Текст книги "Кухня века"
Автор книги: Вильям Похлебкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 87 страниц)
Однако после Великой Отечественной войны кулинарный уровень ленинградских столовок снизился катастрофически, хотя сами ленинградцы этого, кажется, уже не замечали, считая его «нормальным». Видимо, одной из главных причин этого явления было то, что ленинградцы пережили беспрецедентную блокаду и голод, что кардинальным образом исказило их нормальное представление о пище. Они совершенно «забыли» о том, что еда должна иметь прежде всего хороший вкус, и предъявляли к еде в общепите, да и дома лишь одно примитивное требование – чтобы ее было возможно больше по количеству. Этот единственный критерий оценки еды удерживался в Ленинграде довольно стойко, по крайней мере до 60-х годов, и, по моим личным наблюдениям, так и не был окончательно изжит позднее. Приехав в Ленинград в 1951 г. из Таллина, где я три месяца работал в архивах и уже привык к эстонской добросовестности, я был просто потрясен абсолютной неудобоваримостью ленинградской столовской пищи, причем ее низкое качество было, как неизбежное клеймо, повсеместно – и в «забегаловках» на Невском проспекте, и в «роскошной европейской гостинице», и даже в «привилегированной» столовой при Доме ученых на Дворцовой набережной.
Более двух дней «пытку плохой едой» я не смог вынести, хотя в годы войны спокойно переносил голод, бывало, и по три-четыре дня. Неряшливость приготовления, плохое качество продуктов на фоне их откровенного воровства, а следовательно, полного отсутствия сколько-нибудь ценных компонентов в пище, создавало неповторимую комбинацию несъедобных блюд ленинградского общепита конца 40-х – начала 50-х годов.
Элементарный контроль за качеством и составом столовских блюд отсутствовал, что поражало всякого свежего, приезжего человека, особенно знакомого с положением дел в Прибалтике и Белоруссии, не говоря уже о Молдавии, где как раз после войны, можно сказать, установился и торжествовал своеобразный «культ хорошей еды».
Московский общепит был, как уже упоминалось, чрезвычайно дифференцирован, и потому у него не было «общего единого лица». Столовые закрытых учреждений были «кулинарными заповедниками» достаточно высокого класса. За ними с сильным отставанием по качеству шли просто закрытые столовые прочих учреждений. Ниже располагались диетические столовые для прикрепленных клиентов. Еще ступенькой ниже – просто диетстоловые для «дикой» публики с улицы. За ними следовали фабрики-кухни и районные столовые, и уж совсем на уровне травы – базарные и привокзальные чайные.
Кроме того, параллельно с вышеприведенной шкалой существовала еще и «ресторанная кухня» столицы, состоявшая также из нескольких уровней. Самым высоким считался уровень Интуриста – ресторанов высшего разряда вроде «Националя» и «Метрополя». Самым низким – ресторанов 3-го разряда. Пища в них весьма различалась по качеству, но не всегда точно соответствовала разряду ресторанов. Разрядам соответствовали только цены, а вот вкус и качество зависели целиком от конкретных условий – прежде всего от добросовестности и профессионального умения ресторанных поварских бригад, а они после войны были чрезвычайно пестры и неодинаковы.
В первые послевоенные годы, кажется, до середины 50-х годов, только в одной Москве сохранялось прежнее, дореволюционное и нэповское деление ресторанов на три разряда. Широко известными ресторанами 3-го разряда были «Крым», «Балчуг» и «Иртыш». Все три – в Замоскворечье: первый сразу за Крымским мостом, перед бывшей Калужской площадью, второй – у Чугунного моста, на Обводном канале, третий – на Зацепе. Кормили там, за исключением «Иртыша», относительно неплохо и дешево (ведь 3-й разряд!), но мало-мальски приличная публика в советское время ходить туда уже опасалась, желая сохранить свою репутацию. Постоянный сор на полу, чад, закопченные от беспрерывного курения стены, подозрительная публика, неизменные цыгане, но при этом недорогая и съедобная еда делали эти рестораны народными, если считать «народом» всех неряшливо одетых, грубых и просто «темных» людей, заполнявших эти заведения. Именно с этими ресторанчиками были связаны все подлинные и мнимые истории об ограблении провинциальных командированных, которые действительно любили посещать почему-то именно эти места, несмотря на их репутацию.
