Текст книги "Наследие Изначальных (СИ)"
Автор книги: Allmark
Соавторы: Саша Скиф
Жанр:
Детективная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 50 страниц)
Элайя отводил взгляд, дулся.
– Люблю. Она хорошая, да… Но это… это неправильно.
– Почему? Потому что какие-то люди, которые давно умерли, и твою семью не знали, так считали?
Надо было раньше сюда приехать, сказал он как-то в разговоре с Ганей – до того, как доктор Гроссбаум навнушал Элайе всей этой чуши. Да уж, действительно. Во-первых, как будто это так вот просто – взял и приехал, куда вздумал. Во-вторых – вот Дэвид и Диус тут с ним с самого начала, если уж они не оказали влияния большего, чем Гроссбаум, только иногда заезжающий на Корианну, а в основном влияющий посредством видеозвонков, то с чего бы ты смог?
– Бог так считает, а бог никогда не умирал. И разве то, что мама чуть не сошлась с этим Волковым, а Виргиния с Цаммиу… разве это не значит, что быть им вместе – это неправильно?
Доктор Гроссбаум, говорил ещё потом Ганя, больше влиял даже тем, что просто существовал, был Элайе известен. Замещал собой в его жизни образ то ли отца, то ли дедушки, даром что ни на кого из них не был похож и отдалённо – а может быть, и именно поэтому. Потому что имел мужественную и при том располагающую наружность, потому что хоть сам не занимался лечением Элайи, но именно он нашёл специалистов, которые хоть что-то могли сделать, потому что был любящим отцом своим детям…
– Но они тем не менее вернулись друг к другу, разве нет? Твоя мама говорит, что доктор Волков ей просто симпатичен, потому что он очень умный и добрый, но у неё в мыслях не было принимать его как мужчину. Только как друга. И Виргиния это поняла. А нарком Цаммиу просто напомнил ей о днях юности, о Гелене и Андресе и их приключениях на Бриме. Она говорила, что в другой ситуации она могла бы влюбиться в него, но она любит твою маму.
– Любит, ага. И при этом ей было нормально, что этому Цаммиу просто хотелось переспать с землянкой…
Вадим потом жалел, что и расспрашивать-то Элайю смысла нет, для него тогда этот недолгий гость был просто мужчиной, к которому, как он думал, уйдёт Виргиния, а не удивительной личностью, о которой позже они узнают в школе. Цаммиу умер в тот год, когда Вадим приехал на Корианну. А ведь он тоже был ещё не старым, просто всё перенесённое в жизни сказалось.
– Многовато, Элайя, ты подглядываешь взрослых мыслей.
– А что такое? – ощетинился мальчик, – это, значит, не они виноваты, что такое думают, а я, что узнал об этом? А если б я не знал – можно и дальше делать вид, что всё хорошо?
Что ж, Цаммиу ни в каких изменах, или даже мыслях об изменах, можно было не обвинять – он к моменту тех событий три года как был вдовцом, а верности умершим Элайя и от своей матери не был готов требовать. Покойная Катил тоже не раз говорила, что верность ей и при жизни не была нужна, а после смерти она бессмысленна. Только вот достаточно ли трёх лет, чтоб забыть такую женщину, как Катил? На тот момент Вадим ещё ничего не знал о ней, он только и знал, что жена Цаммиу давно умерла, а перед этим долго болела – спасти её так и не смогли, потому что она сама пропустила тот этап, на котором это было ещё возможно, не смогла бросить работу…
– А что нехорошо? Разве не главное, что твоя семья вместе? А в своих отношениях они как-нибудь и сами разберутся.
– То есть, если б Даркани подошёл с таким предложением к твоей матери, тоже было бы нормально?
– А при чём здесь Даркани?
Элайя ухмыльнулся.
– Ничего не поделаешь, я телепат, я знаю больше, чем ты. Даркани не Цаммиу, он и пьяным никогда не признается, но думаешь, просто так он столько общается с твоей семьёй?
