Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)
– Герой – это мое имя, – пояснил китаец. – Моя мамка и папка – мяо. Мяо – в Китае живи. Моя народ говори Сан, а русский говори Герой.
– Васька Стрелок! – попросил как-то Лесников. – Отцепись ты от Саньки. Пошто ты и Ванька ему жизнь травите? Разве он не человек? Разве не работает получше других? – намекающе подчеркнул Силантий последние слова. – Сан мужик многострадальный, беды хлебнул по самое горло. От голода умирал. На нашей русской земле чуток вздохнул свободнее, досыта наелся. А тут вы его, как злые коршуны, рвете… Добром прошу: не трогайте его…
– Королева попросит – я перед Саном на четвереньках ползать буду, – грубо сказал Васька Стрелок и ударил разбойным зорким глазом по Алене. – Попросишь ты меня, королева?
– Попрошу, – смиренно ответила Алена, как огня боявшаяся его. – Сан смирный, ласковый, пошто ты его давеча изобидел, прогнал из барака? Прошу тебя, Василий Епифаныч…
– Епифаныч?! Первый раз в жизни, что я отцов сын, вспомнили! Вот ты из какого дальнобойного ружья вдарила, королева: Епифаныч! Да я теперь для тебя в лепешку разобьюсь…
– Спасибо на добром слове, Василий Епифаныч, – с хитринкой, нарочито повторила Алена. – И еще прошу: брось ты ругаться! У меня не только щеки – уши огнем занимаются, как слышу твои и Ванюшкины присказки…
Васька Стрелок ничего не ответил ей, но так распрямил могучие плечи, так горделиво повел соколиным глазом, когда уходил из барака, что Алена невольно залюбовалась им.
– Могутен детинушка! Русская косточка! – провожая Ваську взглядом, сказал Лесников и вздохнул. – В отбросах ходит, в подонках, а из него человека можно сделать, такого, что звенел бы, как первосортная мачтовая сосна…
Жизнь Сана круто изменилась – его словно стала оберегать неведомая волшебная сила: китаец-старшинка перестал тонко и пронзительно кричать на него, лесорубы не задирали грубым площадным словом, многие стали здороваться с ним, чего раньше никогда не бывало.
Однажды Алена увидела из окна своего барака Сана и Ваську Стрелка. Они сидели на желтых бревнах и о чем-то оживленно говорили. Желанный мир состоялся.
В разудалый, погожий летний денек Алена пошла на реку полоскать белье. Стоя на плоском прибрежном камне, выступавшем в реку, она сделала неосторожное движение, поскользнулась и упала в воду. Она не умела плавать, и ее сразу же подхватило и закружило течение, потянуло ко дну.
– Батюшки! То-ону! – крикнула Алена.
Она уже захлебнулась, когда ее подхватили чьи-то руки. Открыла глаза – лежала, как в люльке, на крепких, надежных руках силача Васьки.
– Очнулась, королева? Спужалась? – спросил он и невольным жалостливым движением прижал ее к груди. – Спужалась? С испугу ты и пузыри пустила: здесь совсем не глыбко – по горловину.
Васька Стрелок бережно поставил ее на прибрежную гальку.
– Как ты зубами-то клацаешь! Все еще страшно?
– Еще как! Не подоспей ты – утонула бы… как топор ко дну…
– Вышел я из тайги, слышу – крик. Смотрю на реку, а там кто-то бултыхается. Смикитил: человек тонет. И со всех ног сюда. А это ты, Алена Дмитриевна. Видно, сердце-вещун учуяло: так меня вдруг потянуло на реку, будто кто звал…
Васька Стрелок был так счастлив, так добр и светел, что у Алены вмиг улетучился страх перед этим дерзким и сильным парнем, который легко крестился двухпудовой гирей.
– Спасибо, братик! Спас ты меня!
– Братик? Скажешь тоже, королева…
Дни устоялись жаркие, безоблачные. Таежная река быстро мелела: как ребра исполинского зверя, стали проступать с берегов длинные узкие косы галечника с песком.
На неделе, не в срок, приехал приказчик Пьянкова. Он сообщил, что плоты с нагруженными на них поленницами дров застряли в пяти верстах от места порубки.
