Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 47 страниц)
Замятин беспечно сплюнул на пол.
Калмыков гневно глянул на него, оскорбился:
– Подъесаул Замятин! К порядку! Вы забылись! Вы на военном совете, а не в китайской харчевне!
Замятин, невнятно бормоча, стушевался, ушел в кресло.
– Положение ясное, господа офицеры, – слово за словом рубил Калмыков, – не будем играть в бирюльки и сделаем выводы: незамедлительно действовать!
Сегодня я сообщил японскому командованию, что буду лично возглавлять длительную экспедицию по борьбе с партизанскими отрядами, которые полукольцом обложили Хабаровск. Но это предлог для нашего беспрепятственного ухода. Я отдал приказ о передаче всей полноты власти полковнику Демишхану.
Игра с передачей власти из рук в руки может вызвать подозрения. Поэтому нам надо спешить и спешить. Благодаря вам, господа офицеры, нам удалось успешно ликвидировать неустойчивые элементы в частях Тридцать шестого полка, которые могли бы помешать нашему уходу… Город очищен, но кругом партизаны. Если пронюхают о нашем уходе, попытаются потрепать нас. Путь не близок. Уходим мы… – Калмыков тревожно и недоверчиво обвел взглядом присутствующих, – сегодня ночью. Часа в два тронемся. Постараемся сделать это как можно незаметнее – выиграть несколько лишних часов. Идет небольшой, но верный, сколоченный отряд в составе тысячи двухсот человек. Среди них молодое пополнение – кадеты-выпускники, наша надежда, наше будущее. Они с восторгом решили следовать за мной…
Нам необходимо срочно изъять золотые запасы из банка и казначейства.
Капитан Верховский! Эта операция возложена на вас, и я думаю, что вы выполните ее столь же блестяще, как вы выполнили операцию по чистке Тридцать шестого полка. Вы головой отвечаете за благополучный исход!..
Подъесаул Замятин! Ваше задание известно – чистка… Все! Можете расходиться, господа, и приступать к делу. Сбор к двенадцати часам ночи…
В первой половине ночи все сборы к бегству были закончены. Атаману пришло донесение: в банке и казначействе произведена реквизиция золота.
Замятин с толпой пьяных офицеров во втором часу ночи подошел к Калмыкову и, приложив руку к мохнатой папахе, отрапортовал:
– Приказание выполнено, ваше превосходительство! Японцы не допустили нас к тюрьме. Стали на своем. А из вагона… выдали.
– Бьют отбой, желтоглазые? В нейтралитет тоже заиграли? – отрывисто и раздраженно бормотнул Калмыков. – А этих всех? Подчистую?
– Так точно, подчистую…
– Благодарю за верную службу… есаул Замятин.
Перед тем как отдать отряду распоряжение об оставлении города, Калмыков с группой приближенных офицеров обсудил детали предстоящего маршрута.
– Есаул Замятин!
– Слушаю, ваше превосходительство!
– Вам поручается самая почетная, но и самая ответственная задача – прикрыть наш отряд. Вы – в арьергарде! – Мстительная, мелкая радость откровенно прозвучала в голосе атамана.
Потом он подошел к Верховскому и тихо, доверительно прошептал ему:
– Капитан Верховский! Большая часть золота – тю! – уже улыбнулась нам. Пришлось часть оставить японцам – так будет сохраннее. Ну, вы понимаете? Иначе нам не уйти спокойно. Запомните, Верховский: ни шага от саней с золотом! Снарядите проверенный эскорт для сопровождения и охраны. Это черное воронье, – с открытой злобой кивнул он в сторону улицы, где уже выстраивался его отряд, – может пронюхать – и тогда все полетит к чертовой матери, по клочкам растащат! Никому, ни одному человеку, не доверяйтесь, – он подозрительно глянул на Верховского, – отряд не должен знать, что вы везете. Еще будут тянуть лапы – на раздел, на долю! Черта с два! Предупреждаю: не спускайте с золота глаз. Башку снесу, если не углядите!
