Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 54 страниц)
Айзек, благодарный компании за освобождение от наркотиков, убеждённый в том, что их главной целью является предотвращение катастрофы, и верящий своим картинам, которые недвусмысленно указывали на то, что причиной взрыва станет Питер, считал его монстром.
Вид обоих – возбуждённый у Айзека, и мрачный у Петрелли – не помогал им в разубеждении в своих заблуждениях. Так же, как и ревность. Как бы ни тяготила обоих угроза над городом, именно ревность доводила их эмоции до того пика, за которым человек остаётся практически слеп.
Они не хотели никому зла.
И тем более, не хотели смерти.
Но когда раздался щелчок открываемой двери, Айзек, доведённый невидимостью Питера до бешенства, чутко прислушивающийся к любым звукам, резко повернулся, и бездумно, рефлекторно дернув напряжённой рукой, нажал на курок.
Питер едва успел подбежать и подхватить оседающее, с расплывающимся на груди красным пятном, тело Симон. Она не прожила и минуты, не успев ничего сказать, только глядя на них растерянным, непонимающим взглядом.
Оглушённые содеянным, какое-то время они тихо сидели подле неё, Айзек – пытаясь осознать, что именно он натворил, Питер – молча обнимая неподвижное тело.
А потом они вновь разошлись по разные стороны.
Снова впав в состояние аффекта, не справившись с ощущением собственной вины, Айзек всю её направил на Питера: это тот был монстром, это тот был во всём виноват, и в смерти Симон тоже!
Питер же, напротив, протрезвел, и с ужасом осознавая дело рук – здесь он не заблуждался – и своих тоже – снова став невидимым, оставил бушующего Айзека одного, и направился в единственное место, где его принимали всегда. Что бы он ни натворил.
Он надеялся, что и в этот раз будет также.
Иначе… он не знал, что будет иначе.
* *
Нейтан был раздражён.
Они обещали, что встреч не будет! Это ведь он предложил им своё сотрудничество и предпочел бы обойтись без неожиданных визитов, но они всё равно посмели придти прямо к нему в офис, и, пока закрывали жалюзи и проверяли наличие жучков, устроили такой цирк, который наверняка не останется незамеченным. Для Линдермана – уж точно! Даже если, как они сказали, до сего дня об их взаимодействии никто и не подозревал.
Как оказалось, дальнейшая секретность этого дела уже не так сильно волновала ФБР. Прознав о его скорой встрече с Линдерманом, на которой должны были обсуждаться до– и после– выборные действия, они решили воспользоваться этой возможностью, и, нацепив на Нейтана микрофон, собрать, наконец, весомые улики, которые позволят надолго запрятать негодяя за решетку.
Они не давили, но не предоставляли особого выбора.
Порядком устав от этих игр, Нейтан не чувствовал уже своего всемогущества, тем более, что на сегодня не мог тратить на них все свои силы. Пока что он считал, что у них с Линдерманом ничья, но, не зная полностью его ресурсов, понимал, что всё это очень опасно, и затягивать с арестом действительно не стоит.
Хотя – именно сейчас – это и грозило полным провалом его предвыборной кампании.
Это чувство – нахождения между молотом и наковальней, между Линдерманом и ФБР – оно было очень неприятным. Но это было его решение. Поэтому, как бы это ни было не вовремя для него, он не стал возражать господам из ФБР и согласился на прослушку.
Любезно пообещав связаться с ним по прилёту в Вегас, они покинули его кабинет.
* *
Дождавшись их ухода, Нейтан обречённо прикрыл глаза, перестав притворяться большим и сильным. Дав себе несколько секунд на переваривание устроенного ему «сюрприза», он, развернувшись, собрался пройти к столу и вернуться к оставленным на время визита ФБР делам, и… замер на месте.
Там стоял Питер.
Съёжившийся. Растрёпанный ещё больше, чем обычно. Как всегда, проигнорировавший все чужие усилия и брошенные на его поиски людские и денежные ресурсы, и, неизвестно как миновавший охрану и полный офис персонала, появившийся сам.
Нейтану было плевать.
