Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)
Прошел час – и от горы рыбы нет и следа, только икрянщик дольше других возится со своей партией. Засолка икры – дело тонкое, здесь не всякий сумеет. Колдует проворно и уверенно икрянщик над маленькими, полуторапудовыми бочатами, до краев наполненными красно-золотой, свежей икрой.
Длинными рядами одна за другой выстраиваются заполненные уловом бочки с кетой и бочата с икрой. Хорош улов, денежна и прибыльна удача!
А горы рыбы растут и растут. Невод за неводом вылавливает новые тысячи.
Люди, охрипнув от криков, от понуканий, от воловьего труда, с глазами, красными от натуги и бессонных ночей, работают беспощадно, безостановочно.
– Отоспимся ужо. Давай, брательнички, давай!
Больно хорошо, больно ладно видеть так весомо, ощутимо результаты своего умельства. Весела удача! Радостна добыча!
У Лерки подкашиваются ноги. В глазах темно. Она подручная – подноска. Подбрасывает бабам кетину за кетиной. Одежда вся промокла, рыбьей слизью пропиталась.
Усталое тело просит пощады. Скользкая, тяжелая рыба выскальзывает из ослабевших от непомерного труда рук. Лерка прижимает ее к груди и спит на ходу.
– Работать надо, милая! Работать, а не спать, голубушка! Богу ленивые люди скушны, дорогая… Давай, давай, хорошая, работай… веселей! – внезапно над самым ухом командует ласковым голосом хозяин.
Лерка пугается от неожиданности, вскрикивает, мчится снова взад-вперед – от рыбы к бабам, от баб к рыбе.
– Не трогал бы ты девчонку, богоспасаемая душа, и так она сверх меры ломает, не гляди, что еще недомерок! – внушительно говорит Силантий Лесников и с ненавистью смотрит на огненную бороду дяди Пети, которая горит костром от лучей багрового солнца.
– А ты в чужое, хозяйское дело не тыркайся, милый брательничек, – смиренно отвечает ему дядя Петя и, чувствуя, как накалены и усталы люди, старается уйти с их глаз долой.
– Иродище ласковый! – спокойно шлет ему вслед Силантий.
Вжимая в округлые плечи голову, дядя Петя исчезает. В страдную пору с народом ссориться невыгодно. Народ здесь балованный, вольный. Миром-ладом надобно.
«Больно уж горяч становится Силантий, ни в чем не уважит. Придет мой час, прижму милого, не пикнет. Пора и окорот ему делать».
Приходит ночь. Разжигают на берегу огромные костры, варят картошку, жарят свежую вкусную рыбу. Из китайской лавки плывут и плывут десятки бутылей с ханшином.
Выскакивая из холодной воды, люди бегут к костру – погреться, посушиться, передохнуть часок-другой.
Скрипит зубами Силантий Лесников. Не вовремя разыгрался ревматизм в простуженных ногах, распухших от холодной воды. Суставы болят так, что порой не в силах крепиться, и он натужно охает.
Лерке жалко Силантия, друга и защитника молчаливой, запуганной хозяином рабочей-подноски. Укладываясь спать, стелет она жалкое свое барахлишко около Силантия и, когда тот засыпает, измученный трудом и острой звериной болью, она заботливо прикрывает рваным отцовским полушубком его натруженные, покрытые ранами ноги.
Не успеют люди подремать, как на всех парах примчится на берег дядя Петя:
– Вставайте, милые, вставайте, братья во Христе! Нонче час – год кормит. Давай, давай, родимые…
Жадно и благодарно ловит Лерка ласковую усмешку Силантия, когда он осторожно будит ее:
– Лерушка! Вставать надо, девонька, а то ирод рыжий уже поскрипывает – торопит.
Вблизи слышится сипловатый быстрый говорок дяди Пети:
– Давай, давай! Вставайте, милые, вставайте! Кета не ждет. Рыбка плывет да плывет. И все мимо, мимо…
Люди вяло встают, неохотно разминаются, злые, невыспавшиеся.
– По стакашечку, милые, хлобысните и в воду, в воду! – командует дядя Петя, разливая водку. – Давайте, давайте, родимые! – кричит он, передергиваясь от нетерпения. – Работнички, богом прошу, ведь уплывает рыбка-то! – уже вопит воплем дядя Петя.
