Текст книги "Заря над Уссури"

Автор книги: Вера Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

Этой весной дело было. Сынок на побывку в субботу пришел домой. Гляжу на него – как бумага белый. Не ест, не пьет, на меня не глядит, губы трясутся. Он у меня в мать, такой же тихий и покорный. Вижу, неладное творится – перевернуло сына, как после тяжелой болезни. «Заболел ты, сынок?» – спрашиваю. Он на меня опять не смотрит. «Нет, я здоров».

Вечером захожу я к нему в комнату. Он на кровати лежит лицом вниз, плечи ходуном ходят – рыдает…

Лаптев закашлялся, засуетился – скрывал охватившее его волнение. Видно было, остро и болезненно переживал он историю сына.

– Ну, и дальше? – спросил Верховский. Он заинтересовался неожиданной исповедью Лаптева.

– «Сынок, говорю, не томи, расскажи, что случилось». Он и рассказывает. Вечером собрались его однокашники в спальне. Поднялся у них спор об интервентах. К слову что-то пришлось. Кадеты – народ молодой, лихой. Многие кричат: «Правы оккупанты и, атаман Калмыков! Мечом и огнем выбивать-выжигать большевистские и партизанские гнезда!» А мой тихий дурень возьми да и брякни, что у него на языке было: «А я считаю – спор русских с русскими должны решать сами русские! Интервентам в России делать нечего!»

В классе сына есть один кадет, сын следователя из нашего военно-юридического отдела. Откуда-то он знал обо мне, по-видимому, от отца, но только вскочил этот сукин сын на стул и кричит: «Господа! Не слушайте Лаптева. Он хочет узнать наши мнения, потом донесет! В папашу пошел, провокатор…»

Голос Лаптева осекся, лицо ненавидяще напряглось.

– Ах, попался бы он мне в руки, этот барич! За них, за тех, что в золотых погонах по улицам на рысаках катались, мамзелей расфуфыренных тискали, я всю черную работу делал, в грязи, в крови руки мыл. А они – помыкают, презирают!..

Облизывая языком пересыхающие губы, Лаптев вновь бросил на Верховского озлобленный взгляд.

– Я за сынка болею! С тех питерских пор… живу оглядываясь: жду удара. Сколько нашего брата рабочие, раскусив, приканчивают как собак! Каждую минуту жди – просвистит камень или пуля, а то и веревка обовьется вокруг шеи. Легко мне?

– Дело не в вас, – отозвался на вопрос Верховский, – а в том, как реагировал ваш сын на слова кадета.

– Сынок сначала онемел, а потом бросился на него, выхватил из ножен свой кинжальчик, ткнул им обидчика, кричит: «Возьми свои слова обратно, мерзавец!» Еле-еле его оттащили. Рана у того пустомели оказалась пустяковая – чуть проткнул кожу. Он тоже рвется к моему сынку и одно твердит, свиненок: «Не возьму обратно слов! Не возьму! Спроси лучше папашу Лаптева, какими делами он занимается…»

Слушаю я сынка, и искры у меня из глаз сыплются. Шутка ли, за одиннадцать тысяч верст уехал, забыть все думал, по-новому жить, а тут все открылось… Пойдет теперь мое имя. Рабочие, большевики, даром что в подполье сидят, узнают обо мне – разыщут, уничтожат.

«Что мне делать, отец? Как заставить его отказаться от своих слов? Как он смел так нагло врать?! Клеветник!» – говорит мне сынок. Я стою около него неживой. Он глянул на меня и… все понял. «Так… это… правда? Лаптев! Правда?» – страшно так крикнул он.

Я молчу. Сорвался он с кровати, кинулся в переднюю, схватил шинельку – и был таков.

«Зачем ты опять за эти дела взялся, Тимофей Васильевич? Как я тебя просила… – Стоит в дверях жена, за косяк держится рукой, а другую в кулачок сжала и в грудь себя бьет. – Зачем? Зачем? На что польстился? Пожадничал? Сгубил сына. Он теперь кровью с себя стыд снимет. Или на твою дорогу станет – людей губить! Останусь я без мужа и сына! Уйду от тебя!..»

Вот с тех пор я словно в аду киплю. Дома житья нет: как нахлебник живу. Жена молчит, ходит тихая-претихая. Идет мимо меня, словно я не человек, не муж ей, а камень на сердце. Я домом, семьей живу. Для них бился. Я за сына как болею. Думал, в люди его выведу, в руки клад дам богатый – живи, сын, как отцу и не снилось: без страха, без оглядки живи! И не знай, не ведай, какой ценой все добыто.

