал уже давно, что компания, о которой говорил Линдерман, знала о нём и готовилась к нему уже очень давно, было подобно удару под дых.
Прямо в этом тумане, без предупреждения.
Мысль о том, что компания не просто знала, но и привела к этому взрыву, тщательно отодвигалась на задний план. Приписать подобные намерения кому бы то ни было казалось невозможно, хотя столь сложная и выверенная «операция» по подготовке к грядущей катастрофе предполагала гарантированную минимизацию рисков. Линдерман не был дураком, а сама компания вряд ли стала бы ставить все фишки на мало-мальски рискованный сектор.
Они были уверены во взрыве.
И они пытались уверить в этом Нейтана.
Игра была в самом разгаре, но он чувствовал себя не игроком, а самой крупной фишкой в этом розыгрыше. Все взгляды были обращены на него. Линдерман умащивал и обещал. Будущее рисовало варианты один невозможнее другого. Питер обещал, что выживет несмотря ни на что. И всё равно Нейтан склонялся к тому, чтобы сорвать все повязки и послать всё и всех к чёрту, и начать всё заново, свой собственный путь, без взрывов, советников и фантастических способностей.
* *
Он почти решился на это, когда на арену вышла мать.
Её беспокоили сомнения старшего сына, и она решила подтолкнуть его в правильную с её точки зрения сторону и почётче обрисовать ему перспективы.
Она смогла его удивить.
То, что Нейтан считал инициативой Линдермана, оказалось делом очень многих людей, вложивших в это самое дело очень много времени и средств, и не желающих теперь смотреть, как рушатся их планы из-за сомнений человека, выбранного ими на ведущую роль.
И она смогла дать ему ещё один удар под дых. Аккурат в то же место, которое облюбовал Линдерман.
Они с отцом были в числе этих людей.
Более того, они были одними из основателей компании.
Отец, бывший его кумиром?
Мама?
Мама?!
Они взрастили его для того, чтобы однажды привлечь к массовому убийству?
Умеющая убеждать одним взглядом или тоном, мать подключила, кажется, все свои явные и скрытые ресурсы, по крайней мере, Нейтан еле удерживался под этим обрушившимся на него арсеналом. Она говорила ему о предназначениях и великих людях, невозможных решениях – и спасениях миллионов. Пристально отслеживая реакцию сына, вещала о том, что взрыв излечит мир, но только в том случае, если сам Нейтан в это поверит.
Его судьба – превратить это неслыханное событие в прочный фундамент будущего. Люди запомнят самоотверженность конгрессмена из Нью-Йорка и воздадут должное его силе, преданности и вере. Это – его президентский старт. И он сам должен в это поверить. Должен стать тем, кто им нужен.
Он должен.
Её слова, падая ледяными снежками, засыпали и без того скованного Нейтана, отрезая от него все иные возможности, оставляя перед ним лишь одну дорогу.
Было странно так явно чувствовать себя марионеткой, но самостоятельное решение уже давно ускользало от него, а мать на самом деле умела убеждать. И, несмотря ни на что, она ведь продолжала оставаться его матерью, так неужели бы она не сделала всё для того, чтобы предотвратить превращение сына в убийцу? Она могла быть скрытной, хитрой, властной и циничной, но чудовищем она не была.
Ведь не была?
Он сидел, не двигаясь, чувствуя, как ледяные комья, засыпав всё кругом, начали пробираться внутрь него. Он был в ужасе. От матери, от самого себя. В противном, липком, тупом ужасе от причастности к происходящему и от понимания, что ему не предоставили иного выбора, кроме как дойти по этой скользкой дорожке до конца.
Питер – тот наверняка бы сделал всё наперекор, да собственно этим он сейчас и занимался, но ведь не всем же быть незамутнёнными идеалистами, бодро катящими мир к хаосу, кто-то должен удерживать порядок… и принимать непопулярные решения.
Должен.
Он – должен.
Встав и отвернувшись от матери, Нейтан позволил себе секундную слабость, которую – он знал – мать не одобрила бы, устало прикрыл глаза, собираясь с силами, но так и не дождался от себя хоть какого-то всплеска уверенности. Всё также погрязший в тумане, а теперь ещё и скованный ледяной тяжестью, он чувствовал себя детской игрушкой, катящейся туда, куда её тащили за привязанную ленточку.
