Текст книги "Наследие Изначальных (СИ)"

Автор книги: Allmark

Соавторы: Саша Скиф
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 50 страниц)

Проблема с жилплощадью в Эштингтоне, впрочем, решилась ещё до переезда Вадима с семьёй – отстроили пострадавшие в гражданскую кварталы, отремонтировали дороги до пригорода, запускали новые ветки метро. Понемногу решалась и проблема перенаселения – после того, как воскресли погибшие до революции градообразующие предприятия в малых городах, трудовая миграция начала обратный отток. Этому процессу, впрочем, предстояло быть долгим – на севере по сию пору встречались целые вымершие города. Позже, в студенческом стройотряде, Вадим увидел один такой воочию. Зато ещё очень долго сохраняла высокие темпы учебная миграция – всё же университетов уровня эштингтонских в стране было мало, многие специальности давали только здесь, а нужда в специалистах всё ещё оставалась огромной – нужно было ставить на новые рельсы целые отрасли и с нуля запускать те, которых не было. Но Шериданы просто не считали, что у них есть с жильём какая-то проблема – где держать то из вещей, что им не потребуется в ближайшую пару недель, у них есть, а то, что потребуется, в невеликом багаже легко помещалось.

23 декабря выяснилось, что Гранты не приезжают – тётя Кончита звонила, очень извинялась, Кони на отчётных выступлениях получила травму, нет-нет, всё под контролем, прогнозы самые оптимистичные, но Рождество им предстоит встретить в больнице, это факт. «Видать, планирование это вообще не моё, тогда вот спонтанно получилось, а сколько собирались – обязательно какая-нибудь дрянь случится». Не смог приехать и Маркус – дела. Это вызвало бурю возмущений почему-то у Элайи куда большую, чем у Гани с Уильямом.

– Он же обещал! Единственный раз в году не суметь выбраться? Какие такие дела не могут подождать?

– Мал ещё – рассуждать о делах энтил’зы, – заявила Виргиния, хотя ей, честно говоря, было обидно тоже – пришлось постараться, чтоб найти ингредиенты для какого-то его любимого блюда, даже при том, что большую часть кухонных хлопот взяли на себя Офелия с Лаисой.

– Он в первую очередь отец…

Ганя посмотрел на Элайю пренебрежительно.

– Нет, в первую очередь он энтил’за, а потом уж чей-то отец.

– Не пойму, чего ты-то гоношишься? – включился и Уильям, – мы на отца не в обиде, понимаем, что у него серьёзный пост и большая ответственность, если не смог приехать – значит, действительно не смог.

Вадиму хотелось сказать, что, насколько он знал Маркуса – ему должно сейчас быть очень обидно, но Элайя, будучи ещё школьником, просто плохо себе представляет, что такое конец года в жизни взрослых. На Минбаре, например, это вообще не время отдыха и увеселений, есть некоторое количество дел, которые должны быть завершены, некоторое количество служб и обрядов, которыми ты никак не можешь пренебречь. Это не какие-то скучные бумаги, которые можно просмотреть и подписать через неделю, и ничего от этого не изменится, это распорядок жизни – а на Минбаре держаться установленного порядка равно нравственности, равно заботе о будущем всего общества. Минбарский конец года не совпадает с земным – и вот тут слава богу, хватает и земного, и бракирийского, который всего через неделю, доли этих миров в Альянсе хватает, чтоб Маркусу, главе анлашок и правой руке президента, не приходилось в эти дни скучать. Примерно к этому времени Земля, Бракос, а так же Захабан и Прима Центавра внезапно вспоминали что-то забытое, принимали какие-то внутренние поправки, для которых им нужны были от Альянса документы, которые не подготовишь за пару дней, или же наоборот – обнаруживали, что ответственный за подачу нужных сведений ушёл в отпуск и забрал с собой ключи от нужного ящика стола. Дядя Андрес много такого рассказывал как анекдот, а Алион всякий раз прибавлял, что в процессе было не до смеха. Но всё это Элайя должен бы понимать и сам, за то время, которое Вадим провёл на Корианне, он понял, что тут тоже не то место, где от работы принято вырываться, как от чего-то бессмысленного и надоедливого.