– Поеду к хозяину. Придется, видать, остановить работы. Теперь сплаву конец…
Весть эта сразу же стала известна лесорубам и сразу же отбила у них охоту к рубке леса. Еще бы! Всем памятна была делянка в тайге, превратившаяся в кладбище огромных штабелей бревен. Кому охота бессмысленно тратить силу! Сначала еще стучали топоры, но далеко не так споро и дружно, как раньше, а потом стук прекратился, и все на стане стало быстро распадаться.
– Может, Пьянков и нашу порубку прикроет? Ему сволочуге, по привычке…
Яро и дико заскучали лесорубы. Валялись целыми днями на нарах в одежде и кожаных сыромятных чунях или потерянно бродили по баракам. Большая мускульная сила, необходимая для тяжкого труда лесоруба, оставалась нерастраченной, бродила, требовала выхода.
Какой-то догадливый китаец-старшинка установил связь с контрабандистами-спиртоносами, и в бараках появились люди с плоскими железными бидонами на спинах: заплескался в граненых толстых стаканах злой желтый ханшин – китайская водка с резким сивушным запахом. То тут, то там вспыхивали жестокие побоища, в которых с площадной руганью и дикими криками принимали участие десятки лесорубов. Ругань повисла над тайгой, как безысходная тоска, как проклятие…
Ночью кто-то резко постучал в деревянную перегородку, отделявшую закуток, в котором ютились переселенцы.
– Алена! Василь! Лесников! Быстро вставайте! Скорее, скорее!
Заспанный Василь быстро откинул щеколду с жидкой, сколоченной из плах дверцы и увидел Ваську Стрелка и Сана.
– Чего вам? Носит ночью нелегкая! – неласково проворчал Василь, прикрыв собой вскочившую с нар Алену.
Лесников, спавший на полу, тоже вскочил.
– Уходить надо, шибко быстро уходить! Мужики сечас сюда идут. Плохие мужики, сукин сын мужики, разбойники, хунхузы! – испуганно лопотал Сан-Герой. – Васька! Ты помогай, а я на речку побегу: лодку пригнать поближе надо!
– Бегом беги, Санька!
На порожке барака уже стоял одетый по-походному Семен – «зауэр» за спиной и заплечный мешок в руках.
– Смирновы! Силантий Никодимыч! Собирайте все манатки. Сюда нам не придется больше возвращаться… Уходить надо. Черное дело задумано. Поспешайте, а то кровь прольется, ежели не успеем уйти…
Переселенцы наскоро побросали в плетеную корзинку немудрое барахлишко.
– Пошли на реку. Сан сейчас лодку пригонит. Тихо, без шуму, – опасливо поглядывая в сторону барака, стоявшего на отшибе, шептал Васька. – Идет побоище! – указал он на барак, где проживала наиболее разудалая ватага: там полыхала свирепая драка, неслись нечеловеческие, животные вопли и крики.
– Кажись, до поножовщины дошло… Я там Ваньчу оставил – держать их, – тревожно рассказывал Васька по дороге к берегу. – Чертов китаец-старшинка опоил нескольких варнаков и стал их потихоньку подзуживать: «Русска бабушка, ай-ай хороша русска бабушка! Надо ходи третий барака, Ваське Смирнову голову руби – русску бабушку себе бери…» Спасибо Сан подслушал, что он им нашептывает, и ко мне прибежал. «Шибко плохо! Пухо! Хочешь, Васька, человека узнать? Тогда слушай, что он говорит! Старшинка совсем плохо говорит: „Смирнову Ваське надо голову сломать!“ А зачем он так говорит? Мужики будут драться, а старшинка тихо-тихо себе бабушку Алену заберет. Хитрый старшинка! Ему башку срубить надо! Идем скорее, Васька. Я один чево сделаю? Одной рукой в ладошки не хлопнешь…»
Васька Стрелок передохнул и продолжал:
– Я, как оголтелый, в барак бросился. Сан и Ваньча за мной бегут. Не успел я оглянуться, Сан своего старшинку по лбу хлоп! – тот с копылков долой. Сан обозлился, пинает его, визжит: «Твой болтливый рот кулак любит! Хунхуз! Плохой дерево на мачту не рубят, плохой человек старшинка быть не могу!»
– Смотри-ка ты! Впрямь Сан геройским мужиком оказался, – благодарно сказал Силантий. – А как ты оттуда ушел?
