Текст книги "Наследие Изначальных (СИ)"

Автор книги: Allmark

Соавторы: Саша Скиф
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 50 страниц)

– О нём? О вашем брате… Элайе?

Он произнёс это имя так, как пробуют на языке иномирное слово, которое не уверены, что смогут произнести, как пробуют в руке неизвестное оружие, которым не знают, как пользоваться.

– Ты знал его под другим именем, верно?

Ранни наклонился к Вадиму, как-то странно улыбаясь.

– Верно. Под твоим.

Вито Синкаре это едва ли понравится, ну да и пусть. Пусть они, взрослые, потом выясняют отношения, сколько влезет. А этот человек имеет право на свои ответы, он столько к ним шёл.

Вадим прикрыл глаза. Вряд ли это от слабости, от того, что рановато покинул палату, так мутилось в голове. Скорее – от близости к тому, о чём не переставая думал четыре года.

– Но почему? Почему он назвался вам этим именем?

– Очевидно же. Это главное из того, что он смог вспомнить. Он рассказывал… и выводил это имя на листе. Вот так, – Лоран воспроизвёл в воздухе движение кисти Элайи, когда-то давно, над кириллической прописью.

– Главное… значит, было и что-то ещё?

Привязанности – это слабость, говорила Аврора. Когда у человека есть кто-то дорогой – он становится мягоньким, как кишочки. Он думает о том, чтоб с этим его дорогим человеком всё было хорошо, он был здоров, счастлив, улыбался. Он не понимает, что не может всегда всё быть хорошо со всеми дорогими людьми всех во вселенной. А может, и понимает, но тогда главное – чтоб с МОИМ так было, вот к этому и приложить все усилия… Лоран понимал, зачем она это говорит. Про кого. Не так много было тех, у кого, как у него, остался кто-то дорогой по другую сторону их дороги, о ком неизбежно было вспоминать, тосковать – от неё ведь такое не спрячешь. Только он, он один мог спрятать – но она ведь всё равно понимала, даже не видя этого. Для неё это было слабостью, путём к предательству. Но правда была в том, что и у Вадима такой дорогой человек был, и не помня, он всё же знал об этом.

– Немногое. Какое-то голубое поле. Красные цветы, собранные в букет. Высокие и очень яркие горы. Свечи в подсвечнике. И огонь. Огонь, из которого Бог говорит с избранными своими, и ведёт, указывая им путь. Аврора сумела бы объяснить лучше, чем я. Она видела это. Осколки в его сознании, отсветы, следы, не более. Тьму, первобытный хаос, где земля была безвидна и пуста, и дух божий носился над водами…

Вадим почувствовал, как холод пробирается по ногам. Свечи… давно ли он вспоминал эти свечи, упрямо поджатые губы Элайи, его дрожащую, как разгорающийся огонёк, руку. Его слова о том самом огненном столпе, ведущем сквозь мрак…

– Она пыталась собрать эти осколки, хотя они выскальзывали из рук, раня пальцы. Она поняла, что эти воспоминания – не все его, это отражения в его памяти мыслей тех, кого он знал когда-то, в том прошлом, которое нам неизвестно. Она сумела поймать след, ментальный отпечаток… нет, она ничего не смогла узнать о личностях, к которым относились эти цветы, эти горы, этот огонь. Ни имён, ни лиц. Только этот ментальный след, говорящий о том, что это не его память… Она собирала эти фрагменты, скрепляя по общему ментальному следу – ну, как вы прикрепляете на стене рядом фотографии и заметки, относящиеся к одному делу. Только у этого она не смогла определить ментального слепка – у имени…

Это можно вспоминать бесконечно (и времени у него на это впереди, определённо, много). Одни жалели – как может человек жить без памяти, без понимания, кто он и откуда, а другие говорили, что они много б отдали за то, чтоб забыть всё, что с ними было. Он утешал сопереживающих – такова уж его натура – уверяя, что ему не нужно это прошлое, ему дорого настоящее – они все и то, что они вместе делают. Но не точило ли его это на самом деле? Только Аврора могла знать…

– И поэтому не сомневались, что оно его. Но причина в том, что моего ментального следа не могло быть в его сознании. Я непроницаем для сканирования. Это было обычным воспоминанием для него, таким, как у любого нормала…

В глазах Лорана промелькнуло что-то похожее на жадный интерес и восторг.

