Текст книги "Заря над Уссури"

Автор книги: Вера Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 47 страниц)

Глава вторая

Сияющий апрельский день занялся над Хабаровском – город проснулся для мирного труда и счастья. Два месяца назад кончился кошмар калмыковщины.

Полтора года. Шестнадцать месяцев. Свыше пятисот дней Хабаровск был распят, страдал в застенках, в «вагоне смерти», томился в рабстве жестокого владычества.

Дикая орда временщика, садиста Калмыкова, пригретая союзными войсками, изо дня в день безнаказанно буйствовала, горланила, пьянствовала, творила бесчинства, насилия, хватала тысячами рабочих, крестьян, трудящихся, расстреливала после пыток.

И вот наконец великим валом народного гнева снесло, смыло поганую нечисть.

Первые дни весенне-голубого апреля двадцатого года. Свобода! Труд! Не надо бояться, оглядываться по сторонам, ждать удара.

Погожее, теплое утро. Сияло торжествующее, могучее солнце. Воздух прозрачен, напоен запахами весенней свежести. Сверкает поголубевший, вздувшийся Амур: скоро ледолом, тронется, разорвет ледяные оковы.

Хабаровск закипел, как муравейник. Дети бежали в школу. Старушки и старики торопились в церковь – великий пост, приспело время говеть, молиться. Хозяйки с корзинами в руках спешили на базар. Мужчины-кормильцы, добытчики – рабочие, грузчики, мастеровые, служащие – бодро шагали на работу.

Ласковое, праздничное утро освобожденного, только-только легко вздохнувшего Хабаровска осквернили и растоптали солдаты японского императора.

В девять часов утра по всему городу стали рваться снаряды, захлебываясь, затакали пулеметы, отрывисто и сухо защелкали винтовки.

– Японцы выступили!!!

Горожане метались, не зная, куда укрыться от все нарастающего града пуль. По Большой улице промчались два вражеских грузовика; сидящие за пулеметными установками солдаты безостановочно строчили во все стороны. Грузовики прочесали улицу, на тротуарах и мостовой остались лежать трупы мирных тружеников, застигнутых на пути шальной пулей.

Самурайская военщина, засевшая на крышах, чердаках высоких зданий – там заранее были установлены пулеметы, – методично расстреливала город: правительственные здания, школы, базар, бегущих людей.

Горожане не могли найти спасения от сокрушительного вала огня. По Большой улице пронеслась конница и вновь прочесала ее, стреляя налево и направо.

Алена Смирнова бежала к Барановской улице – там стояли партизаны командира Лебедева.

– Стой, тетка! Ошалела? Не слышишь, что стреляют? Японцы выступили, бьют партизан, военных. Прячься! Куда ты бежишь под пули? Самураи ни старого, ни малого не щадят. Вернись, тетка! – кричал Алене, пригибаясь от свистевших пуль, молодой рабочий в длинной замасленной толстовке. – Беги в Красный Крест – там в подвале можно спрятаться.

Алена упрямо мотнула, головой. Какой там Красный Крест! Надо перемахнуть Большанку и вниз, а потом вверх, на Барановскую, – там партизаны, батя, Сергей Петрович. Они, наверно, дерутся там, а она, Алена, не с ними.

Надо же случиться такой неудаче – запоздала выйти из Темной речки. Ночевала там. Покоем наслаждалась в своем доме. Хотела еще затемно двинуться в путь, а проспала лишний час. Уже здесь, в городе, застигло ее выступление японцев – недалеко от цели. «Батюшки-светы! Досада-то какая… Отстала от друзей», – угнетенно думала Алена.

Она припустилась было бежать с новой силой, но рабочий в толстовке ухватил ее за руку и насильно втянул в здание Красного Креста.

– Голову потеряла, тетка? – спросил рабочий.

Она улыбнулась и ничего не ответила. Чего ей бояться? Бобылка. Одна как перст. Только батя поплачет…

По всем этажам пустынного Красного Креста толпился испуганный, недоумевающий народ.

– Говорили – учеба, а люди падают! – сказала женщина.

– Какая там учеба! Японцы, гады, выступили коварно… – сухо оборвал ее рабочий в толстовке.

– Вниз! Все вниз! – разнеслось по зданию. – В верхний этаж попал снаряд.