Он был просто рад его видеть.
– И давно ты работаешь на ФБР?
– После несчастья с Хайди. Я ведь обещал… я надолго упрячу Линдермана.
Питер понимающе кивнул, словно никогда и не сомневался в брате, и вдруг, будто спущенный с поводка, сорвался с места – к нему – но, не дойдя совсем немного, остановившись прямо перед ним, вполоборота, словно хотел уткнуться в него, но не смел, так же, как не смел и посмотреть в глаза, прижав к дрожащим губам ладонь, принялся сбивчиво объясняться:
– Я думал, что стану героем, спасу мир… а теперь я убил…
Только теперь, когда Питер так близко подошёл к нему, Нейтан заметил, насколько тот не в себе. И насколько тот изменился, умудряясь выглядеть и гораздо взрослее, чем Нейтан помнил, и как никогда напоминать себя маленького, напуганного или расстроенного, обычно не чем-то действительно страшным или обидным – как ни странно, реальные проблемы тот умел тогда переживать мудро и достаточно легко – а чем-нибудь или глупым или непонятным, но страдающего от этого по-настоящему, большой трагедией маленького человека. И всегда прибегающий с этим к нему.
Сколько было таких раз… Когда Нейтан прижимал, почти прятал в своих руках худющего сжавшегося мальчишку, старающегося не вздрагивать и не показывать слёз, но неизменно промокающего его рубашку насквозь.
Когда Питер вырос, всё немного изменилось, но скорее внешне, чем по сути. Не было ни у того, ни у другого более надёжного места для переживания самых личных и самых необъяснимых вещей, чем изгиб шеи, там, на границе воротника, рубашки у Нейтана, или футболки у Питера, куда было так удобно уткнуться и молчать, ничего не объясняя, и чувствовать, как становится легче. Гораздо легче.
Почему-то сейчас Питер не мог уткнуться.
Почему-то Нейтан боялся прижать его к себе.
Тот страх за брата, не отпускающий его ни на секунду со злосчастной поездки в Техас, а, может быть, и раньше, кажется, стал полноценной его частью. Едва Нейтан переставал бояться чего-то одного, как тут же появлялось что-то другое. Брат не давал ему расслабиться. Брат сводил его с ума.
Вот и сейчас, вместо того, чтобы привлечь Питера к себе, боясь отпугнуть его этим, Нейтан позволил себе лишь дотронуться до его плеча, хотя бы так показывая, что он рядом.
Питеру хватило и этого.
Наверное, большее действительно его бы только испугало.
Больше всего на свете желая сейчас забыться, отключиться, зажмуриться, вжавшись в белую рубашку, он не чувствовал, что может себе это позволить. Он не мог! Не после того, что он только что совершил!
– Что с тобой? Это ведь не твоя кровь? – обеспокоено спросил у него Нейтан, разворачивая к себе, удерживая уже за оба плеча и подавляя порыв провести пальцами по его щеке, стирая багровые пятна.
– Нет… – чувствуя, что он уже на грани, судорожно выдохнул Питер, но на глаза всё равно навернулись предательские слёзы, – Симон…
Решившись, он наконец-то поднял на брата отчаянный взгляд.
– Айзек её застрелил… Она мертва!
Весть была оглушающей.
Закрыв глаза, позволив лишь лёгкой тени пробежать по своему лицу, Нейтан до боли сжал плечи брата. Миллионы эмоций рвались сейчас наружу, а миллионы мыслей сдерживали их. Сожаление, боль утраты, мучительное сочувствие брату, благодарность и какое-то болезненное счастье от того, что тот пришёл с этим к нему, понимание теперь всех обуревающих того чувств, понимание, что нельзя идти у них на поводу, что надо что-то делать, и не Питеру, а ему, Нейтану.
– Ты вызывал полицию? – не открывая глаз, тихо спросил он.
– Нет, – Питер завороженно смотрел на его ресницы – кажется, единственную сейчас небесстрастную часть лица Нейтана – густыми и плотными дугами улегшиеся на нижние веки, и почти что видел и слышал, как там, за ними, зреет какое-то решение.
