Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)
А сейчас пришельцы разделили его на зоны, куда русскому человеку и ходу нет – низшая раса. А они высшая? Пошел в одну сторону – стоп! Американский гарнизон. В другую – стоп! Японский гарнизон. Американская зона! Японская зона! И штык, а то и винтовка – навстречу. По какому праву? У них оружия, пуль, снарядов много, вот и приставили дуло к виску. Поживем – увидим: оружие – дело наживное!»
В сладостные часы спасения, вновь ощутив щедрую полноту и богатство жизни, понял Семен, как скупо и серо он жил. Почему ушел в партизаны? Мстить за братьев? Но в лесу отсиживался от лихой беды, пережидал. Совесть не позволяла русскому убивать русского, брату идти на брата. «Совесть! А вот теперь совесть велит идти в неукротимый бой, в жестокую, смертельную схватку. Серединки тут нет. Или они нас, или мы их. Мертвяки с пустыми глазами думают задушить нас, живых! Мы работники и хозяева земли. На нас стоит мир».
Вдруг Семен остановился: на повороте к Темной речке, на серо-сизой дороге, проложенной по льду Уссури, его наметанный охотничий глаз различил еле видимые движущиеся точки.
«Едут! На конях. Наверно, японцы или калмыковцы. Конница! Не Демишхан ли со своими дикарями – черные бурки на ветру раздуваются… Эти дадут жизни, если попаду им в руки: изрубят в куски!..»
Семен пригнулся, отбежал в сторону от дороги; с лихорадочной поспешностью, не обращая внимания на злую боль в простреленной руке, зарылся в высоченный снежный сугроб, затаился.
«Пережду! Пролежу до вечера. Днем идти опасно. Поймают – не уйдешь. Все ясно: спина исполосована, рука прострелена. Не отвертишься!»
Топот копыт все ближе и ближе…
Варвара истомилась, ожидая Семена. Подозревала недоброе, но ждала. Ждала. И когда глубокой ночью в трескучий сорокаградусный мороз, от которого с треском лопались бревна сруба, кто-то стукнул в окно, Варвара в одну секунду была на ногах. Зажгла лампу. Сбросила щеколду – и узнала, узнала!
Семен, полуживой, с черным, обугленным от мороза лицом и отмороженными пальцами рук, рухнул около порога, обледенелый, со свистом втягивая воздух.
Варвара не растерялась, не заплакала.
Стянула с мужа чужое пальто, шапку. С трудом стащила валенки, гремевшие по полу, как железные. Налила в таз холодной воды. Оттирала несгибающиеся пальцы мужа, возвращала их к жизни.
– Живой! Живой!
Никанор Ильич уже суетился – помогал снохе растирать окоченевшего сына.
– Вторую ночь ползу, – сипел Семен. – Днем нельзя – Калмыков чего-то суетится, конники во все стороны скачут. В сугроб зарывался и сидел, а ночью шел. Шаг шагну и замру, слушаю: не несет ли кого нечистая сила? А под конец полз… Мороз душит: замерзаю – и все. Думал… не дойду, а сдюжил… – хрипя простуженным горлом, говорил Костин.
К мертвенно-синим, безжизненным пальцам Семена приливала кровь, они набухали, розовели.
– В воду! В холодную воду глубже окунай пальцы! – командовал Никанор Ильич. – А то печь будет, колотье до сердца дойдет. Варвара! В сенках на полке, в горшочке, гусиный жир. Достань-ка. Отойдут руки, смажем их жирком – полегчает. Пальцы, видать, живые.
Варвара разожгла печь, подобрала с пола незнакомое короткое пальто, недоуменно повертела в руках вытертую бобровую шапку, повесила на гвоздь.
Сели за стол. Семен держал ложку пятерней, в горсти; покрасневшие, оттаявшие пальцы плохо слушались его. Жадно глотал он горячие щи, вынутые из русской печки, жадно откусывал от пахучей краюхи хлеба.
– Чужих в селе нет? Калмыковцев? – прохрипел он, превозмогая себя: не упасть головой на стол, не заснуть…
– Нет! Никого нет, сынок.
Горячая пища обессилила Семена; сон сломал мужика, он обмяк, сник и непробудно заснул за столом, положив на него взлохмаченную русую голову.
– Варя! Сношка милая, смотри, рубаха-то вся в крови, коробом стоит. Рука перевязана. Прострелили его, что ли? – обеспокоенно спросил старик.
