Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)
– Нет, Петруня, как хочешь, но эту книжицу я беру себе! – твердо заявил Лесников, рассматривая обложку брошюры, которую они только что прочли. – Эх! В пятом году она не побывала в моих руках, – по-иному бы я себя повел. Смелая книга! – говорил он, счастливо сверкая черными глазами. Погладил корявыми, шершавыми руками книгу и стал высоким, звонким голосом певца выводить каждое слово; выводил с чувством, чуть придыхая, будто пил в жаркий летний день прозрачную родниковую воду: – «Рабочим и крестьянам никогда не избавиться от поборов, самодурства и надругательства полиции и чиновников, пока нет в государстве выборного правления, пока нет народного собрания депутатов…» «Социал-демократы требуют, чтобы без суда полиция не смела никого сажать в тюрьму…» «Пора и русскому народу потребовать, чтобы каждый мужик имел все те права, которые есть и у дворянина…» «…Наше главное и непременное дело: укрепить союз деревенских пролетариев и полупролетариев с городскими пролетариями».
– Да-а! Смелая книга! Такую программу мог придумать только человек, который свято верит в свою правду!..
– За такую книгу, поди, и в тюрьму угодить недолго? – спросил Василь.
– А ты как думал? – победительно откликнулся Силантий. – Тут какие слова? Свободу собраний. Свободу печати. Всенародное собрание депутатов. Крестьянские комитеты. Долой самодержавие! Думаешь, по головке за них погладят? За одно чтение каталажка обеспечена, а то и веревка на шею, по нонешним временам-то. Ай ты не знаешь, что кругом делается? Не слышал, что народ в тюрьмы волокут и по поводу и без оного? – спросил Лесников. – Не трусь, Василь, нам срок подходит схлестнуться грудь в грудь с помещиками и богатеями. Тут отступать не приходится. Ах! Спасибо тебе, человек хороший: шоры с глаз снял – вот это да! – И Силантий, уважительно глядя на обложку книги, прочел:
Н. ЛЕНИНЪ
Пролетаріи всѣхъ странъ, соединяйтесь!
КЪ ДЕРЕВЕНСКОЙ БѢДНОТѢ
Объясненіе для крестьянъ, чего хотятъ соціалъ демократы
Да-а! Так дотошно мог написать только крестьянин, Только наш брат, мужик от сохи! Тут, други сердечные, изложена мужиком крестьянская, мужицкая правда!..
– И совсем Ленин не мужик, не крестьянин, – улыбнулся Петр, – а человек высокого образования.
– Ба-арин?! – вознегодовал Лесников, для которого каждый образованный человек был барином. – Барин? – Он рванул ворот голубой рубахи, обнажив сильную, мускулистую шею. – Да вешай сей минут, надевай на меня пеньковую веревку – не поверю навету! Образованный барин лучше меня знает мою деревенскую, батрацкую долю? Он обо мне, Силантии Лесникове, безлошадном бедняке, пишет, Петя, обо мне!.. «Кто работает на стройке железных дорог? кого грабят подрядчики? кто ходит на рубку и сплав леса? кто служит в батраках? кто занимается поденщиной? кто исполняет черные работы в городах и на пристанях? Это все – деревенская беднота…» Верно! Верно говорит: это я, бедняк из бедняков, Силантий Лесников, все испробовал на своем горбу! Гнул хребет на железке, подрядчики меня грабили; побывал и на рубке и на сплаве леса; за-ради куска хлеба маюсь на нищенской поденщине; моя доля – чернорабочий в городе или грузчик на пристани! Эх, Петя, Петя! Сильна, видать, у вас партия, ежели она имеет такую голову! Мне, темному мужику, крестьянину, показал, куда и с кем идти. В пятом-то году мы, как котята слепые, все вразброд шли. Ка-ак он тут свою программу-то партийную объяснил – глухой и то услышит! Я с младенческих ногтей выучен кажный вечер назубок читать «Отче наш», а теперя за мою вечернюю молитву принимаю слово Ленина «К деревенской бедноте». Изучу, как «Отче наш»…
Петр Савельевич рассказал то немногое, что знал сам об авторе брошюры «К деревенской бедноте»: ранил души слушателей повестью о короткой жизни брата Ленина, которого повесили в тюрьме.