– Вот как мы поступим: я позвоню в полицию, анонимно, – дуги ресниц вздрогнули, открывая Питеру потемневший, такой знакомый, удерживающий на плаву, взгляд брата: Нейтан всматривался в него, желая убедиться, что тот его слышит и понимает, – ты к этому совершенно не причастен.
– Причастен, – шепотом возразил тот, – она погибла из-за меня! – его и так воспалённые глаза снова начали заполняться слезами, – и я не знаю, что теперь делать.
– Ничего. Тебе ничего не надо делать. Ты понял? – не отпуская брата, не давая ему рухнуть в водоворот самобичевания, Нейтан спокойно и размеренно пытался донести до него свою мысль, – сейчас не время для благородства. Ясно?
Ему почти удалось.
Питер, как загипнотизированный, весь обращённый к брату, цепляясь за него умоляющим взглядом, искал – и находил, в его лице, в словах, тот спасательный круг, за которым сюда и пришёл.
Но потом Нейтан сказал:
– Оставайся со мной, – и мир снова перевернулся.
Желая успокоить Питера, он попал в самое болезненное для того сейчас место.
Которым был он сам.
– Я не могу, не могу! – сорвав с себя руки брата, Питер, словно сбегая, отвернулся и отошел в сторону, – все, кто рядом со мной – в опасности!
Неужели Нейтан не видит, не понимает, что до взрыва ещё далеко, а Питер уже начинает нести смерть! Совсем не случайно и совсем не чужим людям! Что способностей всё больше, а контроль над ними появляется так медленно! Что чем ближе к нему человек, тем большему риску он подвергается!
Кажется, он плакал… тихо, но уже по-настоящему, шмыгая и смахивая что-то с ресниц, всё ещё притворяясь, что просто убирает от глаз чёлку…
Прекрасно всё понимая, вопреки предположениям брата, но не считая опасность для себя в лице Питера существенной – не по итогу каких-то размышлений, а по умолчанию – убеждённый, что вместе им удастся справиться с чем угодно, Нейтан подошел к нему и осторожно коснулся его вздрагивающей спины.
– Суреш… мы позвоним Сурешу. Хорошо? – и, немного успокоившись, когда Питер обернулся, уже увереннее продолжил, – он тебя обследует. Он найдёт средство!
– Не слишком ли поздно? – безысходно спросил тот.
Стук в дверь не дал Нейтану ответить немедля, и, просительно подняв вверх палец, чтобы Питер дал ему буквально секунду, он повернулся к двери и попросил шофёра подождать.
А, обернувшись назад, уже никого не увидел.
Когда-то нервно вздрагивающий и быстро переводящий в шутки любые прилюдные разговоры Питера про полёты и прочую малореальную чушь, сейчас, не обращая внимания на топчущегося в дверях помощника, и выкрикивая имя брата, Нейтан кинулся ко второму выходу, дверь которого только что дёрнулась и скрипнула, как от сквозняка.
Опять… Он опять это сделал! Сбежал!
Ну зачем?! И куда?! В его-то состоянии!
Грудь сдавило от нехорошего предчувствия.
Оставалось только уповать на блаженную удачливость брата. Хотя – видит бог – это было последней вещью, которой Нейтан предпочёл бы успокаиваться.
====== 33 ======
Кажется, это начало становиться привычкой, по дороге в Лас-Вегас думать о Питере.
Даже предстоящая встреча, цель которой несколько часов назад изменилась кардинально, не могла вытеснить мысли о брате – и господам из ФБР, и мистеру Линдерману впору было ревновать.
Ничего продуктивного, ничего успокаивающего, только бесконечно прокручиваемый сегодняшний разговор. Нейтан закрывал глаза и вспоминал лицо Питера, пытаясь восстановить в памяти мельчайшие его детали – брат изменился, но тогда не было возможности разглядывать, тогда было нужно только удержать.
Было нужно, но он не смог.