Единым глотком выплескивается водка в горло. Крякают мужики. Закусывают злое горе куском черного хлеба с луком. И, горячие, еще не остывшие от недолгого сладчайшего сна, бредут, вздрагивая, в черноту ночи, со стоном окунаются в быструю, глубокую воду Уссури.
– Давай, давай!..
– Совсем спать не дает, душитель! – ворчат сезонники. – С ног свалиться можно, а если не расплатится по договору? Скажет: «Не отработал свое». Жалуйся потом, ищи-свищи в чистом поле.
– Нет! Этого за ним не водится. На расплату он чистый. Свой интерес блюдет. Хорошего рабочего он ценит: из года в год за него держится, – отвечает Силантий, – а спать не дает, это верно…
Изо всех сил перемогается Лерка. Голову ломит. Сухие и горячие руки отказываются быстрым, точным, рассчитанным броском взлетать с подноской рыбы.
– Лерка! Давай, давай веселее! Рыбу-то… подноси… подноси кету! – подбадривает вездесущий дядя Петя.
Резалки в голос кричат:
– Кету! Подавай кету!
Острый приступ тошноты. Поползло все перед глазами. Борется Лерка с неодолимой дремотой, тупой болью во всем теле. Однотонно и упорно стучит молоточек в голове.
– Ты, ненаглядная, работать пришла или спать? Вот я Насте пожалуюсь. Она у меня в ногах валялась: «Возьми девчонку, она старательная…» Поторапливайся, родимая, а то без рыбешки в зиму останетесь. Давай, давай, богово дитятко! Пошла быстрее!
И на Леркин труд спрос нашелся. Война. Обезлюдела, обнищала деревня. В рыбалку дяде Пете пришлось на женщин нажимать – мужских рук не хватало. Лучших, трудоспособных мужиков один за другим подбирал и истреблял фронт.
Дошел черед и до Михайлы Новоселова, призвали в действующую армию. Взвыла без мужа Настя, нужда горло рвет. Пошла сама внаймы и со слезами «порядила» малолетку Лерку к дяде Пете «на сезон».
– Поработает хорошо – бочонок рыбки засолю. Будете зимой со своей кетой. Стараться не будет – не обессудь, Настёнка… Мне с малолеткой договора не заключать…
Со взрослыми сезонниками богатые мужики заключали договора. Полагалось за сезон лова давать батраку толику денег и бочку соленой кеты. Наживал деньгу не малую и на этом дальновидный дядя Петя. Своих сельских бедняков он нанимал на рыбалку несколько человек. Ему выгоднее было договариваться с прилетной птицей, с рабочими, съезжающимися со всех концов края на рыбалку. Этим бочка с рыбой не нужна. Им здесь не зимовать. А везти одну бочку невыгодно. Вот и продает сезонник свою бочку тому же дяде Пете, но только продает за бесценок, вдвое-втрое дешевле против стоимости.
Лерка вздрагивает, как от острого жалящего укуса, от скрипучего, въедливого голоса дяди Пети и бросается как ошалелая к рыбной куче.
– Давай, давай скорее! Работайте, милые, не ленитесь, бог труды любит… Давай, давай веселее, братики, веселее!.. Эх, пошла, пошла, пошла, да сама собой пошла… Раз – взяли! Два – взяли!
– Раз – взяли, два – взяли! – стонет, надрываясь над тяжелым неводом, Силантий Лесников.
Опять насквозь промокло на Лерке худенькое платьишко, покрылось плотной слизью от рыбы, которую она уже носит с великим трудом.
Рыба пестрит в глазах… Серебряная трепещущая гора ее вдруг превращается в одну огромную кетину. Рыбина с сопку, и сколько ни бьется около нее Лерка, сопка не уменьшается.
Окрики баб, которые торопятся побольше выпотрошить рыбы – сдельный заработок, – становятся злыми, настойчивыми.
– Кету! Подавай быстрее! Нам из-за тебя стоять расчета нет! – кричат резальщицы.
– Замучили девчонку, дуры полоротые! – сердится Силантий. – Нешто натаскается на вас? Самим лень нагнуться. Новую моду завел, ласковый черт, – детей на такую работу брать. Выгодно ему: бабам готовенькое – только режь да режь. Летит рыба, как тайфуном ее несет, в его бочки бездонные.
Дядя Петя даже опешил, онемел на секунду от заступничества Лесникова.
– Ты бы поосторожился, брательничек, в мои дела нос совать, мою выгоду считать. Рано счет ведешь: рыба в реке – не в руке. Иди-ка работай, родимый!