Верхние этажи опустели. В первом собралась толпа.

«Пойти наверх, посмотреть оттуда, что кругом делается», – подумала Алена и незаметно прошмыгнула на лестницу, поднялась на третий, безлюдный этаж.

Неприятно кольнула сердце пустота и заброшенность больших, просторных комнат. Потихоньку, на цыпочках, она подобралась к открытому окну и выглянула из него. Из окна хорошо виден стоящий на Военной горе кадетский корпус. Снаряды летели в него непрерывно. Ударит снаряд – и взметнется столбом красная пыль от разбитых кирпичных стен. По стеклу звякнула пуля, будто искала Алену. В пустой комнате громко посыпались осколки разбитого стекла.

Алене стало страшно, и она быстренько шмыгнула обратно – вниз, к людям, Здесь было шумно. Несколько человек в штатском, подтянутые, бритые, отсиживались в Красном Кресте и ругали красных: первые выступили с провокационным нападением на японцев. Запыхавшись, на ходу перезаряжая винтовки, вбегали в здание рабочие, матросы, солдаты, крепким бойцовским словом корили мужчин, отсиживающихся от беды за стенами Красного Креста, и опять убегали дальше.

Вдруг кто-то истерически выкрикнул: верхний этаж уже разрушен, начался обстрел всего здания. Поднялась неимоверная паника. Никому и в голову не пришла мысль, что не было слышно ни одного удара. Алену подхватила испуганная, объятая паникой толпа и вынесла во двор. Пробегая по двору, она приостановилась: что-то, крепко стукнувшись о землю, упало перед ней.

Матрос, бежавший рядом, наклонился, поднял что-то с земли. Они вместе вбежали в домик, стоявший по соседству. Матрос показал небольшую японскую гранату.

– Счастлива ты, видать! Это граната. Она не разорвалась только случайно, а то мамаша твоя наплакалась бы. А может, и муж? – сказал он и хорошо улыбнулся.

Матрос быстро и умело разрядил гранату и, подав Алене блестящую металлическую частицу, сказал:

– Возьми, милка, себе на память. Если бы она разорвалась, ни тебя, ни меня, ни других, что с нами бок о бок бежали, пожалуй, уже не было бы на белом свете…

События тревожного утра текли стремительно, Алена не успевала одуматься. Не могла она и сейчас полностью понять и оценить происшедшее – как случайно спасла ее добрая судьба.

С тихим любопытством, без страха смотрела она на гранату. Ее мучила одна мысль: как там? Что с отцом, с партизанами, с Сергеем Петровичем? Она не могла больше ждать; неотвязная тревога жгла, преследовала ее.

Военные покинули домик, вышли на Хабаровскую улицу. Выждав несколько минут, Алена ринулась следом за ними, но не окликнула бегущих: еще вернут назад. «Поднимусь в гору, перебегу Большанку, спущусь под гору, к Плюснинке, а там и Артиллерийская гора и Барановская. Ох и далеко еще!» – подсчитывала она мысленно.

На пути попался амбар, отгороженный от мира забором из волнистой жести. Усталая и запыхавшаяся Алена решила посидеть под забором, передохнуть. Но тут же вскочила: пули непрерывно падали на волнистую жесть, и она гудела и содрогалась, как от сильных ударов молотом.

– Бьют в кадетский корпус, ох и бьют! Там партизанский штаб, вот они и направляют туда центральный огонь… – услышала Алена голос пожилого, похожего на учителя человека, бегущего за ней следом. – Ты, молодка, почему по улице бегаешь? Прятаться надо, убьют! – прикрикнул он на Алену и, припустив рысцой, раздраженно добавил: – Нашла время бегать!

– А сами вы почему бегаете? – беззлобно огрызнулась на него Алена.

– Я? – удивленно оглянулся на нее человек, и золотая оправа его очков блеснула на солнце. – Я бегу спасать гимназию. Видите, красная гимназия горит? – указал он на горевшее невдалеке здание.

Они подбежали к гимназии, зажженной прямым попаданием снаряда, – она пылала ровным костром, и в свете яркого, солнечного дня пожар казался даже мирным: было тихо, безветренно, и желто-красное пламя с равномерно нарастающим гудением поднималось ввысь.

