Текст книги "Книга чародеяний (СИ)"

Автор книги: Katunf Lavatein

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 54 страниц)

– Ах, – вдруг сказал Арман. – Простите, я задумался. Вы что-то сказали?

– Нет, это не я, – откликнулся Милош, пропуская его перед собой в узком переходе. – Сородич мой на лестнице болтал, эхо донесло.

– Ясно… – и он непритворно вздохнул, поморщившись от боли в груди. – Помнится, я сегодня был с вами незаслуженно резок. Не знаю, что тут сказать, кроме банальных извинений, но когда здоровье подводит, всё труднее следить за собой… Вам, друг мой, не понять, и я очень надеюсь, что этого вы не поймёте как можно дольше.

– Что вы, – кажется, Милоша приятно удивили его слова. То ли извинения не ждал, то ли пожелания долго здравствовать. – Я так и подумал.

В роли стражника он был непривычно немногословен. Пользуясь характером своего посла, Арман с любопытством уставился на Милоша: такая знакомая физиономия, круглая и беззаботная, только взгляд теперь чисто отцовский – пан Михаил смотрел так же, когда уже не косил под дурачка, но ещё не шёл в атаку.

На мгновение Арман перенёсся в прошлое, туда, где они сидели за столом с Берингаром, Милошем, его отцом и братом и болтали обо всяких мелочах. Как же он тогда был счастлив, сам того не понимая! И как ему потом смотреть им в глаза? Он же сейчас врёт этим людям, врёт им в лицо, а они ему верят. Он сам добивается, чтобы они ему верили.

– Давайте-ка передохнём, – пробормотал Арман и прислонился к стене. Нога болела, дышалось с трудом, но в целом терпимо. Милош послушно остановился рядом, уже не пытаясь предлагать свою помощь. – Скажите, как вам… как вам собрание? Вы ведь слушали?

– Слушал, – Милош зачем-то оглянулся через плечо, на стоявших дальше в коридоре французов. – Никогда не думал, что соглашусь в чём-либо с господином Хольцером, но настроения его всецело разделяю, хотя, конечно, идти на попятную теперь – ужасно глупо. Да и не получится.

– А вы сами не хотели бы завладеть книгой? – полюбопытствовал Арман. – Пан Михаил как будто не желает.

– Да он прямо об этом говорит. Нет, господин посол, никому из моей семьи это не нужно, – вежливо, но решительно сказал Милош. – Не знаю, как остальные, а я так просто не хочу. Не по мне эта затея.

– Но ведь вы участвовали в создании книги.

– Верно, я бы и повторил, но не более того. Подскажите, – в его голосе послышалась знакомая ирония, – простой охранник имеет право обсуждать с вами такие вопросы? Что-то я в нашей инструкции недопонял.

– Я не видел вашей инструкции, – хмыкнул Арман совершенно по-посольски, – но вы как минимум не простой охранник, а наследник Росицких.

– Младший, – машинально сказал Милош.

– Неважно. Более того, как вы могли заметить, остальные тоже стоят и слушают… Как пажи королевские, честное слово. Сначала наговорят якобы в кругу своих, а потом… – Арман рассеянно заморгал и осёкся, словно сболтнул лишнего. – Ладно. Пойдёмте, чуть-чуть осталось.

Требовалось сорвать на ком-нибудь злость, вызванную собственной вынужденной подлостью, и заодно кое-что проверить. Господа послы между собой придерживались старомодного придворного такта, и всё же сплетен никто не отменял, а некоторые из них даже пытались изобразить тесную дружбу… Очень удачно им по пути попался Свен, и Арман непринуждённо сказал ему:

– Доброй ночи, Свен. Приятных снов.

Дальний родич, обычно храбрый и краснощёкий, как-то дёрнулся и разом побледнел. Отлично, подумал Арман с несвойственным ему злорадством. Этот знает.

