Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)
– Карты-то правду говорят! Раскинула я их вечор, все выходила дорога и нечаянный интерес! – оживленно затараторила Настя. – Впрямь нечаянный интерес! Дал бог рыбку, даст и хлеба! – Закрестилась в темный угол, закланялась торопливо. – Дай здоровья рабе твоей Марье и защитнику сирых Силантию Никодимычу…
Сверкали синие счастливые глаза Лерки, благодарно и восторженно устремленные на смеющегося Лесникова.
– А напоследок дядя Петя и говорит смиренным голоском: «Бери, бери мое добро, я привык жить по совести…» – «И на свинью совесть напала, как отведала хворостины», – брякнул я ему. Смеется он на мои слова, а у самого зубы со зла постукивают… Вижу, рада ты, девонька? Оно и понятно, как не возрадоваться: маленькая рыбка завсегда лучше большого таракана! Бесстыжий! Жадность его заедает, и чем старше, тем он дурее делается, как я примечаю. Раньше с ним таких бессовестных промашек не было. Хватает и ртом и задницей, и все ему мало. Такой становится напористый, настырный, никак с ним не разделаешься: стряхнешь его с горба – он на руки лезет!..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!
Глава первая
Откричала – отшумела сходка, а бородатые мужики, возбужденные и злые, все еще грудились на крыльце и под окнами школы; свирепо пыхтя самокрутками – козьими ножками, продолжали спор.
Вчерашний политический преступник, «царев ворог», бесправный ссыльный поселенец, а ныне вольный гражданин великой, свободной России, Сергей Петрович Лебедев с усмешкой наблюдал в окно за медленно расходившимися по домам темнореченцами. «Проснулись, мужички-лесовички? Чешете затылки? Хватает жизнь под ребра, требует ответа?»
Лебедев остался один в классе. Устало сел на деревянную скамью; навалившаяся хворь ослабила руки, затуманила голову: все силы выкачали ежедневные собрания, митинги, сходки, спешные разъезды по деревням. Устало обвел взглядом обшарпанные стены класса. «К гражданам России!» – прочел он висевшее на стене обращение – и будто на время схлынула, отступила болезнь! Граждане! К гражданам России обратил Владимир Ильич Ленин 25 октября 1917 года простые и великие слова, набатно прогремевшие по стране и поднявшие народ от края и до края.
«К гражданам России!
Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»
С каким благоговением вчитывались миллионы русских людей в эти ясные строки: они несли народу желанные, чаемые веками социальные преобразования! Их добивались беззаветно, за них гибли поколения революционеров.
Мир. Земля. Рабочий контроль. Советы.
Лебедев мысленно оглянулся назад. Весь семнадцатый год прошел в горячке жарких событий. Минувший день истории – Февральская революция, но исполать ей: навсегда свергнута русская монархия, как подгнивший дуб, рухнул вековечный рабский уклад жизни.
Да! Близорукими, недальновидными политиками оказались многоречивые «обещалкины» – деятели Временного правительства – Керенский и иже с ним. Слепцы!
Трудовому люду обрыдла-опостылела война, а они с пеной у рта, истерически взывали довести ее до победного конца.
Измученное крестьянство роптало, требовало немедленного раздела помещичьих земель, а они на расправу с непокорными посылали карательные войска. Сладкоречивые и бесстыдные говоруны эти хотели обмануть Россию пустозвонными обещаниями. Какое счастье для России, что гений Ленина подсказал ему – пришла пора решительных действий, настал час русскому пролетариату брать власть в могучие руки!
Сергей Петрович вместе с хабаровскими большевиками устанавливал в городе и его районах власть Советов. Власть Советов была установлена во всем крае. Нелегко пришлось: сопротивление и саботаж реакционного чиновничества, прямая контрреволюция меньшевиков, эсеров, кадетов, которые оголтело рвались к власти. Вернулся в Темную речку, и тут единогласно потребовали мужики – становись во главе Совета: «Ты политический, тебе и новую политику вести, учитель!»
