Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 47 страниц)
– Жив-здоров вернулся, Вася!
Его будто кто в спину толкнул – рванулся к ней, жадно припал к теплым розовым губам.
– Какая ты красавица, Аленушка…
– Не трожь, не трожь меня, Вася! – крикнула она, отшатнулась было от него, потом смирилась, умолкла…
Долгу ноченьку не спала – думала, думала: что делать? Господи! Что делать? Ни тепла, ни холода не принесла ей близость с Василем, а с какой поры порознь? Одно название – муж и жена…
На рассвете она встрепенулась: голос Василя грустил, томился:
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Алене почему-то стало страшно.
– Вася! Ты чево?
Он не ответил – спал. Спал? Нет, не спал!
Она порывисто обняла его.
– Вася! Василь! Прости меня Христа ради! Обманулась я и тебя в обман ввела. Я ждала тебя… ждала, тревожилась… Вот так бы ждала Семена Костина, Сергея Петровича… а почудилось мне, что любовь моя прежняя, молодая вернулась. Почудилось, Вася! Нет ее у меня. Кончилась любовь… – Она говорила и захлебывалась горькими, навзрыд, отчаянными рыданиями – оплакивала навсегда уснувшую молодость, некогда горячее чувство; она не умела лгать, притворяться и рыдала, несчастная, одинокая…
Василь молча отвел ее жалкие, беззащитные руки, сел на нары. Застонал от непереносной боли, спрятал лицо в ладони, будто защищался от ее беспощадных слов…
Глава четвертая
Комиссара терзала мысль: томятся в тюрьме и на гауптвахте честные советские люди. И среди них Геннадий Голубенко. Вадим знал – теперь к тюрьме и гауптвахте не пробиться: Калмыков был осведомлен о работе заключенных с повстанцами и готов был проглотить всех до одного, но мешал ему, руки вязал союзный караул. Яницын решил посоветоваться с командиром и Семеном Бессмертным.
Костину пришла в голову мысль: захватить в плен какого-нибудь матерого палача калмыковского, сделать его заложником, а потом предложить Калмыкову в обмен на Голубенко. Решили рискнуть – послать в Хабаровск разведчиков.
Взвился Семен: не перекипела в нем злоба на карателей, не остыла жажда мести за товарищей в неизвестной братской могиле.
– Товарищ комиссар! Товарищ командир! – взмолился он. – Меня пошлите! Путя теперь изведаны. Сподручнее всего мне идти. В помощь дайте Васю Смирнова. Обмозгуем с ним. Он стал дошлый: в ухо верблюда пройдет и меня проведет… Василь горяч, но научился себя в вожжах держать.
Лебедев колебался, раздумывал.
– А вдруг попадешься Замятину? Узнает тебя…
– Живым я не сдамся, знаю, учен, – возразил Бессмертный. – Акромя Замятина, меня и не знает никто толком, а хорунжий в кабинете сидит. Забыли меня: я для них уже давно труп мерзлый. Вид на жительство мне товарищ комиссар выправил по всем статьям и законам, не подкопаешься…
Вызвали Василя Смирнова, – был он темен, неразговорчив, а как предложили идти в разведку, не колебался, сразу согласие дал и будто повеселел.
– С Семеном Никаноровичем – за большую честь почту… – сказал.
…Недалеко от Амура, около базара, стояла деревянная казарма. Калмыковцы превратили ее в застенок: ближе к Амуру – трупы под лед спускать, следы заметать.
Партизаны кружили неподалеку от казармы – выведывали, высматривали, пытались узнать, кто палачами тут верховодит. Насмотрелись, наслушались, зарубили на носу много важного.
Пришла пора возвращаться в отряд для донесения. Решили по базару, в шуме, до вечера потолкаться, а там тронуться в путь-дорогу.
На базаре стояла китайская харчевня: продавали за хорошую копейку белые горячие пампушки с луком, ханшин, сули корейскую, японскую сакэ, под шумок торговали кокаином, опием.