До красной двери он еле дотащился, но всё же нашёл в себе силы попрощаться если не вежливо, то хотя бы в духе Хартманна: это было самым главным. Больше всего на свете ему хотелось смотреть под ноги, но Хартманн постоянно ловил чужие взгляды, вот и Арману пришлось снова смотреть на Милоша – не своими глазами… В комнате было тихо и темно. На этот раз оборотень не стал давать себе поблажки и садиться, а сразу прошёл в туалетную комнату.

Разговор с Хартманном будет завтра, осталась свободная ночь – и очередной выход на сцену. Арман ощупал своё родное лицо, посмотрелся в зеркало, с трудом вспомнил, кто он такой, и торопливо отошёл. Не стоит сейчас об этом думать, он и так… Голова кружилась сильнее прежнего, а собственное тело не насытилось за ужином, поэтому его ещё подташнивало от голода. В следующий раз придётся что-то с этим придумать. Арман ещё немного побродил по комнате, затем усталость взяла верх, и он забрался в постель, сразу же закрыв глаза.

Он быстро уснул, и сны были расслабляюще пустыми.

***

Нам известно, что читатель не любит, когда его утомляют сторонними материями и вставками, не имеющими отношения к основным событиям. Однако часть того, что читал Арман Гёльди при подготовке к обращению, может показаться весьма любопытной, как сказал бы господин посол. Приведём отрывок из автобиографических мемуаров Роберта Хартманна, поскольку его вы точно не встретите в трудах Тацита или трактатах Макиавелли.

…родился я в году 1776-ом в городе Киль. Мать моя, в девичестве Уна Ларсен, происходила из датских крепостных. Крестьянам тогда (впрочем, как и в любое другое время) жилось несладко: попытка отмены сего устоя привела лишь к усилению его же, аресты и наказания касались едва ли не каждой семьи, вдобавок общество оставалось религиозным, что противно любому магу, и не терпящим просвещения, что противно любому человеку, обладающему хотя бы зачатком разума. Увы, не могу сказать такого о своей матери – к знанию она никогда не стремилась, читать так и не выучилась до конца дней своих, что не мешало ей рассказывать детям сказки, услышанные когда-то от своей бабки. Господские дети, разумеется, считали это сказками, как и многие другие, но не такие, как мы: для нас были в одной цене Йольский Вэттэ и боевые колдуны с заговорёнными пулями, кровожадные вальравны и стихийные ведьмы, домашние духи ниссе и слепые ясновидцы. Конечно, чудовищ вроде Вэттэ я в жизни не встречал, но верил в них безоговорочно; слишком многое сбылось.

Уна, моя мать, как колдунья неплохо управлялась со стихией воды. Качество это немало способствовало тому, что хозяева относились к ней мягче, чем к остальным: в тамошних землях, особливо на островах, присмирить шторм или заманить рыбу в порванные сети – умения в высшей степени полезные. Когда я услышал в детстве о силах своей матери, был уверен, что буду так же ловить рыбу или, может, водить целые корабли. Я ошибался. Дело было не в рыбе и не в кораблях, а в воде: живая вода, пусть и не без исключений, охотнее послушает женщину, чем мужчину. Моё разочарование не было бы так велико, если б не отец, но тогда я этого ещё не понимал.

Теперь об отце. Людвиг Хартманн был, разумеется, военным магом: если моя история попадёт в руки чтеца, знакомого не понаслышке с колдовским корпусом прусской армии, он и вовсе сочтёт это уточнение излишним. Разумеется, акцент в этом подразделении делается на ведении боевых действий с применением магии, что весьма ценил наш тогдашний король-солдат, достаточно беспринципный для подобных диковинок (если б он, правда, осваивал их быстрее, мы бы не понесли таких потерь на Рейне; впрочем, это уже дело его потомков). Но я отвлёкся: дисциплина была для всех одинаковой, и неважно, каким способом ты обращаешься с оружием, умеешь ли вынюхивать колдунов в стане врага.