– Так держать, сынок, – сказала ему мать, помогая надеть пиджак, и разглаживая его на окаменевших плечах. Она не сомневалась сама и более не собиралась давать сомневаться сыну в том, что всё уже решено.
В том, что он – должен.
* *
После этого разговора она безотрывно была рядом.
Питер снова развернул свою холостую геройскую деятельность.
И Нейтан продолжал идти по колее, заданной некогда его родителями.
Ведь он был должен.
Оставалось только забыть о том, что он увидел перед тем, как вернуться из будущего. Самого себя.
Но, как ни старался, он не мог выкинуть это из головы.
Это врезалось в память и со временем становилось, кажется, всё ярче, проступая новыми деталями, которые сначала были спаяны в одно монолитное непотребство, а теперь расслаивались на отдельные фрагменты, которые сами по себе обладали не меньшим воздействием, чем вся «картина» в целом.
Каждая такая «мелочь», вновь и вновь всплывающая день ото дня, всякий раз перехватывала горло, и адреналиновым всплеском заволакивала мозг, и, что было самым нервирующим, как будто бы приучала и тело и разум к самой такой возможности, которая вначале вызвала у Нейтана одно большое «нет», а теперь это «нет» точно также расслаивалось на какие-то части, каждая из которых уже не была настолько категоричной.
Это была измена Хайди, но он уже изменял. Это была связь с мужчиной, но этот факт почему-то не вызывал у него должного отвращения. Это будоражило его либидо, но ведь, в конце концов, он был живой.
В сухом остатке оставались только две вещи, которые со временем не только не уменьшали его волнений, но продолжали царапать всё сильнее.
Первой был Питер.
То, что он тоже всё видел. И то, что – как бы странно это ни звучало – кто-то чужой вторгся на его территорию. Никто. Ни один человек не имел подобного доступа к Нейтану. Не к телу под распахнутой рубашкой, а к нему самому, к тому, под защитной оболочкой, на которую в том кабинете не было даже намёка. Такую степень обнажения не позволялось видеть никому. Кроме брата. Спустя месяц панического страха за Питера, его комы, пропаж, смерти и воскрешения, Нейтан уже не мог прятаться от этих очевидных истин. И сейчас, если он и испытывал стыд за предполагаемую измену, то не перед Хайди, а перед братом. Но это всё было так глупо, казалось бредом идти и разъясняться за то, чего ещё не было и вообще могло и не случиться, и Нейтан бежал в другую сторону, закрывшись совсем, умаляя увиденное. Он понимал, что тем самым умаляет и их близость с Питером, но считал, что незыблемость их отношений позволит им перетерпеть это недоразумение молча.
Бред…
Бред и нелепость.
Любые объяснения лишь преувеличат значимость увиденного, поэтому не стоит и пытаться. Пусть Питер видит, что для Нейтана это лишь странный и малореальный эпизод какой-то там версии какого-то там будущего. Никаких вторжений ни на чью территории. Никаких «измен». Ничего не было, нет, и не будет.
И Нейтан бы, наверное, смог себя в этом убедить, если бы не вторая, не отпускающая его мысли, вещь.
Его собственный взгляд.
Такого он не позволял себе давно. Или вообще никогда. Это был взгляд человека, выгоревшего почти насквозь, и едва удерживающегося на грани полного испепеления. В последний раз нечто подобное он испытывал, когда встречался с Меридит, но тогда родители не дали ему кануть в это пламя с головой, практически вынудив остаться в пределах безопасной, по их мнению, зоны, и до сих пор он не был уверен, стоило ли их за это благодарить или осуждать. Сейчас, узнав, что всё тогда завершилось не так трагично, как он думал все эти годы, благодарности было гораздо больше. Да и могло ли всё быть по-другому, если быть совсем уж с собой откровенным? Если кто-то смог убедить его затушить этот огонь, значит, он был не настолько всепоглощающим и бесконтрольным.