«Крым», самый «живописный» и старый из трех, снесли при первой же послевоенной реконструкции. «Иртыш», сохранив название, переселили в новое здание недалеко от Павелецкого вокзала и одновременно повысили до первого разряда. «Балчуг» стоит до сих пор на старом месте, правда, тоже лишился своего «низкого» ранга. Одно время он был превращен в ресторан румынской кухни под влиянием моды на «страны народной демократии», а скорее всего, из-за оккупировавших его цыган, которые превратили скромное двухэтажное здание на углу ул. Балчуг и Садовнической набережной в постоянное место своих сборов. Другой пункт сбора цыган, в основном женщин (в отличие от «мужского» «Балчуга»), находился в послевоенной Москве в «Нарве» – ресторане 2-го разряда на углу Цветного бульвара и Самотечной площади. «Нарва» прожила долго – вплоть до конца 80-х годов, но затем и она была ликвидирована как злачное место с неистребимой репутацией «подозрительной дыры», несмотря на неоднократные перестройки, ремонты и смену интерьера и заведующих начиная с середины 60-х годов.
Кормили в «Нарве» из рук вон плохо, но посетителей в ней было невпроворот, в том числе, разумеется, и цыганок с маленькими детьми. Это был их «дом». Они пели, кричали, ругались, дрались под несмолкаемый рев детишек, ели принесенную «свою» еду, что в других ресторанах строго воспрещалось, и занимали столики часами. Заскочивший сюда в надежде быстро перекусить в центре Москвы «чужак» обычно спустя несколько минут, оценив ситуацию, уносил скорее ноги. Но даже тех, кто просидел тут не более 10—15 минут, порой умудрялись обворовать или охмурить. Это был «пункт» профессиональных мошенников, где еда играла лишь роль ширмы, маскировки.
В послевоенной Москве в период с 1948 по 1954 г. весьма заметную и едва ли не общественную роль стали играть крупнейшие и известные рестораны, расположенные в самом центре столицы почти что на одной линии, недалеко друг от друга. Это – «Националь» на углу ул. Горького и Манежной площади, «Метрополь» на углу Театрального проезда и площади Революции и между ними – два ресторана: «Гранд-Отель» (напротив музея Ленина) и новый ресторан при гостинице «Москва» в Охотном ряду.
В «Москву» ходила только советская публика, в основном командированные от общесоюзных наркоматов, провинциальные депутаты Верховных Советов всех уровней – от СССР и союзных республик до автономных областей и округов, – которые жили в одноименной гостинице, а также видные летчики, стахановцы и другие «знатные» люди, которым этот ресторан с его неуютными, гулкими, похожими на ангары гигантскими залами с умопомрачительно-высоченными, под 4—5 метров, потолками и с неприветливыми, суровыми пожилыми официантами-мужчинами в черных сюртуках с белыми манишками и галстуками-бабочками казался, по-видимому, верхом столичного шика и роскоши.
В кулинарном же отношении «Москва» стояла весьма низко, мало отличаясь вкусом своей кормежки и меню от обычных учрежденческих столовок, но удивляя новичков непомерными ценами, высокомерием официантов и длительным, ненужным и унизительным ожиданием так называемых порционных блюд – кусков мяса, похожих на подошву, приготовленных явно неделю назад и крайне плохо, неряшливо разогретых.
Только незаурядным терпением советского человека можно было объяснить то, что все это тщательно отрепетированное и целеустремленно проводимое хамство чувствующего свою неуязвимость лакейского персонала не вызывало крупного скандала в течение десятков лет. Расчет этих прохвостов был прост – приехавший в столицу провинциал связан по рукам и ногам: он не только не знает Москвы, но и его должностное положение не позволяет возмущаться ресторанными порядками именно в ресторане. Любое такое возмущение легко можно было интерпретировать как дебош в пьяном виде со всеми вытекающими отсюда последствиями. Сердца ресторанной обслуги смягчались лишь тогда, когда посетители, пренебрегая горячей пищей, заказывали исключительно алкогольные напитки и холодные закуски, что помогало перевыполнять план и не требовало никаких кулинарных усилий.
Неудивительно, что командированные, хорошо пообтершиеся в столице и не связанные высоким рангом, предпочитали чопорно-ханжеской и дорогой «Москве» разухабистые, непрезентабельные, но более человечные и по-своему «домашние» простецкие «Крым» или «Балчуг».