– Зачем вообще было заводить детей, чтоб их потом воспитывали другие люди?

– Во-первых, он нас вполне даже воспитывал. Что ты-то об этом можешь знать, ты с нами не рос. Он проводил с нами столько времени, сколько мог себе позволить…

– Во-вторых, что не так? – подхватил Ганя, – наш отец навещает нас только тогда, когда ему позволяет служба, и, по-моему, это достойно уважения! Разве отец – это тот, кто должен постоянно кудахтать над детской колыбелью? Если родители целиком утонули в детях – значит, сами по себе они полное ничто! Посмотри на своих матерей – разве они неотрывно сидят над тобой? Это при том, насколько ты не подарочек… Отец должен подавать пример своему порождению, больше он ничего не должен! Наш отец – великий человек, и для нас уже великая честь зваться его детьми, и наша задача – эту честь оправдать. Разве то, что он не сидит с нами за столом за обедом, как-то мешает нам стремиться стать достойными его?

А чего ещё, видимо, не понимает Элайя – что должность это не особо-то кабинетная, Маркус регулярно посещает базы и учебные лагеря, проводит тренировки, участвует в вылетах и отработке манёвров, чтобы знать повседневную жизнь ордена в любых мелочах. Хотя и об этом мог бы знать по рассказам Дэвида. Он своих родителей, конечно, видел чаще, потому что они жили с ним, точнее – он с ними вместе жил у них на работе…

– Честь, достоинство… А где во всём этом – любовь?

– Если любовь надо постоянно доказывать, прибегая по первому зову – то это какая-то хиленькая любовь. А точнее – кое-кто не понимает, что такое быть достойным, благодарным сыном!

Дэвид положил руку на плечо расстроенному Элайе.

– Видимо, дело в том, что Элайя примеряет эту ситуацию на себя. Его отец уже никогда не сядет с ним за один стол…

Не так легко было смутить Ганю, но в этот раз он, пожалуй, смутился. Что, впрочем, не слишком значительно изменило его тон.

– Мне приятно, конечно, что ты так беспокоишься о нас, но повторяю – мы не страдаем. Да, правда, мы не отказались бы увидеть нашего дорогого отца, послушать его рассказы. Но мы умеем понимать, что не всё должно крутиться вокруг наших капризов. Он много сделал для нас – а тут надо учесть, что для меня и не обязан был, я не сын ему по крови. Но он рекомендовал меня лучшим из учителей, имена которых сопровождаются почтительным шёпотом за пределами Минбара, и сколько раз тренировал нас лично!

– Ой, ну надо же, снизошёл…

– Элайя, ну хорош уже, а? Приедет в следующий раз, последний день на свете живём, что ли?

– Никто не может знать, когда он живёт последний день, – мрачно вымолвил Элайя, – мой отец не успел даже узнать обо мне. И у Вадима так же. Но когда живой, здоровый отец не может навестить своих детей раз в год… Вообще не навещал с той поры, как они переехали сюда…

Вадим увидел, как сердито отвернулся Уильям, и примерно представлял, что он сейчас взвешивает, говорить или нет. Предупредить, чтоб даже не заикался о матери, которая их, дескать, вовсе бросила – точнее, бросила, если так уж говорить, именно его, Уильяма… Да и вот этого, про отца Вадима, тоже. Уильям вообще не любил этих напоминаний о разнице их происхождения, для него они все были одной семьёй, три хоть физиологически и разных, но абсолютно равноправных брата. Он с большим интересом слушал рассказы как о Сьюзен, так и о Рикардо, и конечно, жалел порой о том, что не был знаком с ними лично – примерно как о том, что не был знаком с Валеном. Кроме отца и Лаисы, у них ведь был Крисанто, постоянно помогавший и даже сюда переехавший как один из пилотов команды Виргинии, чтоб по возможности быть рядом, были Колменаресы, были учителя и соседи-минбарцы, и было понимание, что всех замечательных и дорогих людей и не получится собрать под одной крышей, не получится держать подле себя постоянно, но можно просто радоваться тому, что эти люди оставили тебе.

