Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)
Глава восьмая
Японский офицер-полковник сидел в своем кабинете; полуприкрыв тонкие коричневые веки, полностью расслабив железные мышцы рук и откинувшись на спинку кресла, отдыхал. Минут через десять он придвинул к себе комплект газеты «Дальневосточные известия» за август 1918 года, надел очки и стал читать.
«Русским товарищам…» Та-ак! «Резолюция исполкома социалистической группы в Токио и Иокогаме». «В настоящий момент мы с негодованием относимся к посылке нашим правительством войск в Сибирь под тем или иным предлогом…» Н-да!.. И это пишут японцы! И когда? Чего они там, в Токио, смотрят, ротозеи? Для императорской Японии Дальний Восток – жизненное пространство! А они негодуют! Космополиты! Интернационалисты! Карать! Карать! И только карать! Здесь, в этом краю красных, где их пагубные для цивилизации и культуры идеи носятся в воздухе, следует строго следить за нашими солдатами. Изолировать от русских, от тлетворного и дерзостного влияния их идей, ведущих к хаосу и стихии. Ну-с, что же дальше пишут «товарищи» из Токио и Иокогамы?
«…Мы глубоко сожалеем о том, что не имеем сил предотвратить грозящей вам со стороны нашего империалистического правительства опасности. Мы почти бессильны сделать что бы то ни было, так как правительство нас сильно преследует…» Итак… значит, правительство у нас не императорское, а империалистическое? Мерзавцы! Позор нации! Карать. Карать. И только карать… «Вы можете быть вполне уверены, что красное знамя революции будет развеваться над всей Японией в недалеком будущем…» Мерзавцы. Изменники!
Полковник нажал кнопку на столе. Дверь кабинета бесшумно отворилась, перед старшим начальником вытянулся в струночку молодой лейтенант. Полковник вытащил из комплекта «Дальневосточные известия» от 25 августа, четко наложил резолюцию: «Авторов найти. Изъять», – расписался и передал газету лейтенанту.
– Отправьте в Токио.
В кабинет бочком вошел атаман Калмыков и поспешно приветствовал полковника. Тот в ответ сухо и неприязненно кивнул головой.
– Опаздываете, опаздываете! А я привык к точности, – ворчливо сказал полковник, потирая виски небольшими сухими пальцами с тщательно обработанными ногтями, покрытыми бесцветным лаком. – В следующий раз категорически требую быть у меня минута в минуту. Я не приму никаких оправданий, даже если у вас под носом убьют еще трех Бирюковых, – четко выговаривал слова японец и резко щелкнул крышкой серебряных часов.
«Как он со мной разговаривает, желтая бонза!» – возмутился в душе Калмыков, но сдержался и сказал искательно:
– Дела! Я ведь себе не принадлежу. Дела государственной важности.
– Кому вы рассказываете? – полковник усмехнулся. – Дела государственной важности? Хотите, я по часам, по минутам расскажу ваши дела за последнюю неделю?
Калмыков смутился, растерянно глянул на ехидно улыбающегося японского офицера.
– Не хотите? Чует кошка, чей жир съела? – щеголяя знанием тонкостей русского языка, протянул тот, и его темные глаза зло кольнули казачьего атамана, побагровевшего от его слов. – Ну не надо! Пошутили и достаточно! Я вызвал вас для деловой беседы. Я недоволен вами. Как вы могли допустить выступление красных в вашей армии? Разве я был неправ, утверждая не раз, что вы ничто без нашей поддержки? Жизнь убедительно подтвердила мои слова. Теперь вы поняли, что вас ненавидит не только гражданское население, но и казаки?
Полковник встал, вышел из-за стола и прошелся по кабинету. Потом круто повернулся и слегка приподнялся на носки, чтобы быть вровень с низкорослым белым атаманом; хлестал его жестокими словами:
– Против вас, господин Калмыков, восстал весь артиллерийский дивизион, пулеметная команда и все четыре сотни казаков. С чем вы остались? С ничтожными подонками – добровольцами из так называемой «инженерной» роты? Презренная горстка. Я слышал, что вы принимаете срочные меры: мобилизуете местных буржуазных сынков. У вас даже некому окарауливать гауптвахту? Неслыханно! Как это говорится, дожили до тюки, что ни хлеба, ни муки?
«Проклятая желтая сволочь! Он знает все! Золотой зубастой харей тебя бы об стол! Об стол! – рвал и метал в душе Калмыков. – На часик бы тебя мне в руки, макака!» И улыбался жалко, подобострастно:
– Доверял… был убежден, что вымели всю нечисть железной метлой.
– Неслыханно! – негодовал японец. – Чем вы занимаетесь, если не знаете, что творится у вас под носом? Чем занимаются старые бабы из вашего военно-юридического отдела? Контрразведка? Курам на смех, – ваши враги спокойно, как в собственном доме, ведут работу, орудуют в городе. Ваша безмозглая контрразведка, погрязшая в стяжаниях, грабежах и убийствах ради убийства, разложилась, обленилась! Вы знаете, кем вдохновлялось восстание? Ну, кем, кем?
