Текст книги "Наследие Изначальных (СИ)"

Автор книги: Allmark

Соавторы: Саша Скиф
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 50 страниц)

– Я действительно восхищена твоим знанием минбарской истории, Алварес…

– Ну, в основном это заслуга двух переводчиков под боком.

– …Но тогда уж Старейшин Доспеха, там не «асат», а «асаат» всё же. Хотя Дэвиду Шеридану, наверное, простительна такая ошибка. Всё-таки он из жрецов.

– После выбора касты он прилежно изучал историю наиболее известных мастерских кланов, и ошибаешься как раз ты, Дайенн. «Асаат» стало уже после объединения, «Асаат Мелгха». Но тебе действительно простительно, и не только потому, что ты воин, и не знаешь, что «асаат» это в строгом смысле не Старейшина, а «отец отца» или «хранитель технологии» – не старший данного рода, а тот, кто обучал «асат» – нынешнего главного мастера, «отца изделий», но и потому, что этот диалект сейчас вообще не используется нигде, кроме как в номенклатуре производства.

– А обучающий главного мастера – не старейшина рода?

– Далеко не всегда. Ты по родственным кланам можешь знать, что старейшина – не всегда старший по возрасту из кровных родственников, и не всегда он является профессиональным наставником собственных кровных потомков.

– Хорошо, признаю свою ошибку.

– Ребята, вы вообще о чём? Хотя не уверен, что мне это будет по уму.

– Кланы, названия которых переводятся грубо как Отцы Доспеха и Стальные Цветы – это два мастерских кузнеческих клана, объединившихся в один, специализирующийся сейчас преимущественно на выпуске обшивок кораблей. А трудности перевода с диалектов связаны с тем, что диалекты, так или иначе, профессиональные, то есть профессия даёт дополнительные оттенки словам. И они будут разными если не для разных кланов, то для разных каст точно.

Сайта, всё это время что-то ожесточённо и хмуро печатавший, видимо, закончил, повернулся.

– А мне стало немного грустно за исчезающие языки. Сколько прекрасных языков, которые уже стали мёртвыми или находятся на грани того, и умрут с последними, кто говорит на них…

– Да ну, – фыркнул Сингх, – вот это лишнее. Все языки чем-то да хороши, но по-моему, куда лучше, когда люди говорят на одном, понимают друг друга без переводчика. Представьте, во что превратилась бы наша работа, вся наша жизнь, если бы и сейчас каждое племя, каждая деревня говорили на своём наречии? Исчезают не только языки, исчезают культы и цивилизации – вернее, не исчезают, а перерождаются, образуя новые. Племена объединяются в народы, народы тоже смешиваются, смешиваются и языки, это естественно.

– Странно всё-таки слышать это от тебя, так прилежно чтущего традиции предков.

– Да, я чту. Я люблю свой народ, свою культуру, свою веру, но я понимаю – когда-то их не было, когда-то их не станет. Это не трагедия. Люди всё равно будут, просто будут называться иначе, иначе говорить и верить. И как ни сложно поверить сейчас – возможно, лучше нас.

Дайенн вздохнула, вновь поворачиваясь к экрану. Фотография в начале файла являла немолодого голианина таким, каким она его не видела. Каким он был при жизни. Для голианина – крайне представительный, без обычной печати жизненных невзгод, и это объяснимо: он был потомственным предпринимателем, путь от пирата до респектабельного маригольского гражданина прошёл его отец, сыну он дал и образование, и нужные связи. Прекрасный пример, выражаясь языком Тонвико Крина, того, что деловые люди не ксенофобны, а выражаясь языком Алвареса – что у капитала нет отечества. Он был в прекрасных отношениях с центаврианскими и земными коллегами, а его подручные умело настраивали менее тепло устроившихся в жизни голиан против таких же неудачников среди центавриан и землян. И он скончался от потери крови по дороге, ещё до того, как установили его личность.