Перед тем как командный состав отряда должен был выйти к частям, Калмыков предложил:
– Сядем, господа, на минутку перед дальней дорогой по старинному русскому обычаю.
Все, шумно двигая стульями, уселись, притихли.
Атаман поднялся с места. Присутствующие встали следом за ним. Размашисто перекрестившись на висевшую в углу большую икону в серебряной ризе, с теплящимся огоньком лампады, Калмыков раздельно сказал:
– С богом! В путь! – И шагнул к дверям. – А какое сегодня число, господа?
– Тринадцатое февраля, ваше превосходительство! – почтительно сообщил Верховский.
– Тринадцатое? Черт! Как это я упустил? – Суеверный Калмыков на момент даже приостановился. – Тринадцатое! Ну, теперь поздно пятиться. Идите, господа, отдавайте распоряжения. Капитан Верховский! Быстренько напишите мой последний приказ всей шпане, остающейся здесь. Непременно напишите: я ухожу на время, и первым моим долгом будет по возвращении в Хабаровск повесить всех кобелей и сук, которые обрадуются моему уходу!
Неслышно, незаметно надо выскользнуть из города. Этим мы экономим несколько часов. Предупредите строго-настрого: тишина и порядок. Любой шум – будем расстреливать!..
Угрюмый, протрезвевший Замятин подошел к Верховскому.
– Счастливый ты, капитан! У золотца погреешься. Не упусти счастья. А меня в арьергард сунул. Вот в чем, оказывается, собака была зарыта! Подсластил есаульством такую пилюлю! А я-то думал: чего это он так раздобрился? Прикрывать отряд! Удружил… Иван-болван! – с сердцем закончил он. – Маханем-ка, Верховский, в опиекурильню, – знакомый ходя пустит в ночь-полночь. Спиртяга завсегда водится. Выпьем, милая старушка, сердцу будет веселей! Не хочешь? Я и один сбегаю, тут два шага… Попомнит меня Иван-болван…
Верховский обмер. «„Иван-болван“? Спятил, окончательно спятил Юрка! Подведет под топор…» – и улизнул поскорее от Замятина.
С раннего зимнего утра тринадцатого февраля Хабаровск, тонувший в густом морозном тумане, жил счастливой новостью, разнесшейся с быстротой молнии: Калмыков сбежал! Сбежал!
– Банк ограбили. Золото на санях вывезли.
– И казначейство тоже, говорят, очистили?
– Пудов тридцать? Хапанули под метелочку.
– Всю отборную головку увел. Говорят, больше тысячи человек. Самые мародеры-головорезы.
– Не дадут им партизаны сбежать, поймают!
– Поймаешь! Ищи-свищи в пустой след!
– Неужели правда, что Ванька Каин сбежал?.. Вздохнем по-человечески. Только и ждали: ворвутся, ограбят, разорят, убьют!
– Как тать ночной собрался. Втихомолку уполз. Похозяйничали, позверствовали напоследок.
– Куда же он кинулся?
– Кто его знает?.. Говорят, на китайскую сторону. На Уссури их видели.
Город волновался. Люди не верили, что кончились, канули дни бесчинств, творимых калмыковцами.
Скоро пришло новое известие. Вверх по Уссури, на льду рыбаки наткнулись на тела расстрелянных. Умирающий юноша кадет успел рассказать о расстреле.
Лютой морозной ночью калмыковцы оставили за собой город и двинулись вверх по Уссури.
Бесчинствующий на открытых речных просторах порывистый ветер, сорокаградусную стужу скоро почувствовали кадеты-выпускники, которым Калмыков предложил сопутствовать ему. Одно дело – обещать атаману идти с ним хоть на край света, когда находились они под теплой крышей кадетского корпуса. Совсем другое дело – трудный путь в зимнюю стужу по льду реки, открытой всем ветрам и непогодам.
Не подготовленные к испытаниям, плохо одетые, в тонких шинелишках и сапогах, молодые ретивые вояки так продрогли и намерзлись, что со слезами стали просить: «Отпустите назад в Хабаровск!»
