Текст книги "Наследие Изначальных (СИ)"

Автор книги: Allmark

Соавторы: Саша Скиф
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 50 страниц)

Пролетариат каждой страны должен сперва покончить со своей собственной буржуазией, вспомнилось Дайенн. Но что, если пролетариат одной страны слишком слаб, чтоб сделать это самостоятельно, в то время как пролетариат другой страны достаточно силён, чтобы разделаться не только с собственной буржуазией, но и другим помочь? Что же в этом нелогичного? Всё вообще более чем нормально, пока не переносишь это на вселенские масштабы…

– В любом другом мире таких называют террористами, бандитами, угрозой. Но всё меняется, когда мы говорим о Корианне. Там они, конечно, инакомыслящие, борцы за свободу, за национальные ценности.

– Алварес, прекрати, ничего такого я не говорила! Я не одобряю массовых убийств, ради чего бы они ни совершались…

– И была не менее замечательная история с диверсией на Севере – точнее, даже рядом диверсий, но все, кроме одной, обошлись малыми последствиями. А вот одна оставила без тепла город с пятью тысячами жителей при 40-градусном морозе. Для чего? Чтобы создать у людей впечатление недееспособности советской власти, сыграть на недовольстве… То же, чем занимаются здесь «Тени» и что вызывает у тебя такое возмущение.

Она не хотела больше никаких историй, Вален свидетель, нет. Она всё ещё вспоминала поле, где они с Мирьен, ощипывая увядшие соцветья, обсуждали записи Йанира, где сквозь слова прощания с близкими сквозили горечь и смертная тоска – от предельного, глубокого, страшного осознания, что это действительно конец, что нет надежды. Каждый воин должен быть готов к смерти… но какой смерти? Удар меча или выстрел – это быстро. К этому, на самом деле, и готовиться-то не надо. Иное дело, когда ты понимаешь, что даже медитация с замедлением процессов жизнедеятельности не будет выходом – лишь продлением агонии, уже поздно, слишком мало осталось воздуха, слишком далеко сейчас божественный свет родного мира, вселенная не слышит, она не может слышать во всякий миг всякого… и прерываешь медитацию, чтоб сделать эту последнюю запись – и как, какой воинской выдержкой заставить голос не дрожать от слёз, зная, что даже то не факт, что твою разбитую машину, твой труп и эту запись кто-нибудь когда-нибудь найдёт. Может ли что-то лучше иллюстрировать понятие смертного отчаянья, чем ледяная космическая бездна? Где б ты ни был покинут на земле, ты всё же ближе к возможному спасению… Но было ли это так для Дэвида Шеридана в тот момент?

– А то, чем занимались, и готовы заниматься здесь, вы – это нечто другое? Разве вы не так же играете на недовольстве толпы в своих политических интересах?

– А у толпы нет реальных причин для недовольства? Или ты возьмёшься их отрицать? У нас нет нужды в диверсиях и терактах, нам достаточно указать на то, что реально есть, на чудовищные черты самой системы. Мы объясняем мир, а не искажаем его в чьих-то глазах.

– Да я тебе охотно верю, только не пойму одного – почему ты считаешь своё объяснение единственно верным?

– Сказала представительница культуры, где принято подчиняться без рассуждений.

– Мы подчиняемся авторитетам, и это нормально – подчиняться тем, кто старше, образованнее, мудрее, чьи заслуги не подлежат сомнению, – привычно фыркнула Дайенн, прекрасно понимая, что аргументация слабовата – кто эти авторитеты для него? Этот спор между ними был не в первый раз, и всякий раз стихал ввиду её понимания – глупо было бы требовать от человека того, на что не готов сам. Глупо обижаться, что твои истины называют ложными, если сам говоришь то же самое.