Петр произносил имя Ленина, как присягу, как высшее свидетельство непререкаемой правды.
Поведал Петр и о других книгах справедливого человека Ленина, по которым учатся питерские рабочие, о политических кружках, потайных от полиции, о тяжкой, неравной борьбе с фабрикантами и заводчиками, с чиновниками-сановниками и горлохватами богатеями. Ведь царь всегда на их стороне, да оно и понятно: царь – один из самых крупных помещиков России. Подарил Петр друзьям открытку. На сухопарой, тощей, еле передвигающей от голодухи ноги сивке-бурке пашет сохой поджарый мужик в рваной рубахе, в заплатанных портках. Жадные, унизанные кольцами руки упитанных господ – здесь и царь в горностаевых одеяниях, и министр, и помещик, и поп, и купец, и чиновник, – пухлые руки с большими загребущими ложками протянуты в сторону отощавшего мужика-труженика. Надпись на открытке: «Один с сошкой, а семеро с ложкой». И посмеялись крестьяне-страстотерпцы: «Метко схватил рисовальщик!» – и погоревали: «Долюшка, долюшка!..»
Узнал Петр Савельевич, что неграмотна Алена – ни аза не знает, – и напустился с упреками на Василя:
– Эх ты, грамотей! Позор на твою головушку! Значит, сам книгу чтишь, а жену от света отлучаешь? Давно ты ее мог бы грамоте обучить, ежели по-доброму захотеть. Теперь не обессудь, сам с ней займусь. Через две недели прочтет вывеску на лавочке!
Вспыхнула Алена: следом за Силантием и Василем она тоже тянулась к книге, знаниям, но делала это тишком-тайком от мужа – заикнуться ему боялась. Урывками, когда Василя дома не было, хватала книгу, пыталась разгадать тайну букв, но только и могла по памяти повторить строки, читанные мужем. Слезы навертывались у нее на глазах. «Неумёха-нескладёха!» Попросить Василя? Только осмеет-оборвет: «Не бабьего ума дело!»
Но когда устыдил Петр друга до самого нутра, Василь проворчал нехотя и с досадой:
– Мне-то что? Пущай учится…
Алена ушам своим не поверила, но слово Василя уже было сказано, самолюбивый мужик от него не отказался: «Учись!»
Учитель и ученица так дружно, с такой требовательностью взялись за учебу, что вскоре Алена уже читала первые предложения в букваре. Счастливая, раскрасневшаяся, поделилась она успехами с Лесниковым и обрадовалась, когда он похвалил ее за старание.
Петр Савельевич подарил Алене томик стихов своего любимого поэта Некрасова.
– Читай и думай, Алена Дмитревна. О мужике и бабе русской никто вернее его не написал!
Урывками, с трудом, по складам, читала вечерами стихи, отмеченные красным крестиком.
– Их надо в первую очередь читать: простые и доходчивые, – сказал Петр.
И верно! О женщине, о крестьянке, стихи – и все в них понятно и близко, будто подсмотрел сочинитель Аленину бедную жизнь. Вербой злой по голому сердцу хлестнули ее праведные слова:
Доля ты! – русская долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать.
Глава третья
Летом это дело было. Жар спал. Вечерело. Алена вышла в палисадник – снять белье с плетня. Остановилась невзначай. Тишина. Такая тишина упала! Небо синее-синее, прозрачное, как льдинка весной. Солнышко за землю прячется. Луч красный на березку упал, она стоит зеленым шатром, не шелохнет. Облака плывут, будто розовый пух. Алена руки за голову закинула и стоит, как неживая: на божий свет, на красоту земную и небесную смотрит – ровно бы впервой все видит. Сколько так стояла – и не знает. Может, и минуту, может, и час добрый.
– Алена! Аленушка… – кто-то ее кличет.
Оглянулась она. Петр Савельевич! Стоит у плетня и смотрит на нее, радостью светится, будто диво дивное увидел.
Глянула она в его глаза, и тут настигла ее хворь сладкая, неведомая. Обессилела сразу вся, чует, будто ее с головы до ног жаром обдало и запылали щеки полымем. И хорошо ей, и больно. «Батюшки-светы! Да что это со мной?!»
– Аленушка! Ты молилась? Лицо у тебя такое… смиренное. Я от тебя глаз оторвать не мог… – тихо молвил Петр Савельевич, и голос у него перехватило.