Они положили Семена на кровать, разрезали повязку, оказавшуюся рукавом исподней Семеновой рубахи, и обнаружили на руке, пониже плеча, сквозную рану. Пуля пробила мякоть, даже не повредила кости.
– Обойдется, – успокоенно вздохнул отец, – заживет. У нас кровь смолистая, таежная. Смотри – не кровоточит, затягивается.
– Батюшка! Под рубахой-то какая страсть! – ахнула Варвара, приподняв край рубахи.
– Не кричи, Варвара. Режь, все режь. Кромсай рубаху, – распорядился Никанор Ильич.
Но, взглянув на исполосованную, в рубцах и кровоподтеках, обезображенную побоями спину сына, охнул страдальчески, и ноги подсеклись – опустился на лавку.
– Били! Били моего сыночка!
…Суетилась Варвара, готовила Семена к походу в тайгу: стирала белье, месила и пекла хлеб, варила сытный обед – накормить долгожданного гостя, – а он все спал и спал.
Проснулся Семен только к вечеру, когда густо затемнили избу синие сумерки.
Пообедали. Ложка Семена ходуном ходила. Изголодался мужик. Пообедав, Семен прилег на широкую скамью, рассказал о пережитых мытарствах.
Рассказ о смерти Дмитрия Юрина, о докторе, о последних минутах перед расстрелом Варвара слушала сцепив руки – не взорваться бы рыданием! Опомнившись, поняла – погиб врач, у которого она бывала на приеме.
– Семен? Расстреляли Иннокентия Львовича?.. – беспомощно спрашивала молодая женщина. – Значит, ты все знаешь?
– Дай господи ему царство небесное, – набожно вымолвил старик. – А мы его ждали, ждали. Так и не дождались, – притуманиваясь, заметил Никанор, глядя на чудом спасшегося сына.
На другой день семья собирала Семена в путь.
Никанор вымыл сына в черной баньке; вздыхал тайком над избитым родным телом, над затянувшимися уже рубцами. Только не тронул раненую руку.
– Рано еще. Обождем. А то разбередим…
В сумерки двинулись к опушке тайги.
Семен, поцеловав отца, отвел в сторону Варвару.
– Береги себя, Варя. И его береги. Сына. И не обессудь на прямом слове: ухожу я надолго. Не приду месяц, другой, третий – не бойся, не думай плохого. Больше я им в руки живым не дамся.
Варвара прислушалась к незнакомым, жестким интонациям, металлически звенящим в голосе мужа, оробела.
– Семушка! Да как же я… мы с ним? Куда ты собрался? Никуда я тебя не пущу! – отчаянно сказала она.
– Варя! Я хочу, чтобы ты знала всю правду. Я стал другим человеком. Я… теперь уже не смогу спокойно сидеть в землянке и выжидать, когда японцы или калмыковцы к нам пожалуют. Не могу! Сердце горит!.. Я иду мстить. Уничтожать иду. Ты пойми, Варя: я на воле, а они лежат в могиле, Варя! Я был в могиле, засыпанной землей. Пока не дойду до победы, пока не увижу мертвым последнего белого гада, нет мне ни радости, ни покоя. Ты не бойся, Варя, теперь я бессмертный. Я один за них, за всех, живу…
Варвара стояла ошеломленная; рвался из груди бабий вопль; хотела кинуться к мужу – не пустить, насильно удержать! Но преданным сердцем поняла – все напрасно, не помогут ни мольбы, ни слезы, ни угрозы. Она тяжело рухнула в снег и замерла, прижавшись головой к валенкам мужа.
– Варя. Женушка. Одна ты у меня. Единственная! – Семен легко поднял ее на руки и жарко, неистово стал целовать любимое, залитое слезами лицо. Потом он поставил ее на ноги, спросил непреклонно: – Ты поняла меня, Варвара?
– Иди… Все поняла… Нет тебе иного пути. Иди, родимый…
Глава вторая
И вот, скажите на милость, казалось, не мил – не дорог был дотоле Алене Смирновой край, где свили они с Василем себе гнездо, – все в Россию тянуло; суровый, гордый Дальний Восток пугал ее тайгой непролазной, реками многоводными, дорогами бескрайними; то ли дело курская равнинка – черноземная, милая, свойская земля, на длинные версты цветущая садами яблоневыми!