– Да, это понятно, но…

– Я сам не могу быть кем-то иным, чем кем меня воспитали, и своё воспитание пронесу через жизнь и хотя бы частично передам детям. Но у них будет своя жизнь, хотя бы чем-то отличная от моей. И это правильно, будь иначе – это было бы ужасно. А наша задача – оставить им в наследство всё самое лучшее, а не худшее. И это принципы честности, любви к ближнему, справедливости, и на каком языке они будут говорить – не важно, главное – чтобы не говорили лжи. И мне совсем не обидно, что когда-нибудь мой родной язык будет интересен только единицам среди исследователей всяких древностей. Согласись, не много найдётся энтузиастов, чтобы в наше время учить язык каких-нибудь древних кочевников, да ещё и говорить на нём.

Что оставил в наследство своим детям этот вот субъект? Пожалуй, довольно неплохое состояние – но, считай, уже не существующий бизнес, ввиду того, что некоторые деловые партнёры спят в соседних гробах, а некоторые под следствием, клеймо детей преступника, и – ни родины (как долго они смогут оставаться на Мариголе, эта хищная среда не благосклонна к тем, кто больше им ничем не полезен), ни чести, никаких ценностей, кроме одной – денег. Суд может обязать наследников расстаться с частью их, но покойный позаботился об отдельных счетах для супруги и детей – что ж, он хотя бы беспокоился о будущем близких, быть может, это было единственное светлое в его чёрной душе…

– Ну, говорить – это действительно как-то чересчур, а вообще-то древние, мёртвые языки порой используются, и не только в номенклатуре, как у мастеров. Например, на Земле во время Мировых войн языки индейских племён использовались для шифров, а первые операционные системы дрази, и теперь ещё кое-где использующиеся, написаны на лонш – первом языке, у которого была своя письменность, ныне мёртвом, конечно. Некоторые операционные системы орудий у центавриан, кстати, написаны на дилгарском, наследие сотрудничества с дилгарами. Теперь, вроде как, ударно переоснащают, ввиду того, что тут нарисовались живые носители языка.

– Шифр? – Шлилвьи издал некий странный торжествующий вопль, – спасибо, ребята, спасибо!

– Вот теперь, Шлилвьи, мы ничего не поняли.

– А, – махнул рукой Талгайды-Суум, – он там два дня что-то никак расшифровать не мог. Так понимаю, подсказку насчёт мёртвых языков попробовать хочет…

Минбарские учителя много говорили о том, что рабство калечит душу, но мало говорили о том, как. И это можно понять – есть то, что для самого закалённого в боях и аскезах воина слишком тяжело.

– Я касался её сознания не более полагающегося при первом, общем сканировании, – голос Реннара дрожал, – а много менее. И видит Вален, величайшей милостью судьбы для меня будет забыть однажды это…

И Дайенн сейчас была благодарна покойным создателям за отсутствие какого бы то ни было пси-уровня. Довольно для её кошмаров улыбающегося лица Авроры над столом с разложенными рисунками и карандашами.

Услужливость Нирлы первое время делала почти физически больно не только ей. Как несчастный ребёнок подскакивал, стоило кому-то из них потянуться за каким-то предметом, как втягивал голову в плечи от каждого обращённого к ней вопроса. Рабство даром не проходит, говорили более старшие и опытные коллеги, тем более когда в нём вся жизнь прошла. Это на Зафранте она всего ничего пробыла, но разве до этого, на родине, её жизнь была чем-то иным? Нельзя сказать и теперь, что она научилась видеть себя равной всем вокруг, но научится, говорили, каждый на свой лад, эти самые все, привыкнет, она ребёнок. Потяжелее будет с этими девицами, Дайенн была счастлива, что ей лично пересекаться с ними почти не случалось. Хватало коллег, зябко передёргивающих плечами, словно пытались стряхнуть эти липкие, жадные, заискивающие взгляды. Они готовы на любые унижения ради надежды на кусок хлеба и крышу над головой, они б и к нам, дрази, клеились, говорит Лалья, кабы не знали, что нам с них толку-то – разве что прибираться и кашеварить, но это мы и сами… Что сделаешь, их научили немногому – танцевать, играть в азартные игры да ублажать разнообразную клиентуру. Когда именно так ты провёл всю сознательную жизнь – откуда ты достанешь какое-то там достоинство?