Калмыков, раздувая от гнева ноздри, распорядился о немедленной остановке отряда.
– Господа! – громко и отчетливо выговаривая каждое слово, обратился он к строю неподвижно замерших людей. – Мы идем в поход, в новую землю, где создадим сильное духом и не зараженное большевистской болезнью казачество. С нами пойдут только храбрецы. Кто малодушен, труслив, боится расстаться с бабьей юбкой, тот может не идти – мы отпустим по домам…
Строй молчал. Никто не осмелился выйти. Калмыков понял: люди боятся его – и переменил тон:
– Некоторые из вас выражали сомнение в том, что смогут дойти до цели нашего похода. А это только начало нашего пути. Впереди еще много трудностей. Мороз крепчает, и некоторые из вас действительно могут сдать и свалиться в дороге. Мы не имеем права рисковать вашими жизнями. Кто слаб, плохо одет и не чувствует в себе достаточно сил, чтобы дойти до места назначения, пусть смело выйдет из строя. К чему идти на верную гибель? Возвращайтесь обратно в Хабаровск. Я жду. Выходите из строя все, кто не может идти со мной! – не сдержав себя, сорвавшимся от ненависти голосом закончил Калмыков. – Выходи! Выходи смелей!
Из строя отделилось сорок человек.
Взбешенный Калмыков окинул их почти безумным взглядом. Повернувшись, он гаркнул:
– Кончить их всех! Всех! Перед отрядом! Нам трусливого дерьма не надо! По ногам в пути свяжут!
– Опомнись! Что ты делаешь, убийца? – прозвенел в туманном морозном воздухе юношеский высокий голос, раздавшийся из группы только что осужденных Калмыковым на гибель людей. – Кто дал тебе право?
– Право? Право? Вот мое право! – взвизгнул, не помня себя, Калмыков и, рванув из кармана револьвер, пулю за пулей разрядил его в юношу кадета.
Тот упал как подкошенный. Калмыков, беснуясь как одержимый, выхватил второй револьвер из кобуры и стал в упор расстреливать отделившихся от отряда людей.
На помощь ему пришли офицеры. Скоро все было кончено, сорок человек обагрили кровью белоснежную ледяную дорогу Уссури.
Остервеневший Калмыков картинно показал отряду на убитых кадетов:
– Пример предателям и малодушным. Удостоились чести – получили пули в лоб из собственной руки атамана! – И вновь взорвался, неистово ударяя себя нагайкой по меховым высоким, по пояс, сапогам, заорал: – Есаул Замятин! Проверить! Добить…
Началась сумятица: Замятина в отряде не было. Доложили Калмыкову.
– Крысы бегут с корабля? Расстрелять… – вне себя задыхался от злобы атаман. – Вернусь, вернусь…
Отряд двинулся дальше. Верховский спросил кадета, бывшего на санях за ездового:
– Вы не знаете, кто это кричал? Мне знакомо его лицо: наверное, встречал в кадетском корпусе.
– Сергей Лаптев, – ответил кадет. – Сын провокатора, который засыпал хабаровскую организацию большевиков. Расплатился атаман с его папашей за все услуги, ха-ха! – захохотал кадет. – Мне нахлобучка была: я в корпусе болтнул о его папаше. Ну и вздрючили…
«Свиненок», – вспомнил Верховский, и суетливый человек с носом ищейки сказал четко: «Сыночек!» «Вот тебе и сыночек! К чему потребовал атаман взять этих сосунков? Заразил истерией, снял с места и… остудил. А сам подготовился к походу основательно: меховые сапоги по брюхо, барская доха, новая меховая шапка. На других ему на… была бы своя вонючая шкура цела! О черт, черт дери все! Мальчишки. Мне-то какое до них дело? Все до одного сдохнем рано или поздно…»
Лаптев бестолково бегал по Хабаровску. «Удрали! Куда же мне теперь? Скрываться? Дознаются…» Услышал о расстрелянных на Уссури. Побежал домой.