– Ты как ранни. Не знаю, как это может быть, если ты не можешь быть одной с нами природы. Но не помня тебя, он помнил о тебе, и потому в нём вызвало не ужас, а совсем наоборот, когда он не смог просканировать меня. Интересно, подействует ли на тебя «прах»?

– Это пустой разговор. «Прах» больше не встречается во вселенной, – пробормотал Вадим, понимая, что лукавит – упоминания о нём он, во всяком случае, слышал.

Это выражение на раннийском лице смотрится… странно. Как увидеть на нём крошки печенья. Такой нездоровый азарт, такая едва сдерживаемая страсть кажутся несовместимыми с «замороженным» организмом.

– Не совсем так. Есть во вселенной места, где его производят. Сумели взломать формулу… я не скажу, где. Скажу только, что это точно так, потому что я держал это вещество в своих руках.

– И употреблял? Но… зачем?

Ранни склонил голову, глядя на него испытующе и как-то печально.

– Неужели ты не можешь этого понять? Ты, который, как мы, живёт за вечной стеной от мыслей близких? Это возможность самому открыться, и прикоснуться к самой сути того, кто настолько тебе дорог. Да, природой нам эта возможность не дарована, но не в нашей ли власти, не в нашем ли праве переиначить природу? Ведь таково и было наше предназначение – ломать порядок, установленный тьмой, злом. Ты-то знаешь его силу… Его сила дана ему не просто так, и как меч не может прожить свою жизнь в ножнах, так и эта сила не может быть без права, без власти. Он спасал нас ценой своей жизни, своих мук после каждого сражения с тьмой, ты-то знаешь, как его сила мучительна для него самого. Каждый выплеск его силы опустошал, иссушал его, наполняя болью тьму, где кружились осколки его памяти. Но поднимаясь, он продолжал – ради нас, ради всех тех, кого он вывел из рабства, подарив землю обетованную, которой вовек не коснётся скверна. Есть какой-то знак судьбы в том, что зовут его – Элайя, хоть мы и не знали этого имени… до недавних пор.

Зачем он это делал… Чтобы стать ближе, чтобы понять. Всё, насколько возможно, понять. Прикоснуться к этим цветам, этим свечам. Аврора дала понять – это страшно. Тьма и первобытный хаос – это страшно. Но что могло быть достаточно страшным, чтоб остановить, когда речь идёт о Нём?

Вадим с трудом разлепил пересохшие губы.

– Как давно он знает… обо мне?

Как давно он сам принял, смирился, что это действительно об Элайе? Наверное, только в госпитальной палате, на грани забытья, когда Дайенн уступала надзор за ним транквилизатору. До этого, от высказанной безумной догадки – вплоть до кивка этого мальчишки прямоугольнику фотографии, он не надеялся, конечно… неправильно называть это надеждой. Но упрямые возражения Дайенн всё же поддерживали его. Тяжелее бы было, если б все сразу и безоговорочно согласились…

– Не очень давно. Есть знак судьбы и в том, что тебе досталось это дело, и мы, конечно, не могли не пожелать узнать, кто ведёт это дело… И когда он увидел твоё лицо, он был, это правда, потрясён.

– Он… вспомнил?

Лоран поёжился. Концентрироваться на беседе становилось всё труднее – близость человека, настолько не постороннего самому дорогому для него существу, будоражила нутро. Его запах рождал представления, каков может быть вкус его крови, схожа ли она с кровью Вадима, с кровью ранни.

– Не уверен. Но определённо, он понял, что вы как-то связаны, и в этом тоже есть божий промысел.