Аврора – уже не Нирла, но ещё не эти женщины. Дайенн понимала – у этой девочки не получится, как у Лорана, преуменьшить свою роль, она участвовала в расправах, ещё как участвовала. Но можно ли полагать, что это было её желание, её выбор? Если Нирла так боялась чем-то не угодить господам полицейским – можно представить, как страшно не угодить психически больному телекинетику, пришпиливающему людей к потолку… И она пыталась взять себя в руки, отрешиться от этого кричащего внутри ощущения соприкосновения с чистым злом, от какого всякий разумный бежит, как животное от огня, говорить спокойно, по возможности благожелательно…

– Доброе утро, Аврора. Как ты спала? Я вижу, ты рисуешь. Очень хорошо. А что это?

Девочка улыбается. На ней уже чистая одежда – великоватое ей по размеру платье одной из медсестёр, ввиду хрупкого телосложения одолжившей часть одежды Нирле, а теперь вот Авроре. Но не особо от этого переодевания легче – те же широкие, демонстративные улыбочки, тот же нарочито тонкий, писклявый голосок с сюсюкающими интонациями. Зачем, хотелось кричать, зачем ты так?

– Здравствуйте, – детская рука переворачивает картинку так, чтобы Дайенн могла её как следует рассмотреть, – я рисую тех, кого с нами больше нет. Вот это – Ши’Риг. Хороший был парень. Очень сильный. Но в одном бою его сильно ранили, пришлось мне убить его, чтобы не мучился. Это его последние мысли – его дом, где он жил когда-то, и его мама, пока она была жива. Она пыталась драться с захватившими их пиратами, и её убили. Повезло ей, быстро умерла. А вот это, – пальчик скользнул к тёмному силуэту поодаль, – его сестра. Она тогда была старше, чем он, примерно как я сейчас. Её продали куда-то. Он старался не думать о ней, поэтому я не смогла хорошо её нарисовать.

Палец скользнул по рисунку дальше, к другому набору странных цветных пятен.

– Это Аделай. Кажется, вы знаете её? Она тоже была очень хорошая, умная и весёлая. Она была мне как старшая сестрёнка. Но потом она совершила большую глупость… пришлось её немного наказать. Вот это её последние мысли перед тем, как её сознание скомкалось, – девочка схватила соседний листок и ожесточённо смяла в кулаке, – вот так. А это Лоран. Глупый мальчик… ушёл от нас. Но Вадим сказал, что так надо. Сознание Лорана я видела совсем мало, только когда он принимал «прах»… Смешно так, он так шалел от того, что мог слышать мои мысли!

Если она хотела казаться младше своих лет – вызывать больше жалости – то она, вне сомнения, могла б делать это более искусно. Она ведь телепатка. И уж точно странно вести себя так, называя себя ЖЕНОЙ Элайи Александера. Статус жены должен бы предполагать стремление казаться старше.

– Аврора… ты говоришь про Аделай Нару?

Девочка склонила голову набок, прищурившись.

– Точно. Не очень, наверное, у неё сейчас видок? А нечего предавать тех, кто был к тебе добр. А то ведь они могут стать и недобрыми.

– То есть… она работала на вас?

Аврора скорчила презрительную гримасу.

– Работала… Да, видимо, работала. Мы-то думали, она наша семья, мы верили ей. А оказалось, есть для неё кое-что важнее нас. Один высокопоставленный толстый центаврианин. Она предупредила его о готовящемся покушении. Только вот это немного помешало нашей работе. Гвардейцы арестовали не всех, и те, кого не арестовали – расправились с нашими людьми. Подумали, что утечка от них. Ну, мы, конечно, с ними всё равно потом поквитались… но пришлось непросто. Ну да ладно. Это дело уже прошлое, а кто прошлое помянет – тому глаз вон. Смешно я сказала, да?