Это заставляло все мысли путаться. Не было готовых ответов, просто не было. Не ему, полукровке, видевшему с детства Андреса и Алиона, удивляться межрасовым союзам, и не Элайе, видевшему Дэвида и Диуса (и им он тоже желал найти каких-нибудь женщин, или поскольку это не непосредственно его семья, его это волновало меньше?), но Виргиния… но Даркани…
– У него вообще-то Лисса, у них Илмо…
– Ну не делай вид, что совсем ничего не знаешь. Лисса ему – товарищ, – Элайя ярко акцентировал последнее слово, – они только один раз случайно сблизились, обстоятельства так сложились… Наверное, вот как у Виргинии с Цаммиу. Ну правильно, не с тобой же ему делиться своими фантазиями об инопланетянках. Он и с Лиссой ими особо не делился.
Да и должно ли быть что-то странное в любовном интересе к иномирной женщине, красоту которой ты, может, и не способен адекватно оценить (спустя годы Вадим очень хорошо научился различать корианцев, понимать, кто считается красивым, кто – отталкивающим, но этот взгляд всё равно не будет равен взгляду того, кто видел такие лица с рождения), зато вне сомнения понимаешь достоинства её характера, её героизм? Не было больших сложностей для Джона Шеридана в том, чтоб полюбить Дэленн – не гребень же, выглядящий декоративным украшением, мог этому помешать, не было сложностей и для Рикардо Алвареса в том, чтоб полюбить Лаису – с лица центавриане и земляне почти неотличимы. Но были ведь ещё Шин Афал и Штхейн, здесь расовые барьеры казались нерушимыми – и всё же они были преодолены.
– Я тебе не верю…
– Ну конечно. Не хочешь верить.
Вадим вынырнул из тумана воспоминаний, когда тема разговора уже плавно сменилась.
– …Ну, для меня самое лучшее было бы погибнуть при исполнении. Звучит пафосно, а думается тоскливо. Мне путь домой заказан. То есть, если где-то в столице жить – это ещё терпимо, но в столице жильё дорогое, да и всё дорогое, там дышать начал – уже задолжал… Трущоб там уже нет, посносили всё, чтоб вид не портили. Заодно и бродяг и наркоманов повывозили на выселки – тоже чтоб вид не портили. Вылизанная картинка для иномирных гостей – никого не убеждает, но всех всё устраивает. И в любом приличном городе ещё надо постараться добиться возможности поселиться. А в неприличных и без меня хватает… О работе, может, можно б было не париться, и на пенсию прожить можно… Но три дня не проживёшь. В некоторых городах и полиции как не было, так и нет.
– Так вот ты и исправил бы ситуацию.
Смех Лальи был таким лёгким и весёлым, словно нарн ему анекдот какой рассказывал – например, про бракири, про них дрази особенно любят шутить. Чувство юмора дрази вообще имеет в себе немало парадоксального – они могут серьёзно обидеться на невинную с твоей точки зрения шутку и хохотать над тем, что по всем законам логики бьёт по больному месту.
– Ты смеёшься? Кто меня утвердит? Это Гархиллу и, может, Сайкею о таком нормально думать. А такие, как я, с Захабана в один конец улетают, это сразу понятно.
– А я-то думал, у вас там с этим попроще стало.
– Ага, попроще, в сравнении с тем, что было. Всё-таки альянсовские санкции кое-что значили. Ну так наши решили проблему в своей манере – все неудобные элементы выпирают из крупных городов и делают вид, что их вообще нет. Я в такую систему не вписываюсь, неспособен поддерживать иллюзию, что миллионы мужчин, которым бабы не видать как ушей своих, вообще никогда не трахаются. Ну её к Теням, такую родину, там мозгов на душу населения ещё долго будет нехватка.
– Ну вот, дорогая, молодец, почти совсем хорошо получилось!