– Слышу я, варначина один хайлает: «Айда, ватага, в третий барак, отымем силом бабу Алену». Я им наперерез. Скамейкой сбил нескольких, на ноги больно резвых, а варначине этому, кажись, челюсть набок свернул. Ваньча мне на подмогу бросился, облютел, крушит. Я Сану шепнул: «Закрой двери с улицы железной скобой и беги к Смирновым, упреди…» Сам в окно сиганул – и тоже к вам… Бегу, оглядываюсь: драка костром разгорается, держит их Ваньча.
Над рекой раздался свист – Сан пригнал лодку.
– Садитесь поскорее и отчаливайте! Спешить надо, догадаются – настигнут. Прощай, Василий. Прощай, дядя Семен, дядя Силантий. Счастливого пути, Алена… Прощай, королева…
– Спасибо за все, Василий Епифаныч! Второй раз ты мне жизнь спасаешь. В неоплатном долгу я у тебя, – сказала Алена. Голос у нее дрожал от испуга, зашлось сердце от горячей бабьей благодарности. – Позволь поцеловать тебя на прощание, братец родимый…
Ваську Стрелка качнуло в сторону, когда она прильнула губами к его губам.
– Господи… Да я… Я для тебя землю с места сдвину, – растерянно сказал Васька и помог ей прыгнуть в лодку.
– Прощай, Вася! Братик…
Сан с разбегу сдвинул с места лодку, на ходу прыгнул в нее, взял рулевое весло. Семен Костин сильными рывками погнал лодку вниз по течению.
Взрыв диких, злобных выкриков донесся из темноты.
– Кажись, в нашем бараке орут? Батюшки-светы! К берегу бегут! – упавшим голосом сказала Алена.
Несколько человек, держа в руках пылающие смоляные факелы, бежали к реке; слышался топот дюжих ног. Рев. Чей-то истошный крик.
Ужас охватил Алену. Догонят. Настигнут… Нет! Лучше головой в воду!
– Не бойся, бабушка Алена, они по воде не могут ехать, – храбрился Сан, – на берегу нет больше лодок, я их вниз по течению пустил – пусть мало-мало плавают. Ты, Семен, шибко греби, тогда плохие люди-разбойники не догонят…
Семен Костин, мужик недюжинной силы, еще пуще приналег на весла, и лодка рванулась вперед.
Дикий крик на берегу внезапно оборвался. Смолк рев дюжих пьяных глоток…
«Ушли! Ушли! Батюшки-светы, страсти какие!» – металась, как в ознобе, Алена.
Глава седьмая
В Хабаровске Семен Костин твердо сказал переселенцам:
– Хватит вам, супруги Смирновы, и тебе, дядя Силаша, по белу свету колесить. Едемте-ка в Темную речку. Село хорошее, на берегу Уссури стоит. От города – рукой подать, по нашим местам два десятка верст – дело простое. Я с батей и братовьями-парнишками поможем вам дом срубить. Тайга рядом – лес найдется…
Посудили-порядили переселенцы на семейном совете и решили – ехать в Темную речку.
– Я с тобой пойду, – сказал Сан-Герой Лесникову. – Мало-мало работать буду: кушать – чифань – надо!
– Айда, парень. Нам не привыкать: не поживется в Темной речке – будем Красную искать…
В Темную речку ехали они на телеге: возвращался с базара темнореченец и охотно откликнулся на просьбу Костина подвезти их.
– С нашим удовольствием, Семен Никанорыч! – сказал возчик. – Все уместимся.
Семен, осторожно поглядывая на Алену, сообщил переселенцам:
– Сегодня я встретил в городе пьянковского приказчика. Вовремя мы оттуда смылись: работы приостановлены…
– А как там Василий Стрелок? – спросила, побелев, Смирнова: заметила, что Костин мнется, чего-то недоговаривает.
– Беда с Васькой! – вздохнув, не ответил на ее вопрос Костин.
– Убили? Убили братца?!
– За помогу нам, говорят, прямо на берегу голову раскроили… Ваньку тоже прикончили.
