Текст книги "Заря над Уссури"

Автор книги: Вера Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

– Ты раскошелишься, брюхатая жила, – согласно кивнул Аксенов и опасливо поежился от ненавистного, тяжелого взгляда хозяина.

Лебедев с силой постучал по столу.

– К порядку! Аксенов! Прекратите перепалку! Простите нас, товарищ Яницын! Страсти разгорелись… Вы будете продолжать?

– Да я уже, в сущности, все сказал. Решать теперь надо о создании отряда, а это уже ваше дело, дорогие товарищи… – обратился он к темнореченцам.

Сразу замолкло, насторожилось собрание. Устоявшуюся тишину опять прорезал густой бас Зота Нилова.

– Да какой ты нам, лапотникам, товарищ, господин хороший? – спросил он. – С давних пор гусь свинье не товарищ…

– Ты сегодня, видать, с глузду съехал, Зот? – спросил Лесников.

– Помолчи, потерпи, страстотерпец! – ехидно сказал Зоту Куприянов. – Не мешай слушать новую балалайку…

– Зотушко! – пропел было дядя Петя и спохватился – Зот Арефьевич! Отыди ото зла… – И предостерегающе предупредил: – За такие слова…

– Свинья-то кто? Ты, видать, и есть, Зотейка? – насмешливо спросил горевший гневом Аксенов.

Плохо залеченная сквозная рана в грудь, полученная на фронте, и тяжкий батрацкий труд истощили молодого мужика. Дома из каждой щели выглядывала нищета, хотя баба Палага и падала с ног, добывая кусок хлеба. Выхода не было у Николки, и он пошел к чужому дяде, подставил худую шею под недоброе ярмо Зота Нилова. Тут и нашла коса на камень! Злой, въедливый хозяин-тугодум вызывал в батраке чувство отвращения, даже гадливости: «Из говна конфету сделает – и ту норовит продать втридорога!»

Хозяин сто раз готов был выгнать к чертовой матери «занозистого стервеца», но держало его чувство алчбы, кулацкой жадности к дешевому безотказному труду. Наколка в труде был огневой, в запале забывал, кого обогащал его жаркий пот. И еще одно чувство владело Зотом – странное чувство острой неприязни и в то же время любопытства к непонятному человеку, принесшему в деревню завиральные, но сногсшибательные мысли о равенстве людей, о жизни деревни без кулаков, крепких хозяев. «От века и до века мы их кормильцы. Босотва! Лодыри! Нахватался у большевиков!» Тяжелодум Зот накалялся, в остервенении ругал батрака.

– Накачали тебя, пустотелого, – бубнил он, – поешь под дудку смутьянов! А чево ко мне прискакал? А? То-то! Кусать надо, брюхо набить надо? Шел ба к Силашке-пустозвону, к нищей братии Смирновым ай к батрацкой богородице Марье. Там тебе не отломится? Надо передо мной шею гнуть?..

– Так ты и есть свинья, Зотейка? – вновь предерзостно переспросил Николай. Высокое, стройное тело его, донельзя исхудавшее от окопной тоски и вши и от непосильного труда на завистливого, требовательного хозяина, все трепетало от праведной ненависти к деревенским богатеям. Это по их вине страдает мать, мучается он, Николай; это по их вине встал над, пустой землей, ныне почерневший от времени, крест с надписью: «Иннокентий Аксенов». Был он в те дни Колькой, несмышленышем, а вычертила память имена злодеев, обрекших отца за его справедливейшее восстание против устоев их жизни на преждевременную мученическую кончину. В числе этих имен был и тупорылый Зот, налитый презрением и ненавистью к бедноте: «Лодыри! Лодыри царя небесного!» – Зот, Зот Арефьевич, проклятый Зотейка!

Богат, но скуп, не тороват Зот Нилов. Год от года крепло его сильное хозяйство, и крепла в нем год от года косная, беспощадная сила хозяина и вероучителя, гнущая все живое. И странно – Зот был единственным на селе богачом, богатство которого не рождало в темнореченцах ни почтения, ни уважения к нему. Он весь взвивался от черной злобы, когда мужик по оплошке называл его не Зотом Арефьевичем, а, как последнего батрака, Зотейкой. Вот и сейчас, услышав свое уничижительное имя, Нилов от негодования потерял дар речи, задохнулся, забормотал нечленораздельно. Из огромной ощеренной пасти его, обрамленной косматой, густой бородой, с гулом и передыхом вылетали слова:

– Молокосос! Мальчишка! При всем честном народе… облаял свиньей… Чертова нищета… встает на горло. Иха воля!.. Иха власть!..