Лебедев зябко повел плечами; туго приходится ему на первых-то порах – нет ни политического, ни хозяйственного, ни государственного опыта. Да, да! Без опыта можно и дров наломать. В Темной речке народ с разных концов, с бору да с сосенки, расслоение непримиримое – кулаки и беднота, много батраков. Один конец деревни староверский, водятся и баптисты и сектанты. Пестрым пестра коробочка. А как давят закоренелые догмы старого быта! Пути в новую жизнь приходится проторять с оглядкой, полагаясь на «чутье»; вокруг много врагов, готовых воспользоваться любой оплошностью, чтобы оклеветать Советы.
Держи ухо востро, товарищ Лебедев! Он прилег на край стола и, стараясь преодолеть недомогание, в который раз перечитывал лежавшее на столе воззвание краевого комиссариата Красной гвардии. «Ну чего еще надо? Как тут все ясно и просто сказано! Почему же все отскакивало от мужиков как горох от стенки?»
По заданию комиссариата Красной гвардии Сергей Петрович всю неделю разъезжал по соседним деревням – везде запись в Красную гвардию шла успешно: деревенская беднота понимала необходимость самообороны. А вот в Темной речке будто заколодило! Он заранее раздал по рукам воззвание, трижды выступал с пояснениями, призывами, с разоблачением темных речей дяди Пети и Куприянова – и все безрезультатно. Вчитывался, сняв очки, близорукими глазами:
«Армия демобилизуется. Ратники ополчения различных призывов распускаются по домам. Солдаты, исстрадавшиеся в окопах, измученные в тылу, возвращаются к своим семьям. Четырехлетняя бойня в пользу обогащения имущих ликвидируется. Но враг не сломлен… Не только германские, австрийские и прочие капиталисты и их правительства с ненавистью взирают на завоевания нашей революции, но и отечественные богачи – спекулянты, бывшие генералы и упраздненные тайные советники куют цепи для рабочего люда России. Группируясь вокруг кадетов, правых эсеров и меньшевиков-оборонцев, поддерживая и борясь в рядах калединских, хорватских и семеновских банд, они стремятся свести на нет завоевания революции. Хулиганы бесчинствуют, черная сотня жива, белая гвардия еще существует…
При всех Советах рабочих и солдатских депутатов организуется Красная гвардия. Цель ее – защита завоеваний революции и беспощадная борьба с врагами рабочего класса… Товарищи! Записывайтесь в Красную гвардию. Будьте готовы к борьбе с врагами трудящегося народа, вооружайтесь!..»
«Что же делать? Все ясно – воду мутит дядя Петя своей проповедью непротивления злу насилием; он поет: „Мы к парте́ям не принадлежим. Наше, дураково, дело – река, рыба, земля, тайга, охота, а не смертоубийство. Помните, брательнички: взявший меч от меча и погибнет! Нет! Спаси Христос! Нам воевать ни к чему!..“ Тихой сапой, как всегда, приложил к этому делу свою тяжелую лапу и батя староверов Аристарх Куприянов: „Наше дело, знамо, стороннее. Мы ни белых, ни красных не знаем! Ружей в руки не возьмем“. Мужики и пошли вразброд, друг на друга поглядывают, подталкивают, а ни с места. Фу-у, как скверно мне, как скверно! Знобит. Голова как чугунный котел, ничего не соображает. Придется сходить в лавку к А-фу, купить хлеба, а потом укладываться в постель…»
Теплый апрельский вечер был молод, радостен и звонок, но от недавно вскрывшейся Уссури несло речным холодом. Ссутулясь, нахохлившись, учитель еле брел по береговой улице. Недалеко от школы навстречу попалась Лерка Новоселова. Она бежала из китайской лавки, прижимая к груди большую, как икона, плитку черного «кирпичного» чая.
Сергей Петрович радостно ответил на ее застенчивое «здравствуйте»:
– Здравствуй, Валерия! Как ты живешь, пичуга? Совсем запропала, школу забросила. А у меня книжек новых сколько подобралось! Есть очень интересные! – поддразнил он.
Лерка вспыхнула, застеснялась, но любовь к книге переселила ее робость.
– Я приболела, Сергей Петрович! Корь была. Настя не пускала. Завтра приду. А какие книжки?
