Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 54 страниц)
* *
Просто забрать гаитянина и вернуться не получилось.
Нейтану удалось быстро выйти на него, но тот наотрез отказывался возвращаться с ним в Нью-Йорк, пока не разберётся с Бароном.
Жара, ненавистные джунгли, отсутствие какой-либо связи и личные проблемы с наземным ориентированием (в последнем, впрочем, он ни за что не признался бы вслух), не слишком вдохновляли Нейтана на долгое пребывание в этом богом забытом месте, да ещё и на выработку и воплощение стратегии по поимке одного из самых опасных беглецов. И то, что всё это велось на личной территории этого беглеца, фактически, у него дома – тоже не облегчало задачу.
Но гаитянин был убийственно серьёзен, продираясь сквозь заросли к лагерю Барона, и не было сомнений в том, что он здесь для того, чтобы остановить преступника раз и навсегда. Победа здесь была для него не менее важной, чем победа там, в Нью-Йорке, но сам Нейтан не видел ни единой причины для ввязывания в африканскую местечковую разборку.
Он пытался уговорить гаитянина вернуться прямо сейчас, но тот сказал:
– Я в ответе за его злодеяния… он мой брат, – и когда полный смысл этих слов, не без труда, добрался до сознания Нейтана, он только молча кивнул, вновь пропуская того вглубь тропического растительного буйства, и без единого больше вопроса последовал за ним.
Они и дальше почти не разговаривали.
Ни тогда, когда пробирались по лесу, ни тогда, когда сидели в засаде у лагеря, дожидаясь удобного для последующих действий момента.
Сердце Нейтана дёргалось медленно и тяжело, но при этом так вбивалось в рёбра, словно намеревалось постепенно выбраться из грудной клетки. И это вполне можно было оправдать тем, что руки сжимали холодный металл; что где-то там, впереди, маячила стычка, и что гарантий выжить в ней вовсе не было. И по всем канонам он должен был отгонять от себя весь этот мысленный морок, заглушая любыми психологическими ухищрениями адреналин, но на деле всё было наоборот.
Всё что угодно, лишь бы перебить неуютное, перекатывающееся внутри него беспокойство, вызванное словами гаитянина. Тем более невыносимое оттого, что оно не имело внятных границ. Он не мог ухватить его суть, оно лишь цепляло и кололо, помимо очевидно резонирующего «брат идёт на брата», чем-то ещё, пугающе непонятным. И оно же тащило вперёд, и оно же заставляло оглянуться назад, но куда смотреть и какие делать выводы – не подсказывало. Только путало ещё больше. Только ещё больше пугало.
Они подобрались очень близко, но недостаточно для того, чтобы суметь совсем обойтись без шума и без крови. Оставалось всего ничего, когда их заметили, и вокруг немедленно заверещали пули, с пугающей регулярностью вгрызаясь в ближайшие деревья.
Гаитянин словно превратился в машину, едва успевая перезаряжаться.
Нейтан практически не стрелял.
Будучи одним из «орлов» ВВС, он видел много страшного в небе над Руандой. Но когда он заливал землю огнём, перед его глазами были не те, кого он убивал, а приборы, марево и круговерть из неба и земли. А за всем этим, отпечатанная на сетчатке, увиденная накануне комната, заваленная настолько изрубленными телами, что невозможно было определить их количество. Или безмолвная голая девочка, истерзанная и безучастная, сидящая рядом с мёртвым телом то ли матери, то ли сестры. Или река, красная на всём течении, что он мог заметить с высоты.
Он видел многое, но никогда не смотрел в глаза тех, кого проклинал сверху.
Сподвижник неба, он не привык к бою на земле, и оказался не готов так запросто стрелять на поражение, глядя противнику в лицо.
Однако, когда, после взаимного обмена «любезностями», они подобрались вплотную к Барону и двум его оставшимся на ногах помощникам, он не раздумывая, кинулся в ещё более контактную рукопашную, позволяя гаитянину разобраться с братом один на один.