Алена и учитель молча постояли около горящего дома: спасти его было уже невозможно, да никто и не пытался это делать – люди прятались по подвалам.

Потом Смирнова спохватилась и помчалась дальше. Поднявшись на Большую улицу, она посмотрела по сторонам – пустая, ровная улица.

Японцев близко не было видно, но направо, вдали, мелькнул бронированный японский автомобиль, рассыпавший через черные прорези в броне брызги пулеметных пуль. Алена единым духом перемахнула на ту сторону Большой и неожиданно свалилась плашмя: споткнулась, запуталась в срезанной телеграфной проволоке, валявшейся на земле. Она мигом поднялась, рассмеялась – и разом пропал страх. Вспыхнула скрытая, неведомая еще ей самой смелость, желание риска. Бросилась вниз по Хабаровской. Стрельба все нарастала; кругом жужжали, свистели пули, ударяясь, звеня по крышам.

Смирнова стала подниматься вверх, к Барановской улице и остановилась невдалеке от пожарной каланчи. Дальше надо бежать по широкой, открытой площади, и ей опять стало страшно – там стояли японские казармы.

– Ты куда, молодка, топаешь! – остановил ее чей-то голос. В канаве с винтовкой в руках лежал человек и стрелял. – Ложись! Стукнут – не успеешь и «маму» сказать, пропадешь ни за понюшку табаку… Укокают в секунду.

– Мне к своим надо. Наши там… – чуть не плача, ответила она. – Я аж с Чердымовки бегу…

– С Чердымовки? Ого! Весь город проскакала. Пережди, авось стихнет. Может, наши на них нажмут. У тебя здесь родные или как?

– Нет, я темнореченская. Здесь наши, партизаны…

– Партизаны? Так их тут, наверно, уже нет. Нашему отряду приказали давно отсюда уходить: тут японец укрепился. Несколько человек оставили – задержать макак, чтобы наши могли прорваться и уйти. Силы неравные, обманули нас самураи проклятые, – горько сказал партизан. – У них все готово, нацелено, а мы выжидали, в конфликт боялись войти. Полегло народу…

– Куда же теперь? – спросила его Смирнова.

– Утекаем отсюда, молодка. Посмотри-ка – бегут цепью, скоро тут будут. Айда, айда! Пошли!..

Укрываясь в подворотнях, они побежали вниз по Корсаковской улице – к мосту через Плюснинку. На улице лежали люди, застигнутые вероломным нападением.

– Что творят, что творят, паразиты! – горестно сказал партизан, посмотрев на труп старика. – Бьет, сволота коварная, всех подряд… Ну, подожди, гады!..

Они забрались под мост.

– Если удастся здесь день благополучно пересидеть – наше, молодка, счастье. Ты – домой, а я двинусь к Амуру, подамся на ту сторону. Не может быть, чтобы всех перебили. Кто остался – злее будет! Вдругорядь не обманут – черта с два им поверим…

«Где же батя, Сергей Петрович, Бессмертный? Неужто сложили головы? – думала Алена, тоскуя, и осторожно выглядывала из-под моста – всматривалась в изредка пробегавших людей: – Не мои ли?..»

Сергей Петрович подметил что-то двойственное в действиях японцев; внешне они были любезны, говорили о нейтралитете, о дружеском отношении к русским; они не собираются вмешиваться в их внутренние дела. Но в то же время под предлогом маневров, японские войска к чему-то упорно готовились.

Третьего апреля японское командование напечатало и расклеило объявление – из Хабаровска по распоряжению японского правительства эвакуируются японские войска.

Накануне провокационного выступления японцев командир Лебедев провел беседу с партизанами, предупредил их: надо быть начеку, все время настороже, усилить наблюдения за действиями японцев. Но кто знал, что они после всех заверений пойдут на такое внезапное, пиратское нападение!

Партизаны из отряда Сергея Петровича занимали одну казарму. Рядом с ней – казарма, где жила команда выздоравливающих солдат из экспедиционного отряда войск Временного дальневосточного правительства: люди только что поднялись на ноги после перенесенного тифа. Как обычно, их вывели на утреннюю прогулку. Команда шла медленно и спокойно, с незаряженными винтовками за плечами. Перенесенная тяжелая болезнь обточила тела и лица солдат, но они, радуясь возвращающейся жизни, шли весело и свободно, жадно вдыхали целительный весенний воздух.