– В том и разница между нами, Дайенн. Наше подчинение не безусловно, наши авторитеты не непререкаемы. Авторитет классиков подтверждён самой историей, авторитет руководителей подтверждается их делами, но и те и другие не свободны от дискуссий. В том и отличие нашей, реальной демократии от формальной демократии миров Альянса – наши руководители подотчётны народу. Они не элита, не проводники воли высших сил, они просто на данный момент грамотнее и опытнее большинства. Но их цель – не воспитать новую элиту, новых избранных, как это у вас, а воспитать широкие народные массы, чтобы они были способны управлять всеми процессами общественной жизни напрямую, а не через доверенных лиц, чтобы всякое подобие государства отмерло за ненадобностью.

– Это утопия, Алварес.

– Утопия – это верить, что капитализм, пусть и облачённый в самые светлые одежды соглашений Альянса, сможет победить бедность, дискриминацию, преступность. Мы не увидим этого, Дайенн, путь слишком долог. Но твои дети или внуки увидят, кто был прав, ты или я.

Комментарий к Гл. 15 Монстры и милосердие

* – ритуальный кинжал сикхов

========== Гл. 16 Толкования мира ==========

Можно было наконец и поесть перед началом смены, благо, в столовой сейчас было малолюдно. Только девушки из экономического, ранние пташки, сидели за крайним столом.

– …вся изнамекалась, что высокое начальство до неё домогаться изволили. Как будто мне это интересно. Тьфу!

Тийла подпёрла кулаком круглую щёку.

– Не ну кому как. Мне вот, к примеру, интересно. Бракири, у них же… ну…

Соседка закатила глаза, сглатывая откушенное.

– Мозги половым путём, к сожалению, не передаются. Вчера разобрала свои пять папок и её три, до которых у неё, видите ли, руки не дошли. Точнее, до одной дошли, так там такая белиберда наделана… Это, видимо, и в тех двух то же самое.

– Ну, Эми, ты зря о ней так. Она медлительна, конечно, ну так не все одинаково шустро соображают. Я, например, тоже быстро работать не умею.

– За тобой и косяки переделывать не приходится.

– Так мы-то с тобой не первый год работаем, а она моложе нас, неопытная пока. Научится. Мы третьего дня с ней неплохо поработали, она потом три документа сама сделала, и без ошибок…

– Очень уж ты добрая, Тийла. Смотри, она так тебе совсем на шею сядет.

– Ну надо помогать всё-таки. Нам тоже когда-то помогали, не сразу умными родились.

Элентеленне с подносом неловко покружила, не зная, как лучше – сесть отдельно, а вдруг сочтут, что избегает, зазналась, или сесть к ним за стол – а не будет ли навязчиво, но девушки уже замахали ей руками.

– Вижу, у кого-то тоже авральные дни. Вон какие круги под глазами.

На Тийле сегодня бусы из ракушек – крупных, ярких, с цветом и покроем мундира совершенно не сочетающихся, и многие б, наверное, сказали, что выглядит это безвкусно. Элентеленне так сказать не могла – не лорканцам выступать экспертами стиля, моду всю дорогу Наисветлейший запрещал. Ей лично всегда нравилось, когда Тийла принаряжается – красивым шлассена только шлассен и может назвать, но Тийла добра и жизнерадостна, поэтому на неё приятно смотреть, и её бусы, шейные платки или заколки – часть производимого ею позитивного впечатления. Вот Эми редко вспоминает о чём-нибудь кроме маленьких, почти незаметных серёжек, она украшаться не видит смысла…

– Да, работёнки хватает. Господин Синкара уходит же, надо все дела в лучшем виде передать.

– Господи, отделению без году неделя, успели уже завалов накопить… Хотя, наверное, как и наши же, ещё с яношским не со всем разобрались… Что, точно уходит?

– Переводится на Экалту. Грешно так говорить, но услышал Наисветлейший наши молитвы, – Элентеленне быстро оглянулась, хотя знала, что Синкара с утра должен руководить погрузкой антиквариата, возвращаемого на Шри-Шрабу, – извини, Эми, что так говорю.

– Ничего, я знаю, что как начальство он не подарок.

Тийла фыркнула.