Детали…
Волосы, отросшие настолько, что, падая, закрывали уже половину лица. Взъерошенные больше, чем обычно, сбивающиеся на затылке в торчащий завиток. Когда Питер, не сдержав слёз, отвернулся, первым порывом Нейтана было зарыться в этот завиток пальцами, растрепать его, и, развернув и прижав к себе брата, оставить там ладонь, удерживая за тёплый затылок – чтобы не вырвался, и едва заметно поглаживая – чтобы и не хотел вырываться.
Не стал. Побоялся ещё больше напугать. Ограничился ладонью на плече. А теперь уподоблялся самому Питеру, своему мечтателю-брату, думая о том, что было бы, если бы не побоялся.
Мелочи…
Окровавленная щека. И скула. И ухо. А сам бледный, как призрак. Загнанный, напряжённый. То застывающий, как свои же двойники на картинах этого чертова Айзека, словно боясь, что любое его движение приблизит всех к катастрофе. То оживающий, словно вспоминающий, зачем пришёл к брату, не словами, а взглядом и дрожью своей умоляющий помочь ему.
А Нейтан не смог. Не помог. Что-то сделал не так. Или не сделал.
Не думать сейчас об этом… Не думать!
Не сейчас.
Потом.
Когда вернётся домой.
Он сам пойдёт искать его. Найдёт, и уже не отпустит, даже если придётся его запереть. И пусть потом обижается. Ничего. Обида – это не страшно.
Страшно – не знать, где он.
* *
Кучи планов, прогнозов, вероятностей, перспектив – всё, что составляло наиболее значимую часть его осмысленной жизни, всё это рассыпалось на бесполезные части, став чем-то бесформенным и бессмысленным, а он даже не заметил, когда. У него по-прежнему оставались цели, всего три – Питер, Линдерман и конгресс – но что и как ему делать для их достижения, он уже не знал так твёрдо, как надо бы.
Не собираясь сдаваться, он, тем не менее, не понимал, за что браться, какие нити тянуть, чтобы достать именно тот приз, что нужен ему. Всё было скрыто в тумане, наполненном гулким напряжением страха за брата и усталым упрямством, не позволяющим ему бросать сейчас дело Линдермана, и заставляющим его продолжать предвыборные игрища, невзирая на резкое падение его пунктов, и пониманием, что он уже заранее проиграл.
Пусть он временно слеп, но он не позволит себе всё бросить, или он не Нейтан Петрелли.
В конце концов, что особо сложного в том, чтобы нацепить жучок и выслушать Линдермана. Ему даже не придётся того ни о чём спрашивать – тот и так был редкостный говорун.
* *
Сложности начались сразу за дверью номера, в котором он остановился.
Ники.
Она сорвала с него жучок и начала лепетать что-то бессвязное, о том, чтобы он уходил, и что ему грозит опасность. Что Линдерман предложит сделку, и у Нейтана будет только два пути – или принять её, или умереть.
Было непросто сосредоточиться на изменившихся обстоятельствах, Нейтан не сразу поверил ей, но молчащий динамик и новость об убийстве контактирующих с ним сотрудников ФБР были весомыми доводами.
От этого не стало веселее или правильнее. Но от этого стало легче принять решение, которое висело на задворках сознания уже давно. А теперь ему, по сути, и терять-то было нечего. Уж не проплаканные выборы – это точно.
Так что, выбрав свой собственный, третий вариант, он забрал у Ники пистолет, и, расстегнув на две пуговицы рубашку, красноречиво сообщая всем интересующимся об отсутствии на нём микрофона, отправился к Линдерману, твёрдо готовый его убить.
* *
Мистер Линдерман умел и оправдывать ожидания, и удивлять. И то и другое он умел делать виртуозно, и, как оказалось, даже одновременно.
Как он это любил, он сразу принялся философствовать, на сей раз о том, что жизнь может быть либо осмысленной, либо счастливой. Кажется, его ничуть не волновал ни напряжённый вид собеседника, ни его мрачный пристальный взгляд.
Нейтан понимал, что Линдерман не может не видеть его состояния, понимал, что пока он сам бродит в своём тумане, тот продолжает вести свою игру, но всё это лишь убеждало его в правильности сделанного выбора. И тяжесть металла в руке была тому дополнительной гарантией. Поэтому, когда Линдерман плавно подвёл свою велеречивую философию к самому Нейтану и его возросшей в последние дни одержимости будущим, тот без колебаний достал пистолет и направил его на него.