…А затем, что это такая пощёчина им всем, и ей, Дайенн, в частности. Девочка, вот именно, телепатка. Она знает о том, что на неё смотрят как на ребёнка, и зло смеётся над этим. Сама себя она ребёнком не считает. Дети-телепаты там, где их никто не учил с учётом их способностей, часто были развращены и злы, вспомнила она пояснения Алвареса. Слишком рано узнали слишком много того, что, по мнению взрослых, им не подобает знать, слишком много лжи и грязных секретов – тогда, когда собственные моральные установки ещё слишком зыбки. Каждый ребёнок пытается стать властелином окружающих его взрослых, но ребёнок, которому природой даны к этому некоторые рычаги, может действительно стать очень жестоким.

– Аврора… – Дайенн изо всех сил пыталась справиться с морозом по коже, – как ты попала… во всё это? Как ты встретилась с… с…

– Ой, так вам разве не рассказывали? А что вы, боитесь произнести имя моего мужа? Вы не должны его бояться, вы ведь не делаете плохих вещей, как те дяденьки, у которых я жила. Вот они очень боялись, когда к ним пришли мой муж и его воины. Они уже слышали о нём, и сразу поняли, что сейчас им будет очень больно. Он обездвижил их и предложил мне и другим девочкам сделать с ними всё, что захотим. Ух, и весело же было!

На кукольном личике – глаза зверя. Следящие за собеседницей именно так, как следит зверь за поймавшим его ловцом – хорошо, сейчас ты перехитрил, оказался сильнее, но подожди, только расслабься, приблизь своё мягкое, беззащитное горло… Они нам ни на малый грош не верят, шипел Махавир, забирая у Алвареса отпечатанные формы, во все наши благие намеренья, и не потому даже, что понимают, что Земле они сто лет не сдались, да и Марсу тоже. Потому что не привыкли верить, нет у них вообще такого свойства, не выработалось. Раб – это тот, кто умеет не кусать кормящую руку главным образом потому, что знает, что она и врезать может, но найдётся другой хозяин, более сильный, более жестокий – и голыми руками вырвет из тебя сердце, просто чтоб ему угодить. Хотите пластаться – пластайтесь, перевоспитывайте этих несчастных, забитых, льстивых чудовищ, кто ж вам, блаженным, запретит…

– Другие девочки?

– Ну, в тот момент нас там было трое. Малла – хуррка, у неё полное имя намного длиннее, но никому не охота было его выговаривать, Зенфа – зандерианка, и Мирана, бракири. Мирану они не любили, называли уродкой. Она была для гостей, которых не очень уважали. Она и самая старшая была, ей, кажется, было 14. Она точно не помнила. По мне так страшная была Малла – у них же пятачки, как у свиней, и три сиськи, фу. Но среди наших хозяев было много хурров, им нормально. А нас с Зенфой очень любили и держали для лучших гостей, потому что мы хорошенькие и очень хорошо умеем удовлетворять мужчин. Ой, чего это я о Зенфе в настоящем времени… Она умерла скоро, бедняга. Заражение у неё какое-то случилось. Такое со многими случается… Мирана потом вышла замуж за одного парня, тоже из освобождённых, и уехала, говорила, хочет найти свою семью – ну то есть, семью своей матери, но по-моему, на это мало шансов. А Малла осталась с нами, потому что её семья дочь-шлюху не примет. Она теперь живёт с другими освобождёнными, которые не вернулись по прежним домам, в нашем новом прекрасном доме…

Впору вспомнить, как повисла на руке Алвареса после деловитых расспросов Малхутарро. Для неё не должно быть новостей в том, что слышала сейчас. Не должно…