Опомнилась тут Алена, разобиделась:
– Какая я тебе, Петр Савельевич, Аленушка? С женой, что ли, лясы точишь? Услышит мой-то – горя не оберусь!..
А Петр стоит ни живой ни мертвый – сияющих глаз от нее не отрывает.
Ахнула она: стыдобушка – перед чужим парнем простоволосая! – как белье стирала, сняла платок, косу по спине распустила. Коса тяжелая, струями золотыми почти до земли достает. Одна рубашонка домотканая наброшена да сарафанишко драный.
Спасаясь от беды нежданной, от этих глаз его, и чудных-то, и радостных, и страшных, молодайка бегом в избенку бросилась, только пятки засверкали.
Не спалось Алене в ту памятную ночь. Вспомнит Петра – и падает кипучее сердце, кровь к щекам приливает. Сожмет руки в кулак – томно ей. Никогда этого с ней не случалось.
А Василь лежит рядом да носом во сне посвистывает. Об Алене и не заботится, – что есть она, что нет. Даже слукавила молодая – хотела от себя невольную вину отвести: «Эх, Феклушка, Феклушка! Черной кошкой меж нами пробежала, видать, на всю жизнь разлуку спела». У других-то хоть муж с женой и бранятся, да под одну шубу ложатся. А у них и этого нет. Живет Алена больше как незамужняя. Тяжко ходит в ней кровь! Поплакала потихоньку. «Не спи ты, Василь, ой, не спи! Не будет нам счастья-ладу…» А он спит, посапывает.
Утром, раным-рано, слышит Алена – стучат в окно. Она уже по хозяйству управлялась. Вышла во двор – Петр Савельевич.
– Василь встал? – несмело спрашивает.
– Спит он еще, – чуть слышно ответила Алена, а сама очей кротких поднять на него не смеет.
– Я в ночь-то не забылся. Все ты, Аленушка, передо мной стоишь. Коса золотая по плечам… – шепотом сказал Петр.
Смотрит он на Алену, и она на него глянула. Так и стоят оба…
– А Василя ты забыл?
– Забыл! Все я на свете забыл… Одна ты…
Затосковали-затомились они с той поры.
Тянется Петр к Алене, и она неспокойная стала.
Василь скоро заприметил, что у Петра при виде Алены дыхание занимается. Взвихрился. Забушевал, еще пуще стал ерепениться, кулаками сучить. Слова простого, не только поперечного, ему не скажи.
– Замолчи! Я – хозяин! Нет того тошнее, когда твоя дворняжка на тебя же и гавкает.
Где уж там гавкать!..
В эти годы многие крестьяне-бедняки, обездоленные, безземельные, собирались на переселение: кто – в Сибирь, кто – в Среднюю Азию, кто куда с горя решил подаваться.
Стал и Василь лыжи вострить, – авось удача клюнет на новых местах. А что Василь надумал, топором руби – от своего не отступится. «Я – хозяин!»
– Собирайся, Алена! Избенку запродам – и в путь!
Сомнение на Алену нашло, ходит темная, печальная, страшится: «Завезет на чужую сторону, в чужи люди и забьет насмерть в сахалинском краю. Схорониться некуда, заступиться некому». Дома-то, хоть иногда – втихомолку от неистового во гневе сынка Васеньки – свекровь приголубит в редкую минуту.
– Терпи, сношка, терпи, милая! И с чего это он так к тебе осатанел? Право, не приворот ли чей? Ничего не поделаешь – муж законный. Не поедешь добром – этапом повезут…
Последние дни перед бедственной разлукой ходили Алена и Петр Савельевич потерянные, хоть и всячески скрывали потаенную кручину. Вся-то их короткая радость была в нескольких словах, которыми они у плетня перекинулись, а больше ничего и сказано не было. Однако уезжать Алене было трудно, будто душу свою здесь оставляла. И совсем для нее солнце закатилось, когда ранним летним утром услышала Алена плач и крики в соседнем дворе.
Припав в бессилии грудью к плетню, смотрела она, как маленькая, сухонькая мать Петра Савельевича, словно разъяренная клушка, бросалась на двух дюжих усатых жандармов, которые с револьверами в руках вели ее сына.