За казармами партизан и команды выздоравливающих солдат тянулись казармы, занятые японскими солдатами.

В девять часов утра, когда неожиданно грянули первые выстрелы, партизаны выбежали на улицу и увидели картину расправы японцев с больными людьми.

Цепь японских солдат, рассыпавшись по Барановской улице, расстреливала из винтовок и пулеметов команду выздоравливающих военных, возвращавшуюся с прогулки.

Изможденные, с бескровными, желтыми после болезни лицами, люди рассыпались по пыльной, немощеной улице, ища спасения. На противоположной стороне улицы, напротив казарм, стояли небольшие домики горожан. Часть выздоравливающих бросилась врассыпную по дворам. Но и там косили их пулеметным огнем. Уйти удалось нескольким человекам…

– Японцы, сволочи, наших бьют! – крикнул Иван Дробов, вбегая в казарму и хватаясь за винтовку. – Всю команду выздоравливающих положили на месте!

Партизаны по боевой тревоге заняли свои места, выставив дула пулеметов в дверь и окна казармы.

Бледный от волнения Сергей Петрович дрожащими руками надел очки. Прислушиваясь к тяжелым орудийным выстрелам, загремевшим над Хабаровском, он сразу понял: случилось! Выступили японцы!

– Выступили японцы! – сказал он собравшимся около него партизанам. – Видите, копошатся, устанавливают пулеметы, – подойдя к окну и всматриваясь в сторону японских казарм, прибавил он, – метят бить по нашей казарме. Силы у нас, безусловно, неравные, товарищи. Но мы будем драться до последней возможности! Боеприпасов пока у нас достаточно. Может быть, свяжемся с другими отрядами, со штабом. Днем, очевидно, сделать это не удастся – на виду у японцев невозможно благополучно проскочить. Продержимся до вечера – положение может измениться в нашу пользу. Пока надо рассчитывать только на себя. Важно – связаться со штабом, но главный артиллерийский огонь японцев направлен туда. Попасть нам в штаб будет невозможно…

Лебедев оборвал речь, отдал команду:

– Внимание! К бою…

На казарму партизан с пьяным ревом: «Банзай!» – бежали японские солдаты.

– Приготовиться! – крикнул Сергей Петрович. – Без моей команды не стрелять. Ишь расхрабрились, во весь рост бегут. Ну, мы встретим вас сейчас, как подобает встречать провокаторов!..

По знаку Сергея Петровича пулеметчики застрочили по подбегавшим врагам. Цепь их сразу заметно поредела и отхлынула назад.

В течение дня японцы несколько раз шли в прямую, лобовую атаку на партизан, но каждый раз откатывались назад под их метким, шквальным огнем.

– Ох черт! Винтовочка, солдатская женка, накалилась, как огонь. Руки жжет… – посмеивался Иван Дробов, а сам выбирал в это время в шеренге врагов очередную цель. – Упал! Еще один свалился! – стараясь приободрить товарищей, весело покрикивал он.

Положение у партизан создалось тяжелое. Что могла сделать горсточка смельчаков с численно превосходящим противником? Связаться с партизанским штабом невозможно: при свете ясного, погожего дня рискнуть выйти из казармы – верная смерть.

Мучительно долго тянулся напряженный боевой день. Силы партизан таяли.

Смеркалось, когда нахмуренный Лесников отозвал Сергея Петровича и сказал потихоньку:

– Боезапаса мало остается. Часа три протянем – и все. Спасать ребят надо: перебьют без толку.

– Да, да! Я и сам об этом думал. Переждем до темноты, а потом по одному распускать будем.

Стрельба в городе продолжалась с неослабевающей силой. «Очевидно, несмотря на перевес сил и вооружения, несмотря на внезапность нападения, самураям не удалось молниеносным ударом сломить красных партизан и экспедиционный отряд. Сопротивление идет героическое», – думал Сергей Петрович, вслушиваясь в шум боя в городе, в районе вокзала, Военной горы.

Стемнело. Командир, подсчитав боезапас и оставшихся в живых партизан, решил: с такими силами продолжать бой безнадежно. Посоветовавшись с Лесниковым и Семеном Бессмертным, он отдал партизанам приказ: пользуясь наступившей темнотой, по одному, осторожно выбираться из казармы и уходить из города.