Но как железными клещами сердце схватило, когда потянулись чужие постылые руки к Амуру и Уссури. Стекаются сюда битые войска белых, из чужих земель прибывают и прибывают гады разные, из-за океана приплыли змеи заморские. Сколько нечистой силы собралось!
Пируют белоинтервенты, радуются: надеются проглотить благодатный, изобильный край. Но встанет, встанет у них поперек горла косточка: начинает поднимать униженную голову простой люд, оскорбленный вражеским нашествием. Пируйте, пируйте, женихи! Оглядитесь – суженой-то нет!
Народ затаился, ропщет, ищет выхода; сильные духом уже делают набеги на врага: гремит по краю слава беззаветного храбреца Семена Костина – Семена Бессмертного, все чаще на устах людей имя партизанского командира Сергея Лебедева.
Горела в Алене святая, правая злоба на пришельцев; горько раздумывала Смирнова, курская крестьянка-переселенка: «Что делать?» Темная речка томится: близок враг, вот-вот ворвутся на широкую прибрежную улицу калмыковцы и оккупанты – в соседних селах уже слышны чужая речь и бряцание богатого оружия. Какие еще испытания падут на мирное село? Расправили крылья – и вот налетела орда несметная.
Алена не могла уже мириться с жизнью в ручных и ножных кандалах. Забыть Октябрь семнадцатого года, свежий ветер свободы? Советы забыть? Сменить волю вольную на наручники, на затворы тюремные?
Выйдет Алена к Уссури-реке, сядет на Горюн-камень. «Сколько я здесь труда положила! Моя это река, моя земля! Люба-дорога мне каждая былинка в полях, каждое деревце в таежных дебрях, каждая песчинка на речном берегу. Не отдам насильникам!..»
Вечерами сидит Алена за работой. Веретено в ее привычных руках присвистывает, крутится. Попросит она:
– Василь! Почитал бы ты «Тараса Бульбу».
Любимой стала у них эта – большой веры и правды – книжка.
Василь читал хорошо, много бойчее, чем Алена. Любимые места наизусть знал; закроет глаза и грозно читает про битву свободолюбивых казаков с врагами:
«– Есть ли еще порох в пороховницах? Крепка ли еще казацкая сила? Не погнулись еще казаки?
– Достанет еще, батько, пороху; еще крепка казацкая сила; еще не гнутся казаки!»
Дочитает Василь до Балабана, до смерти куренного атамана, – загорюнится, еле-еле слова шепчет:
«– Сдается мне, братцы, умираю хорошею смертью, – семерых изрубил, девятерых копьем исколол, истоптал конем вдоволь, а уже не припомню, сколько достал пулею. Пусть же цветет вечно русская земля!..»
Начитаются Смирновы, молчат, думу думают. На сына, на сына родного Тарас, как на подлую собаку, руку поднял, убил сына, чтобы не позорил он свободных казаков, не предал родную землю.
Мурашки по спине Алены идут, бывало, когда слушала, как читал Василь про конец Тарасов. На костре жгли его злые недруги, а он даже со жгучего смертного ложа помощь товарищам оказывал.
«Разве найдутся на свете такие огни и муки, и сила такая, которая пересилила бы русскую силу!»
Любит русский народ землю свою, негодует душа его, если чужой злобный сапог топчет милые поля, ухоженные его трудом.
На Дальний Восток пришел враг скопом. Злой враг, неукротимый. Сильны временщики…
От села к селу несутся всадники.
– Идут беляки – каратели и иноземцы. Рыщут – партизан ловят, казнят, их землянки и базы рушат. Передавайте дальше по цепочке – предупреждайте партизан, чтобы или готовились к встрече или уходили подальше.
Белые и интервенты не только на Уссури, а по всему краю, вплоть до тихого отдаленного города Николаевска-на-Амуре и Приморья, тысячами убивали русских людей.
Из села Большемихайловского, с низовьев Амура, приехал двоюродный брат Палаги Егор Вершинин и рассказал, какую уймищу народа и там положили белые. Трогательный стих привез с собой Егор.
Василь, любитель стихов, переписал, наизусть выучил жалостные слова амурского поэта:
…Победой конвойные пьяны:
Двенадцать ведут одного,
– Стой! – крикнул начальник отряда
И хочет спиной повернуть.
Рабочий ответил: – Не надо,
Стреляйте в открытую грудь…
Стреляйте же! Пусть раздается
Залп выстрелов в чаще лесной!