На Минбаре нет минимального брачного возраста как определённой цифры – точно так же, как нет максимального возрастного рубежа для выбора касты. Такая зыбкость обязательности. Заключению брака предшествует столько испытаний и обрядов, что вступающие в него просто не могут быть детьми, физически. На Нарне детство короткое – первые 10 лет жизни, и теоретически получивший постоянное имя имеет право на взрослые отношения, практически же это право не реализуемо – необходимо иметь образование, воинскую выслугу, какой-то статус в обществе, прежде чем тебя начнут рассматривать как потенциального супруга. На Центавре совершеннолетие – 16 лет, а вступление в брак допускается с 15 (чаще для девушек, чем для парней), но чаще в этом возрасте заключается помолвка, и в этом статусе молодые могут существовать ещё лет пять. Понятно, что брак и сексуальные отношения не одно и то же… На Центавре помолвку, по решению родов, могут оформить и между малышами, но это проявление центаврианского стремления поскорее объявить что-то принадлежащим себе. Гедонистическая центаврианская культура требует ценить зрелую женскую красоту, уверенность и искусность в обращении с мужским полом – нельзя сказать, чтоб среди пресыщенных аристократов не было любителей срывать не распустившиеся бутоны, но в целом воспринимается это не очень приветственно. Так устроены многие существа, что тело созревает раньше духа, и не всегда изнурительные тренировки способны укротить его зов, горячие нарнские подростки в обоеполых школах позволяют себе многое – и наставники смотрят на это сквозь пальцы, пока те способны помнить о контрацепции. На Минбаре учат: как бы ты ни был голоден, ты не сорвёшь незрелый плод, потому что знаешь, что он принесёт твоему чреву не пользу, а вред – имея в виду незрелость духа, предупреждать против незрелости тела и в голову б не пришло, в летописях доваленовских времён есть примеры любовных связей вне брака ввиду отсутствия одобрения старейшин, вражды кланов – но между молодыми людьми, достигшими половой зрелости, реализующими собственные, обоюдные желания… Как можно смотреть с вожделением на ребёнка?! Мы, дрази, тоже такого не понимаем, говорил Лалья, браки-то у нас заключаются рано – для женщины рано, конечно, потому что женщине достаточно родиться женщиной, чтоб быть желанной, а вот мужчине придётся постараться, но муж впервые остаётся со своей супругой не раньше, чем она становится способной произвести потомство, раньше-то зачем? Раньше того – он посещает её, когда дозволено, чтоб вручать подарки, и считается правильным, чтоб он говорил о своей любви, о восхищении её красотой, и если он говорит уж очень по сердцу ей – она может его поцеловать, но не более…

– Аврора, а твоя семья? Где твои родители?

Девочка скорчила рожицу. Очередной рисунок – такой же карикатурный, как и прочие – дёрнулся, размылся, словно кто-то подкручивает резкость, собрался снова, мёртвые лица искажались в чудовищных гримасах, вывернутые конечности дёргались, как у марионеток. Упыри изображали то ли танцы, то ли непристойные действия.

– На небушке. Мамочка умерла, потому что постоянно рожала. Моего очередного братика она не смогла выродить, и умерла. Папочка, наверное, тоже умер, потому что принимал слишком много наркотиков, а ещё его часто били, потому что он не рассчитывался за них вовремя. Вот в очередной раз он отдал в оплату долга нас с сестрёнкой.

Дайенн покачнулась на стуле, чувствуя, как комната куда-то уплывает в тёмно-буром тумане. «Господи… Это всё не может быть правдой, не должно… Да, я слышала… от Нирлы, от других… Но господи, сколько ещё, куда ещё ужаснее…»

– Аврора… когда, где это было? Как звали твою сестрёнку? Сколько времени прошло с тех пор?

«Может быть, всё же… от тех картин, которые ей пришлось наблюдать… И вживую, и в чужих мозгах… Она… как это называет Алварес? Спроецировала…»

– Мне было семь лет. А сестрёнка была старше, ей было 10. Она уже многое понимала, и когда хозяин попытался её трахнуть, она начала кусаться и драться. И он воткнул ей ножик в горло. Наверное, он хотел её только напугать, но получилось, что зарезал. Ну, я после этого, конечно, стала сговорчивой. Мне не хотелось, чтоб мне воткнули ножик в горло. Ой, вы думаете, тётенька, что я это всё сочиняю? Смешная вы трусишка. Вам просто не хочется думать, что так бывает. Это же фу-фу-фу. Но я никогда не вру, госпожа Дайенн. За враньё боженька наказывает. Или люди. Когда у меня начались месячные, вместе с ними начала просыпаться телепатия, а потом гипноз. И иногда, если очень уставала, я внушала этим дядям, что они меня уже трахнули. Ох и крепко мне влетело пару раз, когда они просекали, что я жульничаю. Но потом нашёлся среди них один умный, сказал – какая вам разница, так ведь даже удобнее в чём-то. Пришлось мне учиться устраивать такие представления, чтоб никто не уходил недовольным. Ох и болела потом голова. Но тут уж хоть что-то болеть будет. Тогда я ещё плохо владела гипнозом, и могла загипнотизировать только одного или двоих. Но теперь я научилась многому, могу внушить человеку что угодно, и даже куче людей! Я очень талантливая. За это мой муж меня и полюбил. А ещё я лучше всех умею делать минет.