«Он не заслуживал, чтоб его мечта сбылась ТАК», – поймал он, засыпая, слова Дайенн кому-то. А чего он мог бы хотеть? Чтоб его брат был мёртв? А приходится признать, иной вариант мог быть только таким. Если б не потеря памяти – если это действительно правда – можно ли считать, что Элайя непременно вернулся б домой? Или посчитал, что не может, после всего совершённого? Лоран решил не подвергать опасности отца, решил осознанно продолжить путь, на который встал невольно – почему Элайя не мог решить так? Непродуктивно об этом думать…

– Лоран, зачем вы откачивали из жертв кровь? Ведь тебе она не нужна?

Он знал этот ответ. Уже знал наверняка, но хотел услышать – как ещё одно проклятое подтверждение, что речь действительно о нём, об Элайе.

Профессор Заани, рассказывая о разных видах нарушений памяти, приводил много удивительных историй. Некоторые больные, не помня, как их зовут, сколько им лет – прекрасно помнили то, что касается их профессиональной деятельности. Мать могла забыть, когда родились её дети и сколько их у неё, но стоило дать ей инструмент, которому она обучалась в детстве – руки сами вспоминали, как на нём играть. А до этого о подобных примерах рассказывал и Гроссбаум… Не зная этого, было б проще спрашивать, как мог Элайя забыть матерей, дорогу домой и даже своё имя, но не забыть элементы своей религии, трансформировавшиеся у него столь своеобразно. Но было легче понимать такие вещи, пока речь не шла о ком-то тебе близком, это правда.

– Нет, я пил только кровь некоторых землян, некоторых бракири… то, что мы можем усваивать. Он просто сказал, что так нужно. Таков высший закон. Я не уверен, что смогу объяснить… И Авроре очень понравилась эта мысль. Это она придумала некоторых особо отличившихся, которых мы забирали с собой, топить в крови.

– Аврора – это…

– Его жена.

– Жена?! И когда же он успел жениться? И по законам какого мира?

Лоран отодвинулся подальше к стене, пытаясь дышать как можно ровнее. Перед глазами плясали яркие пятна с перечисленных ранее картин – так хотелось увидеть, так хотелось понять, что за ними стоит, наивное желание, Аврора поделом смеялась над ним… а теперь так трудно решиться спросить, что это могло быть, с чем связано. Горы не его, снизошла до пояснений Аврора, он их подсмотрел у кого-то другого, кого-то, кто грустит об отце… но свечи и цветы – это он видел. Это ощущение рядом с цветами – чего-то большого рядом с чем-то маленьким, чего-то тёплого, надёжного, скрывающего тоску и отчаянье – это… мама? Его мама? Лоран не знал – он не помнил свою мать, рассказов отца достаточно, чтоб понимать, как сильно они любили друг друга, но недостаточно, чтоб понять, что это такое – «мама рядом». Аврора пожимала плечами – у неё с матерью тоже не очень сложилось.

– По законам нашего собственного мира, того мира, который он подарил тем, кого освободил, кому некуда было уйти… Ты должен был уже понять, он вправе устанавливать собственные законы.

– И где же находится этот мир?

Ещё неизвестно, есть ли в этой потерянной памяти что-то хорошее, не захочется ли, вспомнив, снова забыть. Зачем помнить, в какой яме сгнили те родители или за какую цену тебя продали. Так говорила она, и спорить с ней решимости не было. Да, у него был замечательный, любящий и любимый отец – и это заставляло испытывать вину. Перед ней, перед всеми остальными. Чем он заслужил? Разве он чем-то лучше?

Пусть сама космическая тьма породила его. Мы все тут – единственная семья друг другу.

– Прости, но этого я тебе не скажу. Быть может, скажет он сам, когда вы встретитесь с ним… Впрочем, никто в галактике не сможет никак навредить этому миру, как бы сильно ни захотел. Никогда недостойный не ступит на землю обетованную.