Сергей Петрович, Лесников и Семен Бессмертный остались в казарме. Их задача – прикрывать отступление партизан, продолжать вести огонь.

Приказав открыть шквальный огонь, чтобы подальше отогнать врага от казармы, командир напутствовал каждого уходящего партизана:

– Выбирайтесь осторожно, без шуму… Им и в голову не должна прийти мысль, что мы уходим, – иначе перебьют. Перебирайтесь на левую сторону Амура.

Оставшиеся в казарме напряженно вслушивались, как ведут себя враги: не послышится ли там взрыв радости по поводу поимки партизан? Но в стане японцев не было слышно особого оживления.

– Кажется, все выбрались отсюда благополучно! – с облегчением вздохнул Сергей Петрович.

Оставшись втроем, Семен Бессмертный, Лесников и Сергей Петрович вели пулеметный и ружейный огонь, бросали в окна гранаты – не подпускали к казарме наседавших, завывающих от злобы вражеских солдат. Важно было выиграть время, дать возможность отрядным друзьям уйти подальше, незаметно скрыться.

– Перепились самураи, видать, как черти, – заметил в промежутках между выстрелами Силантий Лесников, – завывают словно волчья голодная стая в зимнюю ночь. Эх, мало нас!..

Наступила теплая апрельская ночь. Город не спал. Хабаровцы выходили из домов и прислушивались: стрельба стала отдаленнее, но не прекращалась ни на минуту. Глухо ухали пушки, зло тявкали пулеметы.

Хабаровск пылал. Горели десятки домов. Пламя поднималось над домами огромными золотыми снопами.

– Горит город, горит!.. Дома-то ровно как свечки горят! – с сожалением и горечью качал головой Силантий. – Подожгли, сволочи. Не жалко им нашего добра.

– Пора нам тоже уходить, Сергей Петрович, – сказал Семен Бессмертный, – патроны на исходе. Припоздаем – не выберемся. У нас более или менее свободен путь на Барановскую: здесь мы все пристреляли насквозь – их пока не видно. На всякий случай бросим еще по связке гранат, и надо прорываться.

– Уходить… самая пора! – оторвался от винтовки Силантий. – Опять они взвыли крепко – пакость готовят!

Бросили в окна, выходившие на Барановскую улицу, по связке гранат. Выждали немного – враги отхлынули.

– Пошли! – коротко приказал Сергей Петрович. – Я пойду впереди, за мной Силантий Никодимыч, а вы, Семен, замыкающим. Смотреть в оба, иначе не выскочим…

– Не только свету что в окне: на улицу выйдешь – больше увидишь! – пошутил Лесников. – Выходим!

Партизаны с винтовками наперевес один за другим выскочили в окно. Пользуясь темнотой, бесшумно и быстро пересекли улицу и притаились около длинного одноэтажного дома с темными окнами.

– Осмотримся маленько, тогда пойдем дальше, а то наскочим на них, – сказал шепотом Сергей Петрович.

– Слышите, как завыли? – промолвил Силантий. – Это они, поди, нас хватились!

– Злятся, видать, руки себе кусать готовы, да поздно. Смотрите, беготню какую подняли! Паклю разжигают… Ищут! – зашептал Силантий Лесников, указывая на мечущихся около казармы солдат.

Смочив паклю в бензине и нацепив ее на палку, японские солдаты рыскали взад и вперед, освещая путь горящими импровизированными факелами.

– Надо уходить отсюда, обнаружить могут, – спокойно приказал Сергей Петрович.

– Утекаем, пока не поздно! – волновался Лесников.

– Идти-то нам некуда! – остановил его Семен Бессмертный. – Видите, у Алексеевского собора огни? Нам ни вперед, ни назад хода нет. На грузовиках катят. Слышите? Скоро здесь будут…

Сердца друзей невольно дрогнули: над их головами, из открытой форточки, прозвучал осторожный голос:

– Немедленно заходите, товарищи, во двор. Калитка открыта. Закройте ее на засов за собой. Без стука, откройте первую дверь в доме. Она не заперта. Не медлите. Скорее…

Партизаны вскочили во двор, заперли на щеколду калитку, по ступенькам поднялись на открытую террасу, без стука открыли незапертую дверь в дом, оказались на кухне, слабо освещенной каганцем. Высокая женщина лет тридцати шести накинула крючок на дверь.