Линдерман ни удивился, ни испугался.
Только, кажется, немного расстроился. То ли ожидал от Нейтана большей сговорчивости, то ли большей прозорливости.
– Конечно, вы можете спустить курок, но вы лишите жизни нас обоих. Вас убьют через пару секунд… А ведь я могу кое-что предложить.
Собственная жизнь сейчас заботила Нейтана меньше всего.
– Мне не интересны ваши предложения.
– Ошибаетесь. Я думаю, вам стоит выслушать. Вы хотите узнать, что знаю я? Например, что вы умеете летать. Или о вашем брате Питере. И его проблемке. Или о вашей дочери. И о других, вроде вас.
Отказывающийся рассеиваться, после этих слов туман наполнился звоном. Не громким и не навязчивым, но это-то и напрягало ещё сильнее. Он больше походил на отдельные, тонкие удары колокольчиков, то скапливающиеся с одной стороны, то перетекающие на другую, то рассеивающиеся вокруг, дезориентируя и сбивая с толку, уговаривая не задумываться, а идти именно туда, откуда слышится их очередной вибрирующий стон.
С удовлетворением наблюдая за потрясением на лице своего кандидата в конгресс, мистер Линдерман выложил перед ним оставшуюся, самую сладкую, на его личный взгляд, часть.
– Я могу предложить не только информацию. Вы победите на выборах – это я обеспечу. А через два года, в результате счастливого стечения обстоятельств, вы окажетесь в Белом доме, в одном шаге от президентства. Жизнь, полная смысла! Подумайте, выбор за вами.
* *
Всё-таки говорить он умел лучше всего. Так, что за несколько минут мог несколько раз заставить тебя переменить точку зрения.
Но Нейтана этим было не так-то легко пронять. У него был и опыт общения с этим человеком, и свой собственный личный опыт прекрасного оратора. Так что эту искреннюю, заражающую увлеченность во взгляде и голосе говорящего он знал, так же, как знал, что за ней – действительно честной, но в каком-то одном, локальном срезе – есть другой пласт, и не один, и у каждого из них своя правда.
Но история действительно получалась занимательной.
Мистер Линдерман тоже имел способность, и чудесную – он умел исцелять. В прошлом их было несколько таких, молодых, только что открывших свой дар, смятённых этим, но нашедших друг друга, и решивших, что им по силам не только принять самих себя, но и изменить мир. И какое-то время им это удавалось, и всё было прекрасно, пока кто-то из них не решил использовать свой дар в личных целях, и всё хорошее, что они успели сделать – всё пошло прахом. И тогда мистер Линдерман понял, что нельзя исцелять каждого, а нужно стремиться к великому.
Похоже, у истории на самом деле не так много сценариев, и все они время от времени повторяются. Нейтан слушал Линдермана и думал о Питере, Хиро, Суреше, всех тех, кто, ведомый лишь уверенностью в своём предназначении, подобно мелким частицам, бессильным в своём одиночестве, пытались найти друг друга, чтобы в итоге, объединившись, спасти мир.
Почему-то себя ощущать частью этого объединения у Нейтана не получалось. У него была своя орбита и свои способы спасения мира, так же, как у мистера Линдермана – свои, как бы тот ни хотел убедить его в своих гуманистических начинаниях.
Неизвестно, что он вообще думал о Нейтане, когда серьёзно попытался убедить того, что взрыв Нью-Йорка – это тот самый путь к спасению человечества, путь надежды, а семь сотых населения Земли, кинутых в огонь этой надежды – это вполне приемлемые потери.
Семь сотых населения Земли…
– Приемлемые потери? Это безумие!
– Эта трагедия станет катализатором перемен к лучшему. Человечество возродится, обретет общую цель, обретет надежду, его погонит общее чувство страха! И это твоя цель, Нейтан, стать лидером, который использует это событие, чтобы сплотить город! Нацию! Мир!
Сволочь.