Времени для анализа собственных поступков и порывов не было, но в тот момент в Нейтане звенела святая убеждённость: этим – нужно разбираться только вдвоём. На месте гаитянина (не то, чтобы он себя на этом месте представлял, но всё же) он хотел бы, чтобы кто-то для него сделал то же самое. Оставил их вдвоём. Потому что только тогда, вне зависимости от результатов их разборок, он знал бы, что всё сделано верно. Нет, даже не так: сделано всё, что было возможно.
* *
Барон не знал об умении брата гасить способности окружающих.
Иначе не допустил бы ошибки, и не подпустил бы их с Нейтаном к себе настолько близко.
Здесь, в глубокой африканской глуши, со своей непроницаемой для пуль и клинков кожей, он был почти что богом, и уже давно уверовал в это сам.
Люди возвели его в этот ранг и он его принял.
Дар приучил его к тому, что все вокруг, кроме него самого, могут погибнуть и, так или иначе, это привело к тому, что жизнь окружающих перестала иметь для него особое значение.
Поэтому чужая кровь, полившаяся на землю в ходе начатой кем-то наиболее нервным из его соратников перестрелки, не слишком впечатлила его.
Поэтому кровь, выступившая на его предплечье, задетом одной из отправленных братом пуль, повергла его в состояние шока.
Но даже упавший на землю и потрясённо разглядывающий свою влажную ладонь, которой только что держался за предплечье, он не выглядел ни сдавшимся, ни слабым.
Он выглядел злым.
– Хочешь убить меня, брат? Потому что только так меня можно остановить!
В наступившей после выстрелов и воплей тишине, его голос прозвучал особенно громко.
Нависший над ним гаитянин, дрогнув, едва не отшатнулся, но потом лишь сильнее стиснул кулаки и подобрался ещё ближе.
Нейтан замер в отдалении.
Он всё также предпочитал не вмешиваться, и лишь был наготове, в случае, если понадобится его помощь. И он не вмешивался – но он смотрел. Смотрел на то, как братья решают совсем не братские проблемы и – хотя ни на первый, ни на десятый взгляд ни он, никто иной не нашёл бы параллелей между этой драмой и тем, что творилось у них с Питером – пытался понять, как сам бы себя повёл сейчас на месте гаитянина. Или на месте Барона, ведь в этой истории он скорее всего оказался бы именно на его месте. Брат-диктатор против брата-оппозиционера.
Нечто подобное уже ведь было.
В том будущем, о котором ему рассказывал Питер.
Когда каялся, тогда, на балконе.
Господи…
Он впился ногтями в ладонь.
Не время вспоминать. Совсем не время. Но он слишком долго сдерживался, убегая.
Долго?
Всего-то несколько дней, а чувство было такое, словно годы. Наверное, потому, что он ещё не носил в себе груза тяжелее. Даже со времён Руанды. Там груз был многотонным, но понятным, и Нейтан готов был нести всё это, и даже ещё больше, точно зная, какой камень благословил Бог, а за каким притаился ад.
Но с Питером – пропавшим, вернувшимся, долгожданным, живым, упрямым; когда-то ознаменовывающим всё самое понятное в жизни Нейтана, а теперь ставшим самой мучительной головоломкой – с ним всё было иначе. И ни понять, ни ухватить, ни классифицировать то, что происходило между ними, не удавалось.
Нейтан пытался, но только всё усугубил.
Решил замуровать поглубже. Давно – судя по ощущениям. Несколько дней – судя по таймеру. И вот, мимолётное напоминание – и он снова скрючен под этим гнётом.
И дело даже не в том, чем там у них всё на крыше закончилось, а в том, что творилось с ними на всём протяжении времени с их первой после Кирби-Плаза встречи и, конечно, всего того безумного вечера. А за вычетом третьей лишней жажды – что творилось конкретно с ним, с Нейтаном, со старшим, мать его, братом! Весь тот разговор. Даже тогда, когда Питер сказал, что убил его в том будущем. Даже тогда Нейтан мог думать только о том, как не сорваться на утоление голода сердца и тела. Даже тогда он чувствовал только собственную неправильность и ущербность, и уверенность в том, что ту смерть он действительно заслужил. Ему был глубоко безразличен тот факт, что где-то там, когда-то там он стал президентом; его больше волновало то, что он оказался способен на поступки, за которые сам себе стал желать смерти. Настолько убедительно желать, что смог убедить в этом Питера.