– Петрунька! Сынок! Не отдам тебя лиходеям! Богом заклинаю, отдайте родимого…
Жандарм легонько оттолкнул седенькую старушку, и она, сраженная отчаянием, рухнула на землю…
– Маманя! Не просите вы их. Разве это люди? Ржавые сердца… – сказал Петр и шагнул к матери.
– Куда?! Марш вперед! – гаркнул жандарм.
Петр, не обращая внимания на повисших на нем жандармов, одним легким движением сбросил их с себя, быстро наклонился, поднял мать на ноги и поцеловал ее.
– Прощайте, маманя! Скажите отцу…
– Иди, иди без разговоров!
Высоко подняв голову с каштановым чубом над высоким, открытым лбом, Петр шагнул за ворота родного дома, и первый взгляд его был в сторону плетня, где стояла Алена.
– Петр Савельевич! – крикнула она не своим голосом.
– До скорого свидания, Аленушка!
– Будет тебе, мерзавцу, свидание, как потаскаешь лет двадцать тачку на каторге! – злобно крикнул жандарм и, приподнявшись на носки, ткнул Петра в спину револьвером. – Марш вперед! И без разговоров! Наговорился…
«Батюшки-светы! Вот и кончилась моя недолгая радость…»
Глава четвертая
Засобирались супруги Смирновы на переселение – на Дальний Восток. Не одни ехали: решил менять жизнь и Силантий Лесников.
В ту студеную зиму его жена Агафья неожиданно «развязала ему руки» – скончалась от жестокой простуды. Оплакал он ее, как положено по закону православному, и почувствовал вдруг себя в семье уже женатых сынов будто и лишним.
Сыновья не решались тронуться с насиженных мест. Силантий это дело обмозговал в одночасье: отдал детям все немудрое добро, дом, а себе взял смену белья, рваный тулуп, одежонку кое-какую. Потом пошел на кладбище, положил в платок горсть курской земли с могилы Агафьи-труженицы, уложил все в самодельный деревянный сундучок – вот и все его сборы!
В тот же вечер зашел Силантий Никодимович к Смирновым. Василя дома не было. Алена у окна сумерничала – вязала на спицах. Обрадовалась она приходу старого друга. Не знала еще, что и он в путь собрался, – рассказала о сборах в дальние края, пожалилась-поплакала.
– Как я в сахалинской земле жить буду? А, дядя Силаша? – спросила-выкрикнула. – Там, сказывают, нелюди живут – азиаты косоглазые, страхолюдные! Злые: чуть что – и за нож хватаются…
– Да ты не плачь, не плачь, голуба душа, – сказал, обняв ее за плечи, Лесников. – Не одна ты там будешь. Узнал я, что вы едете, и загорелось во мне ретивое, места не нахожу: «Поеду с ними!» В случае злочастья какого ко мне притулишься. Чай я… тебе не чужой…
– Больно далекая родня, дядя Силаша: вашему забору троюродный плетень, – невесело пошутила Алена.
Лесников с силой притянул ее к себе и проговорил со страстной тоской и волнением:
– Прости ты меня, доченька родимая! Прости, не осуди! Долгие годы таился я: сраму-позору боялся. Прятал от холодного глаза, что на сердце бушевало. Перед собственной совестью лукавил: мол, так будет лучше моей Аленушке. И вот пришел час, не могу я больше скрывать от тебя… Дочь ты мне, Алена! Моя кровинка!.. Перед народом, как ты родилась, смолчал. Пострашился суда мирского. Смалодушествовал… Прости!
Алена слегка вскрикнула и отшатнулась от него. А потом, как опомнилась, горестно вымолвила:
– Маманя смолчала. Ты смолчал. А я, значит, мучайся? Меня, сам знаешь, Василь закорил-запенял: «Не в законе рожденная… Безотцовщина…» Эх, батя, батя!
– Не упрекай меня, Алена, выслушай…
Однажды весной пришло к Лесникову босоногое благословенное счастье, и на короткий срок отринул он горькую житейскую быль.
В барском саду из года в год работал он с девчонкой-подростком, смирной, безответной сиротой Татьяной. Тихоня была, худенькая, но старательная, на работу лихая – до жаркого пота.
Примелькалась Силантию Танюшка – девчонка и девчонка. А вот пришел дивный весенний час – посмотрел на нее ненароком и оторопел: прямо в душу ему смотрели ее радостно распахнутые, сияющие глаза, – словно искры из них сыпались.