Революция, окаянная, все мои планы перевернула. Вот и взялся я опять, согласился на приказ атамана разыскивать этих… жизнь мою порушивших. Поймать бы мне их только! – заскрипел зубами Лаптев. – Доведу дело до конца и опять в бега подамся. Навсегда брошу – такой зарок дал. Уеду в низовья Амура, в деревню глухую. Буду там рыбачить, хозяйствовать.

– А что, собственно, заставляет вас заниматься этим делом? – недоумевая, спросил Верховский.

– Втянулся я уже, не могу сейчас бросить. Чую кое-какой след и не могу оторваться, так и тянет распутать клубок, – виновато признался Лаптев. – Выучка собачья такая. Да и куда двинешься? Сынок учится. Кончит, тогда руки у меня будут развязаны.

– Он… смирился с вашей… профессией? Как все это у вас утряслось? – спросил Верховский.

Обесцвеченные солнцем усы Лаптева дрогнули и жалко опустились. В беспокойных белесых глазах – тоска и смятение.

– Не пойму я его. В учебу ударился. От всех отшатнулся. Рассказывал мне однокашник его… Подошел сынок – через несколько дней после этой истории – к свиненку, который упрекнул моими делами, и громко, нарочно так, чтобы все слышали, говорит: «Вы были правы, Пискунов! Спасибо! Предупредили меня о деятельности Лаптева. Я думаю, вы поверите моему слову, что я не знал этого? Лаптев скрывал от меня… профессию».

С тех пор нет у меня сына. Заходит изредка к нам. Сидит около матери, руки ее гладит. Молчат больше оба. Я как-то не вытерпел. Слышу, идет у них разговор. Я шлепанцы снял, на цыпочках к дверям подошел, ухом приник. Сердце у меня бьет от страха: боюсь, услышат меня.

«Кончу, мама! Дотерплю, домучаюсь, – говорит он ей, – и увезу тебя. Уедем куда глаза глядят, только бы никогда в жизни его не видеть!..»

Я стою трясусь, будто лютым холодом меня прохватило. Повернулся, на цыпочках к себе побрел. Все у меня рушится. Жена и сын от меня отпали. Навсегда. Думал жалостью их взять – заботу о них усилил. Не приняли. Жена совсем как тень сквозная стала. Вижу – куском моим брезгует. Ест – лишь бы ноги держали. А сын копейки не берет. Худой стал, прозрачный, насквозь светится. «Возьми, сынок, богом прошу, возьми у меня деньги…»

Сын медленно головой покачал и отвечает мне: «Лаптев, ничего и никогда я от вас не возьму…»

Так и живем с тех пор. Я за ними, как сыщик, слежу, – тайком от меня не скрылись бы. Банкрот я тогда, круглый банкрот! Все надеюсь – время возьмет, уломается, уходится сын… Нет! Не простят! Жена у меня как алмаз твердая, даром что тихая. И сынок в нее…

Верховский с презрительным интересом слушал Лаптева, неизвестно зачем раскрывшего перед ним семейную трагедию. «Какие страсти, оказывается, потрясают это суетливое существо с неприятными, загнанными глазами», – неприязненно думал он, не чувствуя ни малейшей жалости к Лаптеву. И вновь встала Варвара с мертвым сыном, судорожно прижатым к груди.

– Вы так тяжело переживаете, Лаптев, разрыв с сыном, – сказал капитан, заостряя стрелки черных усов. – А как же семьи тех, кого вы усердно выслеживаете? Ведь и у них сыновья, дети… Вы об этом не думаете?

– Человек человеку – волк, господин Верховский! Тут борьба: или они меня, или я их. Борьба за существование, – ненавидяще оскалил зубы Лаптев, – век этим живу. Они устои сломали, мир мой разрушили. Я бы уже ка-аким человеком был, если бы не революция…

Серая, грязная бледность разлилась по его лицу.

Аристарх Куприянов вернулся с похорон темный, как обгорелый пень. В хмурых, сухих глазах его тлела затаенная, гасимая им искорка не то испуга, не то сожаления. Он прошел в свою комнату и долго сидел там. Похороны растревожили его черствое сердце.

В доме Костиных на столе стояло два гроба: большой – с останками тела партизана Морозова, маленький – с телом Андрейки.