Питера.
Пусть и без вычета той самой жажды, но всё равно.
Видел он ту жажду. Ничего она с ним не сделала в тот момент, когда он сам себя готов был испепелить на месте. А тогда, в будущем – сделала.
Сделал.
Питер.
«…ты хотел, чтобы я убил тебя… и я тебя убил…»
Глядя сейчас на страшное лицо не готового к братоубийству гаитянина, стоящего перед поднявшимся с земли, всё ещё бессильным физически, но разъярённым эмоционально Бароном, Нейтан с особой, новой ясностью вспомнил те несколько фраз. И ту, выплеснутую наружу с потоком правды, боль вины, отражающуюся на лице Питера, в его глазах, позе, в охватившей тело дрожи, в разразившемся после срыве.
И, в полном противоречии с собственным намерением дать гаитянину разобраться с этим самолично, Нейтан окликнул сверлящих друг друга взглядами братьев и, глядя на Барона, объявил:
– Тебя остановлю я.
* *
– А, это вы, сенатор Петрелли, – театрально рассмеялся бандит, – простите, не сразу узнал! Ваш отец предупредил, что вы придёте, но я не ждал, что вы появитесь так скоро.
Неожиданно.
Но, при минимальном размышлении, не удивительно.
Нейтан скривил губы.
– Мой отец? – в противовес громогласному противнику, он не спешил тратить свои актёрские таланты на гиперфеерию слов и жестов, – и что ещё он вам сказал?
– Сказал поступить, как обычно, – выпученные глаза Барона, очевидно, демонстрировали шок и ужас, который должны были произвести на Нейтана эти слова, но, на деле, всё, что они вызвали – это лёгкое напряжение разума, укладывающего ещё один камень в психологическую корзину «я смогу остановить своего отца». А вот индифферентность самого Нейтана, похоже, ни на шутку заводила в ответ Барона. Тот привык видеть вокруг трясущихся людей. Или опускающих взгляд людей. Или заискивающих людей. Или избегающих его пристального внимания. Или, как минимум, хмуро молчащих в стороне.
Петрелли не трясся, не молчал и не отводил взгляда, и походил не на шакала с поджатым хвостом, а на флегматичное большое животное, которому был безразличен чей-то там местный божок. Безразличен сам по себе. Безразличен настолько, что оно не собиралось ни сбегать от него, ни его убивать. Только остановить, потому что ему так казалось правильнее.
И весь тот ужас, которым Барон собирался заразить этого беззубого – как его уверяли – сенатора-пришельца, срикошетив от непробиваемой отстранённости последнего, вернулся к нему самому, роняя первые, слабые, но уже неумолимые зёрна страха перед неминуемым крушением.
– Это не твоя битва! – злобно выкрикнул он.
– Я тоже так думал, – пожал плечами Нейтан и, вскинув винтовку, прицелился в грудь противника.
Но сразу же нажать на курок не смог.
Солнце слепило глаза; пыль, жара и какой-то местный гнус раздражали рецепторы, именно сейчас отвлекая на себя внимание и прокалывая зудом кожу; одежда липла и натирала, по спине между лопаток ползла капля пота.
Целое буйство мешающих ощущений, не дающих полностью сконцентрироваться на выстреле, загрязняющих сознание, которое – Нейтан был уверен – должно было быть абсолютно ясным сейчас.
Он будто пережидал; будто замер в этой точке времени, не замечая ни напрягшегося гаитянина, ни белеющего на глазах Барона; будто раздумывал, когда лучше нажать на этот проклятый курок: когда проклятая капля докатится до стыка кожи с тканью и впитается, перестав истязать нервные окончания или когда их дыхание с противником синхронизируется и прицел перестанет выплясывать вокруг осуждённого на остановку сердца.