– Тебе больше всех надо, не пойму? – вскипела Виргиния, – тебе не кажется, что они в своей семье как-нибудь разберутся? Тебе какая разница, у кого какие отцы? Обожаю вообще, когда о трагической нехватке кого-то рассуждает тот, у кого этого кого-то и не было… Мой отец вообще не думал, что в результате случайного приключения могут и дети появляться, потрахался – и потопал дальше по делам Корпуса… И что? Я как-то не имею ничего против, что живу и дышу! Другой отец зато был, как ребёнок я всё получила. А ты чем недоволен? Тебе мало тумаков я отвешиваю, думаешь, отец бы больше отвешивал? Всё, стихни, имей совесть праздник людям не портить!

Часть вечера Элайя провёл, закономерно, обиженно насупившимся в углу. Впрочем, оттаял, когда открывали подарки – оказалось, предполагая, что вырваться не сможет, Маркус отправил посылку. Ганя получил книгу жизнеописания Великого Мастера Тайэнна, которую давно мечтал прочесть – редкое издание, а Уильям – информкристаллы с музыкой, которую тоже давно искал. Прилагались к посылке так же подарки от Колменаресов и длинные письма от Хуана-Антонио, Диего и Мигеля – взрослые дилгарского не знали, и писать можно было обстоятельно, не только об учёбе, но и о всяком таком, что взрослым лучше не знать. Хотя, посмеивался над этой конспирацией Вадим, можно ли иметь какие-то тайны, имея обоих отцов-телепатов.

Ночью, когда все уже разошлись – комнату, обычно отдаваемую Дэвиду с Диусом, заняли на этот раз Лаиса с детьми, а те ушли на мансарду, где благодаря обогревателю было вполне приемлемо – Вадим зашёл в комнату Элайи. Тот поджигал свечи в подсвечнике – доставшемся Уильяму от матери и как-то тихо перекочевавшем в дом Александеров.

– Сообщишь матерям, да? – нахмурился Элайя, глядя на брата исподлобья.

– Зачем? Ты и сам должен понимать, что опасные вещи делаешь.

Тёте Офелии вот идея с этой пиньятой очень понравилась, она даже предлагала всё-таки попытаться, не так уж поди сложно эту штуку мастерить, не настолько, как всякие школьные поделки. Виргиния сразу сказала, что Элайе можно и палку не давать, он и так справится. А мама сразу вспомнила, как тогда, на Минбаре, Ганя весь извёлся – как это, палкой лупить, да ещё вслепую! А если Вадим некстати выбежит? Он же… что там за выражение дилгарское, означающее непоседу? Горячие пятки или вроде того? А Андрес, незадолго перед тем позвонивший и вскоре прибежавший, вместе с семейством и свежеприготовленной аякой, сидел в их комнате и на скорую руку мастерил ещё две – раз уж притащил ещё выводок прирождённых разрушителей. Диего был с Ганей примерно солидарен, приговаривал, что тумака своим младшим, если очень уж надо, и сам отвесит, но всё же стоял на стрёме, шугая любопытную малышню, чтоб не мешали отцу работать…

Элайя заметил, что воск со свечи капает на ковёр, и нахмурился ещё больше – теперь нагоняя уж точно не избежать.