Всю дорогу горько оплакивала Алена чужих парней, принявших ради нее мученическую кончину:
– Василий Епифаныч… Василий Епифаныч…
– Ай-ай, Васька! Ца-ца-ца! – сочувственно вздыхал Сан. – Шибко жалко Ваську, хороший мужик… Он как бабушку Алену жалел! Я ему один раз сказал, как мой народ мяо говорит: «Когда любишь, тогда и обезьяна кажется красивой, а когда не любишь, даже цветок лотоса уродом кажется». Васька шибко смеялся. Ца-ца-ца! Ваську убили. Бабушка Алена! Не плачь: большая река слез не вылечит и маленький синяк…
Бывают-случаются чудеса на белом свете! Темная речка не родная мать, а встретила переселенцев лаской и приветом. Мир принял их, разрешил строиться – тоже без Костиных дело не обошлось! Пришлось переселенцам больше месяца их потеснить, пока шла стройка. Ну и люди! Милее родных!
На Темной речке так уж и повелось: зайдет речь о хороших, трудовых людях, о дружной и складной жизни – сейчас костинских вспомнят: «Добёр, как Никанор Костин», «У них мир, как у Костиных», «Работать мастак, как костинские». Приключится у кого нужда острая или горе-злочастье – к Костиным бегут: они выслушают, совет дадут, помогут словом и делом.
Мать, Марфа Онуфриевна суетилась, словно ее живой водой сбрызнули, – обихаживала семью. А как же? Старший сын Семушка оженился, слава богу, на хорошей девушке, себе под стать и масть. Варвара нрава мягкого, покорливого; в работе сношка удала, вынослива, на руку легкая: за что ни возьмется – все принимается, произрастает, идет чередом. Не писаная красавица, правда, но крепыш бабочка, тело белое, полное, и на лицо приятная: щеки огнем пышут, губы как цвет розового шиповника. Широкоплечему, прочно сшитому, ладно сбитому Семушке люба-дорога Варвара – пущай их живут!
Богоданные родители и близнецы-деверья радостно и дружелюбно встретили молодайку Варвару, когда она впервые, робкой и неуверенной походкой, вошла в дом мужа. Вскоре прошли робость и стеснение молодой женщины; привилась сноха в новой семье хорошо и крепко.
В трехкомнатном доме Костиных всегда порядок, чистота и уют; побелены стены, дожелта промыт пол, застланный домоткаными дорожками. Незатейливая мебель, скамейки, сундуки, добротно сделаны собственными руками, все добыто рабочим горбом.
Варвара – отменная вышивальщица и кружевница: нарядные вышитые дорожки на сундуке, скатерть на столе, белые занавески на окнах, отороченные искусным, тонким кружевом, – работа ее умелых рук.
Безмятежно жила Варвара в теплом, обжитом доме с мужем Семеном, свекровью-матушкой Марфой Онуфриевной, свекром-батюшкой Никанором Ильичом и мужниными братьями Алексеем и Макаром.
Домовитые мать, отец и братья Костины трудились с утра до вечера; они дружили с песней и музыкой: то Семен брал в руки гармонь и Варвара подпевала в лад, то Алеша и Макар поочередно тренькали на балалайке; все любили веселую, легкую шутку. И летние и долгие зимние вечера семья коротала в просторной кухне, хорошо обогретой громоздкой русской печью с широкой лежанкой наверху, на которой обычно спали зимой старики. Зажигалась керосиновая двадцатилинейная лампа, свисавшая с потолка на бронзовой цепке.
Семен и его братья запойно читали, – они были книголюбами и страстными правдоискателями. Книгу в семье принимали как откровение свыше, когда читали вслух, то слушатели вместе с героями книги искренне страдали или радовались.
Никанор и Марфа сидели рядышком на скамейке около печки, теплой и зимой и летом.
Свекровь терпеть не могла платков и ходила дома простоволосая; ее иссиня-черные волосы, как нимб, взлетали над лбом.
Тщательно расчесана темная пушистая борода Никанора, спускавшаяся до груди. Мать чинила белье или штопала чулки. Никанор Ильич подшивал на древний валенок, которому, казалось, износу не будет, толстую войлочную подошву.
Мерно двигались похожие на корни кедрача медно-красные руки: подхватывали шило, протыкали отверстие в валенке и подошве, протаскивали то одну, то другую иглу с крепкой вощеной дратвой.
Никанор и Марфа увлечены трудом и тихой, согласной беседой.