– Я-то работаю! Тебе бы не вредно уссурийскую водичку пощупать – холодна ли? Сам говоришь – рыбку съесть, надо в воду лезть. Ты что-то в нее ни разу не залез, хоть тебе вода и не страшна – сапоги у тебя до толстого брюха. Или лакома кошка до рыбки, да в воду лезть не хочется? Носишься с невода на невод, барыши считаешь. Известно – рыба рыбою сыта, а хозяин батраками.
– С тобой, Силаня, свяжись… – обычно скрипучий голос дяди Пети сейчас нежен и тонок. Ах! Умеет, умеет сам себя вязать по рукам и ногам долготерпеливец! – А мои труды неучтенные. Сам мной держишься и сыт бываешь. Ай не так? А мои барыши не считай, у тебя, брательничек, пальцев на руках и ногах не хватит… Тут баальшая арифметика нужна…
И убегает дальше дядя Петя, одержимый нетерпеливым зудом захватить побольше добра в свои сараи, выстроившиеся на берегу, сколоченные из теса и обшитые волнистым железом.
Кета прибывает и прибывает. Самый ход.
– Подноси! Подноси быстрее! – безостановочный крик преследует Лерку.
Женщин останавливает мягкий голос мастера-резалки Алены Дмитриевны Смирновой:
– Да что вы, бабы, осатанели? Подросток Лерка еще, что с нее спрашивать, как со взрослого? Эту гору не вычерпаешь в одиночку…
И Алена с материнской заботливостью помогала подноске в ее трудном деле, быстро подбрасывала бабам груды рыбы.
Величавая, спокойная Алена верховодила на рыбалке, пользовалась среди наймичек-резальщиц большим авторитетом. Следуя ее примеру, начинали и они помогать Лерке.
Алена одобрительно кивала бабам, опасливо косясь – нет ли вездесущего хозяина, – приговаривала:
– Сердце иметь надо, женщины. Так мы ее с ног собьем, а миром поможем – выручим ее незаметно; ведь если по росинке покропит народ – море будет, по былинке соберет – стог, по зернушку бросит – ворох…
– Ну ты, сумрак вечерний, что ножки так переставляешь нехотя? Бережешь их? Пошевеливайся, ненаглядная, поторапливайся, неулыба царевна! – просит-кричит дядя Петя на Лерку.
Алена Дмитриевна встрепенется вся, на защиту встанет.
– Больно часто ты ее понукаешь, дядя Петя. Она и без понуканий лошадка резвая, а ты все кнутом да кнутом, – укоризненно бросит Алена хозяину.
Дядя Петя, поглядывая на нее, как кот на недоступное сало, цедит-процеживает словечки сквозь рыжую бороду:
– Вас не понукать – далеко не уедешь, где сядешь, там и слезешь. Почему ты, Аленушка-матушка, за сироту всегда в заступ идешь, не пойму, хоть убей? Ты да Силантий Никодимыч – сиротские заступнички. Детей своих у тебя нет, не думаешь ли ее удочерить? Живот не болел, а дитё есть, вот как просто, вот как хорошо… А может быть, лучше своего бы захудалого дитенка соорудила? Ай резвости не хватает?..
Алена замечает масленый блеск откровенных глаз хозяина, смущенно опускает глаза, поджимает губы. «Хорошо хоть Василя близко нет, а то бы взъерепенился», – думает она и не отвечает на хозяйские ласково-злые намеки.
Угрюмый, словно вечно чем-то недовольный, староверский батя Аристарх Аристархович Куприянов останавливается около кучки отдыхающих ловцов.
Невдалеке от них в нетерпении, как одержимый зудом, топчется дядя Петя. Аристарх подходит к нему, внимательно всматривается в Алену, которая, чтобы скрыть смущение, с ожесточением бросается на свежую партию кеты.
– Хороша женщина. Опасна и соблазнительна, – медленно выговаривает Аристарх, не спуская матовых, без блеска глаз с высокой, могучей груди женщины. – Опасна и соблазнительна, – говорит он, и ноздри его длинного носа раздуваются. – Сосуд дьявольский, – сокрушенно говорит он и отворачивается.
– За что ты так честишь ее, Аристарх Аристархович? – вступается бабка Палага. – Какая она сосуд? Женщина чистая, как слеза, и прямая, как стрелочка. Богописцы с нее икону бы писали. Одень ты ее в шелка да бархаты да вывези в город – народ толпами сбегаться будет, любоваться ее редкостной красотой.