Тогда. В прошлом.
Но в будущем, в том кабинете, его двойник не производил впечатления человека, способного остановиться. Несмотря на борьбу, читающуюся во всей его позе и дающую повод думать о том, что он ещё сможет удержаться, взгляд разбивал любые сомнения – у него уже не было пути назад. И это очень смущало Нейтана нынешнего, он не мог поверить в то, что кто-то смог довести его до такого состояния. Тем более кто-то, кого он пока не знал, а значит, у этого человека было не так много времени для пробивания его брони, которую теперь, когда Нейтан воочию увидел угрозу, он будет охранять ещё бдительнее. Угрозу?... Да, увиденное его испугало, и ему хватило духу это признать.
Так что же такого должно было случиться, чтобы он до такого докатился?
Он ведь давно научился избегать слишком сильных эмоций, они только усложняли жизнь.
Влюблённость?
Времяпровождение для подростков.
Страсть?
Прерогатива тех, кто ставит инстинкты выше разума.
Всё это делало его слабее, хуже, уязвимее, и Нейтан если и позволял себе нечто такое, то в строго контролируемых дозах, чётко осознавая, что это всё лишь игрушки для удовольствия, не долженствующие наносить даже микроскопического ущерба тому, что он считал основными своими целями.
Любовь?
А он любил. Разве нет? Хайди, сыновей, мать и, конечно, Питера. И вряд ли кто-то сможет убедить его в том, что эти чувства не были настоящими только потому, что у них не было стадии пожара.
Зависимость?
Это слово наиболее полно характеризовало то, что он увидел. Оно было больше всех остальных «слов», вместе взятых, и в то же время содержало их все в себе, но если по отдельности эти «слова» были ему совершенно ясны, то это, обобщающее их, находилось вне пределов его личного опыта. По крайней мере, он так думал.
Но как определить, насколько ты зависим от кого-то?
Отца он тоже когда-то любил, тот был его кумиром, но когда этот кумир сошёл со сцены, это оказалось не настолько тяжёлым, как можно было бы предположить. Стало даже легче и свободнее. Оказалось, что самое важное, что давал ему отец, он продолжать давать и из другого мира, только теперь не приходилось оглядываться на его реакцию.
Мать… да, именно та женщина, которая тащила его сейчас к взрыву,… была безоговорочной частью его жизни, но насколько ясной и определённой была эта часть, настолько же было очевидно наличие и других частей их жизней, никак друг с другом не пересекающихся.
При более пристальном внимании к её биографии, которую, как подозревал Нейтан, никто из ныне живущих не знал до конца, можно было обнаружить прямо таки гигантские белые пятна. Он не считал это плохим, но это делало понятным отсутствие особой близости между ней и кем бы то ни было, даже внутри семьи. Она вся состояла из ширм, и даже если иногда открывала некоторые из них настежь, то остальные оказывались затянуты ещё плотнее.
Кроме того, она обладала уникальной способностью любить, не позволяя себе зависеть от этого чувства. Даже с собственными детьми. С детства она приучала их считать эмоции наихудшими стимулами в жизни, а если всё же поддаваться им – то скрывать их как можно тщательнее, и если с Питером её ждало полное фиаско, то Нейтан впитал эти уроки до капли.
Несмотря ни на что, он не желал им иной матери, и принимал её право на независимость.
Но и своё собственное право при этом – тоже.
Она сама его этому научила.
Монти и Саймон... это были его мальчишки, его отцовское счастье, и его зависимость от них складывалась от их зависимости от него, и эта константа не была изменяема никакими обстоятельствами.
С Хайди определиться было проще всего, и, к счастью или к сожалению, а скорее без каких-либо особо острых чувств, эта определённость говорила не в её пользу. Несмотря на то, что именно с ней его связь должна была быть самой прочной, реальность была такова, что, испытывая к жене большую нежность и благодарность за ту правильную и идеально выверенную жизнь, что они вели, Нейтан совсем не был от неё зависим. Ни эмоционально, ни как-то иначе. Иногда ему казалось, что Хайди желала бы чего-то иного, но тем большую благодарность он испытывал к ней за то, что она не переступала этой черты.