– Что-что, Аврора?

– Ой, тётенька, вы такая смешная! Сами расспрашиваете, а потом морщитесь от того, что услышали. А вы, может быть, хотели услышать, что работорговцы покупают девочек для того, чтоб заплетать им бантики в волосы и кормить вкусными конфетами? Или что я называю своего мужа мужем просто так, это у меня игра такая? Глупая, глупая тётенька.

Нет, конечно, Дайенн так не думала. Она лишь надеялась, что эту девочку среда пропитала не настолько сильно. Можно ли выжить среди чудовищ, не став чудовищем самому? У кого-то получается. У тех, кому есть, за что держаться, кто помнит иную жизнь… А Нирла? Одна её сестра убила другую, родители за всю жизнь не сказали доброго слова, а потом продали точно так же, как продавали скотину. Почему Нирла не научилась такому жеманно-издевательскому тону, таким гримасам чистой, концентрированной злобы? А учителя, видимо, достаточно талантливые не попались… Да неужели же, рычал Махавир, швыряя о стену кристаллы с записями бесед, мы освобождаем их для того, чтоб они тащили и тащили это за собой дальше, чтоб просто сменили один притон на другой, жили так же, как жили – пока не сгорят, не растворятся в алкоголе и наркотиках, оставив лишь высохшую мёртвую оболочку? Потом поворачивался к Алваресу с навернувшимися на глаза слезами: «У вас там действительно смогут им помочь?»

Она была готова к упрёкам: где вы были раньше, почему не защитили, не спасли? Она слышала их много раз. Это ранило, но заставляло лишь упорнее делать свою работу. Она только не готова была, чтоб всем пережитым перед ней бравировали, бросали в лицо, как куски тухлятины, наслаждаясь её ужасом – даже не из соображения мести, просто ради развлечения. По крайней мере, что это будет делать ребёнок.

– Ребёнок… – лицо девочки стало хищным и злым, – что-то для этих мерзавцев это вряд ли было каким-то аргументом, госпожа. Они не спрашивали, хочу ли я с ними всеми трахаться. И что ужасного, что теперь я делаю это с тем, кого люблю, по доброй воле и получая много приятного? Мой муж любит меня, ценит и дарит мне замечательные подарки. Вот на последний день рождения он подарил мне моего первого хозяина – ну, того, что убил мою сестрёнку. Такой приятный сюрприз! Я ему внушила, что его трахает гигантский кальмар, вот умора была! Из захваченных для допросов, кого я узнавала, ну или кто ляпнул, что узнал меня – были и такие, тоже всех отдавал мне. Вадим, правда, всегда говорил, что каждого негодяя надо заставить раскаяться, но они неспособны по-настоящему раскаиваться. Они способны только скулить в надежде, что их пощадят. Непонятно, почему. Они сами ведь не щадили никого никогда. Некоторым я внушала, что они горят. И представляете, они обугливались, как головёшки! Без всякого огня! Ну и ещё много всяких интересных штук я освоила. Можно внушить человеку такое, что он за пять минут тронется умом, можно растянуть удовольствие даже на неделю… Вот, посмотрите! – стены комнаты вдруг дрогнули, поплыли, подёрнулись красноватым туманом, превратились в пульсирующие живые ткани, дышащие, стонущие – а потом замерли, обвисли, и по комнате пополз запах, который был ей хорошо знаком – запах остановившейся крови, начавшегося процесса самопереваривания… – здорово я умею, да?

Дайенн, сорвавшись со стула, в панике выбежала из комнаты, борясь с приступом дурноты.