– Эк у тебя, хозяин, слово слову костыль подает! – подлил масла в огонь Николай.

– Забыл, какой смертью отец твой, Кешка Аксенов, пал? – вне себя и внятно и вразумительно выпалил Зот. – Кабы и ты…

На Зота зашумели, зацыкали со всех сторон, он растерялся и умолк, униженный, уколотый в самое сердце: «свинья Зотейка».

– Не обессудьте за беспокойство, прошу дать слово мне, – смиренно выговаривая слова, попросил Аристарх Куприянов и зачастил, как на проповеди: – Спаситель, наш всевышний и всесильный защитник Иисус Христос, коего заповедям мы следуем неукоснительно и с благоговением, не велит нам поднимать руку на ближнего своего. А тем паче братоубийство – это грех высший, и нет ему оправдания! «Не убий! Не убий!» – эту заповедь мы впитали с молоком матери и ради нее прошли через испытания великие, но не отступили. Паства моя, о которой я пекусь долгие годы, готова претерпеть новые мучения и гонения, но не пойдет воевать! Отсидимся, отмолчимся, и нас не тронут. За что, про что нас, смиренных и безобидных, трогать?

– Живоглот ты смиренный! – взорвался Николка. – Открываешься потиху, как улитка?

– Не трожь, не трожь, Николай Иннокентьевич, людей умудренных, седобородых! Нехорошо, милок… – запел было дядя Петя.

– А сам ты чево помалкиваешь? – сердито спросил его Зот. – Чево так хвост поджал? С какого такого испугу? Нас подначил, а сам в кусты?

– Текучую политику понимать надо, Зот Арефьевич! – умильно протянул дядя Петя. – Мозгой шевелить, – насмешливо продолжал он. – Чево мне пужаться, в кусты лезть? А только я человек расейский, патриотичный и чужого дяди мне в дому не надоть! На дух не хочу! Я привык сам в своем краю хозяйновать и заезжего барина над собой не потерплю! Японец ай американец нас, как негров или индейцев, с лучших земель и угодий сковырнут – это уж как пить дать. Загребут себе все богатства, а нас под свое начало горб гнуть поставят. Не пойдет такая лавочка! В запрошлый раз я говорил мужикам – не вступать в кровопролитие, чураться братоубийства, а ноне – ноне иная получается картина, брательники. Ежели во Владивостоке самураи со своих кораблей поскакали, на сушу сошли, значит, они и к нам заявиться могут. Тогда какая нам сторона? Вот почему я сразу язык и проглотил. Я сам видел, как японец в Корее хозяйствует, как гнет народ в дугу! Корейцы в родной своей стране правов никаких не имеют, ходят по струночке, а японец им чуть что – и по зубам! И нам чтобы такая хреновина? Промеж своими драчка – отстранись, не мешай, третий лишний, а тут по-иному поворачивается. Я стар, не вояка, но помогу, чем в силах, красному новому воинству: «Не пущайте! – в ножки поклонюсь. – Бейте, колотите, гоните лиходея-супостата с земли русской. Пущай не щерит пасть на чужое-то добро!»

– Ах ты сума переметная! – обиженно возопил тугодумный Зот. – А хозяйства? А быки-лошади?

– Заткнись ты, Зотейка, со своим хозяйством и иди с ним к чертовой матери! – прервал его Аксенов. – Россия трещит, от России мировая буржуазия норовит вон какие ломтища откромсать, а ты – «быки-лошади»! Не мешай слухать, свинохряк жирный!..

– Тише! Тише! – стучал по столу Лебедев. – Давайте, товарищи, дело решать. Кому дать слово?

– Мне, Сергей Петрович, – сказала баба Палага, поднимаясь с места.

Мужики так и ахнули: впервые слова попросила женщина!