– Много накопилось, целая гора на полке. В Хабаровске раздобылся. Приходи, дам почитать… Да, Валерия! Я совсем расклеился: заболеть собираюсь. Еле-еле иду. У меня к тебе просьба: сбегай домой, отпросись побыть со мной, а то я один как перст, кружку воды подать некому, если и впрямь свалюсь…
– Сейчас сбегаю, отнесу чай, Сергей Петрович! – И стрелой к мачехе.
Настя без долгих слов отпустила Лерку.
В чистой двухкомнатной квартире учителя пылала голландка. Сергей Петрович ловко орудовал в маленькой кухне: на плите уже клокотал чайник, кипели кастрюли с картофелем и кетой.
– Проходи, проходи в столовую, Валерия. Здесь тебе пока делать нечего. Ужин у нас готов. Только поставлю в духовку тыкву – попариться. Она к утру хорошо дойдет, сладкая станет, рассыпчатая, вот мы ее с молоком и поедим, – добродушно говорил учитель. И нет-нет да и взглянет на девчурку, щуря свои близорукие голубые глаза. – Подросла ты порядком, пичуга. Невеста… – пошутил он.
Сели ужинать. При свете большой лампы-«молнии» Лерка заметила, как пылают щеки учителя багровым румянцем, как поеживается он от озноба.
– Вам плохо, Сергей Петрович? Может, ляжете? – спросила она, сидя за столом как на иголках. Не привыкла Лерка и к такому яркому свету, и к таким крашеным полам, и к скатерти на столе. Да и вилкой есть непривычна: дома была общая миска, из которой хлебали все, и деревянные ложки.
– Да, да, Валерия, сейчас лягу: трясет меня сильно. Боюсь, не малярия ли меня потрепать хочет: давненько у меня приступа не было.
Лерка выскочила из-за стола, прошла в соседнюю комнату, приготовила больному постель. Сергей Петрович, чакая в ознобе зубами, юркнул под одеяло.
– Замерз, замерз окончательно. Валерия! – позвал он Лерку. – Так замерз, будто сижу при сорокаградусном морозе в сугробе. Прикрой меня еще шубой.
Лерка приволокла из кухни огромную ямщицкую шубу, укутала учителя с головы до ног и, пожелав ему спокойной ночи, вышла из спальни. Быстро перемыла посуду, прибрала кухню и с жадным нетерпением стала разбирать новые книги на полке.
И вскоре позабыла обо всем на свете. Попался рассказ «Муму». Она ушла в чтение, горестно переживая судьбу несчастного Герасима. И только закончив последние строки рассказа, очнулась и с недоумением посмотрела вокруг. Да где же она? Ах, да у Сергея Петровича! Как хорошо у него, какая тишина и покой!
Мирно отбивали время круглые стенные часы с медным маятником. В уютной, натопленной комнате мягко светила приглушенная лампа. Книги. Книги. Везде книги – на самодельных подвесных полках, на шкафу.
На стенах картины, диковинные разрисованные тарелки, плоские морские раковины, на которых масляной краской нарисовано бурное, свинцовое море, дикие скалы с одинокой сосной на вершине. «Как у женщины в комнате, – думает Лерка. – Кто же ему белье так чисто стирает?» Как хорошо здесь, так бы век сидела и читала.
Но почему внезапно заныло сердце неосознанной, неясной тоской? Словно обнажили его и больно ударили грубым кулаком. Герасим. Муму. Далекий, далекий, непонятный мир. Помещики. Крепостные. На Амуре и на Уссури, говорил школьникам Сергей Петрович, – никогда не было ни помещиков, ни крепостных – вольный край. «Бедный, бедный Герасим! Зачем он послушался, зачем выполнил повеление злой ведьмы барыни и утопил Муму? Нет! Я не побоялась бы барского окрика, ослушалась бы приказа. Подумаешь!»
Приглушенный стон Сергея Петровича оторвал Лерку от ее раздумий. Девочка отложила книгу в сторону, заглянула в спальню. Сергей Петрович, потонув под шубой, забылся тревожным, непрочным сном, бормотал что-то невнятное.
Она вновь прикрыла дверь и на цыпочках отошла к полке. Ее внимание привлекли книги Брема – толстые, роскошные, с картинками. Лерка рассматривала цветные рисунки хищных зверей, растительного царства, но потом отложила Брема в сторону.