Аделай старательно пережёвывала овощное пюре, которое сама, без посторонней помощи, сумела донести ложкой до рта. Взаимодействие с внешним миром было у Аделай по-прежнему затруднено, ввиду сложностей со зрением, и даже не потеря одного глаза была тому виной. Хотя она уже видела окружающее пространство не сквозь белёсый туман и не сквозь наложенную сверху визуализацию собственных мыслей, но ещё словно сквозь рифлёное или залитое водой стекло, она воспринимала объём и цвет по-другому, а иногда, как с удивлением обнаруживала Мисси, словно видела не графику, а графический код. Хотя, наверное, это не странно для того, кому язык компьютеров знаком едва ли не лучше, чем язык людей. Но это создавало немалые сложности, всё-таки сама Мисси могла считаться продвинутым пользователем, но в программировании понимала мало. А в памяти Нары по-прежнему были пробелы длиной в 4-5 лет, она по-прежнему двигалась неуверенно и неловко, словно шарнирная кукла, и когда ей предлагали что-то вспомнить, представить или сделать, ей проще было ответить компьютерным кодом, чем обычными человеческими словами или действиями. Да, этот случай был сложнее случая Офелии Александер не только потому, что Нара не была телепаткой, и следовательно, Мисси приходилось прилагать дополнительные усилия, чтобы передавать свои мысли в сознание пациентки. Хотя в целом нельзя было сказать, чтобы Аделай относилась к окружающим нелюдимо, было видно, что общаться она предпочитает с принесённым ей в палату стареньким ноутбуком, делая исключение разве что для неё, Мисси, и для медсестры Тинанны, видимо, считая, что только они «понимают». А может быть, только в их реальности она не сомневалась, прочие казались ей частью графической текстуры окружающего пространства.
– Да, дорогая, согласна, код очень красивый, но не могла бы ты показать, как это будет выглядеть уже… пользовательскими глазами? Да, я понимаю, что это земной язык программирования, но видишь ли, я их и земные знаю только на стадии основ. Подозреваю, что это что-то графическое…
Отворилась дверь и вошёл высокий, плотно сложенный немолодой центаврианин в белоснежном парадном мундире, поблёскивающем большими тяжёлыми орденами.
– Нет, я всё же настаиваю, чтобы вы остались здесь, – сказал он кому-то за дверью, – важнее безопасности моего высочества опасность оскорбить моё высочество предположением, что достаточно серьёзную опасность для меня представляет одна больная женщина. Да, милые леди, и вас я тоже прошу остаться здесь. Ничего серьёзного, поверьте, со мной не случится за полчаса разговора. С тем же успехом я могу в ваше отсутствие утонуть в собственной ванной. …Добрый день, госпожа Аллан, – он притворил за собой дверь, – понимаю, вы не были предупреждены о моём визите… Простите, домашняя привычка. Дома, когда я предупреждаю о своём намерении нанести куда-то визит, из этого обычно не получается ничего хорошего… Вы позволите переговорить с вашей пациенткой наедине? Поймите, ни в коей мере я этой просьбой не выражаю никакого недоверия к вам, но полагаю, наши внутренние центаврианские дела всё равно едва ли вам интересны.
– Да ничего, – Мисси поднялась, опираясь на посох, – мне, господин Котто, здесь всегда найдётся, чем пока заняться… А это ничего, прилично, оставлять мужчину и женщину одних в комнате, по вашим правилам, я не помню?
Довольно давно Вира Котто никому не удавалось смутить, но Мелиссе Аллан это удалось.
– Уверяю вас, что собираюсь придерживаться с леди Нарой исключительно деликатного официального стиля общения. Тема нашего разговора касается дальнейшего будущего леди Нары, которое, как вы, должно быть, слышали, обсуждалось на самом высоком уровне.
Так на императора обычно не смотрят – не то что без пиетета, снисходительно и ласково, как бабушка на внука, но соответствующего этикету обращения и на Центавре хватает.
– Что ж, поговорите… По правде, леди Нара не вполне ещё здорова, так что разговор и не получиться может. Ну, если понадобится помощь – позовёте меня, я тут поблизости где-нибудь буду, пошлёте кого-нибудь из санитаров меня найти.
Выходя, Мисси кивнула троим молчаливым гвардейцам, приветливо улыбнулась девочкам-подросткам под белыми вуалями – юные лидара едва шелохнулись, их лиц под вуалями было не разглядеть, но в мыслях их было робкое почтение перед старой фриди.