– Жена! Нет ли нашего на льду?
Занятые своими мыслями, тяжело переводя дух, измученные, добрались до Уссури.
Стыли на льду трупы. Мать безошибочно узнала тело сына, припала к нему. Поднялась и, прямая, беспощадная, сказала:
– Уходи, Лаптев. Сама похороню: он от тебя ничего не примет. Вот оно, возмездие за дела твои…
Втянув голову в плечи, Лаптев зашагал к городу.
В это время со стороны Красной речки вырвался отряд конников. Скакавший впереди всадник заметил путника на льду Уссури, спешился.
– Узнал меня, предатель?
– Бессмертный… Семен, – прошептал Лаптев, и голова его, как подрубленная, упала на грудь.
– Варвара! – крикнул Семен. – Возвращайся в отряд и доставь этого гуся Сергею Петровичу. Узнаёшь?
– Был… тогда с офицером? Он?!
– Он, он, – ответил Костин. – Вот и расскажи товарищу командиру, при каких обстоятельствах встречались. Ребята! Обыщите его – нет ли оружия? Нет? Отправляйся, Варвара. Держи его под винтовкой. Лошадь твою возьмем, может, кому пригодится.
Варвара спрыгнула с коня, вскинула винтовку.
– Вперед, дядя! Вот этой дорогой – к Красной речке. До свидания, товарищи! Будь здоров, Сеня! Ну, шагай, дядя. Как мешок осел, будто косточки вынули.
Калмыкову, скакавшему в первых рядах беглецов, доложили о погоне – преследует конный отряд партизан. Не зная, какие силы брошены в погоню, атаман решил в бой не вступать и приказал основному ядру отряда безостановочно продвигаться вперед. Улепетывал дай бог ноги!
Мысль о возможности отстать от отряда, оказаться отрезанным от него тревожила калмыковцев, и они тоже летели во всю мочь.
Несмотря на категорический приказ Калмыкова хранить в строгой тайне увоз части золотого запаса, весть о нем как-то постепенно просочилась, и скоро весь отряд уже был объят одной заботой: золото! Люди подозрительно и жадно следили друг за другом: не остаться бы в дураках, не ускользнула бы законная доля добычи! Золото!
Летел. Мчался. Уходил подальше от Хабаровска атаман Калмыков, гонимый лютой сорокаградусной стужей, пронизывающим ветром, разыгравшимся не на шутку на ледяных просторах Уссури, погоней партизан. Скорее! Скорее!
Принимай, Китай, одичавшую волчью стаю…
Сильны временщики, да недолговечны!
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ЗАРЯ НАД УССУРИ
Глава первая
В маленькой, тепло натопленной комнате непривычная для уха тишина. На столе ворох записей – все разрозненно, на обрывках бумаги, на клочках.
Яницын приводит их в порядок: а то потом и сам черт в них голову сломит. Свершилось невероятное: он дома и не озирается по сторонам. В соседней комнате мирно хлопочет мать, дорогая старенькая мама. Летает стрелой: сын вернулся! Близко, за окном, разрывается от усердия петька-петух: кукареку! – и никаких гвоздей. «Апрель? В апреле восемнадцатого года я встретил в школе у Сережи Аленушку Смирнову. Прошло ровно два года, за два года сказано два слова: „Здравствуйте!“ и „Прощайте!“ Рохля ты, рохля, Вадим! Эх! Не в рохле тут дело: чужая жена – и скован по рукам и ногам цепями товарищества. Товарищ. Партизан. А главное – товарищ! Выше себя не перепрыгнешь».
Он временами и не думал о ней, не вспоминал: никчемно мало было связывающих нитей. «Надо же ухитриться: пролежал с воспалением легких больше месяца – и ни одним словом не обменялись; придет она поздно, уйдет рано. И все-таки, убей меня бог, она хотела тогда что-то сказать. Что? Не обманывай себя, Вадим: жива, жива память о ней, прочно гнездится милый образ гордой и кроткой женщины. Пушистая шапка золотых волос, выбились локоны из-под легкого, наброшенного на ходу платка, печальный взгляд, прикушенная губа. Моя хорошая. Найденыш мой ненаглядный…»
Пересилил себя: сортировал листки – подбирал в хронологическом порядке значительные происшествия и события последних месяцев.