– А кто подарок-то? Наш Хемайни тоже жизни даёт. Да это и нормально, сами тоже не прохлаждаются.

Элентеленне выгрузила с подноса чашки.

– Это-то я понимаю, тут ничего не говорю… Если б он ещё язык свой ядовитый как-то сдерживал. Ну не такой я маньяк, чтоб помнить наизусть, какую именно органику запретили к вывозу с Ипша. Мне в файл заглянуть надо. А то и ошибиться могу.

– Ой, помню, как я в реестре недвижимости с сонных глаз буквой ошиблась, не на того типа выписку сделала. Три года прошло, до сих пор стыдно. Хорошо, заметили вовремя. Да, повезло Мэрси, что не в контрабанде она. А кто теперь у вас главным будет?

– Каис, это прямо и гадать нечего. Она ж после Синкары самая опытная. Ну или Альтака ещё кого с Яноша перетащит.

Тийла покачала головой.

– Невесело Эми, конечно. Она ж за ним сюда перевелась, так он и отсюда теперь уходит, а на Экалту-то никак…

– Не так уж прямо и за ним, – буркнула Эми тоном, не предполагающим, что ей кто-то поверит.

– Неожиданно это он на родину решил вернуться. У него же вроде бы такие карьерные планы были.

Элентеленне вперила в незабудку на щеке Эми погрустневший взор. Как бы хотелось и впредь, как всегда, говорить о господине Синкаре с жалобами и усмешками, легко переходящими одно в другое, а не так, серьёзно.

– Ну, как Сима говорит, не столько в карьерных планах было дело, сколько в том, что не хотел возвращаться на пепелище. Но пришлось бы однажды всё равно. Куда мы денемся от своих корней…

В кабинете царила блаженная тишина – Дайенн была сегодня первой. На столе Шлилвьи уже громоздилось несколько коробок от коллег-аналитиков, на столе Сингха и Ситара белела записка от сменщиков. День ожидается рутинным… за что, впрочем, хвала Валену, должны быть и такие дни. Да и как ни крути, надо Алваресу отлежаться. С его патологической страстью получать телесные повреждения в каждом деле, его земные и центаврианские предки делают ставки, к кому из них он вскоре присоединится. Включив компьютер и оценив время до начала смены, Дайенн поколебалась и вставила в гнездо кристалл Схевени, который она из непонятных ей самой параноидальных соображений таскала с собой. «Таким образом, в буржуазном обществе прошлое господствует над настоящим, в коммунистическом обществе – настоящее над прошлым. В буржуазном обществе капитал обладает самостоятельностью и индивидуальностью, между тем как трудящийся индивидуум лишен самостоятельности и обезличен. И уничтожение этих отношений буржуазия называет упразднением личности и свободы! Она права. Действительно, речь идет об упразднении буржуазной личности, буржуазной самостоятельности и буржуазной свободы. Под свободой, в рамках нынешних буржуазных производственных отношений, понимают свободу торговли, свободу купли и продажи»*. Дайенн потёрла виски. Да почему, почему так? Не всё ведь в жизни сводится к торговле, в любом её понимании, далеко не всё на ней зиждется… Да, она готова согласиться, для многих обществ это, возможно, так, Алварес, воспитанный на рассказах матери о центаврианском обществе, где всё решает материальное благосостояние и влиятельность семьи, должен испытывать отвращение к подобному положению вещей, и это отвращение крепло по мере того, что он узнавал о прошлом Корианны. Но есть ведь общества, которые… ну, переросли этап поклонения материальному, по мере развития технологий победив голод и болезни, перестав испытывать вечный страх оказаться в ущербе, они обратили внимание на более значимое. Конечно, не очень много можно привести таких примеров, и будет нескромным первым называть имя собственного мира… «Все возражения, направленные против коммунистического способа присвоения и производства материальных продуктов, распространяются также на присвоение и производство продуктов умственного труда. Подобно тому как уничтожение классовой собственности представляется буржуа уничтожением самого производства, так и уничтожение классового образования для него равносильно уничтожению образования вообще. Образование, гибель которого он оплакивает, является для громадного большинства превращением в придаток машины»*. Что ж, она может, по крайней мере, с полной уверенностью сказать Алваресу, что это – не про Минбар! Непреложный закон их общества состоит в том, что духовный продукт одних обогащает всех, он выражается и в вере, что дух после смерти, соединяясь в Озере Душ с другими духами, обогащает всю нацию. Не считать же заслуженное почтение к именам великим учителей таким присвоением… Это не имеет общего с принципом авторских прав и патентов у других миров. Да, конечно, минбарцы ревностно оберегали свои технологии от чужаков тысячу лет, но это ведь иное… Да и эта тысяча лет, как ни крути, закончилась с образованием Альянса, когда по условиям соглашения они поделились многими технологиями. Или имеется в виду различие образования для представителей разных кланов и каст? Но ведь образование в любом случае будет различным, невозможно дать человеку такое образование, чтобы оно было универсальным…