И мгновения катились и катились вслед влажной дорожке на его спине, и он упустил тот момент, когда их ещё можно было нагнать, и так и не узнал, смог ли бы выстрелить в плохого человека с расстояния в десяток шагов только ради того, чтобы уберечь хорошего от последующего чувства вины, с невыражаемой даже самому себе тайной надеждой, что это зачтётся в высших сферах и отложится в копилку его собственного младшего брата, хотя бы частично снимая с него груз вины за несбывшееся будущее, оставившее на нём клеймо братоубийцы. Так и не узнал…
Гаитянин, который буквально минуту назад стоял рядом с повергнутым и злым братом, никак не решаясь на последнее однозначное действие, вдруг встал между ним и направленным на него дулом, и повернулся к Нейтану спиной, отсекая его и давая понять, что это действительно не его задача.
Наверное, взгляд гаитянина теперь был ещё более страшен, чем ту самую минуту назад.
Нейтан не видел его лица, но видел лицо Барона, на котором отражалось каждое несказанное вслух слово, каждая эмоция, каждое намерение надвигающегося на него безмолвного человека.
– Не надо… Ты же любишь меня… Я же твой брат! – лепетал местный царь и бог под этим взглядом, и это было ещё более жутко, чем недавние звуки пролетающих мимо пуль.
Гаитянин почти ласково протянул ладонь ко лбу своего мятежного брата.
Сильную, горячую, беспощадную ладонь.
– Нет… – зашептал тот, вслед первым исчезающим воспоминаниям, ещё не до конца понимая, что происходит.
– Нет! – проорал он вслед ускоряющемуся расширению провала.
– Нееет!…
Но прошло несколько мгновений, и ему стало уже всё равно.
Он потерял сознание и повалился на землю.
Становясь – опустошённый и очищенный – куда ближе ко всему божественному и небесному.
====== 98 ======
Его разбудил звонок в дверь. Противный и несмолкаемый, и Питер бы не встал с кровати, если бы не внезапная мысль, что это может быть Нейтан. Или кто-то с вестями о нём.
– Плохо выглядишь, – констатировал явившийся в распахнутой двери Сайлар и, не дождавшись ответного приветствия от растрёпанного, с красными глазами, ещё не проснувшегося толком хозяина, многозначительно заглянул в квартиру через его плечо.
Питер молча отлепился от ребра двери и, оставив её открытой перед незваным гостем, побрёл на кухню.
Сайлар молча переступил порог и, закрыв за собой, последовал за «радушным» хозяином.
Нельзя сказать, что они сейчас были безразличны друг другу. Им не было всё равно.
Но и особых чувств они не испытывали.
Ни ненависти – она уже давно перегорела на нескольких кострах, ни какого-то особенного тепла – с чего бы? Это не было молчанием двух близких людей, которые уже давным-давно выговорились, и это не было тактическим молчанием двух врагов. Это была опустошённость. Обычная усталость. В бесконечной гонке непонятно за чем и от чего.
Перемирие. Пауза. Пит-стоп.
– Я открыл замок, но решил, что совсем без приглашения будет невежливо, – Сайлар присел на спинку кресла и опёрся о неё руками. Он был слегка сбит с толку; он пришёл сюда с конкретным разговором, и час назад ему казалось, что самым сложным будет добиться приглашения войти. Но вот он здесь, его впустили, не сказав ни слова, а он пялится на спину Питера, вяло перебирающего в верхнем шкафчике разнокалиберные склянки и коробки, и несёт всякую чушь, – кстати, замок не сломан, не беспокойся.
Совершенно не беспокоясь, Питер остановился на жестяной, чуть менее сомнительного вида, чем другие, банке, и прямо через край отсыпав немного её содержимого в свою кружку, залил кипятком.
Что за кофейный суррогат? Откуда он тут только взялся? Не Нейтан же притащил…
– Ты вышвырнул меня из окна, – нейтралитет нейтралитетом, но распинаться в церемониальной вежливости он не собирался.
– И не дал тебе разбиться.