Ведь эхом тот залп отзовется
Над русской великой страной.
То эхо разбудит всех сонных,
Восстанет земли богатырь,
И злобных тиранов народных
Не скроет ни Крым, ни Сибирь.
Судьбу неизбежного рока
Им кровью людской не залить.
Восстанут и братья Востока, —
И труд будет в мире царить.
Пришли. Пришли, как тати ночные, калмыковцы-каратели в Темную речку. Они все время на нее зуб точили, злобились: «Партизанское гнездо!» Как и в первое нашествие пришлых завоевателей, Темную речку сначала обстреляли снарядами. И, как в первый раз, заплакало-завопило село: загорелось в нескольких местах. Побежал несчастный люд из изб, а тут его начали косить из пулеметов. Плач, стон! Взрослые мечутся; ребятишки орут; скотина как шальная скачет, ревет.
Прибежала Марья Порфирьевна в избу Смирновых белым-белешенька! Русские и японские офицеры остановились в доме дяди Пети.
– Про твоего Василя он им говорил, – скороговоркой выпалила Марья. – Смотри, Алена, не добрался бы он до мужика твоего, – говорил прямо с пеной у рта. «Он бедняк и рвань, говорит, а все бедняки душой красные. Все обыватели Голодалкиной волости, села Обнищухина – красные. Смирнов – мужик ненадежный, не партейный, правда, не большевик, а белую власть костерит». На заметку вас взяли японцы. Поберечься след! А теперича побегу! – торопливо выговаривала Порфирьевна. – Еще хватится меня рыжий черт. Боюсь я его хуже огня…
Смирновы решили в избе отсиживаться: в окна поглядывали, слушали. За столом сидели, как гости, без дела.
– К нам идут! – сорвавшимся от испуга голосом сказал Василь.
Всмотрелась Алена в окно, обмерла. Жалуют к ним в избу два японца-солдата. Бегут, бегут, лягут на землю, выстрелят с колена по избе и опять бегут. Страх охватил Алену.
– Ой, Василь! Погибель идет…
Дверь стукнула – прикладом ее саданули. Василь и Алена ни живые ни мертвые: японцы у двери стоят, переговариваются.
– Рюски, бурсевик, открой! – кричат и прикладами по двери колотят.
Откинула Алена крючок.
С винтовками наперевес вбежали японцы. Малорослые. Морды красные, глаза бешеные. Их перед боем начальство спаивало для храбрости японской водкой – сакэ. Заскочили они в избу и стоят. Смирновы тоже стоят. Потом забегали солдаты по избе. Штыками постель расшвыряли, в сундуке порылись, а взять нечего. Захлопнули крышку. В кухне собрались. На Алену показывают, языками прищелкивают, – видно, хвалят, любуются.
– Рюска баба, хороса рюска зенчина, давай, давай… чай пить. Давай, давай спать! – говорит один японец Алене и смеется, радуется.
Запомнила она его на веки вечные. Коренастенький такой коротышка. Желтый, узкоглазый, зубы белые. По грудь ей росточком, мелкота. Ух ты образина проклятая!
В один миг ей решение в голову пришло. Успокоить их, думает, остудить надо, а там видно будет…
– Садись, аната, садись!..
Аната – по-ихнему господин. Кланяется им Алена низко, за стол усаживает. Сели они, винтовки к печке.
Самовар Алена поставила, яичницу сжарила, кеты нарезала. И все кланяется низко. Они и довольны – расшеперились, раскорячились.
Коротышка все на Алену пальцем указывает, что-то по-своему лопочет. Хохочут, перемигиваются. А этот – мелкота – ее по спине треплет.
– Хороса рюска. Толста рюска баба. Тепла рюска печка.
Василь сидит на лавке зеленый-зеленый. Коротышка ему с места сойти не дает, кричит:
– Сиди, сиди, рюска! Пук-пук! – на винтовки показывает.
Подала им Смирнова бутылку самогона – в то время самогон в большом ходу был – и опять кланяется, просит:
– Пейте-ешьте, гости дорогие…
Выпили они, совсем раскисли в тепле и сытости. Будто невзначай подошла Алена к Василю, ногой выдвинула из-под лавки острый топор-колун, шепнула мужу:
– Прикрой пока колун. Наступи ногой, чтобы не заметили…
И опять к ним отошла, угощает, упрашивает побольше пить-есть. Тянется коротышка к ней с обнимками, щиплет за бока.