Всё вышесказанное сполна объясняет и отцовский нрав, и его высокие требования к окружающим. Больше всего на свете Людвиг хотел сильного сына, сына-воина, сына, который нагонит и превзойдёт его самого (не знаю, как он себе это представлял: потомок, стоящий на голову выше, обычно ущемляет гордость живого предка). Не могу сказать, что это всё мои додумки, так как слышал лично и не раз отцовские пожелания. Как читатель уже может догадаться, он был мною недоволен.

Не смею судить, каким хорошим Людвиг был офицером или колдуном, но как человек – не будем даже заикаться о родительской роли – он провалился с треском, и в первую очередь я имею в виду ограниченность ума, не позволявшую ни понять, ни перестроиться. Что ему требовалось понять: ребёнок стихийной ведьмы и боевого колдуна вовсе не обязательно пойдёт по их стопам. Что ему требовалось перестроить в своей твердолобой голове: честно говоря, всё. Менять планы на ходу, соображать, приспособляться к ситуации этот человек был решительно неспособен: без приказа свыше он и шагу лишнего не сделал бы, артачился при виде мало-мальских изменений в обществе и хотел, чтобы всё шло так, как десять, двадцать лет назад. «Nicht raisonnieren» – любимая идеология Фридриха Вильгельма! [1] Не скрою, меня злит то, что я, сын своих родителей, в конце концов сам уразумел то, чего они никак не могли понять, но меня на это сподвигла – замкнутый круг! – та же злость и, вероятно, то, что читателю покажется обидой.

Отступление: я не уверен, что слова «злость», «обида» или «зависть» в полной мере описывают наши чувства. Обычно всё несколько глубже, к тому же, чувства имеют неприятную привычку переплетаться между собой, не давая при том времени разобрать путаницу. Боюсь, мне не хватит слов, чтобы грамотно подать столь тонкие материи, но это не самое главное – в конце концов, из биографий люди сами делают выводы, далеко не всегда соответствующие что реальности, что задумке писца.

Итак, вернёмся к моему детству. Оно не было таким уж горьким, как не было и радостным, но для меня не представляет особого интереса этот фон; можно пожалеть мальчишку, не угодившего своему отцу, можно позавидовать юноше, избалованному любовью матери и лишённому необходимости – благодаря им обоим – бежать от людей, скрываться от войны или прятать свой дар. Все потрясения нас миновали, и сам я нюхнул пороху довольно поздно (не жалею об этом: получить первые впечатления о войне в зрелом возрасте – это благо, возможность оценить её трезво и непредвзято). В мире магов к нам относились неплохо, люди не беспокоили, разве что мать тосковала без большой воды, но она выбрала следовать за Людвигом всюду. Могло ли быть так, что именно этот выбор стал причиной её смерти? Я думаю, что да. Изучение магии как науки было убито в зародыше нашей церковью, но это тема для иного разговора.

Как я уже упоминал, Уна знала много сказок. Сначала их слушали датские дети, потом мы с сестрой (девочка младше меня на несколько лет, её звали Клотильда). Перейду сразу к главному: к тому, что умел я сам и как это связано с рассказами матери. Так вышло, что мой дар раскрылся не сразу. Пули я заговаривал из рук вон плохо, магических следов не чуял, в хрустальных шарах видел только своё отражение, а из будущего мог разве что погоду предсказать, и то случайно (в основном то были шторма: полагаю, отголоски влияния матери). О стихийной магии не шло и речи. Отец чем дальше, тем больше злился и не раз говорил, что предпочёл бы иметь другого сына. Однажды я спросил его без задней мысли: «Ты хотел бы другого сына или чтобы я стал другим человеком?». Мне казалось важным подчеркнуть эту разницу. Людвиг, впрочем, никакой разницы не уловил и предпочёл ответ попроще – затрещину, чтоб не умничал.