– Ну, отцы и радетели! – донесся до Лебедева голос многоученого баптистского проповедника Аристарха Куприянова. – Кажись, валаамова ослица заговорить собирается…

Скосив в сторону женщин блудливые, расшалившиеся глазки, дядя Петя хихикнул:

– Настают последние времена…

Палага слышала злоехидные слова, но пренебрегла злоязычными брехунами. Она строго пригрозила сыну:

– Почитай старость, Николка! Не посмотрю, что ты уже десять дён в женатиках ходишь, вихор-то приглажу. Зелен ты еще: не проймешь словом живоглота и мироеда-жадобу: ему овечий курдюк дороже России! Слепари бессовестные! Вам коровья лепешка глаза залепила! Не хотите мозгами пошевелить? «Наше дело – сторона»? «Переждем»? «Посмотрим, чья возьмет»? – Голос Палаги креп, пылающие возмущением глаза прожигали насквозь опустивших очи долу мужиков. – Кого слухаете? За какими поводырями идете? Нашествие! Нашествие чужеземцев на нашу родную дальневосточную землю, а вы выжидаете, раздумываете! «Обойдет, не тронет гроза»? Нет! Не обойдет! Тронет, мужики-гражданы! Апосля спохватитесь, да будет поздно: покорно, как волы глупые, подставите шеи под ярмо. Мабуть, мечтаете, что японское ярмо будет слаще царского, которое вы только-только сбросили? И не мечтайте, не слаще будет это ярмо, а еще горше, мужики-гражданы! Встанет над вами чужой, постылый чужеземец, хозяйновать начнет, и вы из-под его палки станете на свет божий смотреть, его милости испрашивать. На Амур-батюшку поехать порыбалить – запрет. Не тронь! На Уссури-матушке перемет поставить – запрет. Не тронь! В тайгу лес рубить, зверя валить – запрет. Не тронь. Так вот, собственными руками, и поднесем насильникам наезжим наши пашни, наши воды, нашу тайгу? – настойчиво спрашивала Палага у притихших мужиков и жгла их пылающими очами. Гремел и высился ее густой и страстный голос. Будто поднятая неведомой силой, она встала со скамьи и, маленькая, седая, грозная, как оскорбленная родина, возвысилась над мужиками, захватила их сердца. – А стыд, а совесть у вас есть, мужики-гражданы? Отдать свое, ухоженное трудом русского народа, добытое кровью, кровавым потом родных наших и близких? У меня озноб по спине пошел, как я услышала: «Наше дело стороннее». Стороннее? Профукаете так родной край, Уссури-матушку да и хаты свои, гражданы-бородачи. Чево это вы, как по сговору, буркалы-то в землю уставили? Мабуть, крупица совести осталась, мабуть, быки-телки не весь стыд слизали?

Гражданы-мужики! Наша, советская власть зовет нас в трудную годину помочь ей, послужить в ратном деле. Молодым мужикам надо всем подниматься на защиту свойской земли! Ты не гуди, Зот, не гуди, как сердитый шмель! Тебя никто и не возьмет в отряд, мирской обжора! Тебе милее крутить быку хвост, чем родину спасать, – ну и крути на здоровье! Нам не нужны мироеды, нам с ними не по пути! Не нужны бесстыжие трусы, лежебоки окаянные, которым теплый бабий бок слаще свободного неба над родным краем. Пусть они сидят и ждут в своей хате с краю, авось она первая и вспыхнет огнем-полымем, подожженная захватчиками-изуверами. Сергей Петрович! Пиши меня. Тряхну старыми костями, ружжо мне не в новинку: в молодости меня с Иннокентием сам Ванюшка Фаянго, гольд, охотник первостатейный, таежному делу обучал. Глаза еще вострые, возьму вражину на мушку! Сам Ваня Фаянго говорил: «У тебя, Палашка, глаз как у моей Аннушки». А кто не знает, какой охотник Аннушка Фаянгова? Пиши!..

– Да что вы, товарищ Аксенова? Мы уж без вас постараемся справиться, – отказал Сергей Петрович. – Такой спор, не на живот, а на смерть, решают мужчины…

– Ну, вам виднее, была бы, как говорится, честь предложена, – недовольно сказала Аксенова и вернулась к женщинам.

– Меня пишите! – крикнул Николай Аксенов. – Дружков моих Костина Алешку и Костина Макарку. Дело промеж нас договоренное…

Лед тронулся, к столу один за другим шли молодые темнореченцы.

– Пиши, учитель!..