Мисси знала, какое производит впечатление. Годы отразились на ней так, как мало на ком ещё, и она могла восприниматься, должно быть, как ровесница фриди Энха, со своими абсолютно седыми волосами (сухие и ломкие, их всё труднее было прочесать, и часто её посещало желание обрить голову вовсе, но Зак всегда говорил, что любит эти волосы, бог знает, за что), со своей неторопливой, шаркающей походкой, больше подобающей глубоким старикам, чем женщине, которой едва за шестьдесят. Беспокоясь о её слабом здоровье, совет фриди практически и приписал её к клинике Лийри – чем меньше дальних переездов, тем лучше, а достойного служения и здесь хватает. Нельзя было сказать, что Мисси была пожилой женщиной. Она была состарившейся девочкой.
За поворотом она столкнулась с ещё одной процессией.
– Вот так день значительных визитов у нас сегодня, – она подошла к худощавому темноволосому землянину, охраняемому сборным конвоем полицейских и служителей суда, взяла его за руку, тускло сверкнувшую браслетом импульсного наручника, – пойдём-ка, юноша, побеседуем с тобой… А вы пока, молодые люди, здесь подождите, а то прогуляйтесь сходите, перекусите, день-то, чай, хлопотный был. А мы тут найдём свободную палату…
Двое судейских, синхронно опустив глаза, протестующе воздели руки.
– Госпожа… леди… мы б не советовали…
– Вы – мне? Вам, голубчики, распоряжение какое дано – заселить этого паренька до отправки на предопределённое ему место сюда. Ну так вот значит, моя это теперь епархия, хотите – так согласование у главного врача спросите, не сомневайтесь, даст.
– Вы не понимаете… – смутился молодой дрази-силовик – по реакции спутников понял, что женщина перед ним высокого ранга, но не мог понять, какого именно, да и ведь ранг рангом, а телосложения старуха слишком тщедушного, хоть и слышал он уже кое-что о том, как хилые на вид минбарцы ловкими приёмчиками отправляют превосходящего противника в госпиталь, но тут-то случай особый, – не положено… Преступника его категории по инструкции не положено оставлять без присмотра…
– В инструкции моего имени нет, милый. Со мной – можно. Не бойтесь, верну вам в целости и сохранности. Я хоть с виду и старуха, а, если вы не заметили, фриди. Команды, которые и не такого здоровяка в здоровый младенческий сон погружают, я знаю, поди, не первый год служу. Хотите, так на ком из вас покажу. Всё, идите, мои хорошие, не раздражайте меня.
Заведя арестанта в пустую палату – в приглушённом свете незастеленные постели выглядели сиротливо и почему-то напоминали гробы – она усадила его на стул, сама села напротив.
– Вот как увиделись, Элайя Александер… Ты меня и не помнишь, наверное. А я тебя вот такусеньким на руках держала. Давай, рассказывай, как с тобой приключилось такое. Да уж не притворяйся, знаешь, о чём я говорю. Вот тут вот у тебя трещинка была маленькая, – Элайе показалось, что маленький сухой пальчик старушки провёл по внутренней стенке его черепа, – как же это ты её так расковырял?
Таков уж порядок – специальные подвальные покои после завершения суда необходимо освобождать. Найдётся, увы, кому заступить – вон Брикарн партию своих привёз, там практически все такие, кого содержать надо б было одиночно, даже если б таково не было обязательное условие здесь. Но в отлаженном механизме сейчас пробуксовка вышла – преступник такой, что выбрать и утвердить сопровождение для него не минутное дело. Иногда допустимо, конечно, чтоб Проводник прибыл на Лири позже, но слишком затягивать с этим тоже нельзя, а прения покуда в разгаре. Так куда больше-то его пока определять? Непосвящённому, может, и покажется, что сбежать отсюда как нечего делать, вот, вышел за двери и пошёл. А всякий, кто хоть сколько-то провёл на Минбаре, понимает, что совершенная охрана – не там, где у каждой двери стоят дюжие молодцы с лазерными пушками. Здесь обычно содержатся не преступники, а те, кто чаще опасен себе самим, но и это требует предельного внимания к безопасности.
– Кто вы? Ваш ментальный фон мне знаком, но я не могу вспомнить вас.