А почему вообще этих ваших Гроссбаумов туда пускали, спросил в числе прочего Синкара. Отличный вопрос. Да хотя бы потому, что мы вовсе не являемся такими узколобыми фанатиками, какими нас пытаются изобразить. Одно дело – не пускать кого-то с явственно идеологически враждебной позицией, список таких неприемлемых граждан есть у каждого мира, и у некоторых он подлиннее будет. И совсем другое – учёный с мировым именем, которого действительно делало счастливым обретение коллег в каждом новом мире, с которыми можно было обмениваться успехами в постижении чуда существования разумной жизни. Научный гений несовместим с религией, учат на Корианне. Пример доктора Гроссбаума как будто опровергает это утверждение. Но если от таких примеров просто закрыться, существовать они не перестанут. Существование Минбара, в конце концов, на Корианне известно. Иногда, говорила Виргиния, человек причисляет себя к религии по привычке, в силу воспитания, ему кажется, что если он откажется от этого – он предаст свою семью. Как-то так вот мы справляем Рождество – как дань памяти старшему поколению Ханнириверов, Алваресов, Колменаресов. Как нечто, объединяющее нас – цели противопоставлять себя тем, кто не имел предков-христиан, в этом нет. Гроссбаумы тоже не противопоставляют, они принадлежат к прогрессивному течению – и то верно, замшелым ортодоксам что делать в космосе вообще, на Корианне тем более…

Вадим пересекался с Гроссбаумами много реже, чем Элайя, и на тот момент просто не имел аргументов для идеологических прений – диамат и история религий были ещё впереди, азов для этого недостаточно. Иногда, говорил Даркани, человек причисляет себя к религии для того, чтоб выглядеть хорошим в глазах окружающих. Людям кажется это подчёркиванием приверженности морали, принципам, добродетели – сколько б жизнь ни являла примеров отъявленных злодеев, трепетно и гордо носивших религиозные символы, атеисты кажутся им вставшими в оппозицию ко всему благому, положительному. Нужно понимать, в мирах, где, при всём формальном секуляризме, от религиозных пережитков никто не думает отказываться постольку, поскольку они служат неплохими костылями для не желающей отмирать отсталой общественной формации, такие представления ещё сильны.

– А ты? Ты что же, значит, недостоин?

Лоран передёрнул плечами. Что отвечать, правду? Чем-то оказался достоин счастливого детства – хотя как считал до этого, оно не может считаться счастливым с их вечными скитаньями, с вечной раной в сердце отца. С вечной отгороженностью от всех вокруг. Но ведь, при всей неясности будущего, они были друг у друга, их тайна охраняла их свободу, и значит – они были счастливы. Земля обетованная – для тех, кто счастья не знал. Для отверженных, лишённых всего, взывавших без надежды быть услышанными.

– Почему же, я был там. Но я не могу там остаться. Я должен был вернуться. К своему отцу… Наш путь подходит к концу, и так было нужно, чтобы я первым сошёл с него.

– Подходит к концу – то есть миссия по уничтожению «Теней» завершена?

Мальчик кивнул.

– Практически. Это сразу было понятно, что не потребуется много шагов, он уложил в 6. Он всё рассчитал, он очень умный. Он сделал первый ход – а дальше им оставалось только совершать те шаги, которых он и ожидал, собираться там, где их легче всего будет уничтожить, и делать ошибку за ошибкой… А остальное сделаете вы, и правоохранительные силы тех миров, где живут главные враги мира, те, кто затеял это всё, кто оплачивал… Информация уже отправлена, их конец уже не отсрочить. Но это, конечно, не для протокола, я никогда это не подпишу. Ведь, ради спокойствия моего отца, я простой исполнитель, который не знал более немногого положенного.

«Он очень умный»… Мозги у него варят хорошо, отвечала Виргиния на все тревоги Офелии о будущем Элайи. Больные, но варят хорошо. Он способный, прилежный, он любит и умеет учиться – за счёт этого и выплывет. Учёным каким-нибудь станет, они могут себе позволить быть со странностями. Элайя не доходил, конечно, до того, чтоб отрекаться от Виргинии или попрекать Офелию, что она, мол, предала память отца, но внутри себя он страдал – и заповедь о почтении к родителям, и заповедь о запрете прелюбодеяния относятся к числу главных. Мог ли он предполагать тогда, что и с Виргинией окажется схож? Она когда-то в своей войне тоже не очень считалась с правилами…

– И… что он намерен делать дальше? Он намерен сдаться там, на Мариголе?

– Да. Но только если там будешь ты. Тебе он верит… Даже не помня тех дней, когда ты был рядом, он верит тебе. Не обмани его веру.