Подступившая к горлу тоска травила сердце, будоражила, поднимала неведомые ранее мысли. Откинув белые занавески у окна, глубоко-глубоко задумалась над безотрадной жизнью. Какая разная жизнь у людей! Барыня и Герасим. Ну ладно, это еще при царе было. Но ведь сейчас царя нет, а люди все по-разному живут. Крестная Марья голодает с семьей, говорит: «Хоть в петлю лезь…» А у дяди Пети закрома ломятся. Из тети Алены он все жилы вытянул. Беспросветная нужда и в Леркиной семье…
Лерка очнулась от дум, глянула в окно и, припав на подоконник, внезапно замерла, охваченная силой весенней ночи.
Весна идет! Весна идет! В зелено-голубом бескрайнем лунном сиянии раскрылся перед нею мир. Молодым, растущим существом почуяла, как много в жизни прекрасного, неведомого.
– Хорошо-то как, господи! – прошептала она и потянулась всем телом. А ведь та же самая Темная речка, много раз хоженая и перехоженная! Нет! Это из сказки село раскинулось вдоль берега Уссури. Серебряные избы и заколдованные великаны – лохматые ели, могучие кедры и сосны плывут в сиянии белой ночи. Она прикрыла глаза, задремала.
Тут! Тук! Тук! – нежданный требовательный стук в оконную раму вывел Лерку из оцепенения. Она перепугалась, обмерла. Уверенная и властная рука стучала в окно. В ужасе Лерка отпрянула от стекла. Мерно и ровно отбили часы. Полночь! Что же делать? А настойчивый стук продолжался.
– Что такое, Валерия? Что за стук? – раздался из спальни домашний, спокойный голос Сергея Петровича.
– Кто-то в окно стучится, – едва шевеля помертвелыми от испуга губами, ответила Лерка.
– Спроси, кто там.
– Я… боюсь…
– Сейчас я встану. Ты перепугалась, глупенькая? Ты ведь со мной, – успокаивал учитель, услышав ее срывающийся, дрожащий голос.
Сергей Петрович встал, накинул халат и вышел в столовую.
Лерка опасливо заглянула в окно. Около школы стояла телега. Неизвестный человек что-то натужно кричал.
Сергей Петрович открыл форточку.
– Что такое? Кто там?
– Сергей Петрович, учитель, здесь живет? Или у кого в селе квартирует?
– Здесь! Здесь! Заходите… – Учитель знаками показал приезжему, как обогнуть школу и найти входную дверь.
– Вадим?! Ты?! – Лебедев так и рванулся к нежданному гостю.
– Я, Сережа, я…
Приезжий, человек лет тридцати пяти, одетый в строгий синий костюм, складно облегавший сильное, мускулистое тело, троекратно расцеловался с Сергеем Петровичем. Затем он расплатился с возчиком и отпустил его. Через минуту, отфыркиваясь и разбрызгивая мыльную пену, умывался с дороги.
– Хорошо! Ох хорошо! – подстанывал он. – Подлей-ка, Сережа, из котла еще ковшик горяченькой…
Сергей Петрович снимал деревянную крышку с котла, вделанного в плиту и державшего тепло до утра, и подливал горячую воду.
Лерка тем временем разожгла плиту смолистыми оранжевыми кореньями кедрача. Еще не остывшая, плита загудела ровно, как паровоз.
Девочка принялась чистить вездесущий картофель, «палочку-выручалочку», как звал его учитель, и с наивным простодушием разглядывала будто с луны свалившегося ночного пришельца.
Приезжий достал из небольшого желтого чемодана махровое полотенце, тщательно вытер лицо, руки, шею. Потом он прошел в столовую, заглянул в маленькую спаленку учителя.
Внимание гостя привлекли висевшие на стенах пейзажи, этюды, эскизы.
– Не бросил, Сережа, увлечения молодости? Молодец! Тут есть замечательные вещи. Утес на Амуре – мое любимое место в Хабаровске, – говорил заезжий гость, с живым интересом переходя от картины к картине. – И здесь хорош Амур! – продолжал он и прерывисто вздохнул. – Да! Амур, Амур-батюшка… Как я рвался сюда все эти долгие годы разлуки! Да ты подлинный художник, Сергей!..