Уже темнело, когда боевые друзья вошли в харчевню. Осмотрелись. Китаец палочками рис ест. Приезжий крестьянин чайком горячим балуется. В дальнем углу за столом два калмыковца сидят. Рожи у беляков дряблые, вспухшие, под одутловатыми веками бессмысленные, красные глаза – пьяным-пьянешеньки! Грудь нараспашку, язык на плечо. Подсели ближе приятели, прислушиваются. Один бандит шашкой похваляется:
– Я красного как рубанул наискосок, так и разложил. «С нами, говорю, бог и атаман!»
– Нашел чего доброго! Шашкой, – говорит второй. – Я их голыми руками давил. Хр-р… и все…
Сидят, бахвалятся, кто больше зла народу учинил, скалятся, что жеребцы на овес.
Страшно глянул на них Семен. Василь глаз круглых, как фонари, с калмыковцев не сводит. Бессмертный подтолкнул друга:
– Василь! Мотай, браток, быстрее отсюда. Встретимся на Амуре у лесопилки. Давай быстро! – грозно приказал Семен.
Василь подчинился, пошел к двери.
Семен Никанорович встал во весь рост, распрямил плечи и шагнул к калмыковцам:
– Встать, сволочь! Бандиты!.. Кровопийцы!
Осовелые от водки калмыковцы, подчиняясь начальственному непререкаемому приказу, вскочили с мест, вытянулись во фронт, захлопали непослушными веками. Семен Бессмертный выхватил из-за пазухи наган и разрядил его в бандитов. Потом повернулся, побежал.
Бледный Василь Смирнов поджидал его с револьвером в руках.
– Прячь леворверт за пазуху! Зачем ты остался? Вдвоем труднее скрыться. Быстро на базар, в самую толпу. Не беги! Шагом…
Удача! Совсем уже стемнело, и скрылись, ушли от погони богатыри!
Через несколько минут всполошившиеся беляки кинулись искать партизан, но где тут! Обозленные калмыковцы разнесли в щепки, а потом сожгли харчевню.
– Накалился я за эти дни, как камень в костре, боялся – лопну! Прости, Василь, не стерпел! При неудаче мог и тебя подвести, в разведке это последнее дело! Не сердись, друг! – смиренно просил Костин, когда темной зимней ночью шагали они в отряд. – Замученных в вагоне вспомнил, доктора, Митю Юрина, вскипело нутро, похвальбу их слушая, не совладал с собой…
Доложил Бессмертный о результатах разведки, о тяжком проступке своем не умолчал.
Крепко ругнули его комиссар и командир.
– Вы горячку пороли, – возмущался Яницын, – а нам все сорвали: теперь к казарме и подступу не будет – за всеми мало-мальски подозрительными следить начнут…
Лебедев длинную нотацию прочел о дисциплине, о выдержке – слушал, багровел Семен: как школяру, а он и на германской разведчиком был, Георгия на груди носил. Но молчал, не пикнул: кругом виноват, не барышня кисейная – распускать сопли. Взмолился:
– Дайте вину искупить делом! Пошлите в разведку: ждать больше да пережидать сил нет!
Переглянулись комиссар и командир – общую линию выработали.
– Завтра с утра с Иваном Дробовым пойдете к разъезду Красная речка: разведаете точно, сколько там японцев и калмыковцев стоит, как охраняются все ходы-выходы. Дело сложное: Красная речка под особым надзором у Калмыкова – и разъезд и село в нескольких верстах от него. Бывают ли на разъезде американцы? Они недалеко от села казармы занимают. Несут ли и они дозор или только японцы?
Лебедева и Яницына известили, что в Хабаровск прибывает японское пополнение – для следования дальше, к Иркутску. Отряду давалась задача – узнать, когда новые пополнения японцев, после отдыха в городе, тронутся к Иркутску. И главное задание: отряд Лебедева должен взорвать недалеко от Красной речки рельсы и отправить эшелон приезжих вояк прямой дорогой к черту в лапы. Дело серьезное; все надо обмозговать заранее, чтобы осечки не случилось. Лебедев несколько дней совещался со своими помощниками.