И всё было ровно и спокойно, они вместе переживали радости – рождения детей и рост карьеры, вместе преодолевали проблемы – аварию, инвалидность, смерть отца, но как раз эта ровность, которая всегда его радовала, и была показателем не самого большого единства. В последнее время, многое перевернувшее с ног на голову и заставившее отделить истину от заблуждений, он вынужден был признать: это отсутствие трений между ним и Хайди было не последствием полноценного слияния, а наоборот, сложившейся с самого начала отдалённости друг от друга – достаточной, чтобы находиться в пределах видимости, но недостаточной, чтобы цепляться и притираться.
Это был макет, сходивший за оригинал, когда вокруг царила относительная тишь. Когда всё стало сложнее, обманываться картонностью этого макета Нейтан уже не мог – за этой гладкостью нельзя было найти утешения. Не потому, что Хайди не могла его дать – она была готова хотя бы попробовать, он видел это – а потому что для него самого это было отчего-то невозможно.
И это и было его самой сильной и едва ли не единственной зависимостью от Хайди: его чувство вины – за невозможность изменить их отношения, и за то, что его жена не могла ходить, и неизвестно, за что больше.
Оставался брат, и снова с ним было всё одновременно и понятнее, и запутаннее, и беспокойнее. Нейтан вроде бы был уверен, что из них двоих Питер, младший и идеалистичный, был более зависим от него, старшего и прагматичного. Но потом вспоминал тот час – или два? сложно было оценить – когда он считал брата мёртвым; час, когда всё остальное, то, ради чего он когда-то лгал Питеру и про него, перестало иметь значение. Настолько, что он уже почти желал или поменяться с ним местами, отчего-то веря, что тот с его потерей как раз бы справился, или лечь рядом и тоже перестать дышать, чтобы и там, в мире, скрывающемся за пустым взглядом и холодной кожей, быть с ним рядом, чтобы и там Питер не оставался один.
Вспоминал… и все его рассуждения о зависимостях рассыпались в прах, бессмысленный и никак не связанный с реальностью.
Он не представлял своей жизни без брата.
Это ли не зависимость – и такая, сильнее которой быть не может?
Но пытаться на её основе понять тот взгляд?
Для Нейтана это было чересчур.
И примерно на этом этапе рассуждений его мысли настолько разбегались, что ему оставалось только сдавливать виски в попытке либо собрать их все заново, либо вымести уже одним разом из головы – и это был бы идеальный вариант – но в лучшем случае ему удавалось переключиться на что-то другое, благо, поводов было несметное количество.
Но потом приходил новый день, или всплывало новое напоминание, или возникала малейшая пауза в прочих делах – и его мысли снова сбивались в шершавый ком и мчались по уже изъезженному кругу, безуспешно пытаясь из него вырваться.
====== 40 ======
Тот день, за неделю до выборов, был очень странным.
В тот день Питер умер, воскрес и увидел будущее.
Каждое из этих событий было необыкновенным, а уж собранные вместе они и вовсе представляли собой нечто фантастическое. Но самым странным было то, что самые сильные эмоции у него в этот день вызвали не все эти чудесные вещи, а подсмотренный кусочек будущей гипотетической биографии его брата.
Питер был чрезмерно, необоснованно этим взволнован.
Сначала в его эмоциях было больше какого-то захлёбывающегося восторга, но он замешивался на том, что, воочию увидев мир без взрыва, Питер наконец-то поверил в то, что его сон не был единственной реальной возможностью, что на будущее можно влиять, и что, возможно, ему не придётся видеть своего брата, разлетающимся на куски.
Но потом, когда кое-как улёгшееся волнение позволило ему разделить увиденное на несколько частей: отдельно взрыв – отдельно разрушенный штаб Нейтана; отдельно мирное будущее – и отдельно тот парень в кабинете с его братом, Питер с удивлением обнаружил, что последний фрагмент вызывает в нём далеко не самые позитивные эмоции.
Отчасти это усугублялось поведением самого Нейтана после возвращения.