И почудилось певуну-гармонисту Силаше, будто хлынула на него теплой струей живая вода и омыла-омолодила давно уставшее сердце, подняла-всколыхнула такие чувства, о которых он доселе и не подозревал. Перед Агашей чист был и в делах и помыслах, но любви не знал, не бледнел из-за нее, не обрывалось внезапно сердце. Были житейские будни – серые, томительные.
Татьяна. Босые загорелые тонкие ноги. Тонкие, сильные руки обняли Силантия – и словно взорвалось солнце: Таня, единственная!
Любовь пришла в дни колдовской весны, и не мог устоять-противиться ее благостному зову Лесников. Яблоневый сад был полон соловьиного свиста. Ах, соловей, соловушка! Голова ты моя, головушка!..
У костра, разведенного батраками, чтобы отогнать грозные заморозки, сидел Силантий и неторопливо перебирал лады старенькой гармошки.
К костру тихо подошла Таня и молча присела на чурбашек. Впервые в жизни так прихлынула кровь к щекам гармониста. Он вскочил с места, сбросил с плеч ватную куртку, прикрыл ею озябшую на свежем ветру Татьяну.
– Погрейся, птаха, чай, замерзла? – спросил он, и вдруг оробел говорун речистый, оробел от нежданно-негаданно подаренного ему судьбой счастья, хлынувшего на него в ответном слове девушки.
– Ой, что вы? – испуганно вскинулась она. – А вы как?
– Мы к холоду с детства привычны, – смущенно сказал Лесников, – ты грейся…
– Благодарим вас покорно, Силантий Никодимыч, – поеживаясь, сказала Таня, – и впрямь чевой-то мерзнется…
Лесников, не помня себя, прижал к груди гармонь и запел-заиграл так, что со всех сторон потянулся к костру усталый батрацкий люд.
Татьяна по-прежнему сидела молча и только изредка бросала пугливый взгляд на разошедшегося Силантия. Она и не подозревала даже, что искры, которые сыпались из ее глаз, зажгли стучащее сердце молодого гармониста.
Ночью, лежа на дерюжке под цветущей яблоней, сиреневой в лунном призрачном свете, Лесников с тревогой и изумлением прислушивался к себе: чужая девчонка с испуганно-смиренным выражением юного лица, девчонка-молчунья, девчонка-тихоня властно загребла в свои худенькие руки его спокойное и свободное доселе сердце и вольным-вольна над ним отныне и до века!
Лесников вспомнил, как горел на поляне одинокий дуб, зажженный исполинским ударом молнии. Дуб вспыхнул разом – от широкой, ветвистой вершины до низа – и пылал величавым смоляным факелом. Таким же огнем его зажгла любовь к Тане.
И с молчуньей Татьяной не такое же ли чудо случилось? Она тоже затосковала: ни покою, ни сна, а думы девичьи все об одном и об одном, о ком и думать-то ей не положено, – о чужом муженьке!..
Любовь безоглядна, а за любовью и беда, неотступная, безысходная.
Когда Татьяна умерла, Силантий был в Курске на заработках. Из письма Агаши он узнал о безвременной смерти любимой, о том, что она скончалась, так и не назвав имени отца ребенка.
Три дня безумствовал в тоске и одиночестве Силантий. Потом бросил работу и поспешил в Семиселье – посетить одинокую сирую могилу Татьяны, посмотреть хоть издали на дочь.
…Что было дальше, Алена и сама знала.
– Прости ты меня, Алена! – словно в забытьи повторял Лесников, в полном смятении протягивая руки к дочери. – Рассуди: чем я мог тебе помочь? Тебе моя невеселая жизнь хорошо известна. Одна ты у меня радость и отрада. И как сказал мне Василь, что порешили вы на Дальний Восток ехать, будто взмыло меня ввысь: нет, не брошу я больше мою доченьку, поеду с ними! Может, в чем пригожусь, вину искуплю. Я вольная птица, ничто меня здесь не держит. Сыновей вырастил я по чести по совести: хребтину для них не жалел, – а сердцем к ним, каюсь, не прикипел…
Без кровинки в лице слушала Алена позднюю исповедь отца. И ясно вспомнила утро ареста Петра. «Маманя! Маманя! – стискивала горестно губы, чтобы не заплакать навзрыд, во весь голос. – Разнесчастные мы с тобой…»
Лесников дождался Василя, и ему, как на духу, признался: «Виновен. Виновен!»