– С моей болезнью, с моим телекинезом всё опасно, да. Даже ужинать с семьёй – вдруг нечаянно запущу кому-нибудь тарелку в голову… Знаешь ли, мне это важно. Как мамам – Рождество. Они же поддерживают в этом друг друга…

Нет смысла напоминать, что для них это – светский семейный праздник, как, кстати, и для Шериданов, вспоминавших Рождество на Тучанкью – их первую, неумелую и сумбурную, лекцию по иномирным культурам. Тётя Кончита – она да, верующая, но её ничуть не смущало мультирасовое, мультикультурное окружение, в котором единственным христианином, кроме её дочерей, был Андрес, и то с оговорками, она, смеясь, рассказывала, как в их детстве ребятишки-дрази азартно включались в беготню с песнями-колядками по соседским домам, и да, зелёный чешуйчатый Иосиф при этом тоже никого не смущал. В свою очередь, христианские дети с не меньшим азартом праздновали День Дарования Даров Дрошаллы – ещё бы, ведь в числе прочего нужно было от души лупануть встреченного друга по лбу, подражая Дрошалле, дарующему своим верным разум, стыд, поэтический дар и прочие хорошие качества по списку. А каждое лето примерно на неделю всей детворой, включая маленьких голиан и центавриан, устраивалась ритуальная война дрази – да, не в срок, но ведь и дрались не до смерти, смысл не главное, главное – что весело. «В то лето, когда меня первый раз в игру взяли, Чачо как раз зелёным вождём был. Неизвестно, кому больше потом влетело – ему, что материны шторы на это дело располосовал, или Идо-центаврианину, что для ленты вождя какой-то орден у отца спёр…»

Вадим подошёл ближе, невольно любуясь стройным пламенем свечей. Тёти всё равно узнают, конечно, прилетит им обоим за пожароопасную ситуацию – это к гадалке не ходи. Но по крайней мере, им, может, будет спокойнее от того, что он рядом и проследит… Ну во всяком случае, ему самому спокойнее, при всём понимании внутри себя, что если у Элайи действительно случится приступ – вряд ли он много что сможет сделать. Хотя, если у него не случился приступ во время того неприятного разговора – с чего бы случился сейчас?

– Мама Виргиния обидела меня. Почему она так говорила обо мне и отце, особенно она, ведь сама переживала о настоящем отце, которого никогда не видела. Ей ли не понимать такое?

– Ну может быть, спустя годы она думает иначе? По правде, я, конечно, не знаю…

Опять же, толку напоминать, что она ж сама сказала – переживать переживала, но так-то отец у неё был, и между прочим, тоже при солидной должности, хоть и относился он к этой должности довольно легкомысленно. И они, никто из них, тоже не сироты. Ганя и Диего себя сиротами не считают, хотя прекрасно помнят, что не родные своим родителям, им о ком прикажете переживать, о тех паре десятков мужчин и женщин, от которых взяты их гены?

– Нет, тут другое… Она не понимает, почему я так переживаю из-за Гани и Уильяма и их отца. Но ведь нет действительно ничего хуже упущенного времени и тоски тех, кому никогда не встретиться… Ты не знал своего отца, да. Но из рассказов своей матери, из её не угасшей любви и боли потери ты можешь знать о том, чего лишился.

О да, он знал. Лаиса не позволяла себе плакать при детях, но иногда, ночью, он слышал… И Ганя всякий раз останавливал их с Уильямом в порыве побежать с утешеньями. «Вы должны понять, для неё очень важно, чтоб вы этого не видели, не слышали. Она ваша мать, и она центаврианка, она хочет быть для вас сильной, не вносить в вашу жизнь тревог. Лучшее, что вы можете сделать – это быть хорошими детьми, радовать её своими успехами, чтоб она видела, что её труды дают достойные плоды. Вы должны уяснить – бывают такие люди, потеря которых никогда не зарастает в сердце, вы слишком малы сейчас, чтоб это понять, и вы не найдёте никаких подобающих в этой ситуации слов, просто запомните это – ваша мать потеряла самого дорогого ей человека, но она живёт ради вас, стремится быть сильной, быть достойной его памяти, поэтому вы должны быть достойны её».

– Лучше думать не о том, чего лишился, а о том, что имеешь. У меня есть мать и братья, и вы. Это не значит, что я не думаю иногда – если б мой отец был жив…

Элайя с жаром схватил его за руку.

– Вот! Представь, если б твой отец был рядом, если б ты знал тепло его объятий, его любящий взгляд, обращённый к тебе…

– Меня тогда, возможно, и не было б на свете. Разве решилась бы мама на подобное действо, если б не то, что она потеряла любимого мужчину, едва только обрела?