Полицейский опустил голову. Это было раздражающе – хотелось иметь возможность и дальше ловить малейшие перемены эмоций на его лице, но было понятно – ему тяжело сейчас, иным образом тяжело, чем Лорану, вынужденному сделать непростой выбор – противоположный не был бы легче, это верно, может, он смог бы обмануть Его, сказав, что действительно готов никогда больше не увидеть своего отца, но не смог бы обмануть себя, а любая ложь перед Его лицом была кощунством. И Он пожертвовал – возможностью принять такую жертву, и ничего не оставалось, кроме как принять эту жертву, как принимал всё, что было даровано прежде. А этому человеку ничего подобного даровано не было, и боль, владеющая сейчас им – это боль бессилия…

– Жестокие это слова… Чего он ждёт от меня? Что я смогу защитить его от правосудия? Это не в моей власти. Впрочем, его болезнь защитит его, с такими проблемами – едва ли какой-то мир признает его подсудным. Или спасения от своей болезни? Это вообще не в силах человеческих.

Этот вопрос тоже делал больно. Что, в самом деле? Что оказалось важнее после всех слов о неважности прошлого, о том, что они одна семья? Что-то изменилось в тот момент, когда он увидел это лицо, что-то изменили эти слова – Вадим Алварес, Советская Корианна… «Он не может быть с Корианны, это даже звучит как бред!» – говорила Аврора кому угодно, но только не ему самому.

– Понимания, поддержки. Любви.

Чьей любви тебе ещё не хватает, спрашивал его по разу каждый. Отцовской – это был бы самый логичный ответ, но не факт, что самый правильный. Говорил ведь Элайя, что чувствует поддержку и любовь отца – хоть чувствует не менее ясно и ту грань, что разделяет их. Скорее – той сверхъестественной сущности, частью которой и был для него отец.

– Он мой брат, и конечно, я люблю его. С той поры, как мы встретились, и до того, как… как я потерял его, я старался сделать всё, чтоб помочь ему преодолеть изоляцию, в которую ввергла его болезнь, сделать его жизнь счастливой, полноценной. Но понимание… нет, понимание – это то, чего я так и не смог ему дать. И хотя сейчас с моей души упал камень, я наконец узнал о его судьбе, спустя четыре года… Этот камень сменился другим. При любом раскладе, ему нет пути назад, к свободной, счастливой жизни, к семье, родному миру…

Любит, конечно, любит… только легче ли от этого? Привязанность – это слабость, тут Аврора права. Она рождает это самое желание уберечь, загородить от всякого зла… Можно ли позволить тому, кто дорог, принести такую жертву, какую принёс Он? Можно ли даже просто смириться с этим, как со свершившимся фактом?

– Он знает это, поверь. Он сам отдал эту жизнь – ради чего-то большего, чем личное счастье, ради победы над злом. Он будет ждать тебя на Мариголе. Он не боится, давно не боится. С кем бог, в том нет страха. И ты не бойся. Всё будет так, как суждено.

– Я б тебе, Ранкай, тумака хорошего прописал, и ни жреческий, ни врачебный сан меня не остановили бы. Если б не понимание, что это твоё состояние не улучшит.

Ранкай воззрился на Реннара самыми честными дразийскими глазами.

– Да разве сильно я эту руку напрягал, доктор? Я ж больше так… руководил.

– Ты это не мне, ты это руке и скажи, – Реннар глубоко вздохнул и плеснул снова – в чём ещё большая сложность с дрази, будто прочих всех мало, так это в том, что кровь у них белая, и не оценишь на первый взгляд, насколько сильно она пропитала пакет, но очевидно – к тому времени, как этот шаг’тотов сын соизволил наконец дойти до госпиталя, она порядочно загустела и приклеила пакет к чешуе по краям, – наруководился… Больно?

– Нет.

– Ложь, Ранкай, унижает и разлагает душу.

– Да ведь правда не больно, – захлопал глазами дрази, – я и не думал, что там серьёзное чего, я так зашёл, для порядку… Ай, Реннар, ты нарочно вот это сейчас! Чего ты в медики пошёл с такими наклонностями? Цены б тебе на допросах не было…

На благообразном минбарском лице, как водится, ни один мускул не дрогнул.