В отличие от «Москвы», три других центральных ресторана, ее соседи, сохранившие и после войны свои «старорежимные» названия и интерьер, были излюбленными местами иностранцев и людей «свободных профессий» и «неопределенных занятий». Иностранцы особенно отдавали предпочтение «Националю», где, как считалось, все еще сохранялись традиции хорошей кухни.
Наличие широкой иностранной клиентуры в послевоенной Москве было связано с рядом обстоятельств. Во-первых, с оживлением и значительным расширением зарубежных контактов и с увеличением по крайней мере втрое дипломатического корпуса в столице. Достаточно сказать, что за годы войны Советский Союз впервые установил дипломатические и консульские отношения с двумя десятками зарубежных стран, а также восстановил прерванные в 1938—1941 гг. отношения примерно с таким же числом иностранных государств. Неудивительно, что в столице стало не хватать старинных особняков с садом и изолированной территорией для расселения посольств, миссий и их персонала. Во-вторых, небывалое развитие получили за второе послевоенное пятилетие (1948—1954 гг.) культурные и общественные связи с прогрессивными заграничными организациями. На первом месте здесь стояли, разумеется, страны народной демократии, как тогда называли Болгарию, Румынию, Венгрию, Югославию, Польшу, Чехословакию и только что созданную ГДР. Десятки делегаций из этих стран – профсоюзных, молодежных, женских, спортивных, партийных, – а также различные артистические, певческие, танцевальные, музыкальные коллективы сделали Москву объектом своих паломничеств в конце 40-х – начале 50-х годов. Бурную деятельность вели в этом отношении как приглашающие организации – ВОКС (Всесоюзное Общество культурных связей с заграницей), а также ВЦСПС. Наводнившим Москву иностранным визитерам, не говоря уже о туристах, приезжающих по линии Интуриста, в послевоенной Москве было не так-то просто «провести время», особенно вечернее, остававшееся от дневной весьма насыщенной программы.
Дело в том, что для театрально-концертных мероприятий в то время могли использоваться всего лишь три объекта: Большой театр, Колонный зал Дома союзов и отчасти Музыкальный театр В. И. Немировича-Данченко. Три крупных и «приличных» ресторана по соседству с этими тремя «культурными» объектами были поэтому своеобразными досуговыми отдушинами. Их кулинарная роль при этом была весьма ограниченной. Поскольку публика, посещавшая именно эти рестораны, была, в принципе, и обеспеченной, и сытой, то вечернее застолье в них ограничивалось в основном выпивкой с традиционной русской дорогой и экзотической для иностранцев закуской – икрой, севрюгой, семгой. Кулинарное действо в этих ресторанах тем самым предельно сокращалось и упрощалось, ибо их основная функция сводилась к сервировке уже готовой закусочной снеди и предоставлению возможности встреч в «роскошной обстановке». В этом заключалась одна из причин, почему эти престижные интуристовские заведения, которые находились под пристальным вниманием КГБ и, несомненно, имели возможность получать квалифицированные поварские кадры, тем не менее неуклонно снижали свое кулинарное мастерство и, главное, требовательность к нему. Это постепенно стало всеобщей тенденцией в ресторанном мире.
В 40-х годах ресторан «Гранд-Отель» славился своей кухней по всей Москве. В 1954 г. мне пришлось побывать в «Гранд-Отеле», старая кулинарная репутация которого все еще сохранялась в московском фольклоре. Но меня ждало разочарование. Средний ресторанный стандарт возобладал и здесь: неизменные консоме с пирожками, дежурная куриная лапша, борщ, зажаренная до жестяной твердости картошка и стандартные тарталетки с зеленым горошком красноречиво свидетельствовали о деградации и опошлении меню даже в таком престижном ресторане. Правда, говорили, что для тех, у кого на лацкане пиджака поблескивал депутатский значок или хотя бы орден, подавалась другая пища. Но так могут рассуждать только дилетанты, крайне далекие от понимания сути кулинарного мастерства и путающие понятие «доброкачественное блюдо» с понятием «хорошая кухня». Конечно, всегда можно положить кое-кому на тарелку лучший кусок мяса, принадлежащий к более ценной части животного или птицы, можно для некоторых клиентов более тщательно приготовить салат или гарнир без грубых кулинарных ошибок или небрежности, но все это никак не может изменить, улучшить сам характер той кухни, которая культивируется в данном заведении. Разумеется, под крышей одного ресторана могут существовать и разные кухни, но для этого должны быть два разных пищеблока и две совершенно разные поварские бригады с отличными друг от друга навыками. Хорошая кухня – это не только особый подбор меню, это иной кулинарный стиль, другой уровень мастерства. Поэтому повар, не обладающий известным мастерством, не способен при всей своей добросовестности «выскочить» вдруг за пределы привычного уровня. Ведь артистка кордебалета или хористка при всем своем желании никогда не сравняются с солисткой балета или с оперной примадонной, если не обладают определенным талантом и не будут повышать свое техническое мастерство. Точно так же и повара. Вот почему практически невозможно иметь «две кухни» в одном ресторане – хорошую для одних и посредственную для других посетителей. Индивидуальное обслуживание может, конечно, колебаться, но кухня будет оставаться одна, и скрыть это обстоятельство от профессионала или даже от лица, интуитивно разбирающегося в кулинарии, фактически невозможно.