Яницын подсел к Палаге:

– Спасибо вам, товарищ Аксенова! Очень помогло ваше горячее слово.

Палага смотрела на него жадно, вопрошающе, и слезы текли по ее еще возбужденному лицу.

– Не на чем, товарищ Яницын. О своем кровном пекусь. Ненароком, вы не сынок ли Марьи Ивановны Яницыной?

– Да! – живо откликнулся Вадим. – Вы знаете маму?

– Я Палага Аксенова. Слыхали, поди, обо мне?

– Палага? Еще бы, конечно, мама мне рассказывала о том, как вы воевали с Гондатти. Вот вы какая, вояка! – с искренним восхищением говорил он.

И больно, будто его кольнули шилом, ёкнуло сердце: рядом с Палагой сидела Смирнова.

– Здравствуйте, Алена Дмитревна! – обратился он к ней.

Услышал робкое «здравствуйте!», увидел милое белое лицо и понял, как он счастлив, как безмерно богат: судьба подарила ему эту желанную минуту нежданной встречи. Видел, что смущена, что робеет, и, всегда смелый, находчивый, не нашел ничего лучшего, как задать глупый вопрос, на который заранее знал ответ:

– А вы почему так смирненько притулились? Почему не выступили?

– Ой, что вы! Батюшки-светы! Куда уж мне!.. – краснея, смущаясь, ответила Алена. – Сидеть-то тут и то страх берет. Это сейчас мужики к нам попривыкли, а первое время не только насмешки, а и угрозы слышали, а вы – выступать. – И заспешила, заторопилась: – До свидания, Палагея Ивановна, прощевай, Марьюшка, до свидания, товарищ Яницын! Побегу: вона Василь зовет…

Ушла. Вернее, убежала: Василь уже стоял в дверях, махал рукой муж и хозяин: «Алена! Домой!»

Милая. Милая. Тепло небольшой шершавой ладони…

– Вы уж ко мне загляните хоть на часок, – пригласила Аксенова Вадима.

– Зайду, завтра же зайду! – охотно отозвался он. – С превеликим удовольствием побываю у вас!..

После собрания Лебедев и Вадим подводили итоги: отряд создан, и в него еще будут вливаться мужики постарше, колеблющиеся ныне.

– Молодчинище! Молодчинище, Аксенова! – возбужденно и весело говорил Яницын. – Это она повернула настроение мужиков. Они танцуют под чью-то дудочку, пришли послушать, побрыкаться, а она их рванула за живое. И сколько выстраданной страсти, сколько выношенной убежденности! Хороша, хороша баба Палага!

А ночью лежал на скромном ложе – широченная ямщицкая шуба, – раскинув руки в стороны, и был счастлив, счастлив, как мальчишка, впервые полюбивший курносую девчонку. И гнал прочь предостережения и опаски: «Чужая жена». И не заглядывал в будущее – что ему в нем? – он знал, что полюбил прекраснейшую, лучшую из лучших, единственную на земном шаре женщину. «Алена я, Смирнова». А потом услышал чей-то ехидный шепоток: «Кажись, валаамова ослица заговорить собирается…» Поплыли во мгле шалые бирюзовые глазки дяди Пети. Вадим уже знал его. «Смолчал? Скушал? Сереже нелегко. Кулачки тут каленые. Ка-ак их Палага чехвостила! „Живоглота словом не проймешь… мирской обжора…“ Крепка, крепка… – И, уже засыпая, додумывал: – Прирожденный трибун…»

Глава четвертая

Омытый теплыми дождями, сиял Хабаровск – родной, любимый город на горах.

Яницын шел по главной улице – Большой, или Большанке, как звали ее в просторечии, Муравьев-Амурской, как почтительно извещали еще сохранившиеся кое-где казенные надписи на бывших служебных зданиях губернского чиновного города.