Тот совершенно беспардонно замкнулся в себе – причем так, как позволял себе крайне редко и в исключительных случаях – после мнимой гибели Меридит, аварии Хайди и ухода отца. Сейчас же поводов для подобного отстранения Питер не видел. И, тогда как обычно это бы его насторожило и в первую очередь вызвало беспокойство о брате, на сей раз он почему-то принял это молчание на свой счёт. Вместо того чтобы, как всегда, пойти брату навстречу, без слов обозначая своё понимание его смущением и нежеланием обсуждать, Питер забуксовал на своём внезапном упрямом раздражении, периодически, при особо ярких всплывающих воспоминаниях, доходящее почти до бешенства.
Что он примерил в том на себя лично – ему самому было неизвестно, но все свои нервы он списывал на счёт Нейтана и на его неожиданное недоверие. Всё ведь было так хорошо, после долгих недель нестыковок и недомолвок, они перешагнули через них, вернулись в свою исходную точку – ту, о которую всегда опирались, в которой оба нуждались, в которой оба черпали силы для дальнейшей борьбы, даже если пути у них были разные.
Перед скачком в будущее – они ведь снова были вместе, теми, кому не нужны были слова, когда они находились в своём личном маленьком круге!
А вернувшись – снова оказались по отдельности.
И Питер не видел этому другой причины, кроме той, что они увидели напоследок.
Чёрт бы с ним, с незнакомцем, позволившим себе так много… Много больше того, что, насколько мог судить Питер, позволил бы его брат, вне зависимости от любых обстоятельств.
Питера напрягал сам Нейтан. Всегда мечтая, чтобы тот стал более открытым, более свободным и раскованным в своих истинных эмоциях, от этой наглядной картины воплощения его пожеланий брату, Питеру было не по себе.
Если бы он вдруг снова оказался там, то зашёл бы в кабинет, и, оторвав этих двоих друг от друга, хорошенько врезал бы кулаком по физиономии.
Не незнакомцу.
Нейтану.
Чтобы либо привести его в чувство, либо убедиться, что тому уже ничто не поможет.
Или чтобы прийти в себя самому?
Но с какой стати его вообще всё это так бесит?!
Это ведь не ревность. Разве что обида за то, что он чуть не потерял, снова обрёл, а теперь опять теряет. И не из-за какого-то прилипчивого озабоченного идиота из будущего, а из-за того, что его брат не желает это обсуждать!
И чем больше Питер об этом думал, чем больше себя накручивал, тем больше за просто недоверием и просто смущением Нейтана ему виделась новая ложь, новые игры и лукавства. Он не знал, так ли это и будет ли у этого всего развязка, но понимал, что в ближайшем будущем, и так исчерканном на внутреннем календаре красными маркерами, вряд ли появится запись с пометкой «объяснение с братом».
От этого всего наваливалась такая безысходность…
Хотя Нейтан ведь в любом случае не стал бы ему помогать, Питер не верил, что смог бы его убедить, уж точно не на энной по счёту попытке за пару дней до выборов. Они шли слишком разными дорогами, но знание о том, что брат всё равно рядом – оно, оказывается, было достаточным и необходимым, чтобы Питер бесстрашно шагал туда, куда другие и посмотреть-то боялись.
Держаться незримо за его руку. Просто знать, что не один.
Всего-то.
Мелочь. Ерунда.
Без которой сдавливало отчаянье и снова таяла вера в свои силы. Каким бы красочным ни был в его памяти тот солнечный день из будущего без взрыва.
Нужно было выбираться из этого болота.
Он по-прежнему не мог контролировать свои способности, а до взрыва оставалось всего ничего. Он бы сдался, наверное, если бы подобная мысль могла придти к нему в голову. Но ветряные мельницы продолжали крутиться и дразнить, а он не умел делать вид, что не замечает чудовищ, скрывающихся за ними. И если он должен был выйти к ним один, значит именно это он и сделает.
* *
За день до выборов злость Питера, добравшись до критической точки, лопнула, как слишком надутый шар. С лёгким пшиком и без последствий для окружающих.
И стало ещё хуже.