– Конечно, не можешь… Тебе от роду-то день-два было. Я маму твою лечила, ещё когда она тебя в себе носила, потом уже здоровую её навещала. Вырос ты, конечно, махонький… В маму ростом пошёл.
Глаза с разновеликими зрачками изучали лицо старой фриди, словно в самом деле надеялись вызвать его в своей памяти.
– В маму, да. Ту маму, которой я сказал, что знаю, что она моя мама.
– Как знаешь и то, что не оттолкнул её этим, не обидел. Мама твоя хорошо знает, что с тобой, получше, чем ты сам.
– Расколотое сознание… Все спрашивают, как я допустил – расколоться и не суметь собраться обратно. А я не знаю, что ответить, потому что не знаю, кто я.
Ты мой любимый муж, ты совершеннейший огонь, выжигающий скверну, говорила Аврора. Ты рука божья, карающая нечестивых, говорил Лоран. Он удовлетворялся этими ответами, сколько мог…
– А вот это, мальчик, тебе и предстоит решить. Кто ты – сын своих матерей, брат своего брата…
– И убийца своей тёти? – губы парня болезненно дёрнулись, – и дитя, к которому должен был относиться как старший брат? Как когда-то Эстер относилась к моей матери?
Старая телепатка покачала головой.
– Ты помнишь… Из всех сотен совершённых убийств одно это ты не хотел бы вспоминать – но вспоминаешь.
– Но в нём, как и в других, я не готов раскаиваться, – улыбка напоминала болезненный оскал, – я просто не хочу об этом помнить. Да, не хочу! Это не я, это никогда уже не буду я!
В мечущемся в сознании вихре и тренированному сознанию фриди непросто выделить один образ от другого – так быстро сменяются кадры. Перерезанные горла, пронзённые запястья землян, дрази, бракири, хурров, впивающиеся в тела, словно огромные зубы, металлические штыри, буквы в круге – В, А, Д, З… И двадцать пятым кадром в этом мельтешеньи – багровый взрыв.
– Потому что с этого убийства начался твой новый путь, новый ты. Если раскаяться, если сказать, что этого не должно было быть – то не должно было быть и всего, что после, да?
– А разве это не так? – вздёрнул подбородок Элайя, – а что же это, вы делаете какое-то различие между этими убийствами? Разве позволительно минбарской подвижнице так говорить?
– Я здесь не для их душ, а для твоей. И разве не сам ты заговорил о том убийстве, что разорвало твою душу на части?
Вспоминает согнувшуюся фигуру Лорана, жадно припавшего к трубочке, идущей от катетера, счастливый смех Авроры, зачёрпывающей ладонями тёмную, вязкую жидкость. Где-то за этим стоят алые брызги на его руках, одежде, на лицах пиратов, впервые в своей жизни, наверное, онемевших от ужаса. Но этот фон можно довольно долго не замечать.
– О всех прочих за эти дни я наговорился. Вряд ли признание ещё и этого много изменит в моём приговоре. Пусть читатели бесчисленных статеек дальше спорят, мучеником меня считать или чудовищем.
– А сам ты себя считаешь кем? Ты горд, ты жалости к себе не хочешь. Верно, тебе надоело слушать, как за тебя извиняются, что не было у тебя другого пути.
– Другой путь есть всегда, разве нет? – Элайя продолжал криво улыбаться, глядя исподлобья.
Почему они не убили его тогда, обнаружив, какого инфернального монстра заполучили на свою голову? На это уже никто не ответит, мёртвые не отвечают. Надеялись использовать… и видно, не слишком преуспели в этом, раз в итоге бросили его в клетку Лорана. Понимая, должно быть – это может быть последний раз, когда транквилизатор подействовал, когда им удалось сдержать рвущуюся наружу энергию багрового взрыва.
– Но сам, внутри себя – считаешь ли ты себя чудовищем? Есть другой путь, конечно, есть. А какой путь правильный – кому судить? Иногда дело именно в том, чтоб поступить не так, как правильно, как хорошо, как подобает, а так, как здесь и сейчас кто-то должен поступить. Я не о судьбе какой-то, судьба, предначертание – это всё глупости, оправдание для тех, кто свой выбор выбором назвать не хочет. Одни говорят – нужно слушать сердце. Другие – нужно слушать разум. В том или ином случае слушает человек свой внутренний непокой… Так наш несовершенный мир устроен, что и чудовища в нём нужны. Когда делаешь это – неправильное, но необходимое – это жертва, мальчик. Это тоже и грех, и мученичество разом. Бывает, что нужно совершить грех ради других. Это очень сложно. Легко совершить добродетель – и людям приятно, и самому, и похвалят. А грех – тяжелее.