– Что ты, что ты, Вадим! – смущенно перебил его Лебедев. – Художник? Дилетантом был, дилетантом и остался, но не могу не рисовать, когда сердцу невтерпеж… Валерушка! Кипит картофель? – поспешил он перевести разговор на другую тему.
– Все готово, Сергей Петрович. И кета и картошка сварились, я уже воду слила, – отозвалась из кухни Лерка.
– Ну, неси сюда. Давай быстренько накроем стол. Эту скатерть долой, для дорогого гостя возьмем чистую. Достань тарелки, ножи, вилки.
– О! Отварная кета и картофель! Пища богов! Как я мечтал в изгнании о куске нашей родной, амурской кеты, особенно когда приходилось голодать! А голодать приходилось перманентно… – скорбная усмешка осветила лицо гостя.
– Очень трудно было?
– Всего хватил до слез – и горячего и холодного…
– Но зато каким молодцом ты стал! – искренне восхитился Лебедев. – Возмужал… Ну, милости прошу за стол. Закуси, родной. Валерия! Чего ты там возишься? Бросай все, иди к нам.
Лерка, скромно укрывшаяся в спасительную сень кухни, отнекивалась:
– Нет, нет! Я сытая, Сергей Петрович, больше ничего не хочу!
«Сидеть за столом с чужим городским человеком? Со стыда сгорю!»
– Ну-ну! Без глупостей! Иди к нам. Знакомься, Валерушка, – это мой лучший друг. Друг детства. Вместе учились, вместе нас царь в тюрьму засадил. Да не бойся ты его, он не кусается. Зовут его Яницын Вадим Николаевич…
– Я дя-дя Вадя, дядя что надо! – Приезжий весело подморгнул Лерке и так добро улыбнулся, что смущение девочки разом улетучилось.
Гость продолжал рассматривать альбомы с набросками и эскизами; бранил одно, расхваливал другое.
– Подожди, друг, этот альбом я тебе покажу позднее, – сказал хозяин и взял из рук гостя альбом, туго перевязанный веревочкой. – Тут вещи сугубо… секретные, – смущенно хмыкнул учитель.
– Секретные? Ты меня заинтересовал, Сережа. Что-нибудь интимное? – подтрунивал Вадим, переходя с места на место упругим, сильным шагом.
Сели за стол, покрытый свежей скатертью, убранный лучшей посудой, какая только нашлась.
– Вот уж действительно, сколько лет, сколько зим не видались… – возбужденно говорил Сергей Петрович.
Он достал из маленького погребца, стоявшего на шкафу, пузатенький графин синего стекла, наполнил разномастные рюмки мутноватой жидкостью с резким сивушным запахом.
– С дороги следует прогреться. Апрель, апрель, а ночи еще зело прохладные. Извини, Вадим, но придется тебе хлебнуть самогончику. Чем богаты… Я его не употребляю, а так, на случай, держу.
– А ты не беспокойся, Сережа. – Гость сорвался с места, наклонился над чемоданом. – К счастью, я человек запасливый – прихватил бутылочку коньячку. «Четыре звездочки», милый, без обмана. «Чурин и Ко». Владивосток еще живет. Там такое добро достать просто. Правда, китайцы под полой держат, но за приличную мзду выручают.
– А ты разве из Владивостока?
– Оттуда! – отозвался гость, и на смуглое оживленное лицо его легла тень.
Сергей Петрович откупорил коньяк, понюхал, зажмурился от наслаждения.
– Я и вкус и аромат его забыл. Мы по-деревенски живем, народ тут больше первачом пробавляется. Бывает контрабандный спирт с китайской стороны, но теперь спиртоносы редко ходят сюда и не берут бумажные деньги – подавай им только золото царской чеканки… Ну ладно! Все это житейская проза. Рассказывай, друг, что ты и как ты. От Марьи Ивановны узнал, что я здесь?
– Вот уж задача! – ответил Вадим. – Слухом о тебе весь Хабаровск полнится, – и гость опять добро улыбнулся Лерке и принялся споро уплетать жирную кету с дымящимся картофелем.