– На Дальнем на Востоке зовите меня дядей, – мол, материн брат, близкое родство. Отцом звать негоже: отчество у нее другое, да и зачем бередить старые раны? Не след лишнюю тень на Аленку бросать: и так намучилась моя касатка. Там поселимся рядом. Прошлая наша жизнь ни до кого не касаема. Ты, Василь, брось ее попрекать безотцовщиной: теперь тебе отец и мать известны. Брось, добром прошу – брось! – требовательно воззвал Силантий.
– Брошу! Словом отныне не помяну! – хрипло ответил Василь, не менее Алены потрясенный покаянной неожиданной речью Лесникова.
Глава пятая
Дальний Восток. Вот переселенцы и на самой окраине земли русской. Они осматривались по сторонам со страхом и душевным волнением.
– Ой, батюшки-светы! За десять тысяч верст укатили от родного Семиселья… – тоскуя, сказала потомственная курская крестьянка Алена.
– Далеконько сиганули, – опасливо вторил ей Василь.
Лесников помалкивал, черные глаза его счастливо сверкали. Чего ему? Дочка рядом! Неведомый край. Новая, не похожая на прежнюю жизнь. Впервые ощутил: «А ведь я ноне вольный казак! Некому меня пилить… Спи, Агаша, мирно…»
Когда заманивали царские слуги-чиновники бедный люд осваивать далекие земли, то сулили блага разные: и помощь, и рубли длинные, и пахоты обжитые, и несметные богатства недр земных – не ленись, подбирай лопатой. Ан нет! Мягкие посулы обернулись жестким обманом: никакой помощи не получили переселенцы; обещанные денежки из государственной казны перекочевали в карманы хапуг чиновников; хорошими, удобными землями владели хозяева-старожилы; земные богатства в недрах таились – пойди достань их голыми руками! Ждали переселенцы, ждали подмоги, все жданки подъели, – надо идти по свету мыкаться, место на земле воевать.
По найму приехали Смирновы и Лесников в молодой портовый город Владивосток – плыть оттуда на камчатский рыбный промысел. Незадача! Пароход уже отчалил. Больше десяти дней на пристани провалялись на мешках: непогода бушевала, пароходы не ходили, в бухтах отстаивались.
Сурово и неприветливо встретил Владивосток курских гостей – обрушил на них неистовое буйство и вопли тайфуна. Три дня трубно, как стадо растревоженных быков, ревел ливень.
Городские стоки захлебывались – не успевали сбросить воду, стремительно несущуюся с гор на Светланскую улицу. Завывающие от изобилия потоки с грохотом и воем несли по мостовой гравий, песок, сердито урча, волокли камни. Люди, захлестываемые отвесно падающими толстыми струями ливня, по грудь в воде, с трудом брели по главной улице.
Ветер гнал и гнал на город свинцово-черные тучи. Безостановочный ливень. Буйствующий ветер с разбойничьим посвистом срывал крыши, вывески, валил плетни и заборы, играючи рвал с корнем и бросал оземь исполинские вековые деревья.
– Батюшки-светы! Страсти господни! Где ты, российская курская равнина? Где ты, кроткая родная земля? Где милое Семиселье! И куда это нас занесло-забросило? – тосковала Алена.
Угрюм и невесел был Василь. Пригорюнился даже неунывный человек Силаша Лесников.
Глазам не поверили переселенцы, когда на четвертый день увидели безмятежно голубое небо и пронзительно ясное, оскалившееся в ослепительной улыбке солнце.
– Господняя благодать-то какая! – воскликнула радостно Алена.
Сияющий, до блеска промытый благостным летним дождем, открылся перед заезжими людьми новый Владивосток – радостный, смеющийся, поющий, трудовой город. Великое морское волнение еще не успокоилось: грозно шли по бухте высокие волны, а горожане уже сметали с улиц груды песка и камня, расчищали забитые глиной и грязью трамвайные пути, чинили изуродованные ураганом крыши, пилили на дрова сраженные вихрем деревья.