В его словах присутствовал, хоть и патологический, смысл. Всё упиралось только в одно: можно ли предотвратить этот взрыв, или он неизбежен. Судя по словам «великого гуманиста» Линдермана, последнее. Но Питер… он верил в иное. Где-то там он продолжал искать способы это всё предотвратить.
– Загляни в свою душу, и ты поймёшь – я прав, – нашептывал мистер Линдерман.
И Нейтан заглядывал… И ничего не понимал. Не видел и не чувствовал, словно туман из просто непрозрачного стал парализующим. Не до смерти, а так, атрофируя до полной невменяемости органы чувств.
– Не хочу вас расхолаживать, но замечу, что сильно отстаю. Меня не выберут даже в конгресс, не то, что в Белый дом.
– Думаешь, я полагаюсь в этом на случай? – с нескрываемой гордостью выкатывая какой-то стенд, спросил его Линдерман.
Там была ещё одна картина. Из тех, что рисовал Айзек. О будущем.
О будущем Нейтана.
В Овальном, президентском, кабинете Белого дома.
О будущем, которого не могло быть. Но ведь и полёта Питера быть не могло. И всего того, что Нейтан уже видел на картинах Айзека, и что уже произошло – он тоже раньше в это всё не верил. Но…
– Но если вы всё знаете, то вам также известно, что человек-бомба – мой брат Питер.
Почти ласково разглядывая Нейтана, переживающего один шок за другим, и предполагая, что достаточно крепко прикормил и подцепил свою рыбу-кандидата, и она больше не посмеет сорваться с его крючка, Линдерман добавил в свой голос побольше убеждённости и героического трагизма…
– Как я сказал – каждый из нас сыграет свою роль. И Питер тоже.
…и ошибся.
Только что тонущего в тумане, Нейтана словно выбросило на берег. Воздух, ясность, нахлынули на него, отзываясь резью в груди и в голове, и стало больно дышать и осознавать, о чём они вообще сейчас тут говорили.
– Вы безумец… Вы знаете? – сдерживая дыхание, чтобы боль не была слишком острой, Нейтан, не вспомнив ни о своих намерениях, ни про пистолет, вышел поскорее из удушающей его, сдавливающей комнаты, оставляя мистера Линдермана живого и здорового, лишь немного раздосадованного и в неловком одиночестве.
====== 34 ======
Спустя некоторое количество опытов над собой, много боли и немного приключений, бежав из лаборатории, Сайлар вернулся к своему прежнему рутинному занятию: приобретением новых способностей.
То, что вскоре судьба свела его с доктором Сурешем, показалось ему счастливой случайностью. Разумеется, с младшим доктором Сурешем. Старшего он уже когда-то знал, но, так получилось, что тот его не понял, и его пришлось убить. К сожалению – потому что исследования, которые тот проводил, были весьма полезными.
Поэтому, когда младший Суреш принял его за другого беднягу, боящегося собственного дара и валяющегося теперь в закутке своей квартирки с раскроенным черепом, Сайлар на всякий случай не стал его разубеждать, а гостеприимно напоил доктора чаем с бергамотом и отзывчиво продемонстрировал только что отобранную способность.
И не прогадал.
Воодушевлённый доктор так красочно расписал перспективы своих трудов, обещая сотни и тысячи новых имён, что устоять было решительно невозможно. И Сайлар решил, что, пожалуй, даст ему шанс понять себя, ну и, разумеется, поделиться своими наработками. По поиску людей со способностями и определении особенностей генетического кода, за эти способности отвечающие.
Желание, чтобы его «прочитали» и поняли, было подспудным и скорее досадным. Это было желание Габриэля.
Желание получить заветный список было главенствующим, несмолкаемым, пульсирующим. Это была его жажда, его суть. Это был Сайлар. Которого когда-то и разбудил убитый им профессор Суреш.
* *
Это оказалось даже интересно. По крайней мере, интереснее, чем просто убивать. Доктор был такой любезный и доверчивый. Даже помог ему приобрести ещё одну способность, потом, правда, так расстроившись, что только найденная женщина с супер-слухом буквально на следующий день оказалась убитой «тем самым Сайларом».