– Молись сейчас Дрошалле, Ранкай, чтоб спица никуда не сместилась. Иначе рассуждать о моих нереализованных карьерных возможностях будешь прикованным!

– Да уж мы один только контейнер с этой… Красотулей или как её… пока грузили, столько аскез наобещали, что в ближайший год точно не рассчитаемся… Это ж только представить, не дай Дрошалла, чего случилось бы – лучше сразу наперегонки к ближайшему шлюзу! Этот выкормыш бракирийский нас к ней и подпускать не хотел, намеревался сам погрузчиком управлять, да его поминутно дёргали то Альтака, то Гархилл, вот сказал, что под мою ответственность… А ответственность перед Синкарой – это, знаешь, без руки остаться ещё ладно, главное чтоб не без остальных каких частей, более важных… Я всё-таки женюсь скоро.

Вот такая новость, пожалуй, может потрясти и Реннара.

– Женишься? Вот так неожиданность! Выходит, и тебя мы скоро лишимся?

Ранкай отвёл взгляд.

– В отпуск, понятно, поеду, а дальше… Это я тебе, Реннар, сказал с тем расчётом, что вы, минбарцы, не болтливы. Хотя наши-то всё равно болтать будут, что говорить… Юлзай же это, а значит – Лалья тоже знает, а значит – кто ещё не знает-то… Говорил же я, что в мужья радости сроду не пойду, все знают, всем объясняй теперь. О таких-то браках у нас не говорят, а если говорят, то иначе. Сестра у Юлзая развод наконец получила. Окончательно выяснили, что бесплодная.

– О, – только и вымолвил Реннар. А что тут скажешь, чтоб звучало достаточно деликатно для дрази, у которых с деликатностью свои отношения? Бесплодие по понятиям дрази – несчастье, которого страшнее нет. Мужчина, неспособный иметь детей, может и не оказаться на обочине жизни – если богат и влиятелен, или прельстит какую-нибудь женщину своей красотой, умом, манерами (впрочем, не имея детей, своё положение в её доме он не упрочит, если только не станет полезен в делах её детным мужьям и братьям). Но бесплодная женщина – это трагедия семьи, это обрубленная родовая ветвь. Иногда смерть целого дразийского клана – если ни у неё, ни у её матери и бабки не было сестёр.

– Первые-то годы на старшего мужа грешили. Всё-таки он уже не молод, не самого хорошего здоровья. А второй-то не бесплоден точно, в юности был он мужем радости, остался сын. Тоже можно б было сказать, что не молод ведь, да много ли кому это мешало, да и ведь право на этот брак он у двух назначенных её женихов отбил. Это уж о здоровье говорит кое-чего.

– Убил? – спросил Реннар утвердительно. О традициях дрази он кое-что знал, подвинуть назначенных мужей грозно сдвинутыми бровями или круглой суммой отступных не получится, это бесчестье. Такие вопросы решаются поединком. Без оружия, кулачным. Чаще всего – до смерти, потому что жить, будучи таким отставным женихом, в общем-то, уже незачем.

– А как же. Безрассудный малый. Один-то ещё туда-сюда, а второй ему по силам примерно равным был, там ещё вопрос был, кто кого… Ну и вот, ничего. У нас не так чтоб часто кого-то на бесплодие обследуют, это скандал. А тут пришлось, родня этих покойных женихов загудела, чего ради их сыны жизни положили, а люди они не последние. Ну вот и… Всё, оба развода в один день. Что с нею делать такой? У нас женщине незамужней нельзя…

О судьбе таких женщин Реннар старался просто не думать – хватало волей-неволей слышанного о судьбе женщин плодовитых. Не будучи минбарцем осуждать жертвование личным во имя общественного, но… Всяких «но» тут наговорить много можно, а средний минбарец получает и так достаточно попрёков в превознесении над другими расами. Ещё Вален говорил, первым порождением Вселенной были Изначальные, а вторым – минбарская гордыня.