– Уж ты, старая хреновка, наскажешь, – бормочет сквозь зубы Аристарх и раздваивает пальцем гладкую бороду. Он вновь бросает тусклый, насупленный взгляд на Алену и заключает: – Плохого и я о ней не скажу, не знаю, никогда не слыхал…
Алена ничего не видит, не слышит. Ее крупные, сильные руки молниеносным движением выхватывают из груды пятнадцатифунтовую кету, острым, как бритва, ножом вспарывают брюшину, неуловимым для глаз рывком выбрасывают внутренности, и серебряная рыбина летит в сторону. Вторая, третья, пятая – так и мелькает кета в ловких, уверенных руках Алены.
Как заведенная машина целый день стоит Алена у столов, залитых рыбьей кровью, скользких, блестящих от серебряной чешуи.
– Любо-дорого смотреть, как на картину смотришь, – перешептывались рыбаки, поглядывая на Алену, – трудится человек – словно в игрушки играет.
Полымем пышут щеки, золотой виток выбьется из-под платка, низко надвинутого на лоб. Обо всем на свете забывает Алена, увлеченная трудом.
Глянет на нее Василь, почернеет, обозлится пуще прежнего, прикрикнет на жену:
– Трудись, трудись на дяди Петину радость!..
– Да ведь нанялись же? – покорно вскинет Алена на мужа черные глаза-вишни.
На большом шишковатом лбу Василя, утомленного огромной тяжестью выволоченного из Уссури невода, взбухает какой-то желвак. Василь трет его рукой, командует жестко:
– А ну, домой! Хватит, потрудились!..
Алена складывает один к одному остро отточенные ножи, идет чуть поодаль за быстро шагающим мужем.
Дядя Петя не перечит в такие минуты Василю. Знает его норов. Горяч, ох горяч Василь! Кипяток! Ну, и отходчив, – смотришь, вскоре шагают обратно муженек с женой, и опять за работу.
Лерка-подноска у стола, где азартно трудится Алена. Они давно и нежно привязаны друг к другу.
Алена сама билась в нужде, безжалостно выплескивала силушку для чужого достатка, знала она, что и Лерку гнала в люди жестокая неволя.
На рыбалке – лихорадка, жара, некогда друг с другом словечком перекинуться. Но, приглядевшись к вялым, утомленным движениям Лерки, Алена Дмитриевна заметила затуманенные глаза, горячечный румянец на щеках девочки, тревожно спросила:
– Ты, Лерушка, не заболела? На тебе лица нет.
Алена быстро наклоняется к Лерке, обнимает ее худенькие плечи, шепчет торопливо:
– Ты не очень налегай. По одной рыбине таскай и таскай.
Но где тут?
Как угорелая носится из конца в конец Лерка. А кета все прибывает, растет и растет проклятая гора.
– Кету!!!
Внезапно все завертелось, закачалось перед глазами подноски.
Очнулась Лерка, с трудом подняла отяжелевшие веки, с недоумением оглянулась.
– Что со мной? Почему я дома? Почему меня на тети Настину койку уложили? – шепнула она чуть слышно.
К кровати подходит Настя. На ней лица нет, но бледные, поблекшие губы ее расплываются в радостной улыбке.
– Зашла в себя? Наконец-то очувствовалась… Два часа битых в беспамятстве лежишь…
Настя быстро наклоняется, твердыми, похолодевшими губами конфузливо, неумело целует Лерку.
– Жара какая у тебя, Лерушка! Так вся и пышешь огнем!..
Лерка, приподнимаясь на ослабевших локтях, пытается встать, ноги не держат ее легкого, исхудавшего в тяжкую рыбную страду тела.
– Как есть ничего не помню, тетя Настя. Как я тут оказалась? Я ведь на берегу была…
– Алена тебя на руках принесла. Заболела ты, прямо на кучу с кетой упала. Алена встала из-за стола, все бросила… Дядя Петя, говорят, рвал и метал. Она тут долго сидела, все ждала, что ты очувствуешься. На рыбалку пошла, заплакала…
Лерка вновь хочет подняться, но ее шатнуло, перед глазами поплыли рыже-зеленые круги, и она, обессиленная этой попыткой, упала на подушку.