Когда в камеру зашёл Вадим, Элайя сидел в углу, на кровати, обхватив себя за коленки и глядя невидящим взглядом куда-то перед собой. На какой-то абсурдный миг Вадиму показалось, что это тот, прежний Элайя, в одном из своих обычных приступов, когда он выпадал из этого мира – ведь даже звук открываемой двери не привлёк его внимание, он всё так же сидел застывшим неловким изваянием. Однако когда посетитель подошёл ближе, изваяние дрогнуло и повернуло голову.

– Я ждал тебя раньше. Я ведь ради тебя здесь. Я мог бы разнести в щепки эту камеру, не оставить в этом отделении ни одной целой стены, но я сижу здесь и жду тебя.

– Я хотел бы говорить со своим братом, Элайей. А кто сидит сейчас передо мной?

На нём госпитальный халат, который сидит на долговязой фигуре почти так же нелепо, как было это с ранни. И от этого, наверное, всё ещё абсурднее, ещё больнее. Это Элайя, Реннар подтвердил это. Но что значат совпавший генный анализ, сличённые мелкие шрамы после множества Элайиных травм – с тем, что у глаз с разными зрачками другой взгляд, что к тем шрамам добавились новые…

– Не знаю, не знаю… Одно из множества отражений сознаний, пролетавших передо мной, как тени? Из тех сознаний, что угасали под моей рукой… Знаешь, как это выглядит, когда сознание умирает? Тебе не объяснишь, ты закрыт от всего этого… Знаешь, это неверно, что перед глазами умирающего проносится вся его жизнь. Нет, не вся. То в ней, что ему особенно жалко терять, или то, чего он не имел, не успел, а хотел бы иметь… А иногда они отчаянно ищут в ней, и в себе, хорошее, то, чем можно откупиться от смерти, выторговать себе ещё хотя бы миг дыхания…

Вадим сел в кресло, старательно и добросовестно привинченное ремонтниками к полу – едва ли эти болты арестанту действительно не по силам, если вспомнить все виденные картины разрушений, но надо было предпринять хотя бы какие-то меры, хотя бы для самоуспокоения.

– Элайя, что ты помнишь… из самого начала? Три года продолжалась ваша деятельность. Четыре года назад тебя похитили. Между атакой на ваш корабль и пожаром на Тенотке – около года. Лоран рассказал, что происходило с ним до вашей встречи. Что было с тобой?

Парень нетерпеливо дёрнул рукой.

– Я рассказал твоему коллеге всё, что помнил. Всё, что доступно мне самому. Тот медик-телепат – он, возможно, может узнать больше. Он достаточно сильный. Я знаю только, что меня содержали то там, то там, и почти всё время на транквилизаторах. Теперь они на меня почти не действуют, нужна лошадиная доза, на грани остановки сердца, ни один врач не решится на такое… Кажется, они хотели как-то использовать мой дар, в своих целях. Но довольно сложно использовать то, что так… хаотично.

– Однако ты научился контролировать свою силу.

Элайя усмехнулся – чужой, никогда не свойственной Элайе улыбкой.

– Научился… Кое в чём учителя, которых можно встретить на диких территориях, превосходят лучших учителей, которых можно иметь в мирах Альянса. Ты хочешь жить – и ты научишься… Правда, я не хотел жить. Я хотел уничтожить грязь, это гораздо более значимый стимул. Моя точка отсчёта началась с того, когда они ждали, кто из нас с Лораном убьёт другого – но мы убили их. Их всех. Думаю, Лоран помнит об этом больше, чем я. Я помню, как танцевал огонь на стенах, на телах, помню, как вылетали двери, трещали, ломаясь, балки и кости, помню тысячи криков, слившихся в один… Разве в этом вихре есть место вопросу, кто я и откуда взялся? Быть может, было время потом, в том корабле, покидавшем Тенотк… Но был и другой вопрос, важнее. Имея такую силу… невольно спросишь себя – а зачем? Почему эта сила досталась мне? Отчего мне одному и так много? И я нашёл ответ… Там, в пламени, пожирающем Тенотк, этот ответ был так ясен, как самая незыблемая из истин. Эти стены, пропитанные кровью, гнилью, отчаяньем тысяч рабов, породили меня. В этом совершенно не приходилось сомневаться. Зло всегда порождает то, что его уничтожит. Любовно пестует, вскармливает, чтобы пасть от этой руки. Это зло породило меня, породило Аврору, и встретившись, мы прочли в глазах друг друга это знание. Вместе мы стали совершенной силой…