Элайя покачал головой.

– Верно, да, но я не об этом хочу сказать… И не только о том, что думаю – вот если б мой отец был сейчас с нами…

Любуясь медленным, величавым танцем золотых огоньков, Вадим думал о женщине, которой этот подсвечник принадлежал когда-то, с которой он не был знаком лично, только по рассказам. Маркус рассказывал о ней примерно так же, как мама об отце – так, что становилось понятно, что это лучший человек на свете. И там, где не хватало минбарской философии, чтоб объяснить, как лучший на свете родитель может быть вдали от своего ребёнка, было всё то же Ганино «вы пока слишком малы, чтобы понять, жизнь взрослых сложнее вашей». А Элайе было некому говорить такие слова. И Виргиния-то по работе отлучалась регулярно и надолго, а вот Офелия, художник-иллюстратор, работающий на дому, была постоянно рядом. Понять, что родители крепко и насовсем поссорились, что один из них просто создал другую семью, дети ещё худо-бедно способны, а понять, как можно не спрашивать, когда мама вернётся, или не мечтать поехать к ней, если ты не рос с рассказами Маркуса и Гани, невозможно. Сейчас Элайя, конечно, не любит, когда ему напоминают, как трёхлеткой он ударялся в рёв, если мать собиралась в магазин, но ведь это то же самое чувство, просто в несколько большей степени.

– То у тебя не было бы мамы Виргинии, разве нет? То есть, конечно, она бы была – как тётя, но не настолько близко, она не жила б тогда с твоей мамой. Хотя может быть, ты и считаешь, что это было б лучше, ведь что-то такое внушает тебе доктор Гроссбаум, что семья – это то, что создают мужчина и женщина…

– А твой товарищ Даркани вообще считает, что семью создавать не нужно.

– А он тут при чём?

– А доктор Гроссбаум тут при чём? Я не о грехах наших взрослых сейчас говорю, грехи и у моего отца были, о которых я предпочёл бы не знать, но, к сожалению, знаю. Важно то, что он любил бы меня…

– Откуда тебе это знать?

Элайя посмотрел в глаза брату чрезвычайно серьёзно.

– Знаю, и всё. Можешь не верить, но я это знаю. Я чувствую, что он всё ещё рядом со мной… иногда. Чувствую его любовь и сожаление, что смерть разделила нас. Но он помогает мне, насколько возможно, и теперь.

– Элайя, я понимаю, что это твоё самоутешение, только не понимаю, зачем оно тебе. Разве тебе плохо? Тебе не хватает любви матерей, нашей любви? Или всё из-за слов доктора Гроссбаума, что у всякого ребёнка должен быть отец?

Мальчик отвёл взгляд.

– Не говори так. Хоть даже и так. Для тебя важны слова комиссара Даркани, а для меня слова доктора Гроссбаума. И он понимает то, что я говорю. Быть может, для тебя любовь и защита моего отца, о которой я говорю – просто мой вымысел, но я говорю тебе, это реальность. Не моя вина, что ты не можешь этого чувствовать, и что я даже не могу показать тебе свои мысли… Я не смогу убедить того, кто сам не хочет верить. Верно, даже явись тебе ангел Господень, и это не убедило бы тебя…

– Что-то не являлся, однако. Ты же большой мальчик, ты знаешь, ангелы, боги – это всё розыгрыши ворлонцев, эти обманщики пользовались своим превосходящим уровнем развития, чтобы вызывать у младших рас суеверный трепет перед ними. Это то же самое, как если бы мы спустились в какой-то отсталый мир, в котором ещё только колесо изобрели, и сказали, что мы боги. А сейчас ворлонцев нет, они все ушли за предел, и больше никто нигде не видит ангелов. И твой отец… он не был обычным человеком, да – но в этом нет ничего мистического. Это тоже штучки ворлонцев… Это не будет предательством или проявлением нелюбви – если ты признаешь, примешь, что твоего отца больше нет.