Скрипнула дверь, Дайенн моментально свернула файл, но это оказался Шлилвьи, рассеянно поздоровавшийся и проползший к своему месту. Ещё раз нырнув в сноски касаемо античной и феодальной собственности, Дайенн продолжила чтение. «Уничтожение семьи! Даже самые крайние радикалы возмущаются этим гнусным намерением коммунистов. На чём основана современная, буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии; но она находит своё дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в публичной проституции. Буржуазная семья естественно отпадает вместе с отпадением этого её дополнения, и обе вместе исчезнут с исчезновением капитала. Или вы упрекаете нас в том, что мы хотим прекратить эксплуатацию детей их родителями? Мы сознаёмся в этом преступлении. Но вы утверждаете, что, заменяя домашнее воспитание общественным, мы хотим уничтожить самые дорогие для человека отношения»*. Это звучало как-то… нервирующе. Прямо будто специально для неё, будто в ответ на всё то, что она больше всего любила предъявлять Алваресу. Почему, если спросить себя? Потому что она очень любит свою семью, очень болезненно воспринимает любой намёк на покушение отнять у неё то, что ей дорого. Но разве она осмелится отрицать, что её жизнь могла сложиться и по-другому, и вовсе не в том плане, что авторы их проекта менее всего предполагали будущее усыновление их детей минбарцами. Как минимум, Мирьен у неё легко могло не быть, это было снисхождением, исключением – позволить взять сразу двоих. Да и с родителями, при других условиях, она могла разлучиться гораздо раньше, далеко не все родители-воины могут сами быть наставниками своим детям. И это было б справедливым замечанием к ней, как и справедливым было б замечание к Алваресу, что сам-то он воспитывался в семье и, кажется, его язык не поворачивается жалеть об этом. «А разве ваше воспитание не определяется обществом? Разве оно не определяется общественными отношениями, в которых вы воспитываете, не определяется прямым или косвенным вмешательством общества через школу и т. д.? Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания, вырывают его из-под влияния господствующего класса. Буржуазные разглагольствования о семье и воспитании, о нежных отношениях между родителями и детьми внушают тем более отвращения, чем более разрушаются все семейные связи в среде пролетариата благодаря развитию крупной промышленности, чем более дети превращаются в простые предметы торговли и рабочие инструменты»*. Да, если вспомнить все рассказы Нирлы, если прибавить рассказы Алвареса о той девочке в пустыне и других детях там же, которым, в сравнении с маленькой телепаткой, «повезло», это будет самой прямой иллюстрацией к тому, о чём здесь говорится. Родители, живущие в нищете и невежестве, имеют не очень много возможностей проявлять родительскую любовь и заботу. Можно произносить высокие речи о понимании и прощении к своим родителям, что дали слишком мало – сколько могли, но лучше произносить такие речи в случае недостатка внимания и родственной нежности, а не в случае жестокости – а отрицать такое явление в нашей несовершенной вселенной будет попросту лицемерием и глупостью. Алварес прав, не стоит весь мир равнять по Минбару…

– Насильственный, есть кто живой? – гаркнула над ухом громкая связь.