Странно, но даже тогда я воспринял это хладнокровно и почти отстранённо. (Не желаю превращать своё прошлое в слезливую трагедию: отец поднимал на меня руку не чаще, а то и реже, чем такое случалось в иных семьях.) Я свято верил, что однажды проснусь кем-нибудь вроде лесного духа, или речного, или домашнего; больше всего меня тянуло заделаться водяным – казалось более вероятным, ну а та моя половина, что невольно впитывала чаяния отца, всерьёз помышляла отправиться на поле боя есть трупы врагов, чтобы стать сильным-пресильным, и вот тогда-то… Всё это чушь: дар либо есть, либо его нет. У меня был, так сказал какой-то нюхач-следопыт, выписанный Людвигом из Берлина. Вопрос лишь в том, когда я пойму и обнаружу.

Вопреки всем ожиданиям, для этого пришлось не проснуться, а погрузиться в сон.

Я имею в виду не «заснуть». Впервые, если говорить об осознанном действии, это произошло, когда я присматривал за больной сестрой: ничего серьёзного, обычная простуда, но мать становилась всё печальнее и тревожнее, и её тоска по морю выражалась в мелочах, разных незначительных капризах. Так я был вынужден сидеть подле кровати Тильды, читать ей сказки, развлекать её, в то время как мог бы учиться сам или пытаться колдовать… Само собой, это бесило меня, но я был терпеливым отроком и умел ждать: ждать, вот моё умение, думал я иногда с мрачной иронией, когда ещё и слов-то таких не знал – «мрачная ирония». И вот в один прекрасный день Тильда заснула, а я очутился в её сне.

Каким-то образом, чтобы не сказать «чудом», я сразу понял, что происходит. Я знал это так же хорошо, как знала мать, каким жестом ей усмирить волну, а каким – подманить прилив; я видел свои возможности так же ясно, как отец – полёт заговорённой пули. Тильда спала, а за её сон отвечал я.

«Робби, что ты здесь делаешь?» – спросила она.

«Я тебе снюсь», – сказал я, абсолютно уверенный, что это так.

«Правда? Вот здорово!..»

И далее – в том же духе. Она была счастлива, а я напряжённо размышлял, что же с этим теперь делать. На Клотильде Ларсен-Хартманн я оттачивал своё мастерство едва ли не каждую ночь: я учился показывать ей сны. Поначалу это были скучные воспоминания, но Тильде нравилось возвращаться в наш старый дом. Потом я поднаторел в управлении своим разумом (и чужим, спящим) и отвёл её за руку во все наши любимые сказки. Родителям мы говорили, что Тильда ещё не до конца поправилась, потом врали, что она боится темноты – в общем, до последнего момента оттягивали тот час, когда мне придётся спать под замком в своей комнате.

В итоге это не имело никакого значения: оказалось, мне вовсе не обязательно находиться рядом со своей жертвой.

Слово «жертва» я употреблял в переносном смысле, хотя в ту пору уже изобретал разные способы применения своего дара. Животные, убедился я, снов не видят. Соседских мальчишек я знал недостаточно близко (вскоре эта проблема была решена, а на сегодняшний день, см. дату на обороте листа, мне достаточно единожды увидеть человека). Отец то ли совсем снов не видел, чугунная голова, то ли был чем-то защищён, а вот в сновидения матери я проник с лёгкостью – она обрадовалась, то ли увидев, то ли почувствовав меня (тогда я не контролировал своё состояние в чужих снах), и я показал ей родное северное море.

Уна была счастлива увидеть море во сне. На следующее утро она даже улыбалась. Недолго, правда, ведь наяву никакого моря не было, и через несколько лет она всё равно скончалась без видимых на то причин: сейчас я почти уверен, что к этому привела растрата дара, неиспользуемая колдовская сила. К сожалению, не могу привести никаких сведений, как часто она посещала шабаш ведьм и связаны ли эти факторы между собой – я этим попросту не интересовался.