В зрачках, которые сейчас были почти одинаковыми, плясало пламя свечей.

– Он есть. Я знаю, ты не поверишь, что я чувствую это так же ясно, как тепло свечей сейчас. И его защита, его сила помогают мне в минуту величайшей беды. Что это, как не рука Божья?

А Дайенн в это время как раз вовсе не спалось. Наверное, события последнего времени взвинтили нервы до предела, ещё и пропущенный вызов от алита Соука – какой стыд, что ему самому пришлось звонить ей, и ещё больший стыд – что она так и не перезвонила. И не пропущенный – от мамы. Все её тёплые, участливые расспросы… «Верно, дочка, этот Алварес – очень хороший человек, раз ты так говоришь о нём»… Да с чего она взяла? Да, если молчать о том, что предназначено только для алита Соука… Объективно – Алварес хороший коллега, увлечённый, отважный, готовый рисковать собой ради других. Его идеи, мысли по этому делу, конечно, многим кажутся странноватыми, а взгляды на жизнь тем более, но есть ли в отделении кто-то, кто не казался бы странным никому? Она уж явно не является таким примером. Нет, она ни единой минуты не испытывала к Алваресу враждебности, недоумение, раздражение – да, ну так как часто они были в чём-то согласны? Враждебность можно испытывать к тому, что за ним стоит, что он исповедует… Как в нём уживается это с горячей любовью к семье, к потерянному брату – при том, что они ведь не были согласны во взглядах, вот что понять бы самой прежде, чем пересказывать алиту Соуку.

И самое время вспомнить, конечно, о сказанных на прощание словах Такерхама. Слова о доверии и использовании, слишком странные для того, кто признал свою слабость, когда Алваресу велено было удалиться. Слова о правде корианцев, слишком странные для лумати. Попытки настроить её против алита Соука – а что больше это было, как ещё это можно назвать? – слишком странные вообще… Да, Алварес хороший человек – в этом она не готова спорить ни с Такерхамом, ни тем более с мамой. Но он хочет того, чего хочет Корианна – не сомневаясь ни минуты, конечно, что хочет добра. И в этом презрении к чужим властям, чужим ценностям, чужому жизненному укладу он не видит ничего порочного. Неужели он настолько убеждён в совершенстве навязанных ему идеалов? Неужели ему плевать, сколько ломка чужих укладов жизней похоронит под собой? Со своей потерей, своими погонями за тенью пропавшего брата – он способен пренебречь чужими потерями, чужой болью? Чем готовность Корианны поддержать любую «освободительную войну» отличается от того, что делают эти «Тени»? Не есть ли эти «Тени» орудие воли Корианны? Вот та мысль, которую она так боялась высказать алиту Соуку.

Смирившись с тем, что уснуть, кажется, не получится, она облачилась в свою повседневную воинскую одежду – для формы всё-таки время неурочное, не её смена – и отправилась в госпиталь. Проведать Нирлу, если та не спит, помочь чем-то Реннару, как-то, в общем, отвлечь свой разум от неприятных мыслей хотя бы до той стадии, чтоб успокоить себя медитацией и немного поспать. Но до госпиталя она не дошла – на подходе столкнулась с идущим как раз оттуда Илмо Схевени. В отличие от неё, корианец был в форме, хотя вид имел несколько сонный.

– Что-то случилось? – не могла не остановить его Дайенн, – ведь сейчас, кажется, не ваша смена?

– Не моя, – кивнул Схевени, – но моему голианину угодно было именно сейчас придти в себя и потребовать меня для полноценной исповеди. Ну, до этого в ясном сознании он был очень эпизодически, и когда был – настроение имел неразговорчивое, а сейчас решил, что пришёл его последний час, и нехудо б предварительно сдать пару десятков товарищей…

– Он умер? – Дайенн слабо представляла, о ком именно речь, это был, вероятно, кто-то из тех, кого захватили в рейде, возглавляемом Алваресом и Синкарой, но помнила, что несколько из тех пиратов действительно в тяжёлом состоянии.