Женщины разгребли пожарище на месте дома Морозовых, извлекли кости Николая, уложили их в гроб, прикрыли сверху куском белого полотна, забили крышку.

Гроб с тельцем Андрейки стоял открытым. Мать нарядила ребенка в кружева и ленты, цветами украсила.

Прощаться с безвинно убиенными пришло все село.

Аристарх Куприянов, возвращаясь с кладбища, слышал разговор деда Никанора и Палаги.

– Списки им изготовили. Темнореченец вел их по селу. Дом один минуют, в двух других буйствуют. Пущен список, пущен! Сам я его видел у гада, который у нас катовал, – говорил Никанор Ильич. – Кто мог такое распоследнее иудино дело сделать?

– Не говори, Никанор Ильич! Голова раскололась от думок. Доискаться бы: кто чернодушный на такое решился? Такую измену и на дне Уссури не спрячешь. Я было на дядю Петю погрешила: раньше у него и японцы, и американцы, и калмыки располагались?

– Нет! Нет! – убежденно произнес дед Костин. – Ты на него зря не греши! Его, лису желтохвостую, партизаны так прищучили – другим закажет ворогам услужать. Нет, это не он! Клянется: «Русский я человек! Россия – она одна, а чужих стран много, да все чужие…» Побоялся бы он такой вред селу учинить: на него ведь первое подозрение, ему ли о том не знать?

Печальная процессия вернулась в дом Костиных, где готовила поминальный обед Порфирьевна.

Помянули добрым словом красного партизана Николая Морозова (об Андрейке какие поминки?), и перед темнореченцами поднялся Никанор Ильич.

– Миряне! – сказал он и взял в горсть бороду. – Как дальше жить будем? Поди, все об этом думали? Думали! А сейчас мы должны помочь вдове Морозова. Сообща. С тремя ребятишками по чужим дворам негоже мыкаться. Я вам земно кланяюсь: у кого бревно есть – бревно вези, у кого доска – доску волоки, гвозди… В воскресенье начнем сруб ставить. Нешто кто поскупится? Совесть заест. Поможете, миряне?

Кто мог отказать Никанору Костину?

– Поставим! Привезем! – ответили темнореченцы.

«Надо и мне выйти в воскресенье на стройку. Староверов кликну на помочь, в два-три дня дом на дыбки встанет, – думал Аристарх Куприянов, а в голове неотступно как молотком долбила одна мысль: – Зачем ввязался я в эту историю? Не люблю я их, верно. Волосы дыбом поднимаются, как подумаю, что миром править будут лентяи голопузые. Раскрыли пасти на чужое добро, горлопаны! Не люблю красных, на дух их терпеть не могу – верно. Все устои мои, веками стоявшие, как дубы столетние, они рушили. Всю жизнь я верил в бога и царя. Красные веру подорвали, сомнением заразили. Веду богослужение, псалмы пою, беседу-проповедь провожу – нет прежнего пламени, рвения, суха душа, как опаленная зноем бесплодная пустыня». С каждым днем ощутимо – до ран в сердце! – истощается власть над людьми, вчера еще покорно-безгласными. Ускользают они от всевидящих глаз Аристарха. И это самое непереносное!

Революция больно ударила, подорвала непререкаемый авторитет Аристарха, и ненавистна она ему. Ежеминутно, ежесекундно боялся за накопленные богатства. «Реквизируют – и баста! Пошла насмарку жизнь…»

Аристарх выпроводил сына и зашел к новым жильцам.

– Новости есть? – спросил Лаптев, и оттопыренные жесткие усы его встопорщились. – Что у Костиных?

– Все по-прежнему, – нехотя, хмуро ответил Аристарх. – Двое они дома. Мальчонку снесли, зарыли. Нужды во мне нет?

– Пока нет, Аристарх Аристархович, – ответил удивленно Верховский: он заметил, как сух, малословен был ответ хозяина. – Загляните к нам, пожалуйста…

– В этом деле я вам больше не слуга! – вспылил Аристарх. – Доведывайтесь сами, как знаете, а на меня не располагайтесь. И так господин Лаптев из меня много вытянул – по дурости моей понял, кто такой Семен Бессмертный. Одного этого хватит, чтобы бабы меня по кусочкам растащили. Не впутывайте больше. В народе разговор идет о списке, доведываются: кто, мол, такое дело учинил? Еще и это мне пришьют заодно, если узнают, что я ненароком Костиных выдал… Никуда я больше не ходок!