– Ты пришёл услышать от меня благодарность? – закончив возню с напитком, призванным хоть немного взбодрить его, Петрелли развернулся и, оперевшись на стол, обратил, наконец, внимание на гостя.
– Я пришёл тебя обрадовать. Мы не братья.
Питер непонимающе уставился на Сайлара.
Нет, это не было похоже на шутку.
Тот смотрел на него, слегка склонив голову, и спокойно принимал его визуальный напор, однако за этим спокойствием отчётливо чувствовалась осторожность и готовность к любым поворотам разговора.
Важного разговора.
Теперь – важного для обоих.
Где-то на улице взвизгнула машина, нарушая несколько неуместную патетичность момента.
Питер молчал.
И вообще, кажется, молчание становилось основным девизом этого часа.
Ожидаемого облегчения от новости не было. Вроде бы это нарушало строй страшных фактов о будущем, как вынутый из фундамента камень, но связь грядущего апокалипсиса и родства с Сайларом не спешила рваться.
Скорее в Питере шевельнулось лёгкое сожаление, что само по себе удивило его, но куда больше его удивило то, что это сожаление было направлено не только на Сайлара (вовсе не скрывающего своих стараний лишить свой статус «ещё одного сына и брата» чистой номинальности, сделать его фактическим), но и на самого себя.
Это сожаление не было ясным и оформившимся.
Это была скорее память, смутные отголоски из разных времён и реальностей, эмоции и слова.
Нервные и завораживающие – «Почему ты так долго? Разве я тебя уже не убил?» – с Кирби-Плаза.
Повседневные и улыбчивые – «Питер! Очень рад тебя видеть! Давно не пересекались. Ты бы предупредил, я бы побольше пожарил!» – из будущего.
Терпеливо отчаянные – «Я пытаюсь измениться! Кажется, я могу себя сдержать! А если смогу я, сможешь и ты!» – сквозь туман жажды, с пятого уровня Прайматек.
Нет, Сайлар не был Нейтаном и никогда бы им не стал, но почему-то только сейчас Питер осознал, что ещё один его брат мог бы быть просто другим.
Совершенно другим.
Каким именно – это было поводом уже для совсем иных размышлений, но что не взаимозаменяемым с Нейтаном, не дублирующим его – это представлялось теперь так чётко и так точно, что Питер мог только удивляться своей прошлой слепоте и – да – сожалеть о только что услышанном.
– И как же ты об этом узнал?
– Посетил мамочку, – Сайлар перехватил его угрожающий взгляд больного, но готового сражаться за свою свору пса, и не удержался от усмешки, – о, не волнуйся, мы даже не увиделись. Знаешь, потренировался как раз там на замках, пооткрывал двери и сейфы, поперебирал кое-какие документы… Для тебя важно, кто твои родители? – неожиданно резко сменил он тему, ни на каплю не изменив интонацию, – мой настоящий отец оказался тем ещё отморозком. Неудивительно, правда? Дурное семя, так говорят, – он отчеканил последние фразы, как будто заранее заучил их, – ты в это веришь?
– Во что именно? – погружённый в свои собственные вязкие мысли, Питер непривычно трудно воспринимал информационный и эмпатический посыл Сайлара, и поэтому не очень понимал, какого ответа тот от него ждёт, – что твой отец отморозок или в то, что это передаётся по наследству?
– В то, что какая-то наследственная хрень может зарубить всё, что ты тщательно в себе воспитывал.
– Ты – это ты, и всегда волен быть тем, кем хочешь. Безотносительно того, кто тебя родил.
– Ты в этом уверен?
Питер пожал плечами.
Несмотря на свою беспрецедентную нынешнюю «чёрствость», он всё же ощущал исходящее от Сайлара беспокойство, но он бы удивился, узнав, что всё, что тому нужно – это просто поговорить и выплеснуть переживания. Нет, здесь не могло не быть какой-то конкретной цели, но пока что ни в разбегающихся, перепрыгивающих с темы на тему словах Сайлара, ни в его странных вопросах Питер не мог уловить смысла. И он уже был готов попытаться понять и принять их, но интуиция не спешила ему помогать, сколько бы он не ворошил свои ощущения. К тому же у него ещё немного кружилась и ныла голова, и даже неожиданный визитёр не взбудоражил его настолько, чтобы окончательно прогнать сонную вялость и проснуться.