Январь двадцатого года ознаменован огромным размахом народного восстания против обанкротившегося властителя – «верховного правителя» Колчака: рост партизанского движения, восстания в городах, на заводах, шахтах, рудниках, разложение колчаковской армии. Распад. Распад.
О «нейтралитете» заговорили не только американцы, англичане, французы, чехи, но даже японцы бормочут нечто невнятное о невмешательстве. Трещит, трещит интервентская машина – уходит за Байкал! Господа интервенты, «пять союзных флагов», охраняли бежавшего из Омска Колчака вплоть до Иркутска. И «пять союзных флагов» оказались бессильны, бессильны! «Верховного правителя» и его присных сначала упрятали в тюрьму, а в начале февраля Революционный комитет, взявший на себя власть в Иркутске, расстрелял Колчака и главу его правительства Пепеляева.
Тяжелы, могучи еще льды, сковавшие наш край, но начался уже ледоход-ледолом, и нет сил, способных его остановить. Да будет так!
В России красные войска на фронтах громят Антанту, проваливается с позором второй ее поход. На подступах к Ленинграду разбит Юденич. Ликвидирован Северный фронт: разбиты, изгнаны англо-американские войска. На юге Красная Армия домолачивает Деникина.
Вадим представил грандиозную картину сражений с бело-интервентами в России и на Дальнем Востоке. Только народ-великан, народ – строитель и труженик может вынести подобные бои, разруху, голод, болезни. Страницу за страницей перелистывал Вадим летопись дней великой страны, его родины, России, и утраченные было мир и спокойствие возвращались к нему. Вспомнились дорогие с детства строки народного поэта:
Довольно! Окончен с прошедшим расчет,
Окончен расчет с господином!
Сбирается с силами русский народ
И учится быть гражданином…
«Так, кажется?.. Работы хватит на всю ночь. Пойду покурю и скажу маме ласковое слово: она так исстрадалась, бедная. „Хуже нет, Вадимка, когда человек один как сыч. Правда, я без народа не жила. Соседи навещают. Часто забегает Надежда Андреевна. Ты, Вадимка, к ним зайди, ребята исторкались, о тебе спрашивают. Да и старших тебе надо поблагодарить: спасли тебя от сыщика. Особо тошнехонько вечерами бывало: здоров ли? жив ли? сыт ли? не изобижен ли лиходеями? И все жду: не стукнешь ли в ставню? Не забывал: заходили от тебя – подавал весть, а все равно тянулась тебя обнять, прижать к себе сына…“ Мама, моя мама! Трудную судьбу на старости лет уготовил тебе сын…»
– Вадимка! Иди ужинать, – нежен, заботлив голос матери.
У Марьи Ивановны все как положено: завтрак, обед, ужин; не беда, что одно блюдо и к завтраку, и к обеду, и к ужину – мороженая картошка. С хлебом в городе туго, с деньгами того хуже. Рыбы кеты не запасла в зиму мать – не на что было купить. Как она не умерла с голоду?
Соседка продавала старые тряпки, обувь – тем и жила. Спасибо, выручила Надежда Андреевна – раздобыла в селе Красная речка мороженой картошки. Надюша – артельный, безотказной доброты человек: соседки бегут к ней и хлеба занять, и молока бутылку, и кружку крупы. У самой-то туго-круто, но никогда не откажет. И за столом всегда лишний человек – несытый приятель мужа, соседка, у которой живот подвело, приятель сына с голодным блеском глаз, девчонка – подружка дочери, – видно, как у нее слюнки текут, – и режет Надежда Андреевна ковригу хлеба не только на семью – всегда отрежет краюху загодя, для захожего человека с пустым, урчащим от голодухи брюхом. Себе – самый тонкий ломоть.