Вадим улыбался, глядя на первородную, заглавную улицу города, поросшую травой, с мирно пасущимися курами, гусями. «И это столица огромного, богатейшего края? Нет, шалишь! Мы возьмемся за тебя, Хабаровск мещан, обывателей, чиновников. Мы стряхнем с тебя былое сытое и тупое равнодушие: „Мы люди маленькие! Наша хата с краю…“ Мы приобщим тебя к большим делам, к коренному преобразованию жизни на новых социальных началах. Наш край – форпост России на Востоке, и он должен быть передовым, цветущим, богатым. Рядом, бок о бок, страны, в которых властвует, творит свой суд капиталист, император, колонизатор, – держат народы в жестоком ярме бесправия. Миллионы китайцев, корейцев, японцев будут брать с нас пример и повторят наш путь уже без наших поисков и ошибок… О, проклятая разруха! Вяжут по рукам и ногам нужда и лишения. А так хочется поскорее приступить к созиданию!» – думал Яницын, сжимая сильные пальцы.

Улица уперлась в городской сад на высоком, правом берегу Амура.

Вадим прошел по неухоженным, одичавшим дорожкам сада и вышел к пустому постаменту – революция сбросила наземь монументальный памятник надменному властителю, наместнику края графу Муравьеву-Амурскому. От памятника, который еще недавно гордо высился над знаменитым хабаровским утесом, остался только унылый и уже обшарпанный постамент.

Вадим встал над обрывом и заглянул вниз.

С шумом и грохотом обтекал там Амур вдавшийся в реку скальный выступ; яростно всплескивал водоворот.

Крутая, отвесная стена стояла несокрушимо: каменный утес, с силой омываемый водами Амура, тысячелетиями противостоит водной стихии. Глыба! Утес! Ширь-то какая! Ну и разлив: та сторона еле-еле видна, а глаза у Вадима острые! Разыгрался ныне Амур-батюшка!

Вадим сел на шаткую скамью. Тревоги сегодняшнего напряженного дня звали к труду: скоро надо делать доклад в исполкоме – о мероприятиях по ликвидации безработицы среди населения, начиная от рабочих и кончая интеллигенцией.

Он достал из папки решения Четвертого краевого съезда Советов Дальнего Востока и усмехнулся: будто наяву услышал он злобный вой банкиров, золотопромышленников, владельцев шахт, рудников – решения съезда подрезали экономические корни недавних воротил края.

Съезд назвал буржуазию организатором и вдохновителем войны и голода рабочих масс. Буржуазия мешала правильному распределению продуктов; буржуазия отправляла золото за границу; буржуазия истощала производственные ресурсы края.

Съезд признал собственностью Советской Республики прииски Амурской области, объявил народной монополией добычу золота. «Подрезали, подрезали крылышки!» – радовался Вадим и читал нараспев: – «Все частные банки и их капиталы вливаются в один могучий источник экономической жизни – в Народный банк…»

Мысли его устремились по другому руслу, внимание привлекла резолюция по международному положению: «Во избежание нарушения дружбы между народами России, с одной стороны, и Японии и Англии – с другой, требуем немедленного вывода иностранных войск из г. Владивостока». «Да! Черта с два, выведут! Владивостокцы требовали, теперь требует краевая власть, а наглые пришельцы плюют на протесты и резолюции – накапливают силы. Во Владивосток прибыл еще один японский миноносец».

Вадим заставил себя вернуться к подготовке доклада в горисполкоме. Давно и остро занимала ум Яницына проблема общественных работ – без хозяйчиков, без посредников: всё – и работы, и организация труда, и управление – в руках тружеников.

В городе успешно работают на общественных началах прачечные, пекарни, столярные и портняжные мастерские. Но это только проба, поиски форм, обеспечивающих полную заинтересованность каждого участника общественных работ.

Вадим, прищурясь, смотрел на сверкающие воды Амура – солнце уже разбежалось во все лопатки по реке – и медленно, влюбленно, как старый сизарь, застонал:

– Амурушко! Братец!

Отдохнув немного, опять отдался напряженному труду. Самый тяжкий бич – безработица. Притаившиеся темные силы умело играют на этом. Тяжко живет мелкий трудовой люд, а спекулянты и торговцы поддают жару: все неимоверно вздорожало. Надо искать и искать пути развития экономики, хозяйственной жизни края, а то – тупик! Заколдованный круг: как начинать с голыми руками? Ни денег, ни материалов. Планы? С горячей головы их можно насочинять, а где реальная основа? Разруха. Разруха. И саботаж. Стоят фабрики, заводы.