Стало понятно, что теперь времени уж точно нет. Ни на объяснения, ни на молчание, ни на что. Брат был рядом, Питер видел его каждый день – но при этом тот был так далеко, как не был ни во время учёбы, ни во время службы на другом конце земли. Тогда Питер мог ему хотя бы позвонить. Теперь не мог решиться ни на что, и только надеялся, что потом, после всего, если они оба переживут это, у них будет много времени.
То, что Нейтан замкнулся… Это было ничего, не страшно. Это было даже понятно. Какому бы человеку понравилось увидеть себя таким, во всех смыслах обнажённым, неизвестно с кем, и в такой недвусмысленной ситуации?
Тем более семейному. Тем более публичному. Тем более такому правильному. Тем более никогда до этого себе такого не позволяющему человеку.
Ничего…
Главное, чтобы, как бы ни развивались события, он остался жив. И, наверное, хорошо, что теперь между Питером и его мельницами не будет стоять того образа из снов, Нейтана, выходящего ему наперерез, приближающегося к самому страшному чудовищу – тому, которое разрасталось внутри Питера.
Наверное, так будет даже легче.
Так будет проще желать выжить самому, зная, что, выживая, ты не убил при этом своего брата.
Он вытерпит. Он выдержит. Всего-то несколько дней.
А потом будет или разговор… или не будет нечего. Для него. Но, главное, чтобы Нейтан остался жив.
Всё. Пора было взрослеть. Прекращать истерику из-за того, что кто-то выпустил твою руку и идти совершать свои собственные поступки, отвечать за которые будешь только ты сам.
* *
Сам того не замечая, Питер скопировал на себя замкнутость брата.
Выставил стену из внешней вежливости и доброжелательности, развив изнутри бурную деятельность по подготовке операции «антивзрыв». С осознанием возможных потерь и сведением их к минимуму. Собственно, его устраивала только одна возможная потеря – он сам – но и её он надеялся избежать.
Но если не получится…
Ему был нужен обходной путь, маленькая страховка, и, убедив Клер остаться в городе, он стащил из дома отцовский пистолет и вручил его ей.
Несколько дней назад, узнав, что именно должно было произойти с Питером, она сказала, что уже видела человека, который мог взрываться, и тот человек был не очень хорошим. Так что теперь Питер не был уверен в том, кто из них двоих станет бомбой, но по большому счёту это почти ничего не меняло, он не собирался отпускать всё на волю случая, и, объявив Клер о своих намерениях разобраться с Тедом, попросил её быть в этот момент рядом. Она единственная могла не бояться взрыва, и, если Питер проиграет битву с Тедом или с самим собой – неважно – единственная могла подобраться к нему, когда он будет полыхать, и убить его, если не останется иного выбора.
Возможно, именно так девочка-чирлидер должна была спасти мир.
Возможно, именно в этом и была его истинная миссия: принести себя в жертву, чтобы спасти остальных.
И он был к этому готов.
====== 41 ======
Ко дню выборов и у Нейтана и у Питера в душах царила полная обречённость.
Они словно стояли спинами друг к другу, не касаясь и не чувствуя обычного тепла, нарочно перекрывшие каждый со своей стороны все возможные пути доступа к своему общему пространству, и смотрящие каждый в свою сторону. Зная, что они рядом – пока – но не дающие сейчас себе этого чувствовать. Надеющиеся, что, когда всё закончится, они смогут вернуться к этой своей исходной точке.
* *
Нейтан не верил, что победит, отставание на пять пунктов было значительным, но Линдерман был заранее доволен и, загадочно щурясь, уверял, что осечки не будет.
Ни он, ни мать не прекращали заводить около Нейтана одну и ту же пластинку, только успевая подменять друг друга, да переворачивать её, изредка переставляя слова. Мать позволяла себе бОльшую резкость, Линдерман подкрадывался котом.
– …Вы будете конгрессменом… Ваш отец был бы горд… Вы спасёте этот мир… Вы станете новой надеждой…
Нейтан слушал, отворачивался к окну и думал: да, если позволю брату взорваться.
Линдерман подбирался ещё ближе и в сотый раз, уговаривающе и сожалеюще отмечал:
– Вы не можете это остановить, и никто не может! А вот то, что будет потом, зависит только от нас с вами.