Сергей Петрович смотрел на Вадима и удивлялся переменам в его облике. Строен. Подтянут. Твердое, волевое лицо. Свойственная Вадиму живость и сдержанная, но неутомимо кипучая энергия. А когда расстались, был еще юношей. Лебедев чуть улыбнулся, глядя на открытый лоб, на круто взлетевшие раскрылья бровей.
Гость знакомым, пронзительным взглядом, который, казалось бы, успевал молниеносно запечатлеть все вокруг, посмотрел на Лебедева.
– Ты чему улыбаешься, Сережа?
– Вспомнил наших ссыльных барышень. Знаешь, как они тебя прозвали?
– Как? Право, запамятовал…
– «Остроглазый».
– Да! Да!
Яницын посмотрел в упор, остро, пронзительно, потом засмеялся, и брови, смыкавшиеся на переносице, взлетели, как крылья птицы.
С юных лет любил Сергей это мужественное, привлекательное лицо; ныне, смягченное широкими пушистыми усами, нависшими над крупным, чуть скорбным ртом, оно казалось добродушным.
Вадим вернулся к беседе:
– Похоже, Сережа, байбаком живешь, бобылем?
Неловким движением Сергей Петрович пригладил небольшую, подстриженную бороду, смущенно закашлялся. Байбак? Очевидно, это так, особенно рядом с другом, собранным, как стальная пружина, готовая распрямиться. И всегда Вадим был таким – прямым, резким, без обиняков режущим правду-матку. Но все же обидно, черт возьми! Байбак! Лебедев, щуря близорукие глаза, придвинул к себе бутылку с коньяком.
– Ну, дружок, байбак и бобыль – понятия разные, – немного обиженно возразил он. – Какое уж тут байбачество! Последние месяцы спать приходилось по четыре-пять часов в сутки. Далькрайсовет нас гонял по окрестным деревням – устанавливали советскую власть. А сейчас по второму кругу ездим – призываем крестьян вступать в Красную гвардию. Вот тебе и байбак!..
– Прости, Сережа! Хотелось посмотреть: не научился ли ты сердиться? Нет, такая же выдержка и спокойствие, а за ними… Разве я не знаю, что ты никогда не был аполитичным человеком! – примирительно сказал гость. – Только ты не хитри: на байбака ты живо откликнулся, – улыбаясь, продолжал он, – а о бобыле промолчал. Так и не завел подругу жизни?
– Одинок… да теперь и поздно… – неохотно ответил Лебедев.
– Я, брат, тоже бобыль. Некогда было об этом и думать. Попадались хорошие женщины, но жизнь бросала меня во все концы… и все обрывалось… О прошлом, о тех годах, когда я убежал из ссылки и эмигрировал за границу? Скитался. Странствовал, побывал во Франции, Англии, Америке. Пришла весть о революции в России, и я ринулся на родину. Успел к решительной драке – брал Зимний. В декабре выехал сюда, на родной Амур. Здесь захлестнули события. К тебе давно собирался, да не мог выбраться – послали во Владивосток. Там такое заваривается – надо бы хуже, да нельзя. Ты, конечно, знаешь последние события?
Сергей Петрович пожал плечами:
– Как будто бы в курсе. Но они развиваются быстро, и, хотя я стараюсь не отставать, может быть, знаю не все. Тут так сложились дела, что мне приходится все время быть в разъездах – задание за заданием. А чуть свободен – гоню в две смены школу, совсем зарапортовался. Газеты к нам опаздывают. Вопросов уйма. Деревня кипит, бурлит. И обстановка, сам знаешь, сложная – голова кругом идет! Фактически всеми делами на селе управляют, по старой традиции, кулаки, а бедноту оттирают в сторону – и ломка идет крутая, с драками и застарелой ненавистью. Тут у одного типа – он себя зовет дядей Петей – мы отобрали землю. Он нахватал ее больше двухсот десятин и потом в аренду за длинную копейку корейской и китайской бедноте сдавал. Все село без малого за него в защиту: «Наш кормилец!» А он похохатывает: «Я без землицы проживу, а вот как нищета без меня жить будет?» Совет нарезал бедноте хорошей пахотной земли, добыли кое-какой инвентарь. Готовимся к весенним посевным работам, достали зерно – пшеницу, рожь, гречу, просо, чумизу. Село раскололось. Мужики побогаче ярятся: «Советы голь перекатную, лентяев-недобытчиков привечают! Самостоятельного мужика на цепь садят – разоряют!» Зато беднота с нами! Трудно здесь: село пестрое, старожилы с большой землицей, а новоселы – недавние переселенцы – больше беднота. Рядом с Темной речкой китайские и корейские поселения. Нищета застарелая. Они тоже идут со своими болячками – не отмахнешься: рабочий, страждущий класс…
– Ну уж, газеты из Хабаровска можно получать в тот же день! – прервал его Яницын. – Надвигаются события мирового значения, а ты, по-моему, набрал дел по горло, но не по твоему масштабу. Уж школу-то ты мог бы передать кому-нибудь другому…
– Ну, рассказывай, рассказывай! – нетерпеливо потребовал Лебедев.