А я продолжал учиться. Отец в конце концов узнал правду, и более недовольным я его в жизни не видел. Он говорил мне:

«Роберт, это самое бесполезное умение из всех, о каких я когда-либо слышал. Это не поможет тебе защититься от удара, не поможет одолеть врага, не поможет выиграть бой; проклятое пламя, да это даже не рыбная ловля! Сниться! Что такое – сниться?»

И так далее в том же духе. В конце концов он велел «переделать это» в навык гипнотического воздействия, что лишний раз подчёркивает мою правоту – мозги в голове старины Людвига если и водились, то по назначению не использовались. Переделать дар! Проще было сразу последовать за матерью. Нет, я знал, что он неправ; что гораздо важнее – я знал, что прав я. Буду. Когда смогу сниться так, как мне того хочется.

До этого я лишь исполнял чужие пожелания: матери – море, Тильде – леса, полные эльфов и фей. Себе я, к сожалению, ничего показать не мог, только зря время тратил. Нужно ли мне бодрствовать, чтобы проникнуть в чужой сон? Да, ведь иначе я окажусь в своём и ничего не сделаю. (Может быть, я неправ, но я никогда не встречал таких же колдунов и не знаю, каковы правила нашей игры. Поэтому я вёл свою.) Итак, я был как тот добрый человечек из маминых, бабкиных и прабабкиных сказок, который показывал хорошим детям хорошие сны, а плохим не показывал ничего.

Во-первых, почему сразу ничего? Я с самого детства был уверен, что чёрный зонт Оле-Лукойе (в наших землях его называли так; зонт был то чёрным, то серым, то бесцветным) означает именно кошмары. Думаю, так оно и было, просто Уна смягчила свою версию для маленьких детей. Или, что вероятнее с учётом нижесказанного, второй зонт принадлежал вовсе не ему.

Во-вторых, у этого Оле был брат, и в зависимости от рассказчика звали его по-разному. Мать почти никогда не называла его правильно – «смертью», поэтому я в детстве и сказку-то понять не мог, будто из неё вырвали важный кусок. Потом понял. Нечто похожее, как я выяснил гораздо позже из книг, встречалось у самых разных народов: наши германские и славянские предки объясняли подобное колдовство кознями то ли богини, то ли демоницы Мары, а египтяне опасались некоего Сехакека. Последнему в первую очередь приписывались головные боли, но ночные кошмары также связывают с ним, во всяком случае, в тех текстах, которые я сумел найти. Как всегда, магический дар выдавался за божественную или демоническую силу, за персонификацию стихийной магии (любимое дело древних греков; у них же, к слову, бог сна являлся братом-близнецом бога смерти!), за самостоятельного злого духа, но это и неважно. Важно то, что способность показывать людям сны реальна и вдобавок стара как мир. А если то, что я по возвращении на родину матери услышал о «втором Оле», правда, то сон может принести смерть.

Важная заметка: злой сон (иногда «дурман») несколько отличается от того, что делаю я. Есть немало колдунов, способных на это, только они не управляют кошмарами – насылают дурное сновидение как данность, как состояние тела и духа, как порчу или проклятие, но его содержание полностью зависит от личных страхов жертвы. Я же показываю то, что хочу. Тильда каталась на единороге. Мать качалась в сырой рыбацкой лодке. Соседский парнишка всю ночь падал с лестницы, а потом ещё месяц опасался ступенек наяву (не надо было дразнить меня на улице). И я знал, что это не предел.

Ещё кое-что, просто позабавиться. Как же я был рад, когда понял, что мне вовсе не обязательно садиться человеку на грудь, пока он спит. Глупые верования! Полагаю, что подобный образ взялся из-за чувства удушья и тяжести, что появляется у спящих во время кошмара. Люди, лишённые колдовского дара, склонны преувеличивать и выдумывать всякую ерунду; а зря, ведь то, чего они боятся, чаще всего имеет точно такой же облик, как они сами.