– Аристарх Аристархович! – засвистел злой голос Лаптева. – Ты не фордыбачь, золотой. Нужно нам будет – прытко побежишь!

Слова шпика больно хлестнули Куприянова. В его бесстрастных, деревянных, без блеска, глазах загорелась свирепая вспышка бешенства.

– Я тебе побегу! – бледнея, ответил он. – Я тебе побегу! Ты меня не запрягал, не тебе меня и погонять. Не пугай, пострашнее пугал видел – не боялся!..

– Ваша воля, Аристарх Аристархович, – поспешил вмешаться Верховский, он почувствовал: накал Аристарха дошел до предела, – мы не настаиваем. Господин Лаптев, – властным, барским голосом с характерной хрипотцой продолжал капитан, – сам займется делом – его прямая обязанность. Прошу вас – вечером, когда уснет ваш сын, зайдите к нам. Ваши функции выполнены: вы так любезно приютили нас. Больше никаких претензий мы к вам не имеем.

– Хорошо. Вечером зайду, – ответил Аристарх и поспешил уйти: неотступный, липкий взгляд Лаптева возбуждал в нем новую вспышку гнева.

Вечером Аристарх заглянул в комнату сына. Добродушный парень спал крепким сном, по-детски подложив под щеку руку.

«Спит. Скоро двадцать годков стукнет, а как младенец, ничего не смыслит, ничего не подозрит».

Аристарх любовно погладил круглые, как свежее яблоко, румяные щеки сына, сказал с нежностью:

– Дурачок ты мой! Когда спит, на человека похож, а как открыл глаза, расквасил рот – недоумок. Горе-злочастье мое! Руку бы, кажись, или ногу не задумываясь отдал, только чтоб у тебя царь в голове был…

Степка заснул, теперь из пушки стреляй – не разбудишь. Аристарх пошел к жильцам.

Он отомкнул моленную, встал на пороге.

– Выпустите господина Лаптева из дома и подождите его возвращения, – коротко приказал капитан.

– Слушаю, – покорно ответил Куприянов.

Аристарх выпустил Лаптева на улицу, закрыл железную щеколду, приник к щели забора. Куда он пойдет?

Не подозревая, что за ним с неприязнью и острым интересом следят, Лаптев повел носом, как ищейка обнюхивая воздух, затем внезапно сорвался с места и неслышной мелкой трусцой побежал к дому Костиных.

Шпик отсутствовал больше часа; вернулся угрюмый и злой.

«Ничего, поди, не вынюхал», – догадался Аристарх.

Отведя Лаптева в моленную, Куприянов взял два пустых ведра и принес из бочки свежей воды.

– Аристарх Аристархович, – остановил его Верховский, когда он собрался идти к себе, – пожалуйста, на рассвете выпустите господина Лаптева.

– Хорошо! – сердито буркнул Аристарх и со злобой щелкнул замком. «Когда вас черти от меня унесут?»

Ночь он спал мало и тревожно. «Теперь еще и мальчонка Семена Костина на моей совести повис, как крест чугунный. Жалость? Нет никакой жалости! Раскаяние? Глупости! За свою и Степкину шкуру трясусь».

На рассвете Лаптев исчез в темноте, словно испарился.

«Ходит как неслышно, ровно таежный охотник», – отметил Аристарх и стал бродить по двору.

Через полчаса, не больше, в калитку стукнули, как условлено, три раза.

«Вернулся. Скоро-то как! Значит, напал на след…» – зашлось в внезапном испуге сердце Аристарха.

Молча шмыгнув мимо него, Лаптев протрусил в дом. В моленной через минуту все были на ногах.

Калмыковцы торопливо проверяли винтовки. Верховский коротко отдавал распоряжения.

– Мы уходим, Аристарх Аристархович, – сказал капитан, – больше не вернемся к вам. Уйдем из Темной речки. Благодарим за приют, – и он вытащил бумажник.

Лаптев, суетливо мыкавшийся в нетерпении из угла в угол, заметил его движение и бросился к капитану.

– Мы в расчете с ним, господин Верховский, – торопливо проговорил он, жадно поглядывая на пухлый бумажник офицера, – я отдал условленную сумму.

– Ничего мне больше не надо! – поспешил ответить Аристарх. – Места не пролежали.

– Ну хорошо! Мы найдем способ отблагодарить вас, – любезно проговорил капитан, – не будем терять драгоценного времени. В путь! – уже властно приказал он. – По одному. Не шуметь!..