Со сжатым от тоски сердцем видел Яницын потухшие заводские трубы. Болотная, вязкая тишина вместо трудолюбивого гуда и урчания машин. Пыль и плесень на облупившихся стенах цехов, грязно-серые плиты пола. Тоска! И в гробовой тишине, казалось, постепенно нарастал и гулко отдавался в пустынных, обезлюдевших помещениях крик полезных машин: «Вдохните в нас живую душу, наполните пустые чаны, оживите мертвые, окостеневшие жернова бегунов, заставьте стремительно, с легким потрескиванием бежать уже окаменевшую от покоя и неподвижности трансмиссию; пусть тревожно и радостно зовет заводской гудок людей на праздничный, неостановимый подвиг труда, ибо только труд – это жизнь и счастье!»

Вадим размечтался. Видел край свой цветущим, в лесах новых фабрик и заводов. Вот здесь, внизу, у бьющегося о камни потока воды, он воздвигал уже здание электростанции, мощной, несущей свет и энергию возрожденному городу. Он обдумывал уже черты нового Хабаровска: снести все эти хибары окраин, шагнуть в сторону Уссури, к Красной речке – какой простор для строительства городских магистралей! Уже не было безработных, потерявших надежду людей, не было интервентов, готовящих плацдарм для коварного прыжка в глубь Дальнего Востока…

«Ну, размечтался, как маленький!» – одернул себя Вадим и опять углубился в изучение решений Четвертого съезда Советов.

Сбылась, сбылась вековая мечта крестьянина, отныне земля и ее недра – собственность трудового народа! Земля, земля! Крестьянские восстания. Степан Разин, Емельян Пугачев. Положен конец несправедливым привилегиям казачества и старожилов-крестьян: шутка в деле – стодесятинники! Земли, отнятые у мироедов, передаются в руки крестьян-тружеников. Все на новых, чаемых веками началах! Отсюда шакалья злоба и вой буржуазии. В ее печатном органе «Приамурская жизнь» и в эсеровской «Воле народа» до сих пор льются потоки лжи и клеветы самого ядовитого свойства против Советов, а значит и против большевиков. Советы и большевики – для врага понятия идентичные. Ну что ж! Попробуйте-ка теперь продолжать в том же духе – получите по заслугам! Созданный Советами Трибунал печати уже начал подрезать коготочки беспардонным контрреволюционным писакам. Какой пронзительный визг вызвал штраф, наложенный Трибуналом печати на редактора «Приамурской жизни» за клеветнические наветы на молодую советскую власть. Ничего! Трибунал печати возглавляет беззаветный солдат революции, светлейшая голова Геннадий Петрович Голубенко, он не даст поблажки борзописцам.

Яницын вспомнил худого высокого человека с тонким, аскетическим лицом и фигурой Дон-Кихота, с благородным лбом, запавшими от усталости глазами – работает как черт! Несколько раз Вадим уходил из горисполкома с Голубенко, и каждый раз тот открывался перед ним новой чертой – и всегда неожиданной и трогательной. Фанатик и аскет Голубенко отказался от личной жизни во имя революции. Участник революционных битв 1905 года, он долго мыкался по тюрьмам и ссылкам, тяжко болел. Скромность и душевная ясность Геннадия Петровича – такой не свернет с избранного пути – чем-то роднила его с Сергеем Лебедевым. Чем? Цельностью натуры! Таких людей можно сломать, но не согнуть.

Вадим поднял голову от записей, и величавая, сверкающая ширь многоводного тока Амура вернула его мысли к неисчерпаемой реке будничных забот, к множеству дел, требующих решения, – серые, прозаические, обыденные дела, но от них зависела судьба революции и основное – доверие масс. Точила сердце, требовала решения задача задач: какие кладези экономики края развивать, чтобы быстро и заметно улучшить жизнь?

Внезапно Яницын вспомнил: «Сегодня воскресенье! „Социалистическая трибуна“ ждет меня с обзором текущей политики, международных и внутренних событий!» В помещении бывшего гарнизонного собрания проводятся лекции для народа, и зал всегда переполнен. Яницын достал из кармана распухшую книжку в коричневом переплете, открыл папку с вырезками из газет, записями, документами, ушел в них, сосредоточился, восстанавливал в памяти то, что не успел записать. Произнес медленно:

– «Лета тысяча девятьсот восемнадцатого бысть…» Да! Бысть-то бысть, а тучи кругом грозовые…

Вечером Марья Ивановна встретила сына воркотней:

– Голоднешенький, наверно? Отощал? Ушел чуть свет. Потеряю я тебя, совсем не бережешься! А каково мне, не думаешь? День-деньской одна, как сыч… – ворчала мать, а сама подкладывала сыну лакомый кусочек – головку кеты. – Исхудал. Иссох от забот, а нешто всех ублаготворишь?..