– Эх! «Языка» бы нам достать! – вздохнул Сергей Петрович, отправляя партизан в разведку. – Проще пареной репы дело было бы. – И пошутил: – Без «языка» как без ног – не знаешь к врагу дорог. Да как его оттуда выковырнешь? Дело невозможное! Берегитесь, друзья! – предупредил он разведчиков. – Никакого ненужного геройства, никакого лихачества! Задача одна – разведка. Хочешь победы – врага разведай! Сорвем порученное нам задание – позор! Бейте врага в лоб – и он покажет спину. Ты, Ваня, горяч, но умеешь держать себя в узде. Прошу тебя, следи за Семеном, не давай ему воли. Во второй раз, Семен, я не прощу тебе такого риска, который ты допустил в хабаровской китайской харчевне, – чуть сам не погиб и Василя Смирнова под удар поставил…
Семен Костин виновато мотал на широкий ус немилостивые слова командира. «Долго будет помнить и школить. Маху я дал, дурак…»
В разговор вмешался Яницын, который не мог простить Бессмертному срыв задания в Хабаровске:
– Раз навсегда поймите: в разведке вы не принадлежите себе, своим страстям. Я по себе знаю, какой это соблазн – шея врага у твоих рук. А потом – гибель. Зачем? Жизнь надо продать, если случится так, только ценой гибели значительного количества врагов. Вы не дети, знаете, какую неизлечимую рану нанесете отряду, если с вами что-нибудь случится. Итак, други милые, в путь! Осторожность. Внимание. Очень, очень прошу… родные! – дрогнувшим голосом сказал Яницын: отважных воинов, близких по духу людей отправляли они с командиром в трудную, рискованную разведку, полную неожиданных опасностей. – Там уже примелькался каждый человек, и не дай бог попасть на глаза: сразу возьмут на заметку, – предупредил он.
Красная речка – первый разъезд от Хабаровска. Японцы и калмыковцы все время там околачиваются. Шныряют и шныряют без конца конные и пешие: за путем-рельсами следят пуще глазу.
Два дня и две ночи в снегу хоронились разведчики. Все дотошно разведали: в какое время, сколько поездов идет, когда охрана меняется, как японец путь прочищает на дрезине, сколько на разъезде вражеских солдат топчется. По всем признакам видно – готовятся японцы большую силу по рельсам перегнать, волнуются, ждут. А когда, когда? Как ни вился Дробов около разъезда, как ни крутился, ничего узнать не смог.
Вечерело. По договоренности с Сергеем Петровичем должны были они в эту ночь вернуться в отряд. Что делать?
– Заглянем, Ваня, – говорит Семен Бессмертный, – в село, – может, там еще что вынюхаем?
– Вот это мысль, – говорит Иван Дробов, – правильная мысль! Шагаем туда.
Недалеко от разъезда Красная речка – за несколько верст – и село Красная речка.
Семен Бессмертный приметил, что туда нет-нет да и пробегут то калмыковцы, то японцы.
Идти надо было пустынным местом, – то равнина там, то кустарник, а местами лесок. И дорога санная.
Идут они вдвоем по ней, по сторонам осторожно поглядывают.
– Ваня, хоронись за ту сосенку! Навстречу кто-то идет, – шепотом сказал Семен и спрятался за елку, стоявшую у дороги.
Вдали показались два человека. Они шли неторопливо, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Ближе. Ближе. Дальнозоркий Семен уже различал одежду и лица идущих. Русский в форме казака и японец.
Дерзкий план созрел в одну минуту. Быстро метнувшись с места, Семен Бессмертный перескочил за сосну, где стоял Иван Дробов.
– Ваня! Японец и калмыковец идут. Будем брать. Я на казака брошусь, ты японца жми. Винтовки у них за плечами: ничего не успеют сделать. С нахрапу возьмем. Только не стукай насмерть, живьем нужны.