– Партизаны? – то ли вопросительно, то ли утвердительно сказала она и подвинула к столу небольшую скамейку. – Сергей Петрович! А я вас сослепу-то и не узнала! – радостно сказала она Лебедеву.

Он узнал ее при первых звуках голоса и смущенно помаргивал близорукими глазами. Неизвестно зачем снял, протер платком очки.

– Надежда Андреевна! Здравствуйте, дорогая! А я даже и не понял, что это мы к вам закатились нежданно-негаданно в гости. Уж извините нас…

– Какие тут могут быть извинения! – возмутилась она. – Как вам не стыдно, Сергей Петрович! Садитесь-ка за стол. Чай горячий. – Она достала из деревянного шкафчика, висевшего на побеленной стене, каравай хлеба и, оглядев его, бережно отрезала три больших ломтя. – Ешьте на здоровье! – улыбнулась она.

Обрадованные теплым приемом, изрядно проголодавшиеся за долгий день, партизаны уселись за стол.

Женщина встала у двери, прислушивалась – не раздастся ли стук в калитку?

– Если застучат японцы, сразу прячьтесь в подполье, – показала она на небольшую деревянную дверцу в полу, – подальше уходите. Подполье большое, во весь дом тянется. Они не решатся туда спускаться, а стрелять будут, могут попасть, – предупредила она усердно жующих хлеб партизан. – Там у меня уже два человека сидят.

– Как вы узнали, что мы стоим около вашего дома? – спросил Лебедев.

– Я за вашей казармой все время наблюдала. Шла там стрельба, и как-то на душе было спокойно – держатся наши, не сдаются! А потом вдруг тишина… Сердце у меня ушло в пятки: всё, думаю, конец… сейчас ворвутся к ним! А потом вас заприметила. И ночь светлая, и горит город во многих местах… Смотрела на вас и молила: «Идите сюда! Идите сюда!»

Надежда Андреевна рассказала, как утром, когда вражеские солдаты расстреливали безоружную команду выздоравливающих солдат, двое заскочили в подвал.

– Вы, наверное, не заметили, справа в нашем доме есть небольшой полуподвал? Там уже лет пятнадцать живет японец-прачка Фукродо. Вот к нему-то и попали больные солдаты, спасаясь от японцев. Винтовки у них были, но незаряженные. Фукродо, пьяный, закричал на них, вырвал винтовки. Они растерялись, выскочили из подвала во двор – и к нам. Вскоре прибежала соседка с дочерью – на миру и смерть красна! – за ней следом пришла жена учителя Еремеева со всем выводком, а выводок у нее не маленький – восемь человек ребят и все мал мала меньше. Она живет в доме рядом с нами.

Японцев известили, что ее муж «красный большевик», и они ихний дом в упор обстреляли. Еремеева собрала в кучу ребят – во двор, выломала забор – и к нам. Спустили мы тринадцать ребят в подполье – от пулеметного огня укрыть, – заперлись на крючок.

Японские солдаты заметили, что некоторые выздоравливающие по дворам разбежались, – бросились искать. В дверь бьют прикладами: «Рюски! Открой дверь…»

Еремеева стоит перед запертой дверью – кланяется. Совсем у нее из ума вылетело, что дверь-то на крючке, кланяется, приговаривает: «Сейчас, аната, сейчас отворю!» – а руки дрожат, крючка не откинет.

Тут я опомнилась и этих двоих-то, больных, что к нам забежали, в подполье столкнула: «Прячьтесь! Лезьте подальше. Застанут вас – всех штыками переколют, и ребят не пожалеют».

Спрыгнули они туда. Хорошо, что я сообразила – их шинелишки и фуражки взяла да в русскую печь затолкала подальше и загнетку заслонкой закрыла.

Еремеева едва-едва сил наскребла крючок снять. Открыла им дверь, кланяется: «Пожалуйста, аната!..»

Ворвались они. Один за другим – человек пятнадцать. Рожи пьяные. Поили их перед выступлением натощак – для злости. И ведет их японец-прачка, что живет в подвале, – Фукродо. Он знал – этим двум некуда деться; чуял носом – они где-то здесь, близко.