– Юлзай нас сознакомил ещё в том году – он и сам с ней переписку держал всё время, говорил, она не чванливая, как большинство баб, о жизни, о работе его расспрашивала, земной язык учила даже, чтоб больше в новостях понимать – а это, скажу я, кое-что, у нас не так чтоб часто бабы учатся… Вот со мной решила познакомиться, потому что я брата её командир, хотелось послушать, как отзываться о нём буду. Не так много, конечно, мы общались – и у неё семейные всякие хлопоты, и тут не до словесных упражнений… Я ей последнее письмо, короткое, о переводе на Кандар и писал. Юлзай вот больше, оно и понятно – брат, хоть для остальной семьи, конечно, не родня, а так, шелуха… И тут вот подсаживается – так мол и так, разговор есть серьёзный. Она ведь молода, приятной наружности, не самого плохого характера, зачем ей пропадать? Тут и говорить нечего, что такими браками не хвастаются, но всё ж это брак. Что для неё, что для меня – единственно приемлемый. Мне-то дети не то что не до зарезу, а вообще лучше и не надо… Дело ещё не решённое, то есть, но предварительно говорили с дядей Шидимом, а дядя Шидим у своей матери, то есть их бабки, главы дома, любимчик, может её склонить. Так что потому я ещё суечусь-то теперь, не до отдыхов – отпуск надо, деньги надо…

Дайенн рывком села на кровати, а потом поднялась и поспешно натянула на себя повседневную воинскую форму. Незнание – иногда благо, покой, невинность духа. Почему мы так тоскуем о поре своего детства, так завидуем беспечным детям, их счастливому смеху, их светлым улыбкам – глаза их ещё чисты, они не видели тёмной стороны жизни, они не знают того, что знаем мы, взрослые. Потому в сердцах их нет страха, речи их прямы и бесхитростны, печали их преходящи, они тают в свете новой радости, как капли дождя под лучами снова выглянувшего солнца. Но детство не сохранишь на всю жизнь. Однажды мы должны взрослеть, должны знать, даже если знание это лишит нас покоя и погасит свет в наших глазах, даже если горько будешь проклинать себя за этот шаг от невинности, безмятежности – к знанию.

– Тийла, мне нужно, чтобы ты, если только ты можешь быть так добра, посмотрела для меня кое-что, – с порога выпалила Дайенн.

Шлассенка смущённо поправила растрёпанную со сна причёску.

– О чём разговор, госпожа Дайенн, чем могу, я всегда помогу.

– Спасибо тебе, Тийла, я знаю твою отзывчивость. Но, видишь ли, это… Об этом никто не должен знать, ни одна живая душа – по крайней мере, до тех пор, пока результаты не потребуют этого… Я прошу у тебя не только воспользоваться служебными полномочиями в личных целях, что уже есть грех, но и соблюсти это в строжайшей тайне.

– Не беспокойтесь, госпожа Дайенн, я понимаю такие вещи. Может, у меня и репутация главной болтушки в отделении – после Мэрси Девентри и некоторого дрази из силового, конечно – но я умею хранить тайны. Одно дело обсудить каждодневные сплетни, и совсем другое – сболтнуть что-то, что может принести кому-то большие неприятности.

– Мне нужно, чтобы ты посмотрела движения этого счёта, – Дайенн собралась с духом, прежде чем продолжить, – на предмет связи с делом «Теней». Ты понимаешь, думаю, что это предполагает переводы не непосредственно на какие-то из уже засветившихся счетов, что могут быть промежуточные переводы…

– Ой, как никто понимаю! Одного хмыря прежде чем вычислили – я полдня сидела копалась в транзакциях, там и счёт какой-то библиотеки был, и ветеранского общества, и несколько счетов, зарегистрированных на давно умерших людей, причём некоторые, как оказалось, умерли в младенчестве… Вот такие дела.

– Спасибо тебе, Тийла. Ты окажешь мне большую услугу. Хотя, конечно, не уверена, что после этого смогу спать спокойно… Но это будут уже мои проблемы.

Комментарий к Гл. 16 Толкования мира

* Маркс&Энгельс “Манифест коммунистической партии”.