– Зачем ты встаешь? Ох-ох-ох-ох! – испуганной квочкой клохчет Настя. – Тебе лежать надо. Больная ты…
Лерка покорно легла: болели-ныли все косточки, все суставчики.
Чуть свет Лерка потихоньку встала, оделась, неслышно, стараясь не разбудить Настю и Галку, открыла дверь.
– Куда ты, Валерушка? – спросила Настя, встрепенулась, быстро поднимаясь с кровати.
– Пойду, маманя. Дядя Петя не простит, что в самый ход кеты свалилась подноска.
Настя, приложив огромную корявую ладонь к голове Лерки, волнуясь, спросила:
– Жара спала? А то застудишься насмерть. Ох, кажется, еще горишь?
– Пойду я, тетя Настя, – решительно ответила Лерка. – Шуточное дело – в зиму без рыбы будем?
Всю рыбалку выдюжила Лерка. Тяжек и неблагодарен каторжный труд подноски. Горы рыбы перебросала она, сотни пудов прошли через ее еще не окрепшие руки. Все бегом да бегом…
Ночью, лежа у костра около стонущего, страдающего от ревматизма Силантия, улыбалась Лерка в черноту осенней ночи, мечтала о собственном бочонке рыбы. Рада будет Настя.
Встала перед глазами мачеха, большая, нескладная, забитая нуждой. Ночью по холодной избе – без тятьки с дровами редко бывали – шмыгает, собирает жалкую дерюжку, укутывает Лерку и Галину, бормочет:
– Спите, спите сладенько, кровиночки мои…
На берегу, так недавно еще оживленном, затихли голоса, песни, ругань; стало безлюдно. Пришлый народ – сезонники разъехались по домам.
Желтели в сараях, обитых железом, длинные ряды новых бочек, наполненных счастливым уловом.
Прибегал на берег дядя Петя, считал бочки, складывал в уме длинные плюсы добычи и короткие минусы расходов, которые принесла ему нынешняя рыбалка, и сиял, сиял, как начищенный медный чайник: из грошей рубли растут – увеличивается счет, встают в ряд новые кубышки, любовно охраняемые рачительным хозяином. «Хорош улов, велика удача! Умен, умен ты, Петенька! Есть у тебя в амбаре, будет и в кармане».
И счастливый стяжатель, раздобревший вновь за короткие дни отдыха, рысцой бежал по селу. Вдохновленный новой затеей, новым соображением, размышляя на ходу, как и куда теперь бросить пыл и неиссякаемую энергию, ретиво мчался по просторной сельской улице первый хозяин на селе. Развевается на ветру огненная борода, и косит, косит проклятый верткий глаз в сторону проходящих деревенских женщин. Любит сытеньких, гладеньких бабочек дядя Петя: «Шелковенькие вы мои».
Но всех милее, всех дороже сердцу собственная законная супруга Марьюшка. Домой, к ней, сами ноги несут. «Торовата Марьюшка на ласку, на добрую женскую заботу. Живу с ней единомысленно, согласно, а согласье крепче каменных стен. Сама во все доходит. Бережлива малость через край, все своими руками норовит сделать, лишнюю копейку не упустит, но ведь кто не бережет копейки, тот сам рубля не стоит…»
Летит дядя Петя стрелой, улыбается, прямо домой курс держит.
Вспомнилось ему, как совсем еще недавно красным летним утречком вышел он во двор.
Солнце только что позолотило село лучами. Воздух свежий. Смотрит – из хлева уже бежит Марьюшка, с полным подойником парного молока. Глазки еще заспанные, а сама как цветок полевой. Увидела его – засмеялась от радости.
– Встал, Петенька? Не раненько ли, дружок мой сердечный?
– Это ты ранняя пташка. Зачем по дому возишься? Береги себя, Марьюшка. У нас достаток, сто лет проживем, на сто лет хватит.
– Нет, Петя, я люблю сама во все входить. Выйду во двор, а мне гудом гудёт все навстречу. Утречком раненьким, на зорьке, в хлеву тепло, весело от коровьего духу. Птицу пущу на волю, аж сердце замрет: мило да сердечно станет. А утки? Бож-же ты мой, – захлебнулась Марьюшка от прилива нежных чувств, – вот птица, Петя, люблю я ее больше всех других. Куда курям до утки! Закричит: «Кря-кря!» – у меня сердце захолонет, так мне от ее крика легко да любо. Ой и птица! Такая милая, такая душевная. Водяная птица. Во двор выйду, увижу, как она в луже с водой полощется, перышки общипывает, за селезнем похаживает: «Кря-кря», – так сразу любой день праздником покажется. Смотри, Петруша, как вон та утка голову вниз да вниз клонит, выбирает пищу. Птица она водяная, в ней все быстро перегорает, поэтому она много зерна и ест.