Впрочем, демон Сехакек, у которого язык якобы находился в непристойном месте, в юные годы привёл меня в восторг. Это ж надо было додуматься!

Не буду слишком увлекаться магическими материями, впереди ещё много интересного. Две важные вещи напоследок. Во-первых, за то время, что я пытался найти свой дар и овладеть им, я перестал ставить колдовство на первое место, и в будущем эта установка ещё не раз поможет мне выжить и добиться расположения окружающих. Во-вторых, отец погиб при Вальми, на заре французского величия. Не могу сказать, что я сильно по нему скорбел.

***

В таком духе велись записки Хартманна, по крайней мере те, в которых он рассказывал о своей юности. Слишком многое требовалось сохранить в памяти, поэтому рассказчик то и дело отвлекался на собственные рассуждения, на сведения, которые он где-то у кого-то почерпнул, на зачатки эссе, далеко не всегда на тему магии… Магия интересовала Роберта исключительно в качестве полезного инструмента. Арману он говорил, что сильный маг – дополнение к своему дару, и это не противоречило его путаным суждениям на бумаге: тем, кому повезло меньше, приходится гораздо больше полагаться на собственные знания о жизни, чем на эдакий вечный источник силы, способный по щелчку изменить день на ночь.

Прежде таких умельцев было больше: мир ещё строился, человечество было наивней и с лёгкостью принимало помощь иных сил. Уже потом их стали превозносить и обожествлять, бояться и изгонять, и сами силы соответственно поредели – как количественно, так и качественно. К «новым» магическим силам Хартманн отнёс, например, общение с помощью зеркал, а в «безнадёжно устаревающие» без колебаний вписал всё, что связано со стихиями, с природой нашего мира: люди, лишённые дара, постепенно учились компенсировать этот недостаток. Своими силами, уж какие есть. Ветру – паруса, огню – лампы, не говоря уж о такой многообещающей штуке, как паровая машина.

В первый раз Арман продирался с трудом: текст казался ему жутко неудобным, а мысль автора – беспорядочно скачущей туда-сюда. После «если вкратце…» всякий раз следовало весьма длинное рассуждение, не менее важное, но откровенно отвлечённое от темы. К сожалению, ему нужно было всё это понять и запомнить, не говоря уж о дальнейшем применении, и оборотень вгрызся в эти буквы не хуже пса.

Утром следующего дня, выспавшийся и отдохнувший, он как раз перелистывал ранние главы. Роберт задерживался, и зеркало перед Арманом ничего не отражало.

– Доброе утро, – когда Хартманн наконец появился, он выглядел сонным и заранее недовольным. – Надеюсь, вы готовы отчитаться за вчерашний день.

Ничего дружелюбного, пусть и обманчиво, в его тоне не было; Арман пожал плечами и принялся рассказывать про первое совещание старших колдунов во всех подробностях. Он ещё не совершил обращение, поэтому рассказ дался проще – своим голосом и своими словами, не путаясь между «я сказал» или «вы сказали». Хартманн слушал молча, не перебивая и не давая никаких комментариев, но Арман знал, что он не отвлекается ни на что.

– Неплохо, – сказал он после паузы. За спиной посла, в окне берлинского дома, пролетела речная чайка, и Арман вспомнил о Лотте. – Примерно так, как мы с вами ожидали. Вообще единственный непредсказуемый элемент нашего с вами приключения – это сама книга; она ещё не показала, на что способна, и поэтому придётся подождать.

– Я полагал, вам это известно.

– Мне известно кое-что другое, – сухо сказал Хартманн, – поэтому вы здесь, но это не значит, что мне известно всё. Если мы сразу воспользуемся и доверием, и случаем, это покажется подозрительным.