Бешеная карусель чуть замедлила бег – он пытался задержать подольше каждый из тех кадров, которые были о чём угодно, кроме брызнувшей на его лицо первой крови. Властная поступь Авроры, подходящей к подаренной ей жертве, ленивое в своей силе движение Лорана, отшвыривающего очередной обескровленный труп к ногам своего вождя. И остальные – чьих имён он не называл, кроме тех, кто были мертвы. При том даже, что их не достанут на Вентоксе –он не хотел даже просто чтоб их имена звучали под холодными сводами полицейских учреждений. Телепаты видели их лица – он не мог скрыть всего, не умел, но и довольно. Кто может осмелиться требовать, чтоб он сожалел о том, как дал рукам, стёртым до кровавых мозолей на не обозначенных на картах рудниках, сломать хребты парочке-другой гадов? И их счастье, их торжество было и его торжеством.
– Всё так и есть, пока мы говорим о пиратах, наркоторговцах, сутенёрах, а не о тёте Эстер.
Мисси грустно улыбнулась, наклонилась вперёд, поглаживая ладонь Элайи.
– Ты был очень зол на неё, верно? Помнишь это?
Восторг в глазах Авроры – от его идеи конструктора из тел, ей такое в голову не приходило. «Пирожки с начинкой» вот она придумала, сама «стряпала». Фото, правда, настроение ей испортило значительно. «Зачем тебе о нём думать? Чем он это заслужил? То, что у него одно с тобой имя – не более чем насмешка судьбы. Сам видишь, он из мира, где отрицают бога, чем один безбожник лучше других?»
– Нет! Не помню и не хочу помнить!
Но процесс, запущенный обнаруженным этим диким совпадением – его имя у человеческого существа из нечеловеческого мира, и вопросами полицейских, и работой медиков-телепатов, уже не остановить. Сдаваясь, он должен был предполагать и это – что узнает чей-то ментальный фон, тревожно мерцающей серебряной нитью струившийся во мраке внутри его головы. Она только вошла в его камеру – такая же темноволосая, маленькая, худая, как и он сам, а он раньше, чем узнал лицо с предъявленной Алваресом фотографии, узнал этот фон. Красные цветы, и чувство скорби о другой матери, родившей на свет больного сына… А за ней вошла и вторая – высокая, золотоволосая, та, которая карабкалась по ослепительно зелёному склону к ослепительно синему небу за своим отцом, и тоже спотыкалась о скорбь, которой уже не может исцелить. Неужели где-то среди потерянно звенящих нитей есть и её, Эстер?
– Помнишь, конечно, помнишь. Ты и сейчас на неё зол. Ты слишком верил ей… Тебе слишком больно было видеть её – такой.
– И не хочу. Не хочу больше видеть.
– Но ты видишь, – ласково и сурово продолжала фриди, – видишь, потому и не хочешь говорить об этом, потому и не можешь не говорить. Ты не одного сохранил в себе, Элайя, ты никогда не один. И голоса в тебе не дают тебе забыть о том, чего сам ты не можешь вспомнить. И её – верно, неосознанно – ты тоже сохранил. Будто ты не знал этого? Она там, в тебе. От неё ты бежишь, с ней ты борешься, размётывая вихрем осколки своей памяти. Но ты можешь встретиться с ней. Вы можете поговорить. И простить друг друга.
Разновеликие зрачки болезненно дрогнули.
– Вы считаете, она заслужила прощение? – почти прорычал Элайя.
Но на лице фриди не дрогнул ни один мускул.