Семен Костин, узнав о несчастье в семье и получив сведения, что каратели ушли из села, ночью пришел домой.

На рассвете дом окружили калмыковцы и захватили Семена и Варвару.

Утром по селу разнеслась эта потрясшая всех весть.

Односельчане сбежались к Костиным. Никанор Ильич, белый как покойник, лежал на лавке и, с трудом втягивая воздух в худую грудь, рассказывал:

– Семен ночью к нам стукался. «Нет, спрашивает, в селе белых-то?» – «Нет, говорю, ушли, распроклятые». Полегли спать. Я не слышал, как они вошли. Проснулся – уже Семена под винтовками держат, руки назад вяжут. Варваре тоже руки скрутили. Вскинулся я к ним с лежанки, а офицер русский, который у нас палачил, велел казакам меня связать: «Пусть под ногами не путается». Бросили на лавку и ушли. И моих увели. Спасибо Лерка утром прибежала, выпутала из веревок. Осиротел я теперь, совсем осиротел. Пропал Семушка, пропала и сношка… – причитал старик.

– Ой! Невмоготу мне жизнь такую терпеть! – негодующим воплем вырвалось у бабки Палаги. – Киплю как котел. Горюй не горюй, Никанор Ильич, а поспешать надобно – партизан известить. Может, в погоню пойдут, отобьют Семена с Варварой. Вставай, перемогайся, Никанор Ильич! – Она трясущимися руками выбила о край печки трубку, набила ее доверху табаком и закурила, нетерпеливо вдыхая табачный дым.

Никанор Ильич приподнялся, сел на лавку.

– Сам поеду. Помоги, Палагеюшка, лошадь запрячь. Умирать не приходится, Онуфревна подождет…

– Где только они, клятые, таились-прятались? Не иначе, в нашем селе приют нашли, часа дожидались! – говорила бабка Палага, крупно вышагивая за стариком.

Глава девятая

Костина привели в соседнее село, бросили в каменный подвал кулацкого дома.

Семен готов был кусать локти. Как мог он так глупо попасть в руки врагов? Почему поверил незнакомому голосу, отпер дверь?! И вновь и вновь припоминал, как разразилась беда. Сперва разговор об Андрейке. Первые, прорвавшиеся при муже слезы Варвары. Легли. Он все успокаивал жену. Задремали. Легкий стук разбудил Семена. Он подошел к запертой двери:

– Кто там?

Голос ответил полушепотом:

– Семен Никанорович! Свой! Меня Силантий Лесников послал. Уходить вам надо. Каратели идут, около села, близко. Не попались бы вы им в руки.

Семен, спеша, набросил на себя одежду.

– Куда ты, Сема? – испуганно спросила Варвара.

– Ты не пугайся, Варя! Силантий человека прислал. Каратели к селу идут. Ухожу. Взял бы я тебя, да боюсь, не нарваться бы на них. Ты готовься – на днях приду, и уйдешь со мной. Больше я тебя здесь не оставлю.

Семен поцеловал Варвару и торопливо шагнул на крыльцо. К нему потянулись, обхватили дюжие руки.

– Вяжи его, вяжи! – командовал властный голос. – Тряпку в рот! Ведите в избу. Бабу возьмем…

Варя. Жена. Безнадежной тоской стыл ее взгляд, когда калмыковцы крутили ей руки. Смотрела на него круглыми глазами смертельно раненной оленихи-важенки. Не кричала. Не плакала. Гордая! Знала: бесполезно, ничем нельзя прошибить железные сердца. Куда они ее повели? Какую казнь удумали?

Что делать? Что делать? Сидеть сложа руки, сильные, могучие руки, сгибающие кочергу?

Семен вскочил с пола и с разбегу ударил ногой в крепкую дубовую дверь. Тихо. Темно, как в той… зимней могиле. Семен метался из угла в угол, ощупывал стены. Прочная кирпичная кладка. Что сделаешь с ней голыми руками? В отчаянии он опустился на пол.

Острая душевная тоска. Семен потерял счет времени.

День или ночь сейчас? По ступеням застучали сапоги: спускались в подвал. Загремел железный засов. У входа с фонарем в руках застыл калмыковец. Два других, с винтовками наперевес, подошли к Семену:

– Выходи! Быстро!

Семена вывели во двор. Он чуть прижмурил глаза, отвыкшие от света. Во дворе, под столетней сосной с высоко оголенным бронзовым стволом и широкой кроной, позлащенными лучами заходящего солнца, стоял маленький деревянный стол. За ним, облокотившись, сидел русский офицер в чине капитана и небольшой, подвижной, как на шарнирах, молодой поручик-японец.