– Мама! Мама, дорогая! Это я-то иссох? Поперек себя толще стал на ваших хлебах!

– Ты наплетешь: «Поперек себя толще»! – передразнила мать сына, а сама не таила любви и гордости. «Хорош сын! Красив сын. В самой поре, а о женитьбе не думает: с головой в делах. Жизнь-то и проскочит мимо. Внучонка бы выпестовать…»

Стемнело. Вадим ушел в свою комнату, зажег небольшую керосиновую лампу, достал бумаги, папки. Со школьной скамьи, с того памятного вечера, когда он пришел к Лебедевой и его молодое отзывчивое сердце пронзила боль любви, признательности и благоговения, Вадим неуклонно вел записи о встречах с людьми, чем-либо поразивших его воображение, о впечатлениях дня и, обязательно, о важнейших событиях в России и во всем мире. Еще юношей, знакомясь с марксистской литературой и превыше всего поставив науку о человеке, его истории, его экономических, политических и социальных исканиях, Яницын ощутил в себе призвание историка. Он жалел, что не удалось окончить университет, и продолжал штудировать книги по социологии, истории, философии; подсмеивался над собой: «Вечный студент!»

Сегодня работа не шла; он долго сидел за столом, подперев голову рукой, перебирал события дня. Ему почему-то было не по себе. Ах, да! Вот в чем дело: около гарнизонного собрания его толкнул какой-то человек. «Простите, пожалуйста!» – произнес он и испуганно шарахнулся от Яницына. Вдавив голову в плечи, человек быстро зашагал прочь. Вадим бросил на прохожего мимолетный взгляд и приостановился. «Где я его видел?» Так знакомы плоские, серые губы, шмыгающие глаза.

После жарких дебатов на «Социалистической трибуне», которые разгорелись по его докладу, Вадим забыл о встреченном человеке. Выйдя из гарнизонного собрания и – после спертого воздуха аудитории – с наслаждением вдыхая вечернюю прохладу, Вадим легко и упруго зашагал домой. «Тридцать пять лет. И силен и здоров. И один, одинок как перст. И сердце хочет, ждет, требует большой любви. Смиренно кроткое ее лицо. Женская беззащитность, которая так обезоруживает. Высокая. Но я, наверное, выше ее на голову? – Вадим приосанился, распрямил молодецкие плечи: представил ее рядом, увидел пугливую чуть-чуть улыбку на детских губах. – Милая ты моя, милая женщина! Так-то вот, Вадим Николаевич, подсмеивался: „Как в восточной поэме…“ А вот, значит, бывает и так, что с одного взгляда и… наповал!»

И опять всплыл человек с серыми губами. Не мог его вспомнить, и это раздражало. «Да ну его к черту! Нашел о ком думать! Дел по горло».

Вадим проглядывал листок за листком, особо останавливался на важных событиях. И основополагающее из них – обращение «К гражданам России!». Читано многажды.

– Здравствуйте, дорогой Владимир Ильич! Здравствуйте во имя родины! – обратился он к небольшому портрету Ленина, стоявшему на столе.

Ленин. Владимир Ильич. Прищур умнейших, пронзительно-внимательных глаз…

Надо подвести итоги минувших дней. Все недосуг, все некогда, абы как. Спасибо, урвал вечер: можно суммировать главное.

«Апрель был наполнен событиями огромной взрывной силы. С запада России во Владивосток проследовали эшелоны чехословаков – едут якобы на французский фронт, воевать с германцами, а на наших станциях ведут себя возмутительно, издеваются над населением, провоцируют скандалы. По донесениям похоже, что неугомонные „державы Согласия“ явно на что-то подбивают чехословаков.