Впервые в жизни – здесь все было впервые! – переселенцы проехались на открытом, позванивающем всеми железками трамвае. С Орлиного гнезда вдоволь насмотрелись на город и его окрестности.
– Вася, Василь! Смотри, какая красота!..
Привольно раскинулся Владивосток на горах. К их подножию льнула-ластилась красавица бухта Золотой Рог. В ожидании парохода побродили переселенцы по улицам и закоулкам портового города с чудными названиями: Голубиная падь, Тигровая гора, Гнилой угол, Орлиное гнездо.
Поднимала и веселила души крестьян-тружеников неугомонная трудовая спешка молодого города, хватала за живое его рабочая удаль.
По утрам спешили в порт, на заводы, в мастерские, на Эгершельд тысячи рабочих и грузчиков. Двигались по улицам телеги, груженные кирпичом, известью, цементом, бревнами, блестящим оцинкованным железом, свежераспиленным лесом – тёсом и досками. В деревянных ящиках за спиной несли корейцы дорогое зеркальное стекло для витрин магазинов.
Всюду новые стройки, темно-оранжевый кирпич, вкусно пахнущие смолкой золотистые плахи, горы свежих опилок, блестящего речного песка.
Владивосток пропах морской соленой водорослью, морской капустой, скипидарным запахом дерева, красками. Дробно, как дятлы в свадебные дни, стучали топоры, звенели острозубые пилы – возводились новые этажи, дома. На мысе Чуркина, на той стороне бухты, редел вековой лес – появлялись новые просеки, новые строения, улицы. Жил, пел, гремел город.
Огородники-китайцы, сгибаясь под тяжестью, несли на длинных тонких коромыслах круглые плетеные корзины с молодой зеленью – луком, огурцами, морковью. Истошно орали паяльщики посуды. Высокими голосами пели-заливались торговцы рыбой: предлагали хозяйкам остро пахнущую морем, трепещущую навагу, камбалу, корюшку.
И самый кипень – это разноязыкий, разноплеменный, бурно живущий порт. В бухту прибывали суда со всех концов земли – из Америки, Японии, Австралии. Гремели, оглушительно лязгали лебедки, грохотали выбираемые толстые железные якорные цепи. Зычно ухали грузчики, с поклажей на спине бегущие вдоль пароходных сходней, ревели сорванными голосами боцманы:
– Майна! Вира! Майна! Вира!
– Куда ты прешь, дура баба? Ослепла? Раздавят, как мышонка!..
Несметные богатства приходят и уходят из порта: мягкое золото – пушнина, разные товары – тюки сукна, шерсти, шелка, швейные машины, мешки с соевыми бобами, крупчаткой, железные пудовые банки с кокосовым маслом, ящики с заморскими фруктами, цемент, керосин и даже цистерны с водой из Японии (Владивосток был беден пресной водой).
Лесников, помолодевший, веселый и быстрый, словно у него выросли за спиной крылья, за дорогу крепко сдружился с Василем. Сидя с ним и Аленой на берегу бухты и наблюдая оживленную жизнь порта, Силантий делился своими раздумьями:
– Всем этим неслыханным богатством владеют господа промышленники, купцы-богатеи. Видели – в городе каких только фирм нет! И японские, и американские, и английские. А город наш, русский. Конечно, тут и русские буржуи есть, но чужестранец шустр, во все щели так и лезет. Посмотрите: кто на них трудится? Горб гнет вона какая великая рабочая рать: русские, китайцы, корейцы, японцы. И у всех рубаха пропрела до дыр от пота горючего. И здеся правды-справедливости нет. И здеся, как и в России, трудолюбцы гнут шею под ярмом. А говорили – вольный край! Копейка кровью достается. Попробуй убери тут рабочего – сразу вся жизнь замрет…
«Верно, – согласно думает Алена, – здесь всему ход дает рабочая рука».
Порт – трудовое сердце города – работал уверенно и ритмично: денно и нощно гудели гудки – приходили и уходили суда. Порт ширился, строился: поднимались новые склады, пакгаузы, выравнивался, укреплялся берег, обихаживались пирсы.
На глазах переселенцев вырастал прочный, красивый причал: ежедневно в зеленовато-прозрачную воду бухты, на ее дно, плавучие краны опускали огромные – с добрый крестьянский сарай – бетонированные кубы.