Во дворе толпились вооруженные японские солдаты и калмыковцы. Капитан Верховский поднял на Семена красные глаза со слипающимися, воспаленными веками и встретил пленника хриплым, похожим на лай цепной собаки, хохотом.

– Ха-ха! Костин?! Здоров, синьор! – дружелюбно, с широкой улыбкой приветствовал он партизана. – Здорово, простак! Взяли такую крупную, сорокапудовую калугу-рыбу на самую дешевую, фальшивую блесну. А все Верховский. Сообразил, на что тебя, простак, купить можно. Постой, дорогой, постой немного. Сейчас закончу дела и займусь на свободе Семеном Бессмертным. Видишь, у меня здесь идет суд скорый, правый, милостивый. Поучись судить да миловать. Ха-ха!

Узкие глаза Нобуо Комато радостно сверкнули.

– Костин? Семен? Кахекиха? Бурсевик? Борсой красный партизан? Партизан тайсе? Партизанска генерал? – посыпались вопросы японца.

– Что, доволен, макака? Хороший тебе подарочек подготовил капитан Верховский? Он самый и есть Костин Семен, Семен Бессмертный, собственной персоной, – и Верховский самодовольно подкрутил тонкие, заостренные усики. – Прошу любить и жаловать…

Японец с жгучим любопытством оглядел атлетически могучую фигуру партизана.

– Сдерем мы теперь с начальства кругленькую суммочку за его поимку. Зверь матерый в наших руках… – пьяно ухмылялся Верховский.

Семен незаметно огляделся.

Недалеко от стола стояла группа партизан, окруженная сильным японским конвоем. Зоркими охотничьими глазами обежал Семен лица пленников; заметил несколько знакомых ребят из другого отряда. Захватили, сердяг. Вари среди них нет. Где же она?

– Куда ты мою жену упрятал? – спросил Семен капитана, с трудом державшего расслабленное ночной попойкой тело на табуретке. – Варвара где?

– Потерпи, простак! Подожди немного – все узнаешь. – Верховский повернулся, шепнул японцу на ухо.

– Вара? Бабуска Вара? Хороса мусмэ! – заулыбался поручик и с новым взрывом любопытства оглядел Семена. – Твоя бабуска Вара?

– Где она? – вырвалось у Семена, и он нетерпеливо шагнул вперед, но дорогу преградил остро отточенный штык. Залязгал затвор винтовки.

– Ни с места! Стоять! – гаркнул на Семена капитан и сердито опять шепнул соседу.

– Йороси, аната Верховский, йороси! – любезно ответил Нобуо Комато.

– Ну а вы, сволочи, – раздувая ноздри, обратился Верховский к партизанам, – так и решили молчать? Смо́трите на меня, как бараны на новые ворота! Воды в рот набрали? Мой последний сказ: если никто не укажет месторасположение баз снабжения и стоянки партизанского штаба, всем капут, аминь, поминай как звали. Перестреляю! Не поленюсь, сам руки приложу.

Капитан нарисовал что-то на листе бумаги, поднялся с табурета и, пошатываясь, подошел к стволу сосны.

– Сбегай в дом. Достань у хозяйки гвоздь и небольшой молоток, – приказал он калмыковцу; тот сбегал в дом, вернулся с гвоздем и молотком.

Капитан прибил к стволу сосны лист бумаги с нарисованным сердцем. Отойдя в противоположный конец двора и взяв из рук казака винтовку, Верховский прицелился, выстрелил.

– Распни его! – Пуля ударила в бумажное сердце, прорвала кору дерева, застряла в стволе.

– Распни его! – Вторая пуля легла бок о бок с первой.

– Распни его! – Третья пуля легла точно в цель.

Верховский подошел к сосне, проверил попадания пуль и, потирая белые, холеные руки, крякнул.

– В кучке! Чистая работа, капитан Верховский. Великолепная школа. Блистательная тренировка. – Он повернулся к пленникам и, грозно хмуря брови, добавил: – Капитан Верховский не хвастун. Пьян, трезв, здоров или болен, но ежедневно набиваю руку. Промаха не знаю. А вот в девчонку промазал – дважды. История сия не выходит из головы.

Капитан вернулся к месту судилища и тяжело плюхнулся на затрещавший табурет.