Сайлар сжимал раскалывающиеся от непривычного обилия звуков виски и притворно ужасался. Он был уверен, что это выглядело очень правдоподобно.
Ему начало казаться, что они с Сурешем почти подружились: они проводили вместе много времени, доктор очень мило делился с ним подробностями исследований, а он в ответ участливо предлагал тому свою помощь.
А потом доктор подмешал ему что-то в чай, и, предварительно подключив к капельнице с ядом, заглушающим все его способности, показал статью об убийстве того бедняги, за которого Сайлар себя выдавал и, сверкая своими индийскими выразительными очами, сообщил, что сначала он исследует его вдоль и поперёк, а потом будет ему мстить. За отца. И за всех убитых.
Сайлар бы его понял, он вообще мог понять гораздо больше, чем среднестатистический человек, тем более убийство. Но причинение немотивированной боли он не одобрял. Особенно причинённой ему. Он сам, убивая, старался делать это быстро, без лишних чьих-либо мучений, хотя вскрытие черепа наживую, наверное, было болезненным, но это диктовали условия, ведь ему был нужен живой, работающий мозг. Но он никогда не убивал только ради того, чтобы сделать кому-то больно. И никогда никого не пытал.
А ведь он слыл психопатом. Садистом, как нарекали его многие.
Грань была так близко…
Грань между жизнью и смертью, между Габриэлем и Сайларом.
Добрый доктор Суреш на удивление легко, с холодностью настоящего учёного, заставлял его выть от боли. Возможно, он бы сразу убил своего «пациента», но кровь того была тем ключом, который открывал доступ к расшифровке отцовских исследований.
Сайлар терпел боль, умудряясь сквозь сжатые зубы издевательски дразнить своего несостоявшегося друга.
Габриэль, отчаявшись, что хоть кто-то подумает о нём, молчал и мечтал, чтобы его убили.
А счастливый доктор, добравшись до искомых ответов, кажется, совершенно забыв о том, что напротив него, полупарализованный, сидит тот самый маньяк и псих, возбуждённо делился с ним своими открытиями и планами.
Найти те сотни и тысячи. Найти – и спасти их.
Грань почти стёрлась… И он уже не знал, кто он сейчас, Габриэль или Сайлар.
Он давно перекрыл капельницу, но не спешил освобождаться, а ждал, ждал, ждал, пока доктор закончит, когда что-то решит, когда найдёт формулу к составлению списка, и доктор закончил, и нашёл, и можно было бы уже освободиться и забрать. То, что принадлежит ему! Сайлару! Но он продолжал сидеть и ждать, ждать, ждать… чего-то…
Почему?
Почему он помог найти эти тысячи, этих людей, но не мог до них добраться?
Почему они – они заслуживали спасения, а он нет?! Разве он не вершина всего этого эволюционного безумия? Разве он – не жертва?…
Впившись взглядом в доктора, переходя от самого тихого шепота к животному воплю, он молил его, не чувствуя катящихся по щекам слёз, молил уже сам не зная о чём:
– …помоги мне найти путь… помоги найти спасение… Дай мне! Дай свой чёртов список! Чтобы я вонзил в него свои зубы!!!
Но доктор не оправдал его надежд. Он сказал, что то, что делал Сайлар – это не эволюция, а убийство, а то, что собирается сделать он сам – это месть. И выстрелил, целясь прямо в лоб, посередине, в то место, через которое Сайлар всегда проводил разрез.
Звук выстрела вернул расшалившегося Габриэля на далёкое укромное место, оставив доктору только Сайлара. Уже вполне отошедшего от яда и, кажется, готового начинать причинять боль ради боли. В конце концов, как-то же ему было нужно заставить доктора подготовить ему список.
И Сайлар сорвался.
* *
Он вспомнил того парнишку, заглянувшего к доктору – наверное, на чашечку чая, добрый доктор любил чай – вспомнил сразу, как только тот зашёл. «Спрятав» истекающего кровью Суреша, Сайлар позволил парню пройти подальше.