Трудным и, видать, опасным делом спуска в воду многопудовых кубов командовал высокий красивый человек.
«Батюшки-светы, как похож на покойного Петра Савельевича!» – ёкнуло Аленино сердце.
За несколько дней до отъезда Смирновых из Семиселья пришла безотрадная весть о безвременной кончине Петра: «Убит при попытке к бегству…» Всю дорогу на Дальний Восток стоял перед Аленой образ могучего, доброго и умного молотобойца; она, держа кричащее сердце в руках, вспоминала, как уводили его жандармы. «Убит при попытке к бегству». Дядя Силаша говорил: «Никакого бегства не было. Убили и отписались…»
Сердитый окрик большелобого, белолицего начальника на замешкавшихся рабочих отвлек Алену от тяжелых воспоминаний. По мановению руки стройного великана в кремовом чесучовом костюме, из-под пиджака которого выглядывала льняная вышитая рубашка, тяжеленный куб, лениво покачиваясь на тросах, при помощи водолазов ложился на свое, точно предназначенное, место. После укладки кубов лицо великана добрело; отдуваясь, как после крутого подъема, он вынимал платок, вытирал горючий пот со лба.
– Ну как, Иосиф Антонович, довольны? – намекающе спрашивали его рабочие и водолазы. – Может, обмоем?
Иосиф Антонович улыбался, лез широкой пятерней в карман за бумажником, вынимал серебряный полтинник.
– Обмойте, ребята, чтобы наша кладка десятки лет нерушимо стояла.
Однажды в порт пришла комиссия – проверять укладку причала, строительство портовых сооружений. Чистенькие господа в белоснежных костюмах, в соломенных шлемах «здравствуй-прощай» походили по складам, потоптались на готовом участке причала, поинтересовались:
– Точно ли по проектной линии идет кладка?
Великан на этот вопрос, недоуменно вскинув брови, ответил:
– А как же?
– Здесь нам больше нечего делать, – поспешил вмешаться сопровождающий комиссию инженер. – Работа господина Муцанко неоднократно проверена. Сам господин Тихий бессилен раскачать «кирпичики», если их уложил Иосиф Антонович. Все, безусловно, делается строго по проектной линии. Не так ли, господин Муцанко? – любезно спросил инженер великана.
– Конечно, так! – строго ответил Муцанко. – Мы отвечаем за все – вплоть до качества применяемого нами цемента: мы ведь сами бетонируем кубы…
Комиссия вскоре ушла. Муцанко долго стоял у пирса – смотрел на берег, на заготовленные впрок кубы. Он заметил переселенцев, подошел, поздоровался. Затем подсел к ним на горячий прибрежный камень.
– Я вас здесь не первый раз вижу, – приветливо улыбаясь, сказал он. – Наблюдаете за кладкой? А что вас, собственно, интересует? – спросил он Смирнову.
– Мы деревенские, нам тут все впервой, вот и интересуемся, как малые ребята, – доверительно ответила Алена. – На диком, пустом камне какое хозяйство раскинулось! – Она совсем расхрабрилась – великан был ей близок рабочим запалом – и спросила: – Одного я не пойму. Море тут балует порой – с корабль волны поднимает. Ветер. Ветер, тайфун по-здешнему, все так и крушит, баржи на берег выбрасывает, как дырявое ведро. Мы повидали – силища! Не подмоет, не слизнет вашу работу, Иосиф Антонович?
– Ого! Вы даже имя мое знаете? – довольно засмеялся Муцанко. – Нет. Не подмоет, не слизнет. Это довольно трудно объяснить… Но постройка, вернее – укладка эта покоится на строго математическом расчете… Должно быть учтено все – и тайфун, и приливы, и отливы, и даже… луна. Целая наука…
– Наука! – уважительно повторил Лесников и стал расспрашивать Муцанко о работе водолазов, плавучих кранов, о том, как бетонируются кубы, зачем нужно столько причалов и складов.
Иосиф Антонович живо, по возможности доходчиво, отвечал дотошному, ненасытному собеседнику.
– Зачем нужно такое большое строительство? – задумчиво переспрашивал он. – Дело в том, что временные причалы для приема грузов и причал на Коммерческой набережной, где приставали пароходы заграничного плавания, не могут уже удовлетворять нужды города. Вот и строимся…