========== Гл. 17 По вере ==========

Она должна с ним поговорить… Кто-нибудь, кто слышал их бесконечные споры, спросил бы сейчас – почему именно с ним? Разве он не последний, к кому она могла бы пойти тогда, когда так тяжело? Но этот кто-то не знал того, что знала она. Не знал, потому что не должен знать… никто не должен знать. Но всё же это бремя из тех, которые нельзя нести в одиночку, и всё же нет, как ни безумно это, человека в этом отделении, о ком она могла бы думать, кроме него. «Нам не о чем спорить» – хотелось ей сказать за последние дни тысячу раз, но всё не было подходящего момента для такого разговора. Не было – потому что допросы, допросы, допросы, в промежутках полёт на Брикарн на большое совещание, на Казоми на совещание рангом попроще, зато дополненное несколькими увлекательными вскрытиями, проводы Синкары… Нам не о чем спорить, хотелось сказать Дайенн ещё неделю назад, наши идеи очень схожи, мы идём к одному и тому же, только разными путями. Нам просто нужно понять, что эти пути бывают разными… Но тогда она не знала того, что знает теперь.

Руки дрожали над клавиатурой терминала. А с кем говорить? С мамой? Нет, нет, мама точно не заслужила таких вестей. Такого потрясения, такой боли… Или с дядей Кодином? Он мог бы понять, он нашёл бы какие-то слова… Но дядя Кодин сейчас должен быть далеко, в горах. Мирьен? Они делились всем, всегда. Но можно ли поделиться подобным?

Дайенн стиснула виски. Этой дилеммы не объяснишь тому, кто не минбарец. Не минбарцу не представить, какой ужас испытываешь, когда узнаёшь о подобном, и рассказать такое не минбарцу – это величайший позор, но рассказать минбарцу – это сознательное причинение величайшей боли. Конечно, Тийла знает, Тийла поклялась не рассказывать никому… Но разве молчание отменяет преступление?

Дайенн откинулась на стуле, снова титаническим усилием удержавшись от слёз. Дилемма в том, кто она сейчас больше – минбарка или полицейский. Как минбарка, она может только проклинать себя за этот шаг – не зная, она сохранила бы спокойствие духа. А теперь она должна думать, какой шаг она, слишком юная, неопытная для таких вещей, должна предпринять для защиты чести. Но как полицейский, отстранившись от воспитания, от традиций своего мира, что она должна думать и делать, узнав, что некое высокопоставленное лицо участвовало в финансировании деятельности «Теней»? Самомнение всегда бывает наказано, и её запальчивые речи о чистоте и особом пути её мира были наказаны. Финансовый интерес может быть и не в личном обогащении, преступление может видеться необходимостью – для укрепления позиций дружественного клана в Совете, вероятно, для укрепления позиций Минбара в торговых делах, и для нового возвышения воинской касты в случае, если дело дойдёт до войны… Но оно остаётся преступлением, какие бы благие поводы к нему ни видели. Алит Соук понимал благо клана, благо своей касты так, как считал с высоты своего поста правильным, он точно не обязан был советоваться в этом с рядовыми воинами, а рядовые воины точно не должны были позволять себе усомниться в его честности. Он был чистейшим примером того, кто, как выразился Тонвико Крин, был уверен в беспроигрышности своей партии, в том, что оружие никогда не обратится против него самого. Минбару ли бояться агитации «Теней»? У Минбара нет для неё почвы. А вот у Центавра, у Земли – она всегда есть, но не поделом ли им? Лишь одно могло беспокоить алита Соука. «Конкурирующая идея». Корианна. Принявшие идеи Корианны – земляне ли, центавриане, нарны, бракири – не пойдут путём «Теней». Это для Тонвико Крина, беспринципного дельца, нет разницы, какая идея внесёт помеху в его дела, а для алита Соука есть. И можно не проклинать Крина, сказавшего те роковые слова – в конце концов, он судил по опыту своего мира, или Такерхама, посеявшего в ней ещё раньше зерно сомнения, но нельзя не проклинать себя, всё-таки перешагнувшую черту, отделяющую блаженное незнание от отравляющей душу правды…