«В какое тихое и доброе семейство Варвара попала… – думала Алена, следя, как быстро-быстро мелькали в пальцах новой подруги отполированные длинные спицы, как, позвякивая, нанизывали петлю за петлей – наращивали носок или варежку. – В какую радость у них труд и книга…»
Первым прерывал молчание Никанор Ильич.
– В хозяйстве все уметь надо, – поучал Никанор сыновей и невестку. – Любое умение за плечами не висит, пить-есть не просит, а само кормит. Испокон мастер в почете, ему рупь чистоганом, а простому работнику – только половина…
Он постоянно передавал детям свое умельство, свои золотые познания плотника, печника, дровосека, рыболова и охотника.
– Никаким трудом, робята, не гнушайтесь и пуще всего бойтесь безделья. Маленькое дело завсегда лучше большого безделья…
Алена скрытно улыбается. «До чего разительно похожи друг на друга Никанор и Марфа, как два белых крепеньких гриба!»
Подвижные, неутомимые, свершали они с утра до вечера череду житейских дел, ни в чем не перечили друг другу. Частенько они одновременно заводили беседу.
– А знаешь, мать, Буланку-то надо к ветеринару… – начинал Никанор Ильич.
– А знаешь, отец, Буланку-то надо к ветеринару… – вторила Марфа.
И они смеялись негромким добрым смешком, понимая все и без дальнейших разглагольствований.
«Живут же люди! Один за всех и все за одного. Ни слова поперечного не слышала за все время».
Сердечно привязалась Алена к Варваре, – как и Алена, была она немногословна. Новой, да, пожалуй, и единственной на селе подруге Варя ответила сердечной приязнью.
На стройку дома переселенцам Костины пришли всей семьей. Плотнички – веселые работнички, привычные к топору, пиле и рубанку.
По тихому зову Костиных пришли на «помочь» и незнакомые сельчане – беднота соседская. Подходили и подходили мужики, бабы, охочие парнишки, – помогали, кто как мог.
Семен зорко следил за приходящими и находил всякому посильную работу. Не жалел и Лесников заранее приготовленного угощения, подливал и подливал водочки в ведерко, чтобы не пустовало, – и спорая, разудалая, с шуткой и песней, шла работа!
Во второй половине дня с ведром водки – «как богова слезка» – пришел человек, о котором переселенцы уже наслышались, но которого им еще не доводилось видеть, – местный богач, лавочник, пасечник, кулак и торговец дядя Петя.
– Бог в помочь, сестрицы и брательнички! – с ходу запел он, будто на клиросе, а потом забалагурил, затуркал девчонок и парнишек, которые пришли на помочь: – А ну, живей! А ну, за мной, божьи коровки!
Поторапливал и поторапливал ребят, совсем загонял, а сам частенько успевал окинуть разудалым бирюзовым оком переселенку: «Ох и бабочка! Закачаешься!» – и ее муженька: «Ревнючий, видать, так и зыркает…» – и дядю Силашу: «Премудрый мужик, накачивает водочкой: работайте, ударяйте!» И сам не ленился дядя Петя, а засучив рукава работал до пота: таскал бревна, тесал их, пилил, строгал, всех подначивал – и вихрем взвихрилась при нем помочь, будто все закрутилось в колесе огненном. Ну и дядя Петя, мастак!
Летели стружки, щепа, сыпались пахучие, скипидарные опилки, звонко пели пилы, впиваясь в смолистое, золотое тело кедра, играли-мелькали в мускулистых руках топоры; толстое бревно лепилось к бревну, – вставали великаньей крепости и прочности стены. Не жалели мужики заготовленного впрок, загодя Никанором Костиным сухого, бледно-зеленого мха, прокладку меж бревен делали на совесть: «Никакой мороз не пробьет!»
Дом сгоношили быстро; встал как встрепанный на окраине села, где жили новоселы – «шушера», пестрая гольтепа, наезжая со всех сторон, намыкавшаяся на своем веку. Центр села давно обжит старожилами, крепкими хозяевами, чуравшимися окраинной бедноты.
Веселый дом Смирновых встал на самой опушке тайги, а скоро рядом с ним поднялась маленькая, как банька, избенка Лесникова. Не захотел он ни в чем стеснять Смирновых.