– Распни его… Распни его… Распни…

Семен едва стоял на ногах. Какому зверю попала его Варвара! Стучало сердце-молот, готовое выскочить вон.

Капитан внезапно и неожиданно легко вскочил, подбежал к Семену. На бледном лице Верховского горели безумные, но трезвые глаза.

– Ну, синьор! Знаменитый Семен Бессмертный-Костин! Имеющий очи да видит! Видел? И вы, сволочи, видели, как стреляет капитан Верховский? Скажете, где штаб, отряд, базы? Не скажете – перестреляю! Считаю до трех. Выходи, кто хочет сказать… Считаю. Раз…

Шеренга партизан не шелохнулась.

– Два…

Пленники стояли неподвижно.

– Три!..

И вдруг будто волна прошла в группе безмолвно замерших, стоявших как каменные изваяния партизан: пожилой широкобородый мужик, не глядя на товарищей по оружию, отделился от шеренги и шагнул к капитану.

– Я хочу сказать, – проговорил он, – и это будет последнее наше слово. Стреляй, гад, продажная шкура! Нет среди нас предателей народного дела. Мы не родня тебе, капитан Верховский. Нас не только за деньги, за жизнь не купишь. Не продажные мы! – гордо кончил партизан и вернулся к сгрудившимся партизанам.

– А! Та-ак! – прохрипел Верховский в бессильной ярости. – В поле! В поле всех до одного. Ведите – и под корень! – приказал калмыковцам капитан.

Залязгали винтовки. Партизан увели.

Верховский, криво усмехаясь, доверительно сказал Семену:

– У меня, Костин, дело коротко, не хватает терпения медлить. Они, мой дружок, – цветочки, а ты – ягодка. Добровольно не развяжешь языка, то жди пытки – перекрестится сам сатана. Вытяну… Я держу тебя в руках…

Верховский круто отвернулся от пленника, приказал конвою:

– В дом его! В мою комнату.

Семена ввели в дом, в большую трехоконную, почти пустую комнату – стол, два стула, узкая, односпальная кровать, покрытая пикейным одеялом.

Конвойные подвели Семена к столу, отошли к дверям, взяли винтовку наизготовку.

Капитан уселся верхом на стуле, пьяно уставился на Семена, ласково сказал:

– Вот что, Костин! Мы отлично знаем, что вы за птица. Сотни людей вам свято верят, за вами очертя голову пойдут на любую операцию. Ваше имя гремит по краю – имя непримиримого, непреклоннного врага японцев и атамана Калмыкова. Вам верят… Вам верят… Давайте мы с вами и сыграем на этом доверии… Я даю вам честное слово русского офицера – никто в мире, никогда, не узнает… вы дадите нам необходимые сведения. Вы осведомлены о многом, располагаете ценными материалами. Сообщите все нам – и я устрою вам весьма натуральный побег. Сделаем чисто, комар носа не подточит. Ни одна душа не усомнится в вас. Но вашу жену мы, конечно, подержим несколько месяцев в качестве заложницы. Тактический прием. Выпустить вас обоих? Это покажется подозрительным. Подумайте о предложении, Семен Никанорович. Советую.

Семен стоял как оплеванный. Он ждал всего – побоев, пыток, насилия, но только не такого постыдного, позорного предложения.

Гнев охватил его неукротимо: не помня себя, не владея собой, он прыгнул к офицеру, но остановился – крепко связаны за спиной руки, в путах руки – и бессильно заскрежетал зубами.

Верховский отшатнулся, испугался львиного рывка партизана, потом хрипло засмеялся, сказал участливо:

– Эх, Костин, Костин! Жизнь дается человеку один раз. Подумай, простак, о моих словах. Советую. Очень. Страшно предать? Уверяю тебя, это не страх перед самим фактом предательства, а страх перед людьми, страх – узнают. Я даю тебе верную гарантию – слово русского офицера: никто, никогда, ничего не узнает. Никакая тень не падет на тебя. Мы распространим слух: сведения получили от людей, которых повели на расстрел. А вы будете обелены. Договорились?

На посеревших скулах партизана ходили желваки; он упорно и гневно смотрел на капитана, будто хотел испепелить его жаром горевших недобрым огнем глаз.

Семен сказал скупо:

– Гадина ты, не́людь. Выродок змеиный! – И сплюнул. – Сам продался им, – продолжал Семен, кивая на входившего в комнату молодого японца-поручика, – и от нас этого ждешь? Не продажные мы!