– Я, – икнула Дайенн после того, как восстановила дыхание.

– Офицер Дайенн? Ну, годится. Зайдите ко мне. Да, прямо сейчас.

Недоумевая, что могло понадобиться Альтаке в столь ранний час в день, обещавший как будто быть рутинным, она пересекла пустой коридор и постучала в дверь начальственного кабинета. Дверь тут же отъехала. Седой бракири стоял у терминала связи вполоборота и перекатывался с пятки на носок.

– Рад, что вы учитесь на ошибках, госпожа Дайенн, и больше не намерены врываться ко мне без стука, но в данном случае всё же излишне – если б я занимался здесь чем-то, не предназначенным для ваших глаз, я б вас, наверное, сам не приглашал. Проходите. Раз уж вы оказались сегодня на рабочем месте первой, то, чем бы вы ни планировали сегодня заниматься, заниматься будете вот этим.

Экран мигнул и воспроизвёл, по-видимому, записанное сообщение:

– «Алай Мин» запрашивает у Кандара посадку. У нас арестованный преступник, которого необходимо сдать, – потому что следом голос Альтаки ответил:

– Полегче, сынок, у меня уже разрастаются комплексы по поводу того, что там гражданские ловят преступников, в то время как мы тут чаи попиваем. Давай вкратце – что за преступник, откуда, в чём преступление?

– Это что, корианец? – Дайенн ожидала, что Альтака сейчас съязвит что-то вроде «как же прекрасно, моё дорогое дитя, что именно мне и именно сейчас вы решили продемонстрировать свои навыки в различении рас», но тот просто кивнул.

– Корианец и гражданин Центавра. Второе лицо корианской диаспоры на Иммолане, весьма влиятельное лицо. Надо понимать как большую честь то, что он явился сюда самолично.

– Вы бракири, значит – умеете ценить время, – завершал свою речь гость, – я обстоятельно расскажу всё после высадки – вам лично или любому из ваших людей. Прошу только не допустить, чтобы меня допрашивал сын палача. С ним я говорить не буду.

– Сын палача? О ком он?

– Подумайте, госпожа Дайенн. Корианцев в отделении не так много.

– Если точнее, то их двое, если считать по гражданству, а не по расе.

– В любом случае, говорить с этим типом я поручаю вам. Хоть вас с полным правом можно назвать дочерью палачей всей галактики, его, как корианца, это не может касаться вообще никак. А у меня и без него дел по горло, пока Гархилл и другие главы отделений ведут со всякими чинами разговоры по Мариголу, всё остальное-то на мне.

Ещё одна история о бракирийской тактичности, ворчала себе под нос Дайенн, направляясь к переговорной, куда, после посадки и досмотра, должен был проследовать господин Тонвико Крин. Впрочем, к этому просто пора привыкать. На полпути она, однако же, свернула, решив сперва глянуть на преступника – вернее, преступницу, с порта сообщили, что это женщина и она уже препровождена в камеру. Только посмотреть, допрашивать, конечно, уже после разговора с господином Крином, которого, как свидетеля, надолго задерживать нельзя. Ну по крайней мере, пока он не скажет что-нибудь такое, за что его можно будет задержать.

И обомлела. Похоже, она всё же научилась различать корианцев. Вне сомнения, в камере сидела Сенле Дерткин. Вот это интересный поворот.

Тонвико Крин выразительно постучал свёрнутой в трубочку стопкой буклетов по столешнице.

– Вот это эта женщина распространяла среди моих рабочих. Полюбуйтесь. Ваше дело, насколько я понял.

Уже и на Иммолане знают, что у нас за дело, вздохнула Дайенн.

– Вы имеете гражданство Центавра, верно я поняла?