– А если бы ты узнал, что тебя усыновили, – снова спросил Сайлар.
Только что разговаривая прямо и напористо, на этой фразе он стал настолько тих, что Питеру пришлось к нему прислушаться.
– Я бы удивился.
– И всё?
Да куда он клонит?
В висках кольнуло, ещё больше сбивая внимание Питера от разговора
Кстати, может, стоило предложить Сайлару тоже «кофе»? Хотя тот бросил в сторону исходящего паром напитка такой подозрительный взгляд, что это предложение даже не успело родиться. Наверное, запах у этого месива ещё хуже, чем вкус.
Так о чём они? Ах да …
– Скорее всего, – Питер сделал большой глоток и поморщился. По крайней мере, раздражение само по себе обладало бодрящим эффектом, – ты ещё что-то о себе узнал?
Сайлар тяжело выдохнул.
Он не узнавал Питера. Тот был словно не целиком – как будто какая-то его часть отправилась куда-то побродить, или как будто он всё ещё спал. Призрак. Лунатик.
Хей, где же ты, герой? Где твоё интуитивное всезнание?
Ты задаёшь неправильные вопросы, Питер.
Совсем неправильные.
Между ними снова застыло молчание.
Тишина, с каждой секундой всё более плотная и нагнетающая нерв.
Пора было заканчивать со всем этим и уходить.
Но Сайлар не торопился. Раскачивался.
Хотя какой смысл был сейчас в этих паузах, если единственная цель визита сюда была вот, рядом, в паре секунд и нескольких словах? Зачем эта внутренняя борьба с настроем на продолжение?
Откуда это разочарование от недогадливости Петрелли? Тот разбаловал его своим почти ясновидением, но было глупо делать на это ставки.
Он не должен ждать искры прозрения в этом невыспавшемся взгляде напротив, он должен произнести необходимое вслух. Сам.
И, конечно, он скажет. Не развернётся и не уйдёт.
Нужно только перестроиться из-за того, что всё оказалось несколько иным, чем он себе это представлял.
Проклятье…
Каждая секунда молчания – отдых покладисто тонущего в болоте человека.
Каждое слово – борьба и облегчение.
Будто он перекладывал камни на этого сонного героя, заранее жалея того и не имея никакой гарантии, что ему самому от этого станет легче. Но ему всё-таки становилось – Сайлар почти физически ощущал это – и от этого было хорошо и совестно. И как бы всё это ни было противоречиво и мучительно, он всё равно уже не мог остановиться.
– А как же тот факт, что твой старший братец в таком случае оказался бы тебе вовсе не братом? Вы ведь так трепетно любите друг друга…
Тёмный глянец, опустившийся уже до середины кружки, закачался и едва не выплеснулся на пол. Питер с трудом удержал её во внезапно размякших руках.
Это слабость после сна. Просто именно сейчас накатило. Так бывает. И от голода тоже. Он ведь сейчас слаб и голоден, так ведь? И холод между позвонками, и замельтешившее сердце – тоже поэтому.
– Меня не усыновляли! – слишком громко после вкрадчивого голоса Сайлара. Слишком резко. Но он ведь имеет на это право? На резкость слов и на любовь к брату.
– Твоя уверенность очень трогательна, но, допустим, что это так. Ты бы захотел тогда найти своих настоящих родителей?
Облегчение вперемешку с тошнотой – безумие какое-то.
Господи…
Он просто понемногу начинает сходить с ума. Любой бы начал. Этого можно было ожидать.
Как с этим справляется Нейтан? Сердитый, важный, улетевший на другой край земли Нейтан. Как?
Это паранойя. Никто не может знать об их маленьком братском тайном аде.
И, конечно же, Сайлар вёл совсем не к тому. Совсем.
Что ему до чьей-то там братской любви? Это просто зависть к любого рода тесным семейным отношениям. Наверняка. Лишнее подтверждение того, что хоть у него этого и нет, но у других – бывает, это не миф.