Иван вмиг сообразил, что задумал Семен. Затаились. А те все ближе, ближе. Идут вольготно, как по городскому саду прогуливаются.
– Хорошая барышня – мусмэ – тебе попалась, а, сознайся, аната? Ну, чево ты молчишь? Осовел совсем от русского первача? Это тебе не японская сакэ. Сакэ – она сакэ и есть, а самогон-первач или русская горькая – это разговор иной… – пьяно тараторил калмыковец.
В чистом морозном воздухе каждое слово его четко доходило до насторожившихся, приготовившихся к броску партизан.
Японец, низкорослый, в нахлобученной на самый нос меховой шапке, в желтом овчинном полушубке, в теплых валенках и меховых рукавицах, действительно осовел на морозе от выпитого самогона и шел, еле-еле передвигая ноги.
– Йороси! Йороси русска водка! Йороси, йороси русска мусмэ! – бормотал он, цепляясь за спутника.
– Ну вот! – обрадованно заболтал тот. – Хорош, говоришь, самогончик? А что я тебе говорил? Ты не верил. Куда ваши мусмэ против наших годятся!
– Томодати? Томодати, – не слушал его, пьяно бурчал японец, – мы с тобой, Корика, томодати, да?
– Эт-та верно. Таперича мы с тобой друзья – томодати на веки вечные…
– Бери японца, Ваня! – шепнул Бессмертный.
Внезапный, стремительный тигриный прыжок выскочивших из-за засады партизан ошеломил двух «томодати». Ни японец, ни калмыковец не успели опомниться, как их, с крепко связанными руками, с кляпами, воткнутыми в рот, партизаны поволокли в сторону от дороги.
– Понюхай эту штуковину, стерва, – прошипел Семен и ткнул в нос беляку вороненый наган, – насквозь продырявлю, если попытаешься бежать. И приятелю – томодати своему скажи, чтоб не рыпался. Переждем малость, Ваня. Стемнеет побольше – поторопимся к своим.
Ошарашенный японец, с которого слетел весь хмель, с ужасом смотрел на неведомо откуда свалившихся на него людей и глубже вдавливал голову в меховой воротник.
– Ну, аната, чего воззрился так? Смертушки боишься? Не ходи далеко сам и другим закажи за чужими землями тянуться! – жестко бросил Семен, неприязненно глядя в желтое вялое лицо с узкими, жалобно помаргивающими от страха глазками, – кикимора какая-то, а не человек. То ли стар, то ли молод – не разберешь, на него глядючи…
Трудно пришлось партизанам с пленниками: целиной по снегу глубокому брели – от жилых мест кругаля давали.
Иван вытащил у пленных кляпы.
– Куда вы нас ведете? – зло спросил калмыковец. – Ничего из нас не вытянете. Я – могила! Жилы тяните – слова не услышите… – И отвернулся.
Семен подошел к нему, ткнул в зубы наганом.
– Иди. Не рассуждай, могила…
Японец в меховом полушубке взопрел весь, выдохся, как мышь мокрая. Из-под теплой нахлобученной шапки поглядывал жалобно.
– Друга! Томодати! Томодати! – бормотал японец. – Токуша вары – буржуй прохой! Тайсе вары – генерал прохой! Партизан йороси, кахекиха – боршевик – йороси!
– Ишь ты какой смекалистый! – от души хохотал Семен Бессмертный. – Быстро сообразил! И кахекиха – большевик – у него хороший стал. Иди, иди, буржуй-токуша, поспешать надо.
Японец на ноги показывает:
– Вары! Вары! Прохо!
Ноги, значит, у него плохие, не идут больше. Побились-побились разведчики около него, по загривку в сердцах дали, но видят – действительно не ходок: выбился, хлипкий, из колеи, упрел, обессилел.
– Ну-ка, Ваня, давай-ка разденем его – полегче будет, заморский дьявол! – предложил Бессмертный, когда убедился, что японец дошел до точки.
Вытряхнули партизаны его из полушубка. Он заверещал диким голосом: кончать его собираются?