– Спать, рюска баба, спать!
Перекрестилась Алена перед образами, подскочила к Василю.
– Бери топор! Я винтовки сгребу!
Василь с колуном на японца, что к жене приставал, кинулся. Схватились они в смертной схватке.
Ополоумев от страха, Алена ухватила в охапку японские винтовки, в сени, а потом во двор выскочила. Глядит – бежит к дому дядя Силаша.
– Василь там… с японцами бьется… – еле вымолвила она.
Побежали в дом.
Смертное дело… Уложил Василь японцев. Тихо в избе. Стоят все. Молчат.
– Батюшки-светы! Что теперь делать будем? – спросила Алена, бледная от испуга, как покойник.
– Мы их сейчас сволокем к реке, – сказал Лесников. – А ты, Алена, замой кровь быстреичка. Следы не ровен час здесь найдут, спалят избу в отместку…
Мужики сволокли трупы японцев к Уссури и спустили их в прорубь.
– А теперь утекать нам быстреичка надо! – сказал Лесников.
– Куда?!.. – потерянно спросил Василь.
– Другого пути, как в тайгу, к Сергею Петровичу, нету… Найдем, места мне знакомые.
Василь взял Аленину руку, подержал.
– Спасибо, Алена, за помощь твою. Я бы глумления над тобою не снес. Один на бой с ними собирался…
Смирнова кивнула головой. А разве она сама могла бы снести глумление! Но Василь! Василь! Золото огнем искушается, а человек – напастями.
Лесников волновался, торопил со сборами.
– Как началось светопреставление, – говорил он, – стрельба, плач, крик, решил выжидать. Вижу, два японца пробежали с винтовками. Куда? К вам! Из окна-то не видно. Выскочил я, да на дуб и взлез. Спасибо Саньке, не дал срубить дерево, – какую оно нам службу сослужило! Сверху-то наскрозь видать, что у вас в кухне деется. Смекаю – неладно у вас. Кубарем с дуба и к вам… Собирай манатки, Аленушка, поживее. Не хватились бы они своих-то…
С торбами на спинах двинулись в путь: спаси, выручай, тайга-матушка!
Оглянулись беглецы на Темную речку – горят избы, а ни крика, ни плача уже не слышно. Только бегают от избы к избе палачи русского народа, распроклятые беляки и японцы.
Взялись Алена с Василем за руки и пошли, не оглядываясь больше, в лес, к партизанам.
Командир партизанского отряда Сергей Петрович Лебедев, тот, что Смирновых грамоте и жизни обучал, принял беглецов.
Сергей Петрович – человек светлой души, радостной веры. Без сомнения партизаны шли с ним на великие испытания, болезни и скорби; один как перст, вся жизнь как на ладошке: будет до последнего дыхания за счастье и свободу народа биться – проверен!
Собрал Лебедев партизан, рассказал им о черном деле святоши дяди Пети. Заволновались люди, закричали:
– По его наущению…
– Пришибить гидру-гадюку!
– Отомстить за невинную кровь детей, жен, отцов!
Отобрал Сергей Петрович пять добровольцев. Во главе – ответственным перед отрядом – поставил Василя Смирнова: батрачил у дяди Пети, знает ходы и выходы. План действий разработали.
В эту ночь белые и японцы не ждали партизан. Все деревни в окрестности прочесаны. Урон нанесен партизанам – с мест насиженных некоторые отряды стронули. Разбиты, напуганы партизаны; никто не посмеет прийти в Темную речку.
Начальство у дяди Пети пир горой устроило: самогон рекой, японская сакэ, веселье.
Ночь – уголь, темная!
Партизаны пришли к дому дяди Пети, перелезли через забор. Собака знала Василя, не тявкнула. Крадучись зашли в коровник теплый.
Пошел Василь на разведку – Марью Порфирьевну перехватить. В доме визг, хохот. Марья не показывалась. Заждался совсем. Но вот наконец дверь стукнула, она во двор выскочила.
Василь ее остановил. Испугалась баба до смерти.
– Как ты тут оказался, бедовый мужик? – шепчет она. – Японцы хватились двух солдат, подозрят, что вы их пристукнули. Очумел, на погибель пришел?