Поговорили они о хорошем человеке – Надежде Андреевне – и будто крепче насытились, лучше согрелись.
– Ну, мама, у меня уйма дел – пойду! – Поцеловал морщинистую щеку, поцеловал морщинистую руку: «Старенькая! Мама, моя мама!»
Она проводила взглядом. «Ладный, статный, только больно сухопарый сын. Оженить бы. Сколько будет в старых девках ходить? Может, образуется все, придет мир, покачаю внуков? Дождешься! Так и будет хороводиться с мирскими делами – все его касаемо! Из Владивостока недавно приезжали партийные представители – Вадимка и с ними хороводился. Спросила: „Тебе все больше других надо?“ – осерчала: ночь не спал, вернулся утром как изжеванный. Посмотрел с упреком, ответил: „Надо, мама! Сергей Лазо и Губельман – коммунисты Владивостока – давали мне инструкции, партийные поручения…“ Сын мой, сын! Нет тебе покоя!»
До поздней ночи просидел за столом Вадим. Работа близилась к концу. Достал февральскую запись: Лазо и Губельман – руководители вооруженного восстания революционных сил Приморья против ставленника Колчака генерала Розанова – говорили по прямому проводу с Благовещенском. Дальневосточный комитет коммунистов возглавил объединение партизан области и руководил подготовкой переворота. Вчитывался в протокольную запись разговора по прямому проводу:
«Двадцать пятого января комитет принял постановление вести переворот под лозунгом перехода власти областному земству. Наша задача заключается свергнуть власть Розанова, не вызывая вмешательства союзников. Задача удалась. 26 совершен переворот Никольске. 31 Владивостоке. Революционное движение быстро распространилось на всю область. Областное земство смотрит на свою власть как на власть временную, способствующую безболезненному воссоединению Советской Россией… Считаем положение весьма серьезным. Победы нет, только заняли первые позиции. Перед Японией два выхода: первое – добровольно уйти, второе – оккупировать край… Положение с японцами не так просто, как это кажется вам, и международное положение сулит много сюрпризов. Сейчас японцы лихорадочно укрепляют Владивосток. За последние две недели туда прибыло много новых частей всех родов оружия… Партизанские отряды и революционные войска на Дальнем Востоке не сложат своего оружия до тех пор, пока не восторжествует власть Советов и мы не объединимся с Великой единой Советской Россией…»
Да! Надо провести с партизанами беседы – объяснить, почему большевикам приходится маневрировать, почему нельзя провозгласить советские лозунги, почему приходится говорить о временной передаче власти Приморской областной земской управе – власти, уже признанной советским правительством.
Командующий белогвардейскими войсками Приамурского военного округа генерал-лейтенант Розанов с группой офицеров и гардемаринов сбежал из Владивостока на крейсере «Орел». Скатертью им дорожка!
В настоящее время главный враг – самураи, императорская Япония! Неужели опять пойдут на выступление? Да, дела. Выбора у них нет: или отказаться, как американцы, от авантюры и уйти восвояси, или пойти ва-банк. Фактически на сегодня все интервенты, кроме Японии, из игры вышли. В Восточном Забайкалье – в Чите – еще хозяйничает Семенов. Наш Дальний Восток не может воссоединиться с Советской Россией из-за бандита Семенова, которому покровительствует и которого снабжает Япония. Семенов в Забайкалье как чирей. Если Япония выступит, то осуществит свою мечту: установит в Приморье власть своего ставленника, мерзкого предателя Семенова, а фактически оккупирует край…
В марте во Владивосток все прибывали и прибывали японские суда: войска, снаряжение, пулеметы, снаряды, артиллерия – и опять войска!
Поведение японцев похоже на подготовку выступления в Хабаровске: в казармы привозят ящики с патронами, снарядами, роют окопы и укрепления вокруг казарм. А на прямые вопросы вежливо улыбаются и юлят: «Манёвра! Манёвра!»
Во время парада революционных войск в Хабаровске японские офицеры разъезжали на автомобиле и бесцеремонно лезли в ряды наших войск – провокация и вызов, а как это иначе назовешь?