Подталкивает Машенька, рачительная хозяюшка, дядю Петю локотком, умиляется:
– Смотри, Петяня, все утиное стадечко пошло по двору. Так бы и не уходила, все на них смотрела. Идут жирные, как колобочки, с боку на бок переваливаются. Павы-барыни! Гляньте, мол, какая мы птица красивая, приятная. А селезень? Видишь, как он вышагивает, красавчик мой?
«Хозяйка, хозяйка Марьюшка. Любит, чтобы было у нее в доме густо, чтобы гудом гудел птицей и скотом двор. Мне это тоже по нраву. Бережливость-то, говорят старики, спорее барышей. С одного слова понимаем с супружницей друг друга. Ждем мы вскорости с Марьюшкой прибавления семейства. Исхудала только в щепочку желанная ясочка. Трудно носит младенца Марьюшка. Жена. Собственная. Сынка бы мне для продолжения роду. Каменьями драгоценными засыплю. Озолочу».
Спешит, спешит удалой Соловей-разбойник поделиться с женушкой радостью о большой удаче, о новом крепком достатке. Сердце нежно прильнуло к Марьюшке. «К дому она больно хорошо пришлась: рьяная хозяйка, веселая, улыбчивая подруга».
Померла вторая жена у дяди Пети – народ судачил: «Вот и вторую жену доходил». А того и не ведают, сколько горя горького хватил дядя Петя со своими семейными. Сотни раз требовательно допрашивал бога, за что немилостив к нему? За что такая тяжкая напасть – не живут на свете близкие, самые кровные?
В жены брал лучших девок в ближайших селах. Кто откажет головастому человеку, богатею, владетелю несметной казны? Брал ладных, сытеньких, гладеньких, в своем вкусе. А через несколько лет у молодой и следа не остается ни от красоты, ни от здоровья. Вянут и никнут, как одинокие, тонкие былинки в засуху. Женам ли не сытая еда у дяди Пети? Женам ли не сладкое питье, не перины мягкие, пуховые, одеяла атласные? Ничего не жалел для жен дядя Петя, а они чахли, чахли и сходили в могилу. И дети не жили у любвеобильного, жаждущего потомства дяди Пети. Рождалось дитё слабое, синее, как будто бы его родимчик еще во чреве матери хватил. Покуксится-покуксится – и готов младенчик… новопреставленный.
Дядя Петя часами простаивал перед образами, освещенными большой рубиновой лампадой, налитой до краев деревянным маслом, посреди которой плавал пробковый поплавок с горящим фитильком.
Невзначай даже с богом торговался-ладился дядя Петя:
– Даруй мне, многогрешному, сына – на церковь пожертвую пять тысяч чистоганом… Даруешь дочь – часовенку поставлю на кладбище…
Прошла осень. Наступила ранняя зима. Выпал первый снежок, а дядя Петя все помалкивал о расчете.
Лерка не осмеливалась его спросить, но со страстным нетерпением ждала, когда наконец дядя Петя расплатится с ней, отдаст обещанную бочку кеты.
Ночью закроет Лерка глаза и видит: вот она стоит, желанная, полная красной рыбы, в почетном углу, чуть ли не около самой божницы.
Однажды не вытерпела Валерия и побежала к дяде Пете. Робко стоя в кухне и ожидая выхода хозяйки, она услышала приглушенный разговор. Тихонько, на цыпочках, подошла к двери и заглянула в столовую.