– Почём мне знать, чего заслужила её душа, какие радости и муки ждут её там, где она теперь? Она не здесь. Здесь лишь тень её – та тень, что так важна для тебя, так ненавистна и любима. А вот покоя, цельности, единства своего «я» любой заслужил. И ты сам это знаешь. Слышала я, что бывает такое, когда в теле две души… сама не видела. Встречала такое, когда, от сильных потрясений, человек свою другую жизнь вспоминал, и тогда ему казалось, что его двое. У тебя душа одна. И это не другая твоя жизнь. Это страх твой. Твоя вина, твоя ненависть – к ней и к себе. К своей болезни, ко всему себе прежнему – слабому, зависимому. Именно так это бывает – люди, когда боятся, создают в своём сознании дубль, который не знает страха. Другого себя, кто возьмёт и обязанности, и боль, и вину, и не надорвётся. Теперь всё закончилось, Элайя. Теперь ты снова сможешь стать самим собой, единым – что-то от того, что было, что-то от того, что есть. Поговори с ней. Прости её. И прости себя. Хоть и не знаю, что из этого тебе будет тяжелей. Знаю только, что это нужно тебе, как воздух всякому живому.
Элайя всё смотрел на эту вроде не такую уж и старую телепатку, болезненно ясно понимая, что она выглядит старше своих лет. Её седые волосы ниспадали на плечи, почти скрывая узорные знаки на балахоне, словно серебристая шаль, лёгкий танец сети морщин на её лице завораживал, так странно сочетаясь с бурей в его душе. В эту сеть, несомненно, могут пойматься эти беспорядочно кружащиеся осколки… И словно где-то внутри рухнула плотина. Нет, это не импульсные наручники, это безумный вихрь внутри, будто чьи-то руки встряхнули его за плечи, дали пощёчину, швырнули его, маленького, мелко дрожащего, в ноги к пожилой фриди, утыкая лицо в мягкие складки подола. Глаза защипало, покатились слёзы, кажущиеся самому Элайе просто раскалёнными – такой холодной была его кожа. И запоздало докатились отголоски волны боли, остановленной целительницей – наручники, наверное, восприняли это как нападение, точнее, среагировали на его испуг…
– Почему? Почему это должно было произойти? Почему так? Я не мог… не мог этого вынести… После я мог всё. Я мог убивать, мог взрывать корабли, мог вести людей за собой, я думал, я могу всё… Только не принять это, только не пережить… Как она могла?! После всего… Я не просил её любить меня, заботиться обо мне, стать ещё одним дорогим мне человеком! Мне хватило бы матерей, Вадима и его семьи… Зачем она вошла в мою жизнь? Чтоб разрушить её? Разрушить меня… Я ненавижу её! Почему же мне так больно? Так страшно… Я боюсь себя! Мне страшно, фриди, так страшно…
Как сквозь некую плёнку, как сквозь грань времени он чувствовал прикосновения Мисси – тёплое касание её морщинистой руки, лёгкое ментальное касание. Но чувствовал и другое. Эстер. Ненастоящая Эстер, напоминал он себе. Только ментальный слепок. Но какая разница? Слепок с живой Эстер. Последний миг – живой…
– Не всегда грех – удовольствие, иногда и боль. Иногда боль такая, что невозможно её вынести и остаться прежним. Ты не плохой человек, Элайя, не чёрствый, не лишённый совести и сострадания. Если б было так – ты б не плакал. Если б было так – ты б и здесь сейчас не был. Ты не слабый. Был бы слабым – не вынес бы всего, что на твою долю выпало.
Рука Элайи, не глядя, сжала руку Мисси – судорожно, как хватается падающий в бездну.
– А разве я вынес? Разве я не сломался? В тот миг…
Сухая морщинистая ладошка целительницы отирала слёзы с его щёк.
– В тот миг, когда сломалась она. Не о том речь сейчас, мог ли ты поступить иначе, мог ли удержать свой гнев. И не о том, что нет на тебе вины, раз твой гнев оказался быстрее твоей воли. Это трагедия твоя, а не вина… А о том, что останется в тебе теперь. Каким останешься ты. Ты видишь её, чувствуешь. То, что было в ней в тот последний миг, то, что она могла б сказать – если б успела…
– Это ничего не изменит. Мне жить с тем, что она отреклась от меня, с тем, что я убил её. Какой смысл прощать после того, как убил? Или, быть может, мне было б легче, если б не убил? Где она сейчас была бы, что с ней было бы…
Но незримые ладони словно разворачивали его в сторону призрака.