Верховский вскочил со стула.

– Эй ты, кикимора заморская! – задыхаясь от злобы, крикнул он японцу. – Ты спрашивал о Варваре? Сейчас ты ее увидишь. Привести сюда бабу! – распорядился он, обращаясь к конвойному.

– Слушаю, ваше высокоблагородие!

Семен впился глазами в дверь, ожидая прихода любимой. «Замучат нас обоих…»

Прошло несколько минут. Капитан Верховский шептался с поручиком, и оба хохотали, как сумасшедшие. Наконец конвоир ввел в комнату Варвару Костину.

Стройная, вся на взлете, как молодая сосенка, женщина шла спокойно, гордо подняв голову. Глаза Варвары осмотрели комнату и остановились на Семене.

Молодая женщина ахнула и пошатнулась.

– Се… Семе-ен! – тоскующе выкрикнула Варвара.

– А! Знакомые оказались! А может, еще и родня? – хохотал довольный Верховский. – Ну, поздоровайтесь, поздоровайтесь. Разрешаю, – я мужик не вредный.

Лицо у Варвары красное. Она прижалась к нему на миг, и Семен почувствовал, что она вся горит.

– Пылаешь ты вся!..

– Погибли мы с тобой, Семен, – ответила Варвара. – У меня, похоже, горячка… и кровью исхожу… Прощай навсегда, Сема!..

– Ну, хватит нежностей! Успеете еще нализаться, если твой муженек будет поумнее и развяжет язык! А нет – пеняй на него, Варвара! – сказал Верховский.

Молодая женщина вздрогнула, лицо ее покрылось пеленой смертельной бледности.

– Сема! – раздельно произнесла Варвара. – Слушай, Семен! Меня жалеючи, не вздумай чего не след им сказать. Я все снесу… все перетерплю, после Андрейки… Но позора и срама не переживу, ежели муж мой духом падет и народ обидит. Каменная я теперь, Семен, не жалей! Не обижай в последний час…

– Ничего не скажу, Варя! Разве ты меня не знаешь?

Скорбные глаза Варвары, сияющие счастьем: «Увидела милого перед кончиной!» – и слезами: «Прощай навек, Сеня!» – ответили ему: «Знаю. Верю».

– Увести ее… психопатку… Убрать! – скомандовал Верховский. – Вот дурак я! Какую промашку сделал – дал им встретиться, договориться. Теперь из них и колом ничего не выбьешь!

– Прощай, Варя! Прощай, жена…

– Прощай, Семен! Прости, ежели чем обидела…

– Убрать сумасшедшую бабу! Совсем спятила…

Варвару оторвали от Семена, увели.

– Бросить и его в подвал. Пусть подумает на досуге. И когда, Костин, я приду за ответом и не получу его, то пеняй на себя: я, как Понтий Пилат, умою руки. Спасти себя и жену от верной гибели – твое дело. Решай… Развяжите ему руки, – приказал капитан.

Через час, получив от Семена категорический отказ отвечать на вопросы, Верховский сказал озлобленно:

– Дура ты деревенская, Костин! Гонор у него. Как твой папаша – бог Саваоф – хочешь совестью быть для сельчан? Совесть? А с чем ее едят? Не забывай, что мертвый лев слабее живого щенка. Теперь жди от нас гостинца. Жаль, некогда с тобой особенно валандаться: вызывают к проводу. Мы еще встретимся…

Ночью около подвала раздался грузный топот неверных ног, бормотание. Пьяный, хриплый голос пел:

 
…Поезд где-то исчез —
В синей дымке вдали.
Налетели потоки сомнений…
 

Загремел наружный засов. В подвал один за другим спустились по крутым каменным ступенькам капитан Верховский и его спутник – поручик Нобуо Комато.

 
…Ты мне бросила ветку сирени…
 

Широко расставив ноги, Верховский остановился: осматривал подвал при скудном свете фонаря.

– «Жажду свиданья, жажду лобзанья!» – пьяно бормотал он. – А повеселились мы, поручик Комод, неплохо, девочка была недурна. Но бабино миловидное личико с глазами пугливой газели не отступает от меня. Семуша! Ни-ни! Я только сказал: «Распни ее!» – подошел, а она с копылков долой. Пальцем, Сеня-друг, не тронули. Опростоволосился я, дурак: надо было как взяли вас, с ней побаловаться. Не ожидал, Семуша! Подохла… Нежная оказалась твоя Варвара, подохла!..