– Пока нет. Но впал в кому, и доктора говорят, на сей раз маловероятно, что он из неё выйдет. Что ни говори, встречаются среди этих ребят совсем редкостные варвары, так искалечить, не имея психических расстройств, по-моему, невозможно. Хорошо, что мы того парня пристрелили, сейчас было бы на одну очень большую проблему больше. Кулзанк, правда, и сам не агнец, судя по всему этому, – корианец постучал по ладони записывающим устройством, – были бы волосы – встали бы дыбом. Теперь как-то уснуть суметь.

Дайенн посмотрела на кожистые отростки, растущие из опоясывающих безволосую голову венчиком трубчатых отверстий и спускающиеся на плечи, и снова невольно подумала, как же их различают, этих бедных корианцев. Ведь кому-то удаётся.

– Сочувствую, – она покачала головой, – и глубоко понимаю. Мне тоже никак не удалось уснуть, при том, что за почти тройную смену проспала я часов 5.

– Да, об этом вашем кровавом деле я слышал, не завидую. Увы, не знаю, что вам предложить против этой проблемы. Мог бы дать «Критику готской программы», в годы учёбы она меня неплохо усыпляла, но она ведь у меня на корианском.

Дайенн уставилась на Схевени в некотором шоке.

– Это ведь что-то из вашего… учения? И у вас допустимо отзываться о нём… подобным образом?

Корианец рассмеялся – глубокие, как у всех представителей их вида, носогубные складки изогнулись, образуя почти круг вокруг рта.

– Если вы решили, что книги классиков для нас – нечто вроде священных текстов для жителей других миров, то ваш напарник должен был уже объяснить вам, что это не так. Всё возможное почтение не отменяет… критического взгляда, скажем так. Но вообще говоря – просто что мне те готы со своей программой, это было несколько сот лет назад, это уже потом, когда изучаешь всё это более глубоко, видишь, что вот это и это сказано удивительно верно, и многое верно по сию пору – идеи и подходы, в том числе и ложные, имеют удивительное свойство повторяться, в разных эпохах и мирах. Немалое значение имеет, как составлена программа, с каких вещей начинать, хронологический порядок далеко не всегда оптимальный. Многое зависит и от перевода – многие из первых переводов были посредственного качества, мне-то было легче, я земной, благодаря родителям, знал с детства. Да и от преподавателя… Наш преподаватель по истории 5 раздела – вы, быть может, знаете, что у нас нет такой градации, как, к примеру, у землян: древний мир, античность, Средние века, прочее, мы для удобства просто разделили историю на 5 разделов, нынешнее время это 6 раздел – был великолепным специалистом, но никудышным оратором, с довольно скверной дикцией. Жаль, что я не записывал его, это тоже могло бы помочь вам уснуть.

Напарник многое, конечно, объяснял – но тех отрезков времени, которые они могли посвятить отвлечённым беседам, обычно было, по объективным причинам, мало. И когда они были – ей казалось куда более приличествующим спрашивать о семье, о потерянном брате. Приличествующим перед самой собой – о том, против чего она имеет откровенное предубеждение, она могла б говорить, если б кто-то другой завёл разговор прежде, но не самой, добровольно. Не говоря о том, что она не решила для себя, стоит ли поднять этот вопрос с алитом Соуком – если он прямо скажет ей, что это излишнее, не испытает ли она сожаления и досады, не придётся ли тогда справляться с этим горьким чувством, что её не считают достаточно морально стойкой, или напротив, считают излишне самонадеянной, полагающей, что сможет победить в идеологическом споре… Хотя почему б ей так и не считать? В том смысле, что не на собственные способности она бы тут, разумеется, рассчитывала, а хотя бы на то, что Алварес не мог полностью забыть и обесценить минбарский этап своего воспитания…

– Что ж, могу сказать вам, что в этом мы можем понять друг друга. Стыдно признать, но философия Эмера – это один из великих учителей доваленового периода, которого мы чтим за многие заслуги и теперь – нагоняла на меня необычайную скуку. Возможно, это тоже повлияло на мой выбор касты – ведь стань я жрецом, мне пришлось бы слушать это не менее полугода!