Кажется, она видела всего две фотографии корианцев в народных одеждах, представления об их изначальной культуре они давали мало. Ещё до революции одежда корианцев, по крайней мере, в странах, величаемых развитыми, очень во многом копировала земную, ну, а сидящий перед ней тип облачён в подобие центаврианского мундира – без каких-либо знаков отличия и регалий, присущих тому или иному Роду, естественно, но таковые носили, когда не при параде, и центавриане невысокого происхождения.

– Да, моя семья – основатели корианской диаспоры на Иммолане, наше предприятие в следующем году празднует своё 30-летие. Мы все получили гражданство ещё 25 лет назад, когда окончательно переселились. Все – я имею в виду, достойные граждане, конечно. Я сменил своего отца на посту заместителя главы нашей диаспоры вскоре после того, как сменил его в кресле генерального директора «Фейм Винахи»…

Определённо, она научилась различать корианцев. Рельеф на лбу господина Крина более округлый, чем у Схевени, трубки, из которых растут слуховые отростки, расположены выше, а сами отростки короче и толще. Нос короче, губы шире. Возможно, они относятся к разным корианским нациям.

– Генеральные директора самолично нас ещё не посещали, – не удержалась Дайенн, – неужели на Иммолане нет собственной полиции, чтобы поручить ей это дело, и все ваши заместители именно сейчас в отпуске?

– Вовсе нет, – приподнял безволосые брови корианец, – просто я считаю это, скажем так, делом чести. Правительство Иммолана было к нам добрым, предоставив нам кров, при том, что было не обязано. Мы знаем, что такое благодарность, и не хотим неприятностей.

– Понятно, – Дайенн раскрыла буклет и нахмурилась, – простите, но я ведь не ошибаюсь, это центарин?

– Естественно, ведь большинство моих рабочих – центавриане. Таково было условие Иммолана сразу при основании нашего предприятия – квота для местного населения не менее 70%. В настоящий момент наша диаспора способствует переселению на Иммолан корианцев из земных и дразийских колоний, условия для жизни там не самые благоприятные, но предоставление вида на жительство и работы в нашей колонии требует, разумеется, благонадёжности кандидата…

– Понятно-понятно, – пусть это сейчас звучало не слишком вежливо, пусть, почему-то за это совершенно не было стыдно. В конце концов, Альтака тоже не выказал этому высокому гостю той любезности, на которую тот, видимо, рассчитывал. И наверняка ему интересно, что заставило столь уважаемую персону почтить их своим визитом лично. Нежелание огласки, через обращение к промежуточным инстанциям? Если для него так важно создать впечатление перед центаврианскими властями – конечно, чем меньше знающих о самом факте подобного инцидента, тем лучше. Или он сам не прочь получить какую-то информацию по этим «Теням»? Кто бы знал его интересы… – так вы установили личность преступницы?

Крин передёрнул плечами.

– Это не так быстро делается. Всё, что мы пока что выяснили – это что её документы были поддельными. Она прибыла по нашей программе помощи соотечественникам, якобы из дразийской колонии, но дразийского языка она не знает. Полагаю, документы ей сделали наниматели. Вам ведь не составит труда выяснить, кто она на самом деле.

Определённо. Почему во всех этих странных вещах нет ничего удивительного? Может быть, она не предполагала, что Сенле Дерткин связалась с «Тенями», но узнав об этом, удивлена ли? Нет. Госпожа Дерткин не показала себя разборчивой в поиске себе места в жизни.

– Я не владею центаврианским, господин Крин, мне придётся дождаться перевода. Вы можете своими словами пересказать суть её агитации?

– Я думал, эта суть известна вам из вашего дела, – голос корианца несколько изменился, – я полагал, меня представят компетентному сотруднику.

– Мою компетентность определять в любом случае не вам, а моему начальству. В мои профессиональные обязанности знание центаврианского языка не входит. А вот опрос свидетелей – входит. Для чего вы здесь и сидите. Вы заявили о преступлении – уж будьте добры обосновать, почему это случай нашего уровня. Чтобы задержать человека как преступника, мы должны знать, что он совершил, кроме подделки документов.