А от нас категорически требуют – не создавать конфликтов, избегать столкновений…
Веселый, возбужденный, Лесников шагнул на порог избы Новоселовых и громогласно запел, обращаясь к обрадованной Насте:
Куда ни поеду,
Куда ни пойду,
Все к милой
Сверну на минутку…
Настасье Макаровне почет и уважение! Все здоровы?
– Здравствуйте, Силантий Никодимович! Все здоровы. Лерка у Куприяновых к весне избу белит. Ванятка умчался куда-то со двора с соседскими озорниками…
– У Аристарха? – спросил Лесников и покачал головой. – Наши поймали шпиёна-доносителя Лаптева. Признался, говорят, собака, в черных делах, и нитка тянется от шпиёна к Аристарху Куприянову. Ты пока помалкивай, Настенька, сам-то я краем уха слышал…
– Не из болтливых я… – несмело отозвалась она на его предупреждение.
Лесников рассказал ей о бегстве Калмыкова.
– А куда он удрал-то? Может, еще возворотится?
– Не возворотится, Настасьюшка! Теперь ему назад путь заказан. Ныне нам жить, а ему гнить. Конец! В Китай удрал, шелудивый пес. Вона куда сиганул с перепугу-то. Улепетывал атаманишка – дай бог ноги! Не дурак по-настоящему: стенка на стенку драться, первый на китайскую сторону ступил. Догоняли его партизаны – ускакал. Ребята из отряда Шевчука даже к китайцам слетали на конях. Только не пустили их в погоню китайцы, – пообещали, что сами бандитский отряд разоружат, а Калмыкова под арест посадят! Вот как дела-то обернулись, Настасья Макаровна. Не знали мы, что японец Ваньку Каина оставит без помощи, бросит, как хлам ненужный. Встрели бы ордишку гнилую, что с Калмыковым удирала, ответа боялась за палачество бандитское, – встрели бы и уйти в Китай не дали! Жаль, жаль – бросились за ним в поздний след…
– Хабаровск-то, поди, как вздохнул? – кутаясь в старый платок и зябко поеживаясь, спросила Настя.
– Незнакомые целуются, как на пасху! Заездил Каин: с осени восемнадцатого года по февраль двадцатого под дулом винтовки жили люди. Народ камень с души свалил! – безудержно ликовал Силантий. – Я за кровососом сам гнался, знаю – ушел, а и то готов себя ущипнуть: не сплю ли? Конец Каину, попил кровушки бандюга. Теперь заживем, хозяюшка!..
– Новое правительство-то как понимать? – несмело спросила Настя.
– Товарищ Яницын нас собирал, разъяснял: в новом правительстве – по прозванию Приморская областная земская управа – есть и меньшевики и эсеры, но больше всего большевиков, и такое правительство вреда народу не сделает, будет линию верную гнуть. Комиссар говорил нам: «Приморское правительство создано по директиве российского центра и самого Владимира Ильича Ленина». Партия большевиков велит признавать – тут рассусоливать нечего: большевики нами в лихой беде проверены…
– Слыхала я, что партизаны в город рвутся, а их туда не пускают? – спросила Настя.
– Партизаны уже в Хабаровске, – довольно сказал Лесников. – Тут такая петрушка получилась. Как сбежал Калмыков тринадцатого февраля – в город вошли войска временного приморского правительства. Аккурат через три дня вошли – шестнадцатого февраля. Нас, партизан, маненько помариновали: боялись, что японец на нас с ружьем полезет.
Вошли мы в город двадцать третьего марта – и что тут поднялось! Хабаровцы со всех улиц бегут нас встречать. Женщины плачут, смеются, нас обнимают. Меня такая красотка в губы чмок – еле на ногах устоял! – пошутил Силантий. – «Ура!» – нам кричат. Мы как из тайги вышли, так и заявились – в унтах, торбасах, валенках, в брезентовых ичигах. В тулупах, бекешах, полушубках, шинелях, пальто. На головах шапки-ушанки, папахи, кубанки. Одним словом, разношерстная масть. Банты красные во всю грудь. Идем честь по чести – победно, строем.