– Давай, Ваня, ватничек твой на него напялим, он полегче будет.
– Что ты с ним делать собираешься?
– Тащить придется. Не бросать же посреди тайги такого редкого соболя. Может, он пригодится.
Взвалил Семен японца на загорбок, зашагал. Иван со своим пленником за ним чуть ли не бегом бежали.
Притомился Семен, перевалил японца на спину калмыковцу, сказал:
– Ты, я вижу, хоть кривоног, да спляшешь, а он прям, да не ступит. Понеси-ка своего томодати не в службу, а в дружбу…
Заартачился было калмыковец, но опять дал ему понюхать партизан, чем пахнет вороненый наган, – и побежал. Ношу с плеча на плечо с такой злобой перебрасывал, что японец только кряхтел. Изнемог белый гад. Застопорил. Сбросил японца в сугроб.
– Пристукните его, – говорит, – чего валандаться, таскать? Я все знаю. Расскажу побольше, чем он…
– Ого! – изумленно протянул Семен Бессмертный. – Как с тебя скоро спесь-то соскочила! А то чванился: «Я – могила!» Плохой ты томодати. С личика – яичко, а внутри – болтун! А ну, тащи… могила…
Бессмертный грозно глянул на калмыковца, с калмыковца перевел свой взгляд на наган, с нагана – опять на белого. Последний не выдержал и опять поволок.
Так и прибыли они в отряд.
Пригодились, сослужили службу комиссару и командиру «языки» – разговорчивые оказались, особенно выслуживался «могила» – все без утайки выложил.
Комиссар и командир сами вылазку сделали – еще раз проверили данные, что принесли партизаны и «языки»: семь раз проверь… Отряд обеспечить от провала, от гибели – задание дано не шуточное.
Снимать на дороге рельсы вели партизан близнецы-братья, как звали их партизаны, – комиссар и командир. Наставляли. Учили. Амуницию, оружие, обувь на всех проверили.
Остроглазого молодые партизаны побаивались больше командира: не только распечет, а и в газете пропишет, и Сереженьку-дружка попросит позабористее рисунок изобразить. Особо следил Остроглазый за нерадивыми, беспечными ребятами, за лихими без толку удальцами. Укорял, учил, наставлял:
– В бою ум да хладнокровие нужны, а не разудалая похвальба: «Всех шапками закидаем!» Хвастал один такой, да без шапки остался: шальная пуля-дура хвастуна, который не оберегся, упредила: «Остерегись!» Счастье – голова уцелела…
Сергей Петрович тоже учил воинскому мастерству:
– В ранец не доложи, а в подсумок переложи. Я как на германской пообтерся, тогда только за ум схватился – стал наставления читать великих русских полководцев Суворова да Кутузова. В военном деле без науки пропадешь. Следите за солдатами бывалыми, как в дело собираются, как оружие носят, хранят. И не ленитесь: окапывайтесь. Рук не пожалеете – голову спасете. Кто не окопается, того раньше времени пуля закопает…
Место попалось тихое, укромное, откос крутой, что и требовалось. Видят они – дрезина мчится, путь проверяет; потом обратно пролетела. Значит, скоро будет и эшелон! Только дрезина скрылась из виду – началась операция. По знаку Сергея Петровича выворотили партизаны рельсы, потом все для видимости подровняли, снегом засыпали и снова в лес укрылись.
Вдали дымок показался. Все ближе, ближе шум и гул. Паровоз с разбегу врезался в пустое место, его завернуло на сторону, вагоны с ходу друг на друга наскочили. Пошло крушить! Весь эшелон под откос слетел. Семнадцать вагонов с интервентами в щепки разнесло. Из белой банды там немного людишек было. Убитые, искалеченные, стон, вой, беспорядочная стрельба…
Смотрят партизаны: некоторые очухались – и драла. Прямо по шпалам к Хабаровску дуют.
– Снять их! Всех снять до одного! – приказал Сергей Петрович, с острой тревогой наблюдая побег японцев и белых. – Иначе мы не успеем следы замести. Они сейчас сюда нагонят силу несметную.