– Так-то ни я вам, ни вы мне мешать не будете. Поживем каждый на свободе и просторе. Нужды нет тесниться. Я люблю побыть в одиночку: мало ли чего захочется обмозговать… Или прынцесса какая ко мне захочет заглянуть, я еще мужик не перестарок!..
Сан-Герой, которого Лесников приютил до поры до времени, пока парень найдет работу и пристанище, во время стройки суетился больше всех: вымерял аршином бревна, стены, фундамент, скалил в улыбке крупные желтоватые зубы.
– Когда много плотников, дом с кривым боком бывает, – говорил он.
Лесников замахнулся было острым топором, хотел срубить коренастый, раскидистый дуб, высившийся возле его вставшей на курьи ножки избенки, но Сан горячо встал на защиту векового великана:
– Не надо рубить, дядя Силаша! Дерево падает – тени нет. Зачем торопишься?
Не ведал, не гадал Силантий, что правильно сделал, приняв его умный совет: позднее зеленый друг сослужил ему великую службу.
– По гроб жизни благодарить дубок не устану, пальцем не позволю никому его обидеть, – часто говорил через несколько лет Лесников. – А я сдуру торопыжничал: «Срублю!..»
Глава восьмая
Дядя Петя – первый темнореченский богач, яростный, азартный хозяин: неуемная страсть к наживе заряжала его неистощимой энергией.
Мужичок с ноготок, коренастый, коротконогий, дядя Петя неутомимо катался круглым шариком по селу и, похохатывая, весело посверкивая бирюзовыми глазами, вершил дело за делом. Никогда и никому слова худого не сказал рыжебородый черт, – все с божбой, все ласкательно. Не говорит – поет, заливается как соловей, словом приветливым людей прельщает. Живые соки выпить-вытянуть из любого человека мастак был дядя Петя.
«Дядя Петя», «дядя Петя» – так звали его не только односельчане, но и пришлое и наезжее начальство. Не любил он почему-то свою фамилию, и даже в Хабаровске многие воротилы знали его как дядю Петю. Когда-то был он хозяином башмачной мастерской в Благовещенске, потом башмаки забросил, в другие дела ударился. Увлекся одно время дядя Петя модным толстовством.
Пестрая партия – молоденькие барышни, зеленые студентики, молодые учителя – в деревню пошла, на практике проводить в жизнь учение графа Льва Толстого. Мужиковствовали, а больше юродствовали: наряжались в лапти, которых на Амуре и на Уссури никто и не нашивал, в красные и синие вышитые косоворотки, в длинные, до колен, толстовки.
Образовали молодые господа толстовскую колонию в Темной речке; построили для нее красивый, просторный дом.
Дядя Петя, человек рисковый, фартовый, не зря пристал к толстовцам. Года не прошло, как баре перессорились (всяк на свой лад толковал исповедуемое учение). Работать кто не хотел, а кто и не умел. Только спорить все были охочие – до хрипоты. Рассыпалась вскоре, как карточный домик, толстовская колония.
Дядя Петя купил по дешевке дом колонии, остался в Темной речке, пустил глубокие корни, прижился. Завел семью, женился, а не перебесился: все конек любимый – учение о непротивлении злу насилием, о любви и смирении. За доброту душевную, знать, бог вскоре пожаловал его лавкой, новым, крепким, полукаменным домом; за смиренномудрие посылал ему выносливых и упорных в труде батраков.
Первая по всем статьям пасека у дяди Пети не только на Уссури, но и на Амуре, да, пожалуй, и во всем Приморье. У него самая лучшая на селе рыболовная снасть. А все мало, все хапает. Изворотливый мужик, смекалистый. Смотришь, крупный подряд заключит с пароходством на поставку дров. Село все поднимет, на подмогу зовет.
– Я мирской заступник. Со мной не пропадете, мужики. Для народа и живу, – поет умильно дядя Петя на сходе.
И поднимет народ на большие дела: где мужику десятка достанется, ему сотня выпадет; где мужикам – заработок, ему – крупная пожива.