Да, в этом он знал толк, подумал Арман. Вслух же спросил другое:

– Господин посол, с точки зрения формулировок… Вам всё-таки нужно получить книгу в свои руки или во владение Пруссии? На собрании говорили о том, что старшие маги, именно послы, как раз представляют свою страну. Это не одно и то же?

– Нет, – тут же ответил Хартманн. – Утверждение было бы верно, если б нам составляли компанию люди, к колдовскому сообществу не принадлежащие. Без них представительство не считается полным. Можете поиграть со словами, если сочтёте нужным, но владельцем должен стать один человек. То есть я.

«Или я», подумал Арман и с трудом сдержал смех. У него было подозрительно хорошее настроение; он знал, что скоро это кончится, но, видимо, что-то выдало его.

– Радуетесь жизни? – Роберт соизволил улыбнуться, и лучше бы он этого не делал. – Счастлив за вас. Полагаю, вы отменно выспались, не то что некоторые.

Радость улетучилась, как и нелепое желание смеяться.

– Так это вы?..

– Ну конечно, – тоном нетерпеливого учителя ответил посол. – А вы думали, сами по себе избавились от кошмаров? Ну-ну… Знаете, что я терпеть не могу? Добрые, хорошие, исцеляющие сны. Не потому что я такой злой человек, хотя об этом у вас наверняка имеется своё мнение… Такого рода сны отнимают немало сил, знаете ли. В молодости это не ощущалось так остро…

– А сны, в которых вы убиваете или мучаете людей, вас не истощают? – не сдержался Арман. Его резкость прошла незамеченной, во всяком случае пока.

– Наоборот, их силы переходят ко мне, – без особого восторга сказал Хартманн. – Но что такое сила, взятая во сне? Ерунда, которая выветрится за сутки. Сравните с мощью книги и поймёте, о чём я говорю.

Арман не знал, что на это сказать. Посол помогал ему, но только ради своих целей, стоит ли благодарить? О своих снах он догадался раньше: наверняка те кошмары, в которых были задействованы Юрген и господин писарь, не обошлись без Хартманна, его присутствие ощущалось – теперь это было очевидно – зримо и незримо, он владел ими обоими. Бесформенные кошмары под вопросом, сны про замок Хартманн насылать не мог, ведь он сам не знал, где пройдёт собрание. Эту часть своих сновидений Арман приписывал телесному предчувствию и угадал верно, хотя и не знал подходящих слов и терминов, чтобы объяснить как следует. Эльза фон Беккенбауэр назвала бы это судьбой.

– Что там у вас?

– «Детство и юность», – сказал Арман, проследив за взглядом Хартманна: фолиант находился в поле его зрения.

– Увлекательное чтиво, но не самое полезное. Я бы посоветовал вам сосредоточиться на более поздних частях, коль скоро пошли разговоры на такие темы. Или вы хотели что-то спросить?

Вопросов у Армана было множество, что по детству посла, что по вчерашнему дню, но с ним сыграло злую шутку хорошее настроение: отчего-то он решил, что может попробовать обмануть Хартманна. Поэтому он беспечно ответил:

– Нет, господин посол.

Хартманн оперся локтями на стол, удобно устроил острый подбородок в гнёздышке скрещенных пальцев и посмотрел на Армана из зеркала.

– Друг мой, я всё знаю.

Как бы Арман ни храбрился, в этот момент его пробрала дрожь. Роберт Хартманн отлично преуспел в своей ипостаси если не доброго, то хотя бы учтивого пожилого человека, поэтому выход из образа пугал по-настоящему. Что он имеет в виду? Планы самого Армана? Защиту Милоша? Только бы не второе.

– Гм, – Хартманн опустил голову и вчитался в какие-то свои записки. – Ах, вот оно. Давеча ваш приятель Клозе задал вам неудобный вопрос на немецком языке. Арман, вы не сочли это достаточно важным?