Василь узвал ее в коровник. Так договорились: вызовет она дядю Петю, будто корова подыхает, а остальное не ее ума дело.
Вбежала Марья на порог, дверь открыла, истошным голосом завопила:
– Рыжуха-то! Дядя Петя! Подыхает, подыхает… Подавилась, видать!
Дядя Петя наскоро накинул на себя расхожее зимнее пальтишко, шапку – и бросился вон из дома, в коровник. Рыжуха – дорогая, племенная корова-красавица, побежишь со всех ног!
Набросили на него мужики плащ брезентовый, увязали, как куль, рот заткнули – и в тайгу. Чуть на японский патруль не напоролись, да спасибо, ночь темная не выдала.
Приволокли партизаны пакостника ласкового на суд мирской.
Наутро в глухой тайге смотрели люди в бесстыжие очи предателя.
Дядя Петя весь увял, опустился, как трава, у которой подрезали корни. Хотел шутковать, но понял – что поел, тем и отрыгнул: не приняли партизаны легких его речей.
Марья рассказала, какие слова иудины слышала про Василя.
– Смерть! – решили партизаны – мужья, отцы и братья замученных на селе.
Семен Бессмертный вспомнил казненных из калмыковского «вагона смерти», вспомнил доктора и Дмитрия Юрина, сказал единственное, но праведное слово:
– Смерть!
– Список темнореченских партизан ты им дал? – спросил дядю Петю нахмуренный Силантий.
– Не писал! Не писал я никаких списков! – с нечеловеческим воплем повалился дядя Петя в ноги партизанам. – О Василе говорил, мой грех, злоблюсь на него из-за Алены: до сих пор о ней думаю, а больше нет моей вины. Дитем клянусь! Сыном болезным…
Как земля черный, он клялся и божился всеми святыми, что не давал никаких списков японцам и калмыковцам.
Партизаны, вчера еще мирные люди, заколебались: тяжело было смотреть на дядю Петю – потный, извивается в смертном ужасе, как червяк на крючке, просит-молит о пощаде.
– Отойду! Навеки отойду от всего мирского и суетного! Мне не себя жаль, дайте сыночка выходить. Из пятнадцати одно дите выжило. Сирота младенчик, материнского молока не испил – родами мать скончалась. Не губите душу невинную! Дайте послужить народу, за Василя вину искупить. За какой подмогой, одежонкой, едой ко мне обращайтесь. Из-под земли достану, а ублаготворю!.. – Как исступленный, бился о землю.
Алена посмотрела на Сергея Петровича. Неужели не верит? Правду говорит дядя Петя!
Лебедев брезгливо смотрел на кулака-выжигу, но видно было, что сомневалась мягкая, совестливая душа командира: а может, и впрямь не он список изготовил? Кто же? Выборочно шли: минуют две-три избы, а в четвертой распоясываются каратели – там или партизан в семье, или в Совете работал, или большевикам сочувствовал. Кто же?
Лебедев в мирные дни курицы зарезать не мог. И сейчас трудно ему было отдать приказ о неминуемой смерти деревенского живоглота.
Партизаны с недоумением посматривали на Остроглазого – так прозвали они Вадима Яницына за молниеносный, пронзительный взгляд, который успевал схватить все, от непорядка в костюме до непоседливой тоски молодого партизана по дому, – сидел комиссар хмурый, молчал, рисовал чертиков в блокноте.
Вадим вырвал из блокнота листок, написал что-то, протянул командиру. Лебедев прочел: «Сережа! А ведь, похоже, не виноват? Не напороть бы вгорячах…»
Непредвиденное обстоятельство внезапно нарушило строгий ход партизанского суда.
Напуганный дядя Петя весь взопрел и бессознательно сбросил с себя пальто. Из потайного внутреннего кармана вылетела какая-то перевязанная крест-накрест тряпица.
Лесников поднял и развязал тряпицу. В ней лежал чистенький, сохранившийся паспорт.
Силантий прочел фамилию владельца паспорта, взглянул на переконфузившегося дядю Петю – и вдруг захохотал на всю тайгу. Это было так некстати к моменту, что все онемело смотрели на него. А тот заливался еще неудержимее.
– В чем дело, Силантий Никодимович? – недовольно спросил Сергей Петрович. – Какой может быть сейчас смех?
– Ой, не могу! Ой, уморил! Так вот она в чем, разгадка! Это твой пачпорт, дядя Петя?