Партизаны-конники на лошадях вальяжно выступают: красуются, гордятся. Да и есть нам чем гордиться: идет партизанская несметная сила. Идем – ног под собой не чуем от радости: вольно шагаем по родному Хабаровску! А сами щетиной заросли, волосом длинным, небритые. Идем со знаменами походными, пулями прошитыми, – сам черт нам не брат!
Японцы втихаря на нас щерятся, косятся, но виду не показывают: улыбаются нехотя, кисло; видят – идет хозяин, и надо посторониться. Не с голыми руками идет: винтовки, берданки, ружья, маузеры, наганы, кольты, гранаты, пулеметные ленты…
Партизаны разместились в казарме. А рядом, в другой, – японцы. Живут – друг на друга поглядывают. Партизанам и экспедиционному отряду дана установка: с японцами в конфликты не входить, выжидать.
Японцы притихли, партизан не задирают – лебезят, ходят в гости, улыбаются, сигаретки паршивые дарят.
– Томодати! Томодати! (Друзья они партизанам!)
Особенно один японец к Силантию ластился:
– Томодати, дедуска Силантий!
Лесников ему ласково отвечал:
– Вейся, вейся, вьюнок! Я тебя, новоявленный дружок – томодати, насквозь вижу: где ты лисой пройдешь, там три года куры нестись не будут.
Улыбаются, а смотрят как волк на телят.
Однажды японцы в полном вооружении, со штыками наперевес ринулись на партизанскую казарму. «Банзай!» – кричат, лица злые, зубы оскалены.
Партизаны видят – наступают они честь по чести, по всем правилам воинского дела. У партизан, конечно, боевая тревога: «Та-та-та!» Рассыпались они в цепь, японские солдаты тоже цепью залегли. Лежат, друг на друга смотрят, штыки сжимают.
Полежали японцы минут двадцать, встали и ушли восвояси. Ну и партизаны разошлись, но крепко кумекали: к чему бы такая гнусная история? Живут они в такой год, когда на дню бывает семь погод, обо всем размыслить надо. Решают: «Потерпим, пока народу да и оружия против них бедновато. Подождем!»
Командир отряда Сергей Петрович запрос японцам сделал: как вылазку провокационную понимать?
Японский офицер, малявка такая, бритый, весь блестит, как отъевшаяся пиявка, перед ним извивается, золотыми очками блестит, глазки щурит, кланяется. Белыми зубами сверкает, паршивец, улыбается ему:
– Нисево, нисево особенново, Сергей Петрович-сан, это так, нисево, таксисеские занятия сордат. Нисево прохого не ждите! Маневры, торко маневры!
Командир покривился. Да что поделаешь? Связываться не велено. Приходилось молчать, крепиться…
– Они от нас уберутся, японцы-то? – спросила Настя, когда Силантий рассказал последние события. – Какой год на земле нашей бесчинства творят!
– Въедливое воинство, – задумчиво ответил, поглаживая седую бороду, Силантий, – зубами рады в нашу землю вцепиться. Не хочется богатства несметные упустить. Потеснили их уж малость – из Амурской области убрались, а отсюда, похоже, не собираются двигаться. Нестерпимо им хочется откусить у нас кус. Ждут. Американец попробовал – не по зубам пришлось, уходит, говорят, скоро совсем с Дальнего Востока. А эти впились в живое мясо, дуются, как клещи! Товарищ командир Лебедев им не доверяет ни на столечко, – показал Силантий кончик мизинца.
– Чайку не согреть ли, Силантий Никодимович?
Лесников спохватился, поднялся с табуретки.
– Не до чаев мне, к вечеру должон быть в казарме – командир приказал не задерживаться. Чево-то япошата самурайские больно колготятся – так и снуют. Партизаночке связной передай от меня, что скоро сватов зашлю. Прощевай покедова, Настасья Макаровна…