Лерка увидела в зеркало сидевших на сундуке Марью – жену дяди Пети и ее мать, приехавшую навестить дочь. Приложив ладони к бледным, впавшим щекам красивого лица, потемневшего от беременности, молодая женщина рассказывала:
– Слова я от него плохого не слышу. Все ласково, по-милому: Марьюшка да Марьюшка. Одевает он меня как барыню, кормит и поит чуть не с рук. Все, что душеньке угодно, могу потребовать. Не откажет. Уйдет Петя на село – я жду не дождусь: скорее бы возвращался! Нет его в доме – скучно мне, будто туча небо застила. По-хорошему живем, по дружбе. Только вот сердце у меня болит, ноет, все чего-то пугается. Две жены у него померли. Думается, матушка, мне часто – и я не жилица. Не разродиться мне…
– Ой, что ты, голубонька! – испугалась, руками замахала Марьина мать, побледнев как стена, зашептала моляще: – Зачем такую черную думку носишь? Это у тебя от тяжести. Завсегда бабам невеселые мысли приходят. «Не выживу, не разрожусь…» А ты не думай. Носить надо празднично, весело: дитё будет веселое, смешливое…
– Я ли, маменька, не веселая была, – сказала, вздохнув, Марья, – а тут все об одном, о Пете думаю. Не хочу я его одного, бесприютного, оставлять. Такая жалость берет, никогда я больше не услышу его ласкового слова «Марьюшка»…
– Марьюшка! – вдруг раздался с «парадного» хода голосок дяди Пети. – Где ты, Марьюшка?
Он заглянул к ним, расцвел, как маков цвет, запел:
– С маменькой беседуешь? Милое дело родителей почитать. Выдь ко мне на минуточку в спаленку, Марьюшка…
Молодая женщина тоже расцвела на секунду, переглянулась с матерью и, облизнув пылающие малиновые губы, сказала просительно:
– Не говори ему, маменька, о моих страхах… Запечалится, задумается. Все равно рук не подложит, если помру.
– Иди, иди, Машенька, – потерянным голосом сказала мать. – Какие ты страшные слова говоришь! От тяжести это у тебя, пройдет, – повторяла расстроенная старушка.
Лерка не все поняла из этого разговора, но почему-то ей стало жутко при виде прозрачно-белого, без кровинки, лица Марьи. Пятясь потихоньку, вышла девочка на крыльцо и поспешно побежала домой. «Марья какая худая стала, под глазами кожа черная, как земля», – с острой жалостью думала Лерка.
Дядя Петя позвал для расчета Настю: не с девчонкой же разговор вести. Настя смиренно ждала хозяина на кухне, зачарованно озираясь на полки, богато убранные хозяйственной утварью. Пузатый никелированный кофейник, эмалированные кастрюли, чугунные сковородки всех размеров, какие-то диковинные мешалки.
На поставце гордо возвышался сверкающий никелем ведерный самовар.
«Много добра у дяди Пети. Живет как барин, будто и войны и голода нет. По-городскому живет», – думала Настя, настороженно прислушиваясь: не идет ли хозяин?
Со двора в кухню вошла Марья с подойником из белой жести в руках. Парное молоко, покрытое белой пушистой пеной, чуть не выплескивало через край. Марья, ойкнув, с трудом подняла подойник, поставила его на широкую лавку, стоящую у окна.
– Здравствуй, Настасья! – приветливо кивнула хозяйка. – К моему пришла? Сейчас позову.
Марья вышла из кухни. Настя ошеломленно, будто впервые в жизни видела, смотрела на ведро с молоком. «Куда им столько? Неужто все вылакают вдвоем? Галюшка да Лерушка с коих пор глотка молока не пробовали. Верно, и впрямь люди говорят: „Пустопляс – на овсе, а работный конь – на соломе“, – причитала она мысленно. – Кормят коров, не жалеют, а у коровы молоко на языке…»
В светлую, залитую солнцем кухню вбежал дядя Петя и сейчас же рассыпал свой быстрый говорок:
– А, Настёнка! Здорово живешь, сестрица? От Михайлы весточки так и нет?.. Эх, беда, беда! Получишь, потерпи. Какая война идет! Германцы, говорят, смертоносные газы по окопам нашим пустили. Ско-олько наших солдатиков потравили – никто и сосчитать не может!
Настя всплескивает руками, валится на скамью.
– Мишенька! Разнесчастный мой…
– Не плачь, не взрыдывай загодя, Настёнка, не кличь беду, – суетится около нее дядя Петя. – Вернется твой Михайла. Вон Сеньку Костина освободили вчистую, охромел – и больше всего ничего. Может, и твоего так…
– Ой! Мишенька, – испуганно стонет Настя.
В годы войны она сильно сдала, заметно растеряла свой и так небогатый разум.