Стали партизаны их щелкать. Уложили всех, кроме одного, – калмыковец, в казачьей одежде, от пуль увернулся, вперед мчится, как паровоз без вагонов. Такой верзила – рост высоченный, шаг у него с перепугу в сажень добрую. Летит, уходит от погони.
Тут Семен калмыковца заметил, и с места его как ветром сдуло: догонять вражину бросился, словно с цепи сорвался.
Сергей Петрович видит: зря Семен в погоню пустился – поздно, тот далеко уже вперед ушел.
– Отход! – коротко приказал командир партизанам и дал Семену сигнал к отходу.
Тот летит, не слышит. Сергей Петрович подал второй сигнал: грозит опасность, всем в одно место скучиваться!
Семен бросил своего беглеца. Послал ему вдогонку для очистки совести свинцовых орешков, да бесполезно, рассыпались они по белому снежному полотну.
Сергей Петрович приказал немедленно отходить в тайгу, где у партизан были укрыты лошади.
– Быстро! Мешкать, Семен, нельзя ни одной секунды! – поторапливал Сергей Петрович белого как мел Бессмертного, который все поглядывал на железнодорожный путь: чуть маячила там фигура улепетывающего калмыковца.
Партизаны скрылись благополучно. Собрались они в землянках – песня, пляс пошел, разговоры. Славный ратный подвиг свершили: семнадцать вражеских вагонов в щепки! Как просто сказать – семнадцать, а для них – победа великая. Еще более в себя уверовали.
Берегись теперь, пришлое горе, распроклятый чужеземец! Не мытьем так катаньем тебя брать будем; ни днем, ни ночью покоя не дадим.
Все хорошо, все ладно. Только видит братва – ходит Семен сам не свой, туча тучей, с лица спал, аж черный стал, всех сторонится. Думой неотвязной озабочен.
Вышел раз Лесников из темной землянки на воздух. Видит – на пне сидит Семен и мороза не чувствует, сидит не шелохнется, крепко о чем-то скучает. У Силантия даже сердце кольнуло, на него глядючи. Видит – невыносимо страдает человек. А как к нему подойдешь, если он ото всех, как пуганый лось, круто шарахается?
«Ладно, – думает Лесников, – с меня не убудет, если он меня пуганет. Попытка не пытка, спрос не беда».
– Семен Никанорович! – окликнул он.
Семен вздрогнул, нахмурился, так негодующе посмотрел на Силантия, что у того душа в пятки ушла.
– Ну, чего? Звал я тебя? – неохотно, сквозь зубы, спросил Семен Бессмертный.
– Хочу знать: чего ты так с лица сменился? Похудал, темный ходишь, гроза грозой. Какую мы операцию разудалую счастливо провели, а ты и не возрадовался. Скажи по совести: что случилось? Ай по семье заскучал? Откройся, не таись, сынок родимый. Я, на тебя глядя, тоже покой потерял…
Отвернулся он. Видит Силантий, на лицо его такая бледность упала, словно мелом побелила.
– Силантий Никодимович, – говорит он – сам кулаки сжал так, чуть мослы не выскочили. – Судить меня надо. Народным судом судить, перед всем партизанским отрядом. Упустил я его, упустил! Между пальцев ускользнул, палачуга…
– Да что ты, милок, – говорит Лесников, – печешься? Не навредил ведь он нам – успели уйти. Мало ли чего в бою бывает…
– Эх, Силантий Никодимович! Ты всего не знаешь. Кого я на свете жить оставил? Какую гадину? Ты и не подозришь… Ведь это первый палач Калмыкова. Он, он меня терзал в подвале, он умирающего Митю Юрина ударил. А я его упустил! Я ведь клятву дал живым не быть, а собственноручно посчитаться с ним за всех замученных. А я… упустил… Упустил! Сколько людей он еще будет когтить на свободе? Кого я жить оставил? Гада кровавого! Продажную шкуру! Он на одних подметках уже семи царям службу отслужил…