Вадим судорожно гнал от себя некстати встающие перед глазами картины прошлого. Он почти не застал того этапа, когда Элайя задавал этот вопрос иначе, не «для чего», а «за что». Почему я не мог хотя бы родиться нормалом, спрашивал он, горюя над последствиями очередного приступа. Потому что как-то так работают законы генетики, отвечала Виргиния. У двух сильных телепатов может родиться ребёнок без способностей, в принципе это бывает, но крайне редко. Встреча клеток, которые не несли бы генов пси-способностей, была куда менее вероятна, чем та, что образовала тебя, возможно, это доли процента вероятности. Нет ничего странного в том, что малореальное событие не происходит.

Вадиму иногда казалось, что учителя-телепаты смотрят на него косо из-за непроницаемости, но Алион уверял, что это не так. Позже он узнал, что всё же смотрят, но по другой причине, которую ему даже никто не собирается объяснять, и вот на его детский взгляд это было тяжелее. Спрашивать себя, чем заслужил, Элайе приходилось всё же над вполне конкретными вещами. Почему же ему не подошёл тот ответ, который давали сначала матери, а потом корианцы – в сочетании жестоких случайностей нет никакой злонамеренности, как нет и никакого скрытого пока от тебя блага, в истории есть закономерности, но нет предопределённости, предначертанности. Офелия могла и не отправиться следом за мужем на захваченный тёмной силой корабль – но для этого она должна была быть несколько другим человеком. Виктор Грей мог убить некстати случившуюся свидетельницу менее изощрённым способом – но так совпало, что ему нужно было также избавиться от взрывателя. А мог ли корабль доктора Гроссбаума не проходить там в нужное время? Тоже едва ли, жизнь известного учёного была расписана достаточно плотно. Нас приводит в нужную точку времени и пространства множество сделанных нами выборов, а то, какие выборы мы делаем – определяется нашей жизнью, нашим воспитанием.

Но Элайя предпочёл искать ответы у доктора Гроссбаума, в непостижимой, но всегда преследующей благо воле божьей…

– А другие? Ведь с вами были другие люди, кроме вас троих. Те, кто водил ваши корабли, те, кто взламывал их базы данных, те, кто стрелял… ведь вы трое не смогли бы успеть везде. Где они все сейчас?

Парень закусил губу, улыбаясь ещё шире.

– Этого вы от меня не услышите. А если и получите этот ответ посредством глубокого сканирования – знайте, он ничего вам не даст. Никому здесь, при всей декларируемой благонамеренности, не попасть туда. Это наследство, данное Господом тем, кто верно следовал его путями, кто испил чашу страданий и дожил до возмездия своим мучителям. И охранные системы пропустят лишь того, на ком стоит Его печать. Лишь один человек, кроме меня, знает тайну этой печати, но не спрашивай меня, кто он – я не знаю этого, не помню. Я лишь знаю, что он есть.

Слово божье, говорил доктор Гроссбаум, всегда больше, глубже, чем те смыслы, которые находит в них наше несовершенное сознание здесь и сейчас. Бог всегда хочет сказать нам больше, чем мы сейчас готовы услышать, и как слова любящих родителей, они будут поняты однажды. Так, земля обетованная – это понятие не сугубо территориальное. Это чувство покоя, безопасности, мира в душе – оно может быть с тобой, где бы ты ни находился. Господь не мог дать нам землю обетованную с тем расчётом, чтоб мы больше не делали шага за порог, скорее с тем, чтоб нам всегда было, куда вернуться. Время меняет границы, стирает горы и осушает реки, и мы знаем теперь, что и планеты, и согревающие их звёзды не вечны. Но вечна идея земли обетованной, она находит своё новое звучание среди звёзд. Об этом напоминал подсвечник, принадлежавший когда-то Сьюзен Ивановой.