– Ково ты провываешь?! – кричит на нее дядя Петя и этим еще сильнее пугает Настю. – А как Галина-то? Растет? Вот и хорошо, вот и славно, – ловко переводит разговор хозяин и продолжает деловито: – Сестрица! Настёнка милая! Скажу все, как на духу, по-простому. Промашка у меня вышла. Связался я, бедность твою жалея, с твоей девчонкой, да и сам не рад. Мала она еще для такой работы, мала. Много ли с нее спросишь? Так, крыльями больше махала, чем работала. Сноровки нет. Девчонка старательная, слов нет, но слабосилок: в самую запарку свалилась. Алену от стола оторвала в самые горячие часы. Ка-акого убытку мне натворила! Шапку я выиграл, а кафтан проиграл… Так вот, милая сестрица, не обессудь, пойми меня правильно: съездил я за Японское море по кедровые шишки. По-другому расчет нам с тобой вести придется: полного бочонка рыбы никак не выходит. Давай так договоримся: я тебе сейчас две-три рыбинки подброшу, да зимой, в холода, раза два наведайся. Потихоньку и разочтемся.
Убитая нежданным решением братца Петеньки, отупевшая от нужды Настя перевязала бечевкой три кетины и, глотая слезы, уныло поплелась домой.
Безрадостный рассказ Насти как громом поразил Лерку. Это она, Лерка, «крыльями махала»?
Вечером к Насте забежал Силантий Лесников.
– Горе-то какое у нас, Силантий Никодимыч! – завздыхала, заохала осунувшаяся в один день от черных дум Настя.
Она рассказала о посещении дяди Пети, о его решении.
– Вот чертов живоглот! – вспылил, задохнулся от гнева Силантий. – Это ему даром не пройдет. Мироед бессердечный! Значит, ему только рыбку подай, а рыбака вон?! Я свою долю целиком вырвал и твою, Лерушка, из горла его рыжего выдеру! – возбужденно сказал негодующий Силантий и, крепко хлопнув за собой дверью, исчез.
На другой день кто-то настойчиво застучал в оконце кухни.
Лерка выглянула в дверь.
– Принимай, Валерия свет Михайловна, свое приданое! – возбужденно кричал Силантий.
Лерка с Настей выскочили во двор. Привязанная крепко к санкам, возвышалась новая бочка с кетой.
– Еле приволок! – торжествовал Силантий, с почетом водружая бочку в сенях. На истощенном, болезненном лице его горел свекольный румянец возбуждения. – Поговорил по душам с ласковым чертом. Он как бес в преисподней вертелся, трёс рыжей бородой, ластился ко мне, как теля к матке, – смеясь, рассказывал Силантий. – И живьем грозил съесть, и улещивал. Но сам рыбак в мережу попал. «Да разве я ее, милушку, – поет он мне, – чем обидел? Тихая она в работе…» – «Мы кого обидим, того зла не помним, – тоже сладкопевно отвечаю я ему. – А что она тихая – не обессудь: тихая вода берега подмывает». – «Да много ли она наработала, родименький ты мой, посуди сам, брательничек. На твоих глазах дело было, еле-еле ноги передвигала. Не тебе говорить, ты сам знаешь, что рыбный день зимний месяц кормит. Что заработала – сполна ей отдам. Только легко было ее беремя…» – «На чужой спине, отвечаю, завсегда беремя легкое. – Напролом пру: – Отдай заработанное, отдай сиротское!»
Без кулака к носу дело не обошлось, кое-какие грешочки ему напомнил.
«Чего ты, – уже не поет, а скрипит он, – чужую крышу кроешь, когда у тебя своя течет? Тебе бы поосторожнее быть, – осторожного коня и волк не берет. Какое такое твое дело?» – «Мое кровное дело, отвечаю, все село на ноги подниму, а не дам тебе, рыжий пакостник, сожрать солдатку с ребятами. И волком мне не грози, – это не так просто, от слова до дела сто перегонов… Ты рыбу, говорю, ешь, да рыбака-то не съешь». И отдал, отдал, завидущий! – восклицал, сам не веря удаче, довольный Силантий. – Спасибо тут еще его Марья подоспела: «Отдай ты им бочку, говорит, может, они здоровья мне за это попросят. Нам с тобой вдвоем и без того хватит…»
Он тут на нее немного скособенился, но так по-доброму говорит:
«Иди, иди к себе, Марьюшка. Мы все по-любовному решим. Иди-ка в спаленку, Марьюшка…»
Настя долго смотрела в угол, заставленный рядом икон старинного письма с суровыми лицами святых, почерневших от времени и копоти.