К середине 50-х годов как раз и наметилась тенденция к снижению уровня кулинарной культуры, к ухудшению, упрощению кухонного мастерства в стране. Это было не только неприятным, но и весьма симптоматичным для всей страны явлением. Происходила смена поколений. А это всегда не только смена, но чаще всего – безвозвратная потеря традиций уходящего в небытие поколения. Именно этот факт – особенно грустный. Ведь уходят не только плохие, отрицательные, но и хорошие традиции вместе с их достойными носителями.
В это время кухня «Метрополя» практически утратила свои индивидуальные черты. В этом отеле обычно размещались и питались делегации из стран народной демократии, в отличие от ориентированного на «капиталистов» «Националя». Одну из таких делегаций – «Союза свободной немецкой молодежи» из ГДР мне пришлось сопровождать в качестве переводчика.
Возглавлял ее формально Эрих Хонеккер, в то время секретарь ЦК немецкого комсомола, а фактически ее представляла и с нею всюду разъезжала Маргот Файст – глава пионерской организации ГДР, будущая жена Хонеккера и министр образования и культуры ГДР. Все члены этой делегации были молодые ребята и девчата, активисты и функционеры молодежного движения ГДР, и, разумеется, они были не только довольны, но и искренне восхищены московскими условиями, в том числе и в смысле питания.
Действительно, судя по составу пищи, кормили их очень хорошо, особенно по сравнению с Германией, где и в 1949 г., и вплоть до 1954 г. безраздельно доминировали эрзацы.
Но даже я, имевший тогда лишь армейский и столовский кулинарный опыт, уловил, что кухня «Метрополя» – застойная. Характер этой ресторанной еды был по уровню мастерства значительно ниже того, что демонстрировали закрытые столовые ЦК Генштаба и даже МИДа. Не только меню, но, главное, технология приготовления всего лишь копировали «Книгу о вкусной и здоровой пище» 1939 г. Задержавшиеся здесь с довоенных лет поварские кадры старели, продолжая «вариться» в атмосфере благодушной успокоенности и веры в свою непогрешимость, и их старомодная отсталость особенно бросалась в глаза даже армейским поварам, которые побывали в Бухаресте, Софии, Белграде, Будапеште и Вене – разоренных, голодных, обнищавших, но демонстрировавших совсем иные кулинарные навыки. Полное отсутствие пряностей делало ресторанную еду, и советскую ресторанную кухню в целом, – невыразительной. И это видел каждый кулинарно образованный человек. Дело в том, что сохранившиеся кое-где в престижных ресторанах Союза со времен НЭПа «шефы» десятилетиями профессионально не росли и постепенно превратились в простых отлученных от плиты администраторов, которые растеряли за годы своей кулинарной изоляции последние остатки дореволюционного кулинарного мастерства.