Проклятое пламя, вот что он имел в виду. У Армана и вправду была светлая идея выгородить Берингара, развести этих двоих как можно дальше друг от друга. Это давалось легко, пока Бер не подошёл к нему сам.

– Виноват, в самом деле не счёл, – соврал Арман, зная, что его голос звучит достаточно убедительно. Голос и доводы. – Я ответил так, как мы с вами репетировали, к тому же вопрос показался мне уместным и безопасным. Я был неправ?

– Вчера вы всё сделали правильно, – пожал плечами Хартманн, убирая бумаги со стола. – Сегодня… Скажем так, пытаться утаить что-то от меня – не уместно и не безопасно. Ладно, на первый раз поверю. Вы же, наверное, и так догадались, что у меня найдётся человек-другой в охране замка? Вот и славно. Надо же как-то пользоваться отцовским наследием, – с досадой пробормотал он напоследок и исчез.

Арман как можно быстрее убрал зеркало и отошёл от стола, словно боялся, что Хартманн достанет его оттуда. Значит, за пруссаками надо следить… Наверняка соглядатаи не знают, что под личиной их посла находится другой человек, в противном случае Роберт дал бы им прямые указания и никто не подпустил бы Милоша.

Вообще между ними всё было честно: ни Арман, ни Хартманн не говорили всего, хотя и объединились в причудливый союз, доверив друг другу самые страшные секреты. Арман не мог представить, чего Хартманн о нём ещё не знает – он весь состоял из любви к сестре, оборотничества и самоотверженного желания помогать другим, а не себе. Охарактеризовать самого посла так же коротко не выходило, то ли потому что он прожил втрое больше, то ли потому что втрое больше лгал. Оборотню казалось, что если и был когда-то настоящий Роберт Хартманн, то он остался восторженным мальчишкой тринадцати лет, показывающим сестре сны про единорога; но тут он, конечно, ошибался, потому что никого из нас не определяет один год жизни или даже одно десятилетие. Роберт был тем человеком, с которым Арман имел дело сейчас, а Арман был Робертом, и ответ на вопрос, кто из них больший лжец, казался очевидным лишь на первый взгляд.

Об этом оборотень размышлял, заканчивая свою метаморфозу. Тело отозвалось ноющей болью, но в этот раз Арман хотя бы успел перенести вес на правую ногу и отчасти избавил себя от страданий. Он долго и придирчиво изучал в зеркале своё лицо, проверяя тон кожи, глубину морщин и форму носа – вечно забывал про форму носа, сестра часто пеняла за это… Мысли едва не унесли Армана к ней и к Шарлотте, любившей сравнивать клювы и носы, но в этот момент раздался стук в дверь.

– Да-да, – Арман-Хартманн поправил шейный платок, захватил трость и поковылял к двери. – Уже иду.

В коридоре его ждал не Милош, а незнакомый рослый воин – Арману пришлось задрать голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Шея заныла, напоминая, что она не так уж молода и для бессовестного верчения головой нужно было размяться.

– Сержант Баум к вашим услугам, господин посол! – рявкнул тот. У Армана зазвенело в ушах.

– Очень славно, сержант Баум, только незачем так кричать, – упрекнул он. – Замок древний, того и гляди, от вашего голоса стены разойдутся. Не знаю, как вы, а я зимой предпочитаю целые стены.

– Слушаюсь, господин посол! – так же громко ответил Баум и чётким, доведённым до совершенства движением развернулся, готовясь его провожать. Арман подавил тяжёлый вздох и направился в сторону общей столовой, сопровождаемый бестолковым амбалом размером с небольшого слона. Должно быть, настала очередь Милоша охранять книгу или дрыхнуть, в любом случае он отлично проводит время. Арман не знал, рад отсутствию друга или нет, и всё же сейчас у него были заботы поважнее: преодолеть лестницу и не задохнуться.

***

[1]. (нем.) «Не рассуждать».