Заграничные хозяева не зря вновь пригрели казачьего есаула Семенова! От ударов красных войск он удрал в Маньчжурию. Дяди-доброхоты снабдили его оружием, обмундированием, деньгами, привлекли в помощь искавших легкой наживы и карьеры молодых офицеров-авантюристов, сынков буржуазии, битых белых офицеров, хунхузов, японцев и в апреле вторично (!) отправили в наступление против Советов. Презренные наймиты! Народ вздернет вас на осину, палачи и предатели!..

И новое тревожное известие: казачий есаул Калмыков объявил уссурийским казакам-станичникам, что отныне он „правомочный войсковой атаман“. Есаул – атаман войска? Расхрабрился Иван Калмыков! Он прикармливает зерном, полученным от иностранцев, казаков, и в „благодарность“ за это станичные атаманы выносят общественные приговоры „о непризнании советской власти“. Да, зашевелились в гнездах змеи. Семенов. Калмыков. Семенов будет напирать с запада, из Маньчжурии, а Калмыков – с востока.

Богатая казачья верхушка гродековцев почуяла неладное: создание Калмыковым в Гродеково военного вооруженного центра может грозить уничтожением поселка, если он станет местом боевого столкновения двух борющихся лагерей. Поселковый сход запел о полном мирном нейтралитете, призвал казаков быть на страже интересов односельчан: не давать поводов к вмешательству в жизнь станицы ни той, ни другой борющейся стороне. „Затряслись, станичники? Испугались за добро? Создали банду, спрятались за спины господ военных из чужих земель и называете это „мирным нейтралитетом““? Отогрели у себя на груди гремучую змею – вот и пеняйте на себя…»

Вадим берет выписку из владивостокской газеты «Красное знамя» от шестого марта 1918 года. Статья Антонова «О походе против Советов» жирно обведена красным карандашом. На полях тонким, четким почерком Яницына выведено против фамилии Антонова: «Большевик, редактор газеты „Красное знамя“». Вадим углубляется в нее: «Умная и верная статья», – делает выписки для доклада на «Социалистической трибуне».

«Немцы с запада, союзники с востока. Юнкерская Германия объявила войну новому, пролетарскому режиму, утверждаемому в Российской Республике. …Трагическим событиям, развертывающимся у наших западных границ, отвечает эхо на берегах Великого океана. Здесь не белая русско-прусская гвардия, здесь „наши союзники“ вступают на путь борьбы с советской властью». Прав… трижды прав Антонов. Воронье кружит над Дальним Востоком, только вороний грай слышен, да бряцание оружия, да топот солдатских бутс…

Яницын встал со стула и, притушив лампу, зашагал по комнате; потом прибавил свет в лампе, придвинул папки. Не время распускать нервы…

Мышкой, неслышно подошла, приоткрыла дверь мать, покачала головой, скрылась.

До поздней ночи трудился Яницын. Тревожно, очень тревожно все! Минутный провал – то ли задремал, то ли забылся Вадим, – но вдруг явственно увидел человека, толкнувшего его. «Почему он так шарахнулся? Я его видел? Где? Когда? Ах, не хочу я ни о чем и ни о ком думать! Отдохнуть бы! Заработался чертовски. Устал. Как я хочу тебя увидеть, Алена! Хорошая моя… Съездить разве к Сережке на день-два? Передохнуть, набраться сил. Вадим, Вадим! Жаль мне тебя, но никуда ты не поедешь. Нельзя, рядовой! Нельзя, солдат! Работа в Совете перестраивается, пересматривается на ходу, и быть тебе, солдат, без побывки…»

Молодчинище Геннадий Голубенко! Какие глубины всколыхнула революция, какие замечательные люди поднялись на гребне революционной волны! Один из них Голубенко – глава Трибунала печати, комиссар Государственного банка. Он умело и решительно отвел страшный для Советов удар – сорвал забастовку контрреволюционного чиновничества.

Меньшевики и эсеры создали для саботажа и забастовки стачечный комитет, но самоотверженными усилиями Геннадия, его умением переубеждать самого заядлого противника, младшие и часть старших чиновников банка отказались от участия в забастовке, и она сорвалась. А почин саботажа лежал на банковских чиновниках: начни они – за ними потянулись бы и остальные. Правда, клевета и слухи сыграли свое черное дело: происходит выемка денежных вкладов из банков. В обращении к населению исполком объяснил, что распускаемые «злонамеренными лицами слухи о захвате якобы большевиками банков с целью ограбления их есть провокационные выходки врагов народной власти».