Таким образом, в первое послевоенное десятилетие крупнейшие рестораны столицы не стали «центрами хорошей еды» или «центрами кулинарной культуры», а стали зато центрами развлечения и прожигания жизни, подав этим дурной пример всем остальным заведениям такого рода в стране. В них регулярно собиралась довольно разношерстная публика, по разным причинам «липнувшая» к иностранцам, что с самого начала сделало «Националь» и «Метрополь» объектами пристального внимания и провокаций со стороны КГБ. Конечно, и другие рестораны, особенно «Савой» и «Арагви» в центре Москвы, не избежали такого внимания, но все же считалось, что туда люди заходили в основном поесть, а не только «поразвлечься». В «Правде» и «Труде» тех лет нередко можно было прочесть о разного рода скандалах и мошенничествах, случавшихся в этих ресторанах. Скупые сообщения об этом, печатавшиеся на последней полосе газет в крохотной рубрике «Происшествия», для многих становились единственным поводом для продолжения подписки на следующий год. Такие заметки довольно быстро позволили осознать, что посещение ресторанов – не только крайне неприличное занятие само по себе, но и сопряжено с известным риском и с прямой опасностью для «чистой карьеры». Особенно широко был известен скандал в «Национале» в 1952 г., в котором оказался замешан один бразильский дипломат. Напившись и повздорив с неким советским посетителем, он разбил, опрокинув, в вестибюле дорогую двухметровую китайскую фарфоровую вазу. Его немедленно объявили persona non grata и выдворили за пределы страны. Это событие послужило сигналом для проведения сплошной официальной проверки состава посетителей во всех «злачных местах» Москвы и Ленинграда. «Проверка» превратилась в облаву на спекулянтов и скупщиков золота и бриллиантов, торговцев контрабандой, фарцовщиков и тому подобный темный люд, который расплодился в условиях слегка приоткрытых после войны дверей на Запад и особенно – «полузапад», то есть в страны Юго-Восточной Европы. Попала в сети органов и та часть «золотой молодежи», которая, пользуясь хорошим материальным положением своих родителей – артистов, музыкантов, кинорежиссеров, ученых, дипломатов, – встала на путь «прожигания жизни» и сделала рестораны местом встреч с различными «антисоциальными» элементами.
Все эти меры составляли общее звено в направлении «очищения и подтягивания» советского общества в начале 50-х годов, особенно после XX партсъезда (1952 г.), так что столичные рестораны и ресторанная жизнь впервые за годы советской власти приобрели отнюдь не кулинарное, а общественное значение.
Символом самого злачного, самого непотребного места в столице, территорией, на которой свободно резвилась «золотая молодежь», был, однако, в начале 50-х годов не «Националь» и не «Метрополь», а «Арагви». Именно «золотая молодежь» становится в эти годы основной клиентурой «Арагви» вместо изрядно постаревших и остепенившихся народных артистов МХАТа. Молодые обеспеченные хлыщи определяли новые нравы известного ресторана, и неудивительно, что «Арагви» появлялся во многих фельетонах центральных газет в связи с крупными делами о хищениях, растратах, мошенничестве и об ограблениях.
Особенно нашумел фельетон в «Комсомольской правде» под названием «Плесень», где резко обличались детки и внуки академиков, в частности академика Передерия, хотя его фамилия и не была предана гласности. Это был, так сказать, верх допустимой критики в адрес «имен» и «верхов» в то время. Обыватели буквально смаковали каждое слово фельетона. Фельетон пересказывали, дополняли, комментировали и перевирали во всей Москве чуть ли не целый месяц. Даже если бы фамилия и была названа, то для большинства обывателей ничего бы не сказала. Между тем Григорий Петрович Передерий (1871—1953) был крупнейшим специалистом в царской России, а затем и в СССР в области мостостроения. Более того, он был одним из новаторов мирового мостостроения. В 1943 г. он стал лауреатом Сталинской премии, и поэтому его имя, конечно, не должно было быть опозорено. Но помимо этих формальных соображений, это был действительно выдающийся ученый. С 1901 г. он издавал первый в России технический журнал «Инженерное дело», объединивший тогдашнюю русскую техническую мысль. В 1912 г. впервые в мире издал учебник «Курс железобетонных мостов. Конструкция, проектирование и расчет», на изучении которого выросли несколько поколений советских мостостроителей. В 1932—1938 гг. под его руководством в Ленинграде был построен через Неву железобетонный мост имени Володарского и заново перестроен цельносварной мост имени лейтенанта Шмидта.