Дядя Петя взыграл, как стоялый жеребец, ринулся было отнять паспорт, одумался, сказал растерянно:
– Мой паспортишко… да он мне ни к чему… – и лазоревые бесстыжие очи опустил долу.
– Вот так фамилия! Надо же такое удумать! Как на лезорюциях Ваньки Каина! Ох и отомстил, видать, какой-то начальник твоим прапрапрадедам: вписал такую срамную фамилию. Ежишься? Тут, брательничек, поежишься! Не фамилия, а сплошное позорище. Теперь понятно, почему век в дядях Петях проходил: с такой фамилией всякая собака облает! Ха-ха-ха! – вновь залился Лесников и протянул паспорт Лебедеву.
Тот прочел и тоже не мог удержаться от смеха: фамилия была действительно наинепристойнейшая!
Паспорт пошел по рукам. Неудержимый хохот охватил партизан. Может быть, это была разрядка после только что пережитого напряжения, но и отсмеявшись люди снова брались за бока, как только взглядывали на переконфуженного дядю Петю.
Ни Алене, ни Марье Порфирьевне паспорта не показали: «Не стоит – одна похабщина!»
Смех этот и решил участь дяди Пети: пожалел его добрый народ.
– Три раза на высочайшее имя прошение подавал: молил переменить срамную фамилию – отказали! – жалобно признался дядя Петя, и опять тайга сотряслась от громового хохота.
– А как же ты в церкви венчался? – спросил Лесников.
– Священник был мной обласкан и тайну, на духу сказанную, хранил, – смиренненько ответствовал дядя Петя. Понимал, умница, что гроза рассеялась.
– Марья Порфирьевна! О ком он еще говорил, акромя Василя? – все еще не в силах сдержать улыбки, спросил Силантий.
– Ни о ком ни слова больше не говорил, – ответила Марья, – напраслину на него валить не буду. Разговор при мне шел…
Командир нерешительно смотрел то на Вадима, то на Силантия.
Комиссар не поднимал от блокнота лица – чертил.
Силантий, видимо, колебался: уж очень твердо себя дядя Петя застаивал, а может, и впрямь не он писал списки? И он попросил у командира слова.
– Кровопивец-то ты кровопивец старинный, Петра, а вот ответ держать боишься, – сказал он, в упор глядя на мокрого, сразу похудевшего дядю Петю. – Тебя мы милуем: не хотим перед началом великих дел какую-нибудь ошибку совершить. – И неожиданно твердо, как решенное всеми, добавил: – Отпускаем мы тебя. Не ты виноват, значит, на селе еще какая-то черная гадина водится. Рано или поздно дознаемся. От нашего суда не уйдет. Отпускаем мы тебя. Не вздумай только измену сделать: никуда ты от нас не скроешься. Из-под земли выкопаем, а расплатимся. И семейным нашим вреда не делай, помогай. Порфирьевну благодари: ее слово тебя спасло. Кровью за кровь заплатишь. И сынка твоего, даром что малолеток, и тебя не пощадим, если что недоброе узнаем. Ты нам будешь нужен. Заготовь муки, мяса, пшена. Придем к тебе, когда потребуется. А сейчас вставай! Иди грехи отмаливать, святая душа!..
– Отмолю, отмолю, родимые! – не веря еще в свое спасение, пугливо озирался по сторонам дядя Петя.
А партизаны-судьи, великого народа кровь и плоть, уже смотрели на него без зла и возмущения: простили, вернули жизнь.
– Отвоюем назад Советы, – пообещал Лесников как нечто несомненное, – тогда мы похерим твой паспорт, дадим новую фамилию. – И дружелюбно похлопал по плечу. – Брательничек, не обессудь: завяжем тебе глаза. Не след тебе знать, где ютится наше гнездовье…
Дядя Петя отвел его руку с полотенцем.
– Зимовье, где вы меня судили, в молодые годы, когда с артелью охотиться ходил, сам строил. Ране так и звали: «Петьки рыжего зимовье». По всей тайге такого просторного, чистого строения нет, я тесниться не люблю. Теперича… отпустите?
Лесников растерялся, оглянулся на командиров.
Лебедев и Яницын переглянулись, сказали одновременно:
– Отпустите его!..
Зимовье опустело, партизаны разошлись.
– Что случилось, Вадим? – спросил Лебедев. – Ты какой-то потерянный.