– Во Владивостоке началась интервенция! Высажены союзные десанты…
– Да что ты?! – потрясенный известием, прошептал учитель.
– Да! Вот так-то, друг мой. Рассказать, говоришь? Да больно много всего, с чего и начать-то – не знаю… Постой, постой! Я от своих давних привычек не только не отказался, но и утвердил их как жизненное правило. Я почитаю себя историком, так сказать хронистом-летописцем, и никогда не полагаюсь только на свою память: событий тьма, все запомнить невозможно. Посему и держусь твердого правила – вести, елико возможно и последовательно, летопись дней наших: «Лета такого-то бысть…» Сделаем так: кое-что я буду тебе рассказывать, а кое-что прочту из своих записей. Так будет вернее.
Яницын достал из внутреннего кармана пиджака пухлую записную книжку с золотым обрезом, в коричневом переплете и посвятил друга в события последних дней, которые потрясли не только Владивосток, но откликнулись и во всем мире.
– Минутку, Вадим, я уложу Валерку – так и заснула сидя.
– Кто эта девочка? Ученица? Какие глаза у нее чистые, огромные.
Сергей Петрович освободил кушетку от книг и уложил Лерку. Вадим прикрыл ее одеялом и долго смотрел на спящую девочку. Тень озабоченности сбежала с его смуглого подвижного лица.
– Какая славная девчурка! – задушевно промолвил он. – Знаешь, о чем я иногда остро, как женщина, тоскую? О том, Сережа, что у меня нет детей. Ведь, если вдуматься, вся моя жизнь, вся деятельность посвящена одному – добыть вот им, ребятишкам, светлое, человеческое будущее. Порой так хочется ощутить живое детское тепло. Тебе неудобно, девочка? – мягко спросил он Лерку, полуоткрывшую глаза. – Низко голове? Подложить еще что-нибудь?
– Нет, нет! – испуганно ответила Лерка и приподнялась. – Это зачем? Это Сергея Петровича одеяло!
– Ничего, ничего, Валерия. Спи спокойно, мы с Вадимом Николаевичем найдем чем укрыться, – успокоил ее учитель.
– Тебя звать Валерия? Теперь мы познакомились – давай ознаменуем это событие. Кажется, я прихватил коробку с вкусными штучками. Вот она. Держи-ка, Валерия…
Яницын подал ей белую нарядную коробку с шоколадными конфетами.
– Вот эти пузатенькие конфеты коварные – с ромом, ешь осторожно, а то обольешься. А это щипчики. И без них обойдемся. Бери.
– Нет, нет! – окончательно переконфузилась Лерка и спрятала руку под одеяло. – Спасибо, я не хочу!
– Вот уж не поверю! Шоколадку не хочешь? Сейчас мы Сергея Петровича угостим, а остальное – тебе. Бери, Сережа. Ну вот и хорошо. Теперь коробка твоя.
Лерка смотрела на незнакомца потерянными глазами. Что делать? Как отказаться от нежданного подарка?
Яницын погладил ее по пушистой русой голове.
– Часть съешь сама, а остальные отдашь сестренкам или братишкам. Есть они у тебя?
– Есть. Галька.
– Старше тебя? Ты ее любишь? – спросил Вадим, любуясь порозовевшей от смущения девочкой.
– Младше. Люблю…
– Ну, ешь, ешь, не стесняйся, Валерия. Дают – бери, а бьют – беги!.. – с доброй усмешкой следил он за девочкой.