Понятно, что академик Г. П. Передерий, которому было присвоено звание генерал-полковника инженерных войск, был весьма ценен для советской державы. И поэтому кутеж его внуков-балбесов в «Арагви» был, конечно, такой мелочью, такой незначительный деталью, какой были сами эти внуки по сравнению с ученым. Эта деталь не могла, попросту не имела права запачкать имя ученого, тем более что сам он в этом ресторане никогда не бывал. Однако когда фельетон был опубликован, то нашлись люди, а вернее людишки, которые злорадно подсунули его престарелому академику, а уже затем его вызвали «куда следует» для объяснений. Но что мог «объяснить» почти 80-летний старец? Результат не замедлил сказаться. На другой день у Г. П. Передерия произошел инсульт, его парализовало, а через неделю он скончался.
Хлесткий фельетон «Комсомолки» дороговато обошелся советской стране – она потеряла ведущего ученого в области мостостроения как раз в тот момент, когда надо было не только активно восстанавливать мосты, разрушенные во время войны, но и стоял вопрос о реконструкции и реставрации старых мостов, часто исторически значимых. Опыт Передерия был бы неоценим и незаменим.
Между тем, спустя четверть века выяснилось, что Семен Нариньяни, автор фельетона «Плесень», выступал в качестве лоббиста группы молодых мостостроителей, добивавшихся устранения академика Г. П. Передерия как слишком неудобного и требовательного начальника под тем предлогом, что «старик зажился» и пора освобождать место для других. Вероятно, и кутеж его внуков был также спровоцирован их «приятелями» из числа молодых инженеров, претендующих на место Передерия. Такова жизнь.
Реноме «Арагви» в глазах непричастного к посещению ресторанов населения после этого стремительно упало. Им буквально пугают детей. Само место тщательно обходят – не дай бог кто-либо из знакомых случайно увидит поблизости и подумает, что ты был в «Арагви», – это же позор. Но часть публики, наоборот, считает посещение «Арагви» как бы личным спортивным достижением. Это и «золотая молодежь», и послевоенные нувориши, и особенно провинциальные богатые «растиньяки» разных национальностей и мастей.
Одновременно «Арагви» становится рестораном для грузин, приезжающих в столицу. Здесь создается нечто вроде полулегального постпредства Грузии: грузин всегда может здесь встретить соотечественников, увидеться с нужными знакомыми, узнать последние новости из Тбилиси, получить рекомендации по своим делам в столице, найти адрес, по которому ему не откажут в квартире, а также обделать тысячу других делишек не столь уж безобидного свойства.
Словом, в этот период «Арагви» снова превращается в ресторан со «своей» крайне специфической публикой, хотя общий доступ туда не столь труден, как ранее. Единственное условие – деньги. Правда, даже и за деньги «не своего», «чужого» здесь обслуживали так, чтобы отбить у него охоту к вторичному посещению. Для своей же публики ресторан превратился в «родной дом».
В начале 60-х годов ресторан вновь становится предметом сенсации в связи с процессом матерого валютчика Рокотова. Это «событие» резко меняет судьбу «Арагви». Ресторану фактически объявлен бойкот. Все мало-мальски порядочные люди избегают его. Часть непорядочных опасается появляться в нем, чтобы не стать объектом наблюдения со стороны органов. Ресторан временно как бы пустеет. С его дверей исчезает табличка «Мест нет», но залы остаются полупустыми.
Одновременно ресторан многократно подвергается ревизии, «чистке», проверкам и т. д. Все это меняет его облик. В начале 70-х годов приходится принимать меры, чтобы восстановить через ту же прессу доверие к ресторану у широкой публики. В 1972 г. в «Неделе» появляется статья Э. Церковера, изо всех сил расхваливающая кухню «Арагви» и искусство его поваров, что, разумеется, крайне далеко от действительности. Но она имеет кое-какое психологическое воздействие – публика в «Арагви» постепенно возвращается, а молодежь, не знающая его истории, даже начинает вновь осаждать его. Но тем не менее во второй половине 70-х годов у многих коренных москвичей сохранился, не выветрился из памяти его старый образ, и поэтому стоит сказать, что вчера был в «Арагви», как на губах твоего собеседника сразу же появляется ядовитая, саркастическая и чуть-чуть циничная усмешка: «Ага, понятно, что ты там делал и в каком виде тебя оттуда выносили!». Иных ассоциаций это название уже не вызывает.