– Нахлынуло многое… Я тебе о житухе у Петровых рассказывал. Помнится, упоминал, что Петр Александрович с другом Васей Портнягиным таскают откуда-то старые архивные бумаги, конторские книги. Какая-то женщина им поставляет, уборщица, а они реализуют и подкармливаются в трудное время. Перед отъездом сюда я схватил из кучи бумажного мусора, валявшегося около русской печи, несколько листков бумаги и, в спешке, не глядя, завернул в них записную книжку. Вчера вечером выкроил время, хотел записать кое-что. Развертываю листы, и вдруг из них вылетает карточка. – Яницын достал из кармана книжку и несколько листов бумаги. – Тебе знакомо лицо?
Он пододвинул квадратный, грубой работы, деревянный стол и скамью ближе к закуржавевшему окну.
– Смотри, Сережа…
Женщина в белом платье, с белым прозрачным шарфиком на шее сидела, облокотившись на маленький плетеный столик на бамбуковых ножках. Полукружия черных бровей и красиво причесанные черные волосы оттеняли белое лицо – спокойное, чуть-чуть улыбающееся, доброе. Знакомые большие, суженные к вискам, внимательные глаза смотрели прямо на Лебедева.
– Александра Петровна! Ким! – изумленно вскрикнул он.
– Она… – вздохнул Вадим и протянул листы. – Похоже, что это черновики? Писали, комкали, бросали в корзину. Читай: последние дни прекрасной жизни…
Лебедев развернул первый лист, читал, будто слушал голос из потустороннего мира:
«1918 г. Сентября 11 дня, я, начальник Юридического Отдела Особого Казачьего Отряда Хорунжий Кандауров, произвел допрос Комиссара Иностранных Дел Районного Совета Рабоче-Крестьянских Депутатов, при чем выяснилось:
Я, Станкевич Александра Петровна, 27 лет, состояла Комиссаром Иностранных Дел с 1-го июля. На моей обязанности лежала регистрация паспортов и выдача им временных видов.
Австрийские военнопленные принимались по предписанию Кр-вого К-та в русское ведомство, и заявляю, что побеги военнопленных устраивались представителем Шведск. Кр. Креста, что Вы можете увидеть из переписки, представленной мною Кр-вому К-ту. В Пермск. губ. я принимала участие в партийной работе во фракции большевиков, точно так же состояла и в Хабаровске в этой же фракции…
…Работала я настолько, насколько хватало сил по своей должности.
Прочитан: А. Станкевич».
– Это один из «допросов», – подчеркнул последнее слово Вадим. – А вот смотри – свидетельское показание Машкиной. Я ее смутно помню – девка плохого поведения, говорят, сожительствовала со стариком Любарским еще малолетней. Катерина Машкина!
«Я, Машкина Ек. Ив., 17 лет, мещанка г. Хабаровска, служила я по вольному найму в Совете Районном и знаю всех комиссаров, и, конечно, знаю Комиссара Иностранных Дел Ал. Петр. Станкевич, женщину весьма энергичную и ведшую знакомства с военнопленными мадьярами и немцами. Она пользовалась большим влиянием среди советских властей…
Прочитано: Е. Машкина».
– «Работала я настолько, насколько хватало сил по должности», – повторил Яницын слова из допроса. – Вся она в этих словах! А вот и постановление. Трудно разобрать, залито чернилами, но основное ясно. Читай, Сережа, я не могу… Сашенька в лапах Кандаурова… А я вижу ее – одухотворенную, деятельную, полную веры в наше правое дело! Вижу ее живой. Живой! – с силой повторил он и потребовал: – Читай, Сережа!
– «Чрезвычайный суд! – прочитал на левой стороне листа Лебедев. – Приказ. Атаман Калмыков… 13 сентября.
Постановление
1918 года 13 сентября я, начальник юридического отдела Особого казачьего отряда, хорунжий Кандауров, рассмотрев дознание по делам: комиссара иностранных дел Станкевич Александры Петровны».
…Дальше что-то густо вымарано чернилами, не разберу… Опять вычеркнуто. «…и, принимая во внимание тяжесть предъявленного им обвинения, постановил: предать…» Дальше идут сплошные вычерки «…Станкевич, члена Красной гвардии, комиссара иностранных дел, по 108 ст. ч. 3 п. 2 и п. 3… Начальник юридического отдела Особого казачьего отряда хорунжий Кандауров».