Это «нас с вами» заставляло бы будущего конгрессмена похолодеть, если бы он и так уже не был проморожен до самого нутра.
Чувствуя, что у его карманного кандидата почти не осталось чувствительных точек, что большинство или затерты до мозолей, или как будто пропитаны анестетиком, Линдерман решил сделать ему превентивный подарок. Напоследок, заглянув в дом Петрелли за несколько часов до объявления результатов, на всякий случай, для напоминания. Он действительно считал себя гуманистом и обожал играть в мудреца и волшебника.
Он подошёл к заглянувшей в кабинет Хайди, и, не обращая внимания на гнев в её глазах, церемонно взял за руку. Она почти сразу выдернула её у него, но ему хватило этих нескольких секунд и, сказав напоследок что-то непонятное об облегчении в дни больших испытаний, он внимательно посмотрел на Нейтана, и вышел, точно теперь зная, что никуда этот Петрелли не денется.
Какое-то время Нейтан сдержанно выслушивал упрёки жены по поводу того, что он впустил в дом этого вора и лжеца – ему нечем было ей возразить, но и объяснять ей всё, что вокруг творилось, не собирался: она и раньше была в неведении, а сейчас тем более не надо было её впутывать. А потом он увидел, как её нога пошевелилась…
Когда спустя полминуты, после всплеска счастья, он прижимал её, стоящую на ногах, к себе, в нём колотилась ненависть. И чем больше было ощущение чуда, и радости, и частичного освобождения от вины перед женой – тем больше была та ненависть.
К Линдерману.
Ему совсем не была нужна эта благодарность, насильно запихнутая в него этим мерзавцем. Он не хотел быть ему должен. Не такими долгами, на которые он, Нейтан Петрелли, никогда не сможет закрыть глаза. И не такими, расплатиться за которые он тоже никогда не сможет.
Но ему снова не оставили выбора.
И когда его, выходящего из машины около штаба под прицелом видеокамер, кружащихся вокруг корреспондентов, окликнул Хиро, и, дождавшись его приближения и широкой улыбки, начал тараторить на своём смешном английском о кошмаре, который он увидел в будущем, о взрыве и о том, что Нейтан Петрелли, летающий человек, должен помочь всем им спасти город, иначе в будущем он станет очень-очень плохим…
…всё, что он смог – это вымученно улыбнуться, извиниться и выдавить из себя, что не может это остановить. И никто не сможет.
Внутри ворочалась гадливость по отношению к себе, будто он только что ударил ребёнка, глаза слепли – то ли от вспышек камер, то ли от не отступающего даже здесь от него тумана, стыд боролся с чувством долга, определение которого отняло накануне столько сил, времени и слов матери.
Нет, он не сомневался, только не теперь, но ещё долго его туман прорезАл отчаянный крик:
– Вы уже стали плохим! Вы злодей! Злодей!
* *
Мистеру Линдерману это очень нравилось – когда у связанных с ним людей не было возможности для импровизации. Даже если в том не было особой необходимости, он старался каждому из них предоставлять одну единственную дорожку, больше учитывающие его потребности, чем чьи-то другие. При этом он старался не раздражать лишний раз своих подопечных и с удовольствием готов был погладить тех по голове в момент, когда они осознавали свою связанность и безуспешно пытались освободиться от пут в последнем отчаянном рывке. Он не жалел пряников – всегда лучше, когда они видят в работе на него личные стимулы. Он был мягок. Но ровно до того момента, пока соблюдалась дисциплина.
Уничтожал он тоже мягко, без особых нервов и, наверное, даже с лёгким сожалением.
Чем ещё больше пугал.
Он был практически неуязвим и недосягаем. В одиночку с ним не справились бы и самые могущественные люди города. Собраться вместе – не пришло бы в голову никому, слишком разные сферы охватывала его деятельность.
Даже возмутительный сговор ФБР и Петрелли потерпел сокрушительное поражение.
ФБР после убийства двух агентов теперь нескоро выстроит против него новый план, а Петрелли отныне весь был его, целиком, с ног до головы.