Разговаривая, они отходили всё дальше от госпиталя. В конце концов, почему бы, раз провидение свело её сейчас со Схевени, не оценить в полной мере эту возможность? В разговоре с Сенле Дерткин она сказала о важности выслушать обе стороны, и вот хотя бы из этих соображений…

– И всё же, господин Схевени, вы не отрицаете того, что эти книги регламентируют вашу жизнь и формируют ваши взгляды?

– Ну разумеется, госпожа Дайенн, в любом мире есть то, что определяет взгляды его жителей. Однако хотелось бы, чтоб вы понимали, почему это нельзя сравнивать с религией. Марксизм не догма, не пошаговое руководство к действиям, не список заповедей. Марксизм – направление, он развивается, как развивается сама жизнь.

Да, всё это говорил и Алварес. Дайенн облизнула губы, подбирая слова.

– То есть, учителей древности позволено критиковать?

– Разумеется. Слепое следование не только гибельно, но и невозможно. Потому что новое время, новые условия вносят поправки и дополнения… Мы не обожествляем классиков, не называем их пророками. Хотя коммунисты из нарнов называют, но это некая культурная особенность, можно сказать даже, языковая. Но и они понимают, что классики были обычными людьми, без дара предвиденья, лишь с хорошими аналитическими способностями, но в своём анализе они могли отталкиваться только от того, что видели вокруг себя, тех тенденций, которые чувствовали в том времени. То, что они блестяще изложили основные принципы в объяснении мира, не значит, что не могли быть неточны в деталях. Мы же имеем теперь не только ту картину, которую видели их глаза, но и историю социалистического опыта Земли, с анализом успехов и поражений, и работы более поздних авторов – сильные или слабые, они тоже наше достояние, и те достижения прогресса, которых в самых смелых фантазиях не представил бы человек 19 века.

– О да, – кивнула Дайенн, – спутниковая связь, искусственный интеллект, другие миры…

Всё же, она обязана научиться их различать. Она пыталась, Вален свидетель – пересматривая фотографии и видео, которые могла найти, и запланировала посмотреть корианский фильм, но решила, что пока не готова к такому серьёзному испытанию новообретённых навыков.

– Именно. Нас спрашивают, как мы можем руководствоваться в жизни тем, что написано много веков назад…

– Ну, так всё же некорректно говорить, это будет плевком в любого, кто чтит традиции своего мира.

Глаза у него, кажется, серые – впрочем, полной уверенности нет, как и у многих корианцев, они глубоко посажены. Высокий лоб с чётким рельефом-«бабочкой». Талгайды-Суум отозвался о нём, как о красивом. Надо будет обязательно спросить у Талгайды-Суума, как выглядит некрасивый корианец.

– Но правда в том, что никто не живёт по законам прошлых веков – кроме немногих отчаянно консервативных обществ. Те религии, которые хвастаются тысячелетней историей – на самом деле отнюдь не те же, какими они были на заре своего существования. Быть может, минбарское общество в этом плане и довольно консервативно, но земные, центаврианские, бракирийские религии претерпели много реформ за историю своего существования, уж тем более со времён контактов с иными мирами.

– Вы о заимствовании центаврианами чужих богов? – улыбнулась Дайенн.

– И об этом, но не только. Ознакомление с новым, чего ты не мог себе представить вчера, раздвигает границы понимания. И дело не только в культурном обмене, в открытии, что твоё прежнее представление о многообразии было скудным, неполным. Ты видишь чужую историю, в чём-то сравнимую с твоей, в чём-то несопоставимую, ты видишь перед собой новые загадки, новые неизвестные в открытой некогда формуле. Тебе придётся объяснять их…

Быть может, думалось в этот момент, она на самом деле всё же уснула, и в своём сне беседует с этим корианцем? Он говорит словами Валена, но ведь говорит совсем о другом…