Значит, тот тоже выжил после того падения в Техасе. Значит, тот тоже был таким, как он.
Замечательно.
Оставалось только в этом убедиться.
Сайлар вышел из тени и вежливо обозначил своё присутствие.
Парень сумел его удивить.
Трижды.
В первый раз, когда разрез, сделанный Сайларом – очень честный разрез, через кожу, кости и прочие ткани – зажил с такой скоростью, что если бы не оставшаяся на его месте выступившая кровь, да упавшая на пол прядь черных волос, то о нём не напоминало бы вообще ничего.
Во второй раз, когда его же собственным – между прочим, когда-то первым приобретённым – умением, не прикасаясь, отбросил его к противоположной стене, припечатав так, что ему потребовалось время, чтобы встать на ноги.
А в третий раз – став невидимым, когда раззадорившийся не на шутку Сайлар уже собирался продолжить их весьма интригующее «общение».
Какой лакомый кусочек!
Какой непослушный!
И такой неприкаянный, почти как его бедный Габриэль.
Похоже, парень был чем-то очень расстроен, судя по выражению его лица, когда он входил в квартиру. Наверное, тоже пришёл к доктору за помощью. Бедняга. Когда Сайлар всё-таки доберётся до него поближе, очень близко, и узнает, чего же тот хотел, то, может быть, попросит доктора исполнить и его просьбу. Доктор добрый. Он не сможет отказать. Особенно ему. В память о несостоявшейся дружбе.
Как же он любил нестандартные ситуации! Нестандартные решения были его коньком!
Подняв в воздух осколки стекла, буквально усыпающие пол, Сайлар красиво ориентировал их остриями от себя, и, полюбовавшись на прозрачную невесомую конструкцию, заставил её разлететься, прошив стеклянными пулями всю комнату.
У парня, где бы он, невидимый, ни стоял, не было ни единого шанса.
Один-единственный не долетевший до стены кусок стекла, покраснев, застыл в воздухе.
Довольный собой, Сайлар всё-таки испытал лёгкое разочарование, когда его техасский знакомый, обретая плоть, упал на пол.
Вероятно, всё могло бы быть гораздо интереснее. Но, наученный доктором, Сайлар не желал больше рисковать. Слишком заманчивыми были способности парня. И слишком опасным – тот сам.
* *
Суреш дождался, когда Сайлар, захваченный победой и ей же ослабленный, утратив бдительность, склонится над Питером, и ударил его изо всех сил, которые у него ещё оставались.
Но, кинувшись к Питеру, понял, что не успел.
====== 35 ======
Мистер Беннет оставил свою дочь на попечительство гаитянина, своего помощника, теперь уже бывшего, который должен был увезти её в такое место, о котором бы не мог догадаться никто.
Даже мистер Беннет.
Особенно мистер Беннет.
Он знал, что когда вернётся со стёртой памятью в компанию, ему придётся самолично заниматься поисками блудной дочери, а он не хотел её найти.
Но у его маленькой дочки были свои взгляды на своё будущее и на своё предназначение. Поэтому, сбежав от своего сопровождающего, она отправилась к тому, кто – она была уверена – поможет ей понять, кто она на самом деле.
Все важные кусочки её жизни – мама, папа, нормальная семья – все они оказались не тем, чем являлись. Она устала разочаровываться и снова вверяться своему первому отцу, родному по сердцу. Она устала находить и терять своего второго отца, родного по крови. Она устала от своего дара, который пока что приносил больше горя, чем пользы. Она хотела быть нормальной. Хотела, чтобы с ней были честными. Чтобы кто-то принимал её такой, какая она есть.
Она хотела не так уж много для шестнадцатилетней девочки.
И она отправилась к тому, кого считала своим героем.
К Питеру.
Это было её первое близкое знакомство с особенностями семьи Петрелли,
Дверь квартиры по указанному адресу открыла женщина в летах, которую язык не повернулся бы назвать старой или хотя бы пожилой, строгая и элегантная, с очень выразительным и проницательным взглядом. Назвав Клер по имени, и сказав, что Питера нет дома, она, тем не менее, пригласила её войти.