– Вы слышали достаточно, – фыркнул Крин, – я владелец крупного предприятия, имеющего немалое значение в экономике Иммолана. Собственно, иначе я не был бы гражданином Центавра. В силу этого фактора моей семье выдал высочайшее разрешение наместник колонии, имевший такие полномочия, и мне хотелось бы сохранить этот статус незыблемым. Как и всем моим соотечественникам, имеющим дом и бизнес на Иммолане. На предприятиях группы «Исхода» держится, не побоюсь таких слов, экономика целого региона. А вы должны были заметить главный конёк этих экстремистов – ксенофобия. Как ни крути, когда рядовой персонал предприятий – центавриане, а управленческий – преимущественно из корианцев, такие подстрекательства не приведут ни к чему хорошему.

Рассуждать, какая раса насколько ксенофобна – дело неблагодарное, добровольно о себе такое признать способны немногие, и центавриане точно не из их числа. Как сказал Лютари, а ему-то есть основания доверять, среднестатистический центаврианин на подобное обвинение так благородно оскорбится, что ему в первую минуту даже поверишь. Да, можно вспомнить все эти разговоры о том, что нет расы, которая бы не считала, вслух или про себя, что если уж не превосходит, то качественно и непостижимо отличается от прочих всяких… чего б не вспомнить, настроение и так не на вершине шкалы.

– Группа «Исхода»? Что это значит?

Если высокий гость и расслабился, то как-то очень незначительно. Он явно не понимал, к чему эти расспросы, хотя мог бы, вообще-то, и понимать – личность свидетеля не менее важна, чем личность преступника, особенно в таких случаях. Он не мимо проходил, обнаружив совершающееся правонарушение, если уж это была атака, направленная в том числе на него – детали тут не будут лишними.

– Первая волна корианской эмиграции. Мой отец финансировал постройку корабля, название которого можно перевести на ваш язык как «Исход», он же руководил эвакуацией семей-основателей нашей диаспоры. Не знаю, слышали ли вы, что было три волны. Первая наша – организованная и основательная. Мой отец был один из влиятельнейших людей своей страны, мой дед два срока был президентом. Не нужно объяснять, что это предполагает хорошее чутьё к общественным процессам. Он в числе первых почувствовал смысл древней поговорки «Если твой дом поразила зараза – сожги его». Он покинул охваченную бунтами Салвари не для того, чтоб отсидеться в тихой гавани Эмермейнхе. Он знал, это придёт и туда, дело времени. Надеяться взять реванш – наивно. Та стадия, на которой это ещё было возможно, была упущена правительствами последовательно трёх стран, не малозначимых в геополитике стран… Он сумел донести это до наиболее здравомыслящих лиц своего круга, вступил в переговоры с Иммоланом, перенёс туда завод и заложил основу нашего города. Те, кто надеялся отыграться – попали во вторую волну, «Чести»… Остроумное название для корабля тех, кто бежал в спешке и панике, иногда единственно с тем, что имели на себе, благодарные судьбе за то, что живы. Почти все так или иначе присоединились к нам, на младших, естественно, ролях. Для некоторых таким шоком было, что на вывезенные ими чемоданы денег не купишь и стакана кофе… Третья волна была уже после того, как пал Эштингтон. Это была не эмиграция, а изгнание. Тем, кого не нашли повода умертвить или бросить в тюрьмы, милостиво разрешили отправиться из родного мира на все четыре стороны, предварительно обобрав, как липку. Пассажиры «Реквиема» и составляют корианские диаспоры в других мирах – в земных, дразийских колониях, в мирах, не входящих в Альянс… Они, конечно, в самом жалком положении.