При всем мизерном удельном весе, который имели «ресторанные проблемы» в жизни страны и советского народа, привлечение к ним внимания прессы и тем самым невольное информирование о них всего народа, коренные интересы которого лежали крайне далеко от этого, явилось своеобразной приметой наступления «мирного времени», появления в жизни людей тех явлений, которых в период войны вовсе не существовало.
Как было отмечено в начале этой главы, основной государственной проблемой в первые послевоенные годы было обеспечение народа продовольствием. Как накормить людей, чем накормить и как наиболее правильно, справедливо и эффективно организовать эту кормежку – вот чем было в первую очередь озабочено тогда советское руководство. Отсюда и все те меры по организации системы общественного питания, о которых было упомянуто выше: напряженная, до деталей продуманная подготовка к отмене карточной системы и успешное ее проведение менее чем через два года после окончания войны – в 1947 г., в то время как в большинстве стран Западной Европы, испытавших войну, к такой мере, да еще при помощи «плана Маршалла», смогли приступить лишь в конце 1948 – начале 1949 г.!
В середине 70-х годов журналист В. Бережков спросил А. И. Микояна, каким путем удалось в 1935 и 1947 гг. после отмены карточной системы сразу, на другой же день обеспечить устойчивое снабжение продовольственными товарами и их постоянное присутствие в магазинах?
Прежде всего, – ответил Микоян, – путем строжайшей экономии и одновременного наращивания производства удалось накопить большие запасы продуктов. Сталин лично следил за этим и строго наказывал нерадивых производственников. Провели огромную работу по доставке всего этого к местам назначения. Оборудовали склады и холодильники, обеспечили транспорт для развозки по магазинам, особенно в первоначальный период, когда люди еще не поверили в стабильность рынка. И строго предупредили работников торговли, что за малейшее злоупотребление, сокрытие товара и спекуляцию они ответят головой. Пришлось нескольких нарушителей расстрелять. Но главное – удалось не растягивать снабжение, не выдавать его по чайной ложке, а выбросить в один день во все промышленные центры. Только это могло дать нужный эффект.
К этому стоило бы добавить еще одну важную меру, которую А. И. Микоян не упомянул, как само собой разумеющуюся в сталинское время, а именно – строжайшую секретность в подготовке и проведении всей операции как одно из решающих условий ее успеха.
В 1933—1934 гг., когда существовала карточная система, много писали о фабриках-кухнях и интенсивно их строили, то есть пропагандировали новые социалистические формы общественного снабжения и насыщения, говорили о кулинарном обеспечении в будущем.
В 1949—53 гг. фабрики-кухни все еще существовали по-прежнему, особенно в рабочих районах страны. Можно было бы поднять и обсуждать много проблем, связанных с улучшением и изменением их профессиональной, чисто кулинарной работы. Но как раз об этом советская пресса совсем не писала. О фабриках-кухнях забыли, как будто бы их и не существовало.
А вот о ресторанной жизни в «Крыму», «Нарве», «Арагви», «Национале», на всех ресторанных уровнях, центральная пресса писала регулярно и увлеченно, как будто это была какая-то животрепещущая проблема советского народа. Странное впечатление производили эти писания где-нибудь в Пензе или Омске, на рабочем Урале и в Кузбасе или в селах Житомирщины и Волыни. Людям, поглощенным производственными и бытовыми заботами, было не только странно, но и обидно, что в Москве заняты такой мелкой, мышиной возней. Они воспринимали это как прямое оскорбление их достоинства, как грубое пренебрежение их интересами, как надругательство над их трудом, их трудностями.
Именно тогда произошло значительное расхождение интересов «верхушки» и народа, вопиющее противоречие «слов» и «дел».
• • •
После отмены карточек в 1947 г. в течение 1949—1953 гг. провинция нашла выход из продовольственного кризиса довольно быстро и своими собственными силами. Через два-три года, когда погодные условия позволили восстановить прежние урожаи зерновых культур, стала сказываться положительная роль личных приусадебных хозяйств в пополнении продовольственного обеспечения сельского населения. Обычный, наиболее распространенный размер так называемого подворья составлял 1/4 га, или 25 соток, но закон разрешал иметь участки гораздо больших размеров – до 1 га. Практически, даже в нечерноземной зоне, уже к 1950—1951 гг. небольшие личные хозяйства обеспечивали до 36—38% от всей получаемой крестьянами аграрной продукции и до 45—46% от продуктов животноводства (молока, яиц, масла, мяса, сала, птицы).