Первый раз в жизни держала Лерка такую нарядную коробку с красным маком на крышке, с ослепительно белым кружевом бумажной оборки внутри ее, где лежали диковинные конфеты.
Девчонка и есть девчонка, не выдержала соблазна, попробовала; сладкая, пахучая жидкость полилась из конфеты; испугалась, что может испачкать одеяло, быстро сунула конфету в рот. Разглядывала фигурки – рыбки, белочка с загнутым вверх пушистым хвостом, круглые бомбочки, квадратики, продолговатые палочки.
Вкусно пахло это добро! Сердце Лерки ликовало; «Чуть свет сбегаю домой, отнесу Гальке, вот будет рада!» Представила себе неистовый восторг Гальки, ее счастливый визг и улыбалась, улыбалась. Настёнка не обижает Гальку, но уж и вкусненьким не побалует… Так и заснула Лерка с коробкой в руках, а Вадим смотрел и смотрел на нее, охранял покой.
Сергей Петрович сидел в тяжелом раздумье.
– Приуныл, Сережа? Да. Дела более чем скверные. – Яницын сел рядом с ним и заботливо спросил: – А ты, браток, случаем не болен? Больно плохо ты выглядишь, лица на тебе нет…
– Здоров! Здоров! – нетерпеливо оборвал его Лебедев. – И все же интервенция… это такая неожиданность…
– Да как сказать, Сережа… Не так это уж неожиданно. Ты смотри, какая петрушка получается, если проследить события с их истоков. Еще в октябре прошлого года – учти: еще до событий пролетарской революции в России – комиссар Временного правительства на Дальнем Востоке Русанов запрашивал Керенского, верны ли слухи о намерениях Японии ввести военный отряд во Владивосток и о подготовке ею провокации террористического характера. Вот с какой поры дует этот проклятый ветер.
В дни пролетарской революции зачесались загребущие руки союзников: а не воспользоваться ли заварухой и не приняться ли за дележ богатых кладовых России? В январе этого года ворвались во владивостокскую бухту Золотой Рог военные корабли-пираты Америки, Японии, Англии, Франции и Италии. Снюхались союзнички. Наша, исконно русская бухта запестрела флагами чужих стран. Первопришелец – японский крейсер «Ивами», направив дула пушек на мирный Владивосток, нагло потребовал места для стоянки, открыл вражеское нашествие.
Возмущенные граждане, городской Совдеп потребовали его ухода из русских вод. Генеральный японский консул Кикути ответил лицемерно: «Японцы, проживающие в городе Владивостоке и окрестностях его, чрезвычайно тревожатся». И дальше заботливый Кикути заверял: «Императорское правительство нисколько не намерено вмешиваться в вопрос о политическом устройстве России, которое будет решено русским народом для своей страны, тем более что цель нынешней отправки военных судов, – обрати, Сережа, внимание: судов, а ведь речь шла только об „Ивами“, – вовсе не имеет никакого отношения к этому вопросу». Видишь, как мягко стлал Кикути, и как жестко пришлось спать владивостокцам: следом за «Ивами» пришвартовался английский крейсер «Суффольк», за ним прискакал на всех парах второй японский крейсер – «Асахи», потом американский крейсер «Бруклин» – и полетело со всех сторон черное воронье!
– Да! Воронье ликует! – согласился Сергей Петрович и поежился; оживление, вызванное приездом друга, спадало, опять им овладела усталость и слабость. – Это ощущается во всем. Меня часто вызывают в Хабаровск. Там с февраля, со дня создания Далькрайсовета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и шести комиссариатов, круто приходится большевикам. Забот у них прибавилось! Невпроворот хозяйственных и экономических вопросов, бесконечные нужды населения, а тут еще палки в колеса вставляют меньшевики и эсеры. Шевелятся во всех щелях саботажники и контра – чувствуют обострение событий.
– Контрреволюция ликует без зазрения совести! – подхватил Вадим. – Есть такой стервятник из стервятников, заведомый враг Советов белоказак Иван Калмыков. Иностранные консулы затеяли с ним подозрительную дружбу – подкинули муки, зерна, и он раздает это добро станичникам.