– Есть выражение – «сделанного не воротишь». Обычно его понимают как выражение беспредельного отчаянья, уныния, обречённости на страдания из-за того, что уже не можешь изменить. Но сделанного всегда не воротишь, ни хорошего, ни плохого. Если ты сам понимаешь, почему ты сделал, если сам, возвращаясь мыслями к тому моменту, делаешь вновь только тот же самый выбор – значит, где-то внутри тебя есть и сила, которая поможет тебе принять и пережить, что не все одобрят, не все похвалят. А если чувствуешь, что многое б отдал, чтоб переписать, поступить иначе – значит, должен пережить эту боль духовного роста, иметь мужество жить после совершения тяжелейшей ошибки. Знаешь, Элайя, почему убивать людей – грех? Не потому, что бог не велел. Разные боги велят разное. А потому, что этим ты лишаешь душу возможности исправиться в этой жизни, принести не зло, а добро, хотя бы на одну каплю добра больше туда, куда она потом отправится. Быть может, она раскаялась бы в минуте постыдной слабости, в той боли, которую причинила тебе. Быть может, ты осознал бы, что вашим прежним отношениям настал конец, и она перестала бы быть для тебя дорогим человеком, и ты отпустил бы её, как всякого, кому нет до тебя дела… Но всё оборвалось в один миг – не успела осознать она, не успел ты.
Вновь память того момента заслонила карусель других лиц – существ из разных миров, равно с печатью порока и равно искажённых диким ужасом, униженной мольбой, тупой злобой обречённых. Был ли среди них хоть один, кто умер с достоинством? Был ли хоть один, о ком можно б было пожалеть?
– Но разве не то же можно сказать про них всех… что им всем я не дал шанса на исправление? Как будто сволочь, всю жизнь сеявшая только боль и страдания, может вдруг исправиться только из-за страха смерти!
Нет, не делает она неподобающего различия. В ней неподдельное, глубокое сострадание к каждому – ему, Эстер, Авроре, к каждому из их жертв – как и к каждому, кто был их жертвами до этого. Каждого, кажется, она держала б в своих сухоньких дрожащих ладошках, согревая дыханием, сожалея о жизни, прошедшей во мраке, об искалеченной жестокостью душе… Такой нельзя быть, просто нельзя. Не перед лицом вселенской гнили и скотства, но живя на Минбаре, где это лицо увидишь? А осталась бы она такой… там? Об этом думать – словно окунуться в вязкую, гнилую мёртвую кровь. Хуже, чем об Эстер… Чего её мягкое сердце ожидало от их, каменных? Разве у них в ногах не валялись с такими же мольбами уже тысячу раз, разве эти мольбы для них не что-то вроде весёлой развлекательной музыки? «По-другому бы запели эти святоши, окажись они в руках кого-нибудь из наших теперь покойных знакомцев, – говорила Аврора всякий раз, когда речь заходила о ком-либо, обеспокоенном уровнем насилия в обществе, – они б им быстро объяснили, что к чему». И каждый раз её зло обрывали Венрита, Голда, другие девушки: «Желать кому-то пройти через то, через что прошли мы – быть не лучше этих зверей. Мы-то думали, мы здесь боремся за то, чтоб ни с кем никогда больше так не поступали! Что смешного ты находишь в том, что люди, не знавшие плетей, осуждают любое рукоприкладство?» – «Зверей.! об этом лучше б было поговорить с моей подружкой Мираной. Она рассказывала мне сказки, которые ей рассказывала мать. Про христианских мучеников, которые были так чисты, так крепко верили, что даже звери, которым их бросали на растерзание, смирялись перед их невинностью. Видно, мы с сестрой были недостаточно невинны, раз звери не смирились!» Авроре было обидно, это правда. «Мы делаем мир чище для этих святош, чтоб им не сложно было быть святошами, – говорила она, когда они оставались вдвоём, – и считать, что именно они – любимцы у боженьки, исполняющие волю его…»