«Рюски! Бурсевика есть?» – спрашивает меня японец, а Фукродо молчит и, как Змей Горыныч, только носом поводит. «Какие большевики? Нет большевиков!»

Побежали они рыскать по комнатам. Квартира у нас маленькая, три комнатки – все на виду. Нет их у нас. Вижу – им Фукродо на подполье указывает.

«Открой, рюски!» – кричит мне японский солдат.

Я помертвела: ведь ребята там! «Не могу!» – отвечаю. «Открой, рюски!» – орет на меня японец, уже зверь зверем. «Не могу…»

Фукродо по-японски говорит что-то солдату. Тот вытянулся перед ним, козырнул и потом концом остро отточенного штыка подцепил и поднял вверх крышку подполья. Фукродо что-то коротко приказал. Солдат опустил в подполье винтовку, выстрелил. Мы так и обмерли: погубил наших ребят… А оттуда – ни звука!

«Рюски, выходи!»

Первым выскочил из подполья мой младший сынишка. Трясется весь, посинел от испуга. «Аната, пожалуйста, шепчет, убивать не надо, моя маленький…»

Перепугали они насмерть мальчишку моего бедного! – горестно и устало продолжала женщина. – А за ним – как горох из стручка – остальные ребятишки. «О! Скорко много!» – смеются японцы.

Выкарабкались малыши. Нет моей младшей девочки. Зову ее раз, другой: «Павлина! Павка! Выходи скорее…»

Голоса не подает. Упало у меня сердце. Ну, думаю, значит, убил ее солдат. Крикнула, сама не своя: «Павлинка! Доченька! Лезь сюда скорее…»

Она лезет, а сама боится; глаза округлились, как чашки, на японцев смотрит – не моргает.

«Ого! Скорко много! Девочика! Бурсевика там есть?» – «Никого там больше нет!» – отвечаю я, а сама не дышу. Вдруг кто из ребятишек спроста брякнет: «Там два дяди сидят!» И представьте, поверили, поверили японцы, что никого нет. Побегали по комнатам и ушли.

Фукродо остался. Ни с того ни с сего злобно этак проворчал, размахнулся и ударил меня по щеке. Потом набросился на жену учителя Еремеева, кричит: «Тебе голову отрубить надо! Твой мужик – красный большевик. Я промолчал, пожалел твоих ребятишек». Фукродо по-русски хорошо говорит, не скажешь, что японец.

Она за ребят напугалась, руки ему, слизняку, целует, плачет: «Сколько лет мы с тобой, Фукрода, соседями живем! Не погуби ребятишек!» – «Черт с тобой! Живите!» – говорит. И ушел.

Вздохнули мы немного. Глянула я на пол, а там валяется патронташ: впопыхах обронили наши. Счастье, что японцы его не заметили, а то быть бы беде. В домах, где они находят любую вещь, любую одежонку военную, сразу со всей семьей расправляются.

Спустилась я в подполье к двум военным, а они подальше уползли, сидят не шелохнутся. Рассказал мне один, что, когда раздался выстрел, моя Павлинка забралась к нему на руки и так уцепилась за него, что он с трудом оторвал ее от себя, когда услышал, что я ее зову. Спустила я им туда ковригу хлеба, ведро воды. «Переждем, говорю, до завтра, посмотрим, что делать…»

– Надежда Андреевна! Где же ваша семья?

– Уложила я их на полу в комнате. Не спят, наверно. Все мои собрались за день. Стрельба идет, пули свистят, а они все домой прискакали. За меня боялись, – мягко улыбнулась Надежда Андреевна.

– Больше не приходили японцы?

– Были! Еще три раза набегали. Посмотрят и уйдут. Фукродо их мутит. Простить себе не могу… До чего мы доверчивы. Он около нас пятнадцать лет жил. В голову даже не приходило, что Иуда Искариот живет рядом. Прачка и прачка. Здесь, напротив нас, до революции, были офицерские казармы. И он всюду был вхож, всех обстирывал. Трудолюбивый. Вежливый. Улыбался, кланялся.