Что там говорил Алварес о том, что у капитала нет отечества? Видимо, он имел в виду что-то подобное. Что ни говори, это сложно понять с минбарским воспитанием – дети одного мира на чужбине не объединяются, не помогают друг другу, а выживают поодиночке, как придётся. Может, конечно, это потому, что их положение несколько иное, чем у последних лумати. Хистордхан и его семейство не имели намеренья бросать свой мир, они были жертвами стихии, семейство Крина же между материальным положением и родиной выбрало материальное положение. И теперь они, как лумати когда-то, просто презирают тех, кто не смог достичь такого же успеха, как они.

– И её агитация… имела успех? Вы ведь живёте на Иммолане уже 25 лет, имеете гражданство – это должно предполагать, что центаврианское общество приняло вас, – проговорила Дайенн, чувствуя, что прекрасно знает, какой ответ на его месте дала бы она сама. Какой ответ тут единственно возможен.

– Про которое общество вы говорите? Общество, если можно так выразиться, наших рабочих – это довольно маргинальный слой. В первые годы это были преимущественно рабы, можете себе представить уровень образования и культуры. После того, как император Котто повёл наступление на институт рабства – не могу не заметить, это было мудрое решение, раб работает из-под палки и юридически недееспособен, свободный же лицо заинтересованное – они получили вольную, а годы работы, волей-неволей, подняли их уровень от полуживотного – технология, знаете ли, требует телесной чистоты и минимального интеллекта. Но мышление нищеты и невежества императорским указом не отменишь. Ненависть и зависть к тем, кто живёт богаче и счастливей – это черта всех разумных, вот что действительно объединяет нас, не важно, с волосами мы или с чешуёй. А если этот богатый и счастливый ещё и пришлый – ненависть к нему двойная… Общество наших партнёров-центавриан, конечно, подобного к нам не испытывает. Со многими мы в прекрасных отношениях, нас приглашают на семейные и религиозные праздники… Но вы ведь понимаете, так будет ровно до тех пор, пока мы надёжные партнёры. Если мы не сможем поддерживать порядок на своих предприятиях – мы станем причиной их финансовых потерь. А если на Иммолане начнутся волнения – нас могут и попросить… Прочное положение нельзя приобрести авансом и навсегда, госпожа Дайенн, в него надо вкладываться. Таков мир бизнеса. Мы не были беженцами, выпрашивающими подачки, нищих Центавру своих девать некуда. Когда я говорю, что иммоланские власти были к нам добры, я не имею в виду благотворительность. Мы привезли капитал, технологии. Мы приняли выдвинутые нам условия. И спустя 25 лет я связан теми же контрактами. Наши рабочие – свободные граждане, и вольны работать и в другом месте, но у нас-то квоты. Кроме того, согласно пятому положению императорского указа, 25% их стоимости при выкупе оплачивали их бывшим хозяевам мы, владельцы заводов, где эти рабы работали, с тем, чтоб, оставшись у нас работать и дальше, они заработали на уплату уже своих 25% и отработали наше вложение. Так что лучше, чтоб всё оставалось так.

Действительно, хорошо устроились, хмыкнула про себя Дайенн. О практике «сдачи в аренду» рабов она уже слышала немало. Состоятельные граждане тех миров, где рабство было законным, могли иметь до десятков тысяч рабов, которых предоставляли для крупных предприятий, имея за это долю в выручке – большую или меньшую в зависимости от того, жили ли эти рабы у хозяина на балансе, и на работу просто ездили, или переселялись в заводские городки, и тогда расходы по их обеспечению жильём и питанием нёс владелец завода. Император Котто, не отменяя рабство в целом, повёл наступление главным образом именно на эту систему, запретив использование на предприятиях рабского труда и предписав выкуп всех этих работников у хозяев – 50% на этот выкуп выделяла казна, 50% ложилось на плечи самих рабов, рассрочка варьировалась. Согласно 5 пункту указа, 25% уплаты мог взять на себя работодатель, если хотел, чтобы работники оставались у него и дальше – то есть выкупал половину их долга, в общем, в выигрыше оставались все, кроме собственно рабов, просто попадавших из одной кабалы в другую.