Прикатил дядя Петя в деревню на своих на двоих, гол, как сокол, а пошел добреть-богатеть не по дням, а по часам. Поговаривали мужики злое – будто спервоначала его богачество с черного дела пошло, а поди проверь, правда ли? С зависти мало ли чего наговорят брехливые языки…
По Уссури и вниз по Амуру были разбросаны стойбища гольдов – нанайцев, как они сами себя называли. Гольды – охотники и рыболовы наипервейшие. Белка с дерева на дерево перепрыгивает, а гольд ее из ружья дробинкой в глаз бьет – шкурки не портит.
Зимой гольды уходили на охоту в тайгу дремучую. Два-три месяца охотники в стойбище не возвращаются, все по тайге следопытят, зверя пушного добывают. Белку охотник домой нес мешками полными!
Уссурийская, амурская тайга-матушка! Обильна она мехами бесценными – белым и голубым песцом, лисой рыжей и черно-бурой, горностаем, соболем, выдрой, голубой белкой.
Приходится охотнику схватываться в тайге на промысле и со зверями пострашнее – с пятнистым барсом, коварной рыжеглазой рысью, свирепым диким котом. Но все они младенцы против могучего, изворотливого великана – уссурийского тигра.
Гольды почитали тигра за зверя священного, стреляли в него только в крайности: ежели рассерженный зверь сам бросался на человека.
А всего страшнее в тайге неожиданная встреча с таежным беспощадным хищником – «промышленником». «Промышленник» – охотник за чужим добром, грабитель, опустошавший походные сумы своих жертв, не брезгавший ни шкурками зверей, ни корнем жизни – женьшенем, ни золотыми смывками.
Знатная в те годы, как поселился дядя Петя в Темной речке, бывала охота в тайге. Гольды возвращались в стойбища с мешками, плотно набитыми дорогими шкурками.
Однажды не вернулись к семьям три самых знаменитых в стойбищах охотника. Нашли их только ранней весной – на пути к дому погибли в тайге одинаковой темной смертью. Предательская пуля в затылок.
Кто-то подлый – не день и не два – крался воровато за жертвой, выслеживал, ждал минуты, чтобы безнаказанно свершить черное дело. От громового удара медвежьей пулей в затылок охотник тяжело падал на землю. Кто-то трусливо, стараясь не прикоснуться к трупу, обирал гольда – снимал мешки с пушным богатством.
Так и повелось с тех пор. Нет-нет да и найдут в тайге, угрюмо скрывающей зловещую тайну, труп человека, отдавшего труд и кровь бесстыжему «промышленнику».
«Властям предержащим» – царским чиновникам, управителям – что за дело до безвременной гибели «инородцев»! Подумаешь, жалость какая… Три гольда в год? Тут тайга!
Урядник в ответ на жалобы гольдов, что погибель пришла на лучших людей, разводил руками. По Амуру и Уссури тайга на тысячи верст тянется, лес из края в край стеной стоит, – что, дескать, я поделать могу? Ни вида на жительство, ни паспорта вор-убийца не оставил на месте преступления. Мало ли в тайге троп неведомых? Мало ли в мире слез пролитых? Мало ли на свете крови не отомщенной? Троих в зиму убили? Беда, беда! Я – мирской заступник – приму меры, приму!
Заезжий гость, урядник по пути вваливался в дом дяди Пети – попить, поесть, пображничать.
– Не ждал? Кума к куме и в решете приплывет…
Хлебосол тороватый, темнореченский баловень счастья, дядя Петя принимал почетного гостя, охотно выслушивал его рассказы о нанайцах – наивных, доверчивых людях.
– Эка беда какая, – грохотал начальственный бас, – гольда убили! Между нами говоря, разве гольд человек? По моему разумению – чурка осиновая с глазами. Знаешь, дядя Петя, как они на охоту собираются? Возьмут своих деревянных божков, начнут их салом кормить, подарки подносить, умаливать: «Не серчай, не серчай! Дай получше охоту». Ежели неудача какая, плохая добыча достанется, придет охотник домой злющий-презлющий, начнет божка ремнем избивать: «Зачем злой, жадный, плохо помогал?» Сало у него с губ сотрет, подарки отнимет: «Голодай и ты, коли я по твоей милости голодаю!» Народишко! Язычники! Я так считаю: гольда ли, паука ли убить – одно и то же, сорок грехов снимется.