Это нормально. Это – Питер понимал. С таким он уже сталкивался. Регулярно. Им с Нейтаном и раньше не раз говорили, что они слишком, непозволительно близки для братьев. Для столь непохожих и разновозрастных братьев. Они только смеялись над этим, как над не перестающей их удивлять шуткой, втайне гордясь тем, что настолько отличаются от других.
По крайней мере, Питер гордился. А Нейтан… когда-то давно, ещё до того, как перебрался из формы ВВС в адвокатский костюм, тоже. Да и потом – он никогда не упускал возможности поддеть брата за его наушники, толстовки и капюшоны, а также за выбор профессии и упрямство в обретении и сохранении личного суверенитета, но никогда не избегал его ни по одной из этих причин и, кажется, втайне одобрял все его протесты против родительского режима, хотя сам всегда придерживался «генеральной» семейной линии.
В памяти промелькнул целый ряд доказательств: объятья, прикосновения и разговоры, обязательные и дежурные. Они могли спорить до криков и тыканьем пальцем в грудь, но Нейтан никогда не увеличивал при людях объединяющее его с Питером пространство; он всегда выглядел настолько близким, насколько таковым и был. И это само по себе не могло не обращать на себя внимание.
Как же, посмотрите – будущий конгрессмен треплет по макушке своего непутёвого младшего брата. Как удивительно и трогательно! Как мило и необычно! Белая жёсткая ткань рубашки – на мягком, непонятного цвета, флисе. Свисающий с отворота куртки шнурок рядом с перстнем на обосновавшейся на плече руке. У одного – уложенные не без помощи геля короткие, лишь с намёком на волнистость, волосы. У другого – чёлка почти до подбородка, вполне себе расчёсанная с утра, но за полдня доведённая неугомонной рукой до совершенно нереспектабельного состояния.
Куча различий. Ни капли сомнений в особо тёплых отношениях.
Пересуды и смешки были всегда.
Но никогда – вне пределов морали и законодательства.
Так почему у Сайлара должны были возникнуть иные мысли?
Это паранойя. Это совершенно точно навязчивое состояние, он слишком много об этом думает, да он, чёрт возьми, не может об этом не думать! но Сайлар – нет… его волнует другое. У него своих проблем хватает. Ему нужно поговорить. Он застолбил за Питером место в своей жизни, застолбил давно, ещё тогда, когда они были настоящими врагами, и теперь – после их взаимных убийств, после жажды и блинчиков, вышвыривания из окна и последующего спасения – пришёл поговорить.
О себе.
Конечно же, о себе.
– К чему этот разговор? Ты ждёшь, что я тебе скажу, что всё равно готов общаться с тобой дальше? Да, мне плевать, что в историях болезней и правонарушений у твоих родителей! Только ты и только я будем решать, убивать нам друг друга или спасать! Или тебе надо, чтобы я одобрил твоё желание продолжать поиски отца? Очень сомневаюсь, что без этого ты прервёшь их!
Что, наконец-то проснулся, герой?
Это хорошо. Не будет такого гадкого ощущения надругательства над слабым.
– И всё-таки, если бы оказалось, что ты не родной, это хоть что-нибудь изменило?
Да о чём он?!
Дрянной кофе и дрянные вопросы «будили» как-то совсем уж горько и тошнотворно.
В ушах стучало, виски раскалывались, и Питер сам боялся думать о чём либо, и сам знал, что да, изменило бы, но в какую сторону – абсолютно не был уверен, это вызывало в нём страх и жар, и больше всего ему трусливо хотелось закрыть уши и передавить сердце. Он был чужим самому себе. Ещё более чужим, чем тогда, когда он терял память. Тогда его душа блудила среди лабиринтов пустых полок. Теперь между переполненных полок зияла пустота. Он был везде и нигде. Посреди не самых высоких волн – барахтался, всё чаще уходя под воду, хотя совсем недавно и девятибальные шторма переживал даже без одышки и без капли соли в горле.