А сегодня я увидела – это, по-видимому, шпион, чин важный. Японский офицер с солдатами приходил – и тот с ним навытяжку разговаривал, а он на них зло покрикивал. Стирал замечательно: и выгладит, и накрахмалит белье, и подштопает. Ценили его работу! Иногда куда-то исчезал. Месяц-другой его нет, потом вынырнет. В голову не приходило, что он кругом бродил, у всех бывал, свободно вынюхивал.

Из комнаты выглянула встрепанная голова девочки.

– Чего ты, Веруська, выползла? – строго прикрикнула на дочь Надежда Андреевна.

– Боюсь я там: окна дребезжат, стреляют.

– Ну что поделаешь! Идет слух, что японское начальство отдало город солдатам на три дня хозяйничать, – обратилась женщина к партизанам, – что хотят, то и творят. В центре города не так безобразничают, а здесь, на окраине, бесчинствуют вовсю. Сколько людей они сегодня положили! Дочка старшая с работы прибежала. Она машинисткой в Контрольной палате служит, недалеко от городского сада. К концу дня многие партизаны через Амур перебегать стали, на левую сторону уходить. Вода в Амуре местами уже пробивается, лед вздуло, идти тяжело, а самураи с этого берега бьют по ним из винтовок и пулеметов. Зверье! Здесь, на окраине, за один день перебили, наверно, сотни людей! Ну, хватит с тебя ужасов, Веруська! Иди спать, – приказала дочери Надежда Андреевна. Мать пригладила взъерошенную голову девочки, повторила: – Иди спать, Веруська…

– А как ты напугалась сегодня? – напомнила матери девочка, которой так не хотелось уходить в темную комнату.

– Да, да! Перед вечером японцы в третий раз к нам заскочили. А я уложила девочек под одеяла, – мол, больные: японцы панически боятся больных. Стою в кухне, что-то делаю, а дверь на крючок забыла затворить – японцы уже на пороге. А к старшей девочке заскочила подружка. Стрекочут, как сороки, девчонки.

Увидела я японцев и в комнату ребячью бросилась. Хочу им крикнуть и чувствую, что не могу ничего от испуга сказать – челюсть нижняя от страха, что ли, отнялась, отвисла. Стою на пороге – кулаками на них сучу. Они по лицу моему догадались – дело неладно – и юрк под одеяла! А японцы уж тут. Видно, с перепугу-то лицо у меня нечеловеческое стало, стою, дверь загораживаю, а челюсть как чужая висит. Они на меня взглянули и отпрянули: «Мама! Ты борной?»

«Больная! Больная!» – откуда и речь у меня появилась! Счастье – хоть заразы боятся. Фукродо тоже забежал. Все беспокоится: куда те двое, у которых он винтовки отнял, делись? Не насосался еще кровушки. Пьяный в дым. Сел на сундук в комнате и бормочет:

«Ох, Надежда! Надежда! Знаю я, кого ты любишь. Видел я, радовалась, когда партизаны в город пришли. Смолчал я, ничего не сказал солдатам. Оценишь ли ты?»

Я за машинкой сижу, кальсоны шью, бормочу сквозь зубы: «Оценю, оценю, Фукродо!» – а про себя прибавляю: «Чтоб ты провалился… Я тебе эту пощечину в жизни не забуду. Дай нашим прийти, я тебе припомню сегодняшний день, образина…»

Фукродо встрепенулся и опять бормочет:

«Надежда! Надежда! Что ты там себе под нос шепчешь? Ох, Надежда! Скажи: не говорил ли кто, куда эти красные скрылись? Спас ведь я тебя…» – «Не знаю, Фукродо. Никто не говорил, ничего не слышала…» «Пропади ты пропадом, – думаю. – Спас бы ты меня, если бы гостей моих нашел? Расселся, как у себя дома, развалился…» Сижу, и зло меня берет: не я в доме хозяйка, а он! Сидит издевается. Знает, что я ничего поделать не могу. А до сегодняшнего дня он никогда себя не выказывал. Когда калмыковцы у нас были, он, правда, редко-редко появлялся, но вел себя тихо, неслышно. Вежливый до приторности. Придет, смиренно попросит: «Окажите мне любезность, Надежда Андреевна, дайте немного дровишек. Привезу с базара – немедленно отдам». А тут всю любезность с него как рукой сняло. За что он мне пощечину дал? Не я буду, если с ним не расквитаюсь!