Возбужденный, с взъерошенной рыже-красной бородой, посверливая гостя проницательными бирюзовыми глазами, суетился дядя Петя, охотно поддакивал мудрым речам начальника:
– Верно. Сорок грехов снимется. Золотые ваши речи. Гольды – чурка, как есть чурка осиновая. У них и души нет. Так, трава в поле. Их, поди, каторжники беглоссыльные бьют, больше некому!
Урядник отдыхал после тяжких должностных обязанностей в светлом, пятикомнатном доме с мягкой мебелью в белых просторных чехлах. «Богато живет мужичок с ноготок, богато!»
Дядя Петя, как он говорил, «млел» перед изделиями китайских и японских народных умельцев – всевозможными безделушками из фарфора, литыми из бронзы, серебра, резными из разных пород дерева. С каждым годом увеличивал он коллекцию антикварных изделий, редких по красоте и мастерству отделки.
– Уникумы! – неохотно тянул дядя Петя и вкладывал в уже протянутую пухлую, как у архиерея, руку урядника серебряного орла с золотой короной на голове, изукрашенной драгоценными камнями, и крохотного дракона всех цветов радуги. – Каждое перышко выделано, а глаза – как живые: сейчас рванет, ударит клювом! И не верится, что такое могли свершить человеческие руки. Преподношу вашей дочери-красавице. И не вздумайте отказываться, – знаю, знаю вкус вашей дочурки, они ей понравятся. Как горделив, как величав, – вольная поднебесная птица!
Уникумы затаились в левом кармане мундира, угрелись около великодушного сердца отца, безотказно готового угодить любимому детищу.
– Спасибо, друг Петруша! Ай опять в поездке был?
– По делам пришлось смахать на ту сторону, – скромно подтвердил дядя Петя. – Мельничку думаю поставить: окрестным мужикам некуда с зерном податься, везут за десятки верст на помол. Поставлю здесь – в одну осень оправдаю расходы, округлю все…
Урядник отлично знает, что этот жох все округлит, но недоверчиво размышляет: «А какая нелегкая его носит на ту сторону?»
Дядя Петя частенько в отлучке: то в Японию махнет, то на Сахалин или на Камчатку. О Китае и говорить нечего: граница – рукой подать, ушел ночью – вернулся на рассвете.
Шел упорный слушок, что вся контрабандная сеть в районе была в руках дяди Пети и его дружка, на котором тоже пробы негде было ставить, – владельца лавки в Темной речке, китайца А-фу.
Поговаривали, что порой китайцы-спиртоносы отсиживались в гулких подвалах дяди Петиного дома-крепости, разгружались там от тонких шелковых чулок, охотно расхватываемых хабаровскими чиновными дамами, от намотанных на голое тело рулонов чесучи, от широких нательных корсетов со вшитыми в них карманами: в них прятались темно-коричневые маслянистые слитки дурманного опия, который поступал затем в тайные опиекурильни Хабаровска, гнездившиеся в злачных местах – трущобах Плюснинки и Чердымовки, где ютился приезжий нищий люд.
Да ведь у людей глаза завидущие, наговорят такое, что и ума не приложишь, где правда, а где ложь.
Мирно и благодушно распивая чарочку за чарочкой душистый шустовский коньяк, душевно беседовали старые друзья. Урядник с коротким утробным смешком рассказывал дяде Пете о том, как из стойбища в стойбище ездят со святой миссией православные священники – гольдов и гиляков уговаривают в веру христианскую переходить, бросать деревянных идолов.
И не столько святым писанием убеждают, сколько яркой сатиновой рубашкой, которая по закону полагалась всякому новообращенному. Иной догадливый гольд раз по пять крестился у миссионера: «Крести, батька, крести! Рубашка совсем сломался, старый стал, давай новый рубашка!»
И батя крестит.
«Какое тебе, раб божий, имя дать?»
«Однако, зови, батька, таперька Шуркой. Андрюшкой звали. Ванькой звали…»
Батя крестит, нарекает «новообращенного» Александром и уезжает, довольный: счет христиан увеличился – батина честь и заслуга.
Дядя Петя тонко подстанывал, как влюбленный голубь, в тон начальственному развеселому рассказу:
– Какие они там православные! Только видимость одна. Идолопоклонники. Азиаты дикие, крестятся ради новой рубашки, а все равно деревяшкам своим поклоняются…