Да, это изменило бы. Но совсем не то, что имел в виду Сайлар. Определённо не это.
– Вряд ли, – сказал он вслух.
– Что ж, тогда тебе должно быть легче, чем мне, – Сайлар даже не скрывал издёвки.
Конечно, было глупо предполагать, что тот не заметит волнения и заминок Питера перед ответами.
Невыспавшийся вид оказался не слишком надёжным прикрытием для бури, вызванной мимолётным предположением, что он и Нейтан могут оказаться не братьями.
И как же хорошо, что на поверхности находилось весьма разумное и очень сильное само по себе объяснение.
Ведь это логично – подумать, что переживания Питера вызваны угрозой самой основе их отношений, генетическому коду.
Нелогичным – было бы ни с того ни с сего прочесть за дрогнувшими руками – страх, что без кровной связи Нейтан сочтёт более лёгким вариантом вовсе прекратить любое их общение, а за учащённым пульсом – преступные чаянья, что за произошедшее на крыше их не отправят в ад, а позволят… нет, Питер не разбирал на детали того, на что он желал бы получить дозволение небес, но избитый глагол «любить» в наиболее полной и дозволительной сейчас мере описывал то, чего бы он желал.
Позволят любить друг друга.
«Любить» – звучало не страшно.
Это слово было произнесено между ними множество раз, это только последние месяцы внесли коррективы по его произношению. А в деталях они бы разобрались по ходу.
Новая грань безумия.
Как будто, будь слова Сайлара правдой, это разом перечеркнуло бы всю их историю братства. Как будто одна маленькая ДНК значила больше, чем вся их многолетняя жизнь.
Нет, конечно, ему бы не было легче, ему было бы сложнее, он разорвался бы между этим страхом и этими чаяньями, но это, конечно же, было не то, чем Питер стал делиться с Сайларом, как бы ему ни было жаль того в нынешней неприкаянности.
И тем более, он бы не стал делиться этим с его спиной.
Тот уходил.
Задал кучу непонятных вопросов, усмехнулся над последним ответом, и направился к выходу, заставляя провожать себя взглядом из-под сдвинутых бровей.
Но когда Питер был уже готов пойти следом для того, чтобы закрыть за ним дверь, Сайлар неожиданно обернулся и сказал:
– Ах да, чуть не забыл. Я там ещё кое-что нашёл. Ты прав, тебя выносила и родила миссис Петрелли, – к сожалению, в его голосе больше не было издёвки, он говорил совершенно свободным, может, лишь чуть более оживлённым, чем обычно, тоном, таким же, с каким возвращаются за забытым зонтом, – но ты тоже не их сын.
И снова воцарившееся молчание было настолько осязаемым и плотным, что могло показаться, что оно ожило, стало реальным персонажем истории, только что рассыпанной в этих стенах странными фразами странного диалога двух человек – одного пустого, другого потерянного. Когда-то врагов, когда-то почти что союзников, теперь – ноунеймов с неопределённым статусом.
Сайлар какое-то время понаблюдал за тем, как Питер пытается обхватить, умять и засунуть в голову эту новость. Судя по всему, у того это получалось не очень.
Смешной огорошенный герой.
Хотел бы Сайлар сейчас умение читать мысли. Или внушать. Или удалять. Забраться в голову растерянного не-брата, стереть из его памяти последние полчаса, и повторить всё сначала.
Попробовать разные сценарии.
Зачем?
Чтобы получилось веселее? Больнее для Питера? Легче для него же?
Или вообще не говорить.
Что-то творилось сейчас в этой точке пространства и времени, что-то такое, чего Сайлар не понимал. Неприятное ощущение.
Он чувствовал, что крутанул какое-то колёсико в механизме мыслей и действий Питера, но не видел, какое.
Не его дело, так ведь? И раньше-то не было, а теперь он и вовсе официально никто.
В нём снова сцепились совесть и облегчение.
Сочувствие к тому, кого преследовал, за кем брёл весь последний год. И реванш. Не месть, нет, это было не подходящее слово. Именно реванш. Не столько перед Питером, сколько перед судьбой.