– Не могу знать, ваше высо…
– Вы не знаете? Извольте узнать: большевиками! Неслыханно!..
Калмыков стоял против японского офицера съежившись, нахохлившись, одичало и злобно озираясь по сторонам, как волк в неволе.
Желто-зеленые глаза его покраснели после бессонной ночи. Забыв о своих генерал-майорских погонах, Калмыков выслушивал упреки, бросаемые японцем, стоя навытяжку, как захудалый рядовой. Он не пытался оправдываться.
– Кто же с вами?! Вы прискакали к нам за помощью, кажется, сам-два? Замечательно! Несколько минут промедления – и вы были бы в руках повстанцев. Да садитесь вы, пожалуйста! – досадливо прибавил полковник, презрительно глядя на Калмыкова. – Надо отдать должное большевикам – они не такие ротозеи, как вы: под самым носом у вас существуют. Значит, большевики еще остались в Хабаровске? Неслыханно! Они ходят в ваши казармы, как в собственный дом, и агитируют свободно ваших людей. А вы что делаете? Пьянствуете, дебоширите, как последний… есаулишка. Всего несколько дней назад вы меня уверяли, что большевистского подполья нет и не может быть в Хабаровске, что его не из кого создавать: все большевики арестованы, истреблены. А все ли? Есть, очевидно, одиночки, которые не смирились, действуют, на что-то надеются. Мне достоверно известно, что среди конвойных и караульных, охранявших тюрьму, гауптвахту, находились люди, которые вели дружеские беседы с арестованными большевиками, советовались с ними о плане восстания. Неслыханно! Это ваше счастье, что план восстания, рассчитанный на то, чтобы взорвать вашу власть атамана, не удался. План оказался недостаточно разработанным с точки зрения военно-стратегической. Ваше счастье, что восставшие оказались в кольце наших войск. Иначе вы были бы уже покойником! Это-то вам ясно, господин Калмыков?
– Безусловно ясно, ваше превосходительство! – поспешно ответил Калмыков, и смуглое лицо его побледнело.
– Я боюсь, что вы не оправдаете наших надежд, – говорил, буравя его острым взглядом, полковник. – Восстание не удалось, а что вами реально выявлено? Вы и здесь беспомощны. Вот, смотрите! – Он протянул Калмыкову серую, шероховатую бумагу. – Листовка ходит по рукам ваших казаков и призывает их организовать суд над вами за обильно пролитую кровь. Ну, чего вы трясетесь? – спросил японец, оскалив золотые зубы, и выхватил из дрожащих рук Калмыкова серую бумагу. – Я прочту вам:
«Кровь русских рабочих и крестьян, пролитая Калмыковым, падет на все Уссурийское казачество, если мы не подадим своего голоса».
Кто это пишет? Ясно, что ваши казаки, может быть, ближайшие ваши соучастники. «Мы не подадим…» При обысках и облавах наши воины находили в ваших казармах подобные листовки. На стенах, на заборах красуются лозунги: «Долой интервенцию и белобандитов!» Это значит – долой нас с вами, господин Калмыков. Вот, пожалуйста, самый распространенный лозунг, который мы находим повсюду: «Да здравствуют Советы!» – и все это ваша беспечность, ваше попустительство! Сюда со специальным заданием прибыл из Иркутска опытный провокатор. Имеются сведения, что в Хабаровске законспирировался комиссар финансов Центросибири Славин с группой советских работников. Ну, не пучьте глаза! Приезжий провокатор знает центросибирцев в лицо, будет выявлять! А вам, господин Калмыков, пора расплачиваться по счетам. Дело вашей чести… пресечь! Покарать! Вы обязаны узнать, где скрываются подпольщики, и разгромить осиное гнездо! Я помогу вам людьми. Старые знакомые. С опытом работы в царских охранных учреждениях. Их и следует натравить по следам. Ясно?
Полковник сумрачно поглядел на Калмыкова, и презрительная гримаса прошла по замкнутому, бесстрастному лицу. «Он, кажется, перетрусил изрядно! Прав генерал Грэвс, это нечистоплотная помесь гиены и тигра. Как быстро портит мерзавца его неограниченная власть!»
– Вы оказались в дураках, господин Калмыков. Восставшие, не сумев вырваться из пределов города, перешли в зону расположения американских войск и сдали им оружие. И несмотря на ваше требование о выдаче восставших, не собираются их выдавать. Вам надо более круто поговорить с ними и еще раз потребовать выдачи повстанцев…
После разгульной ночи, отпразднованной в честь спасения от верной гибели, речь японца плохо доходила до сознания атамана Калмыкова. Он молчал и тоскливо озирался по сторонам. «Макака проклятая, еще нотации читает! Разрядить бы в твою желтую черепушку револьвер…»
– Вы, кажется, не слушаете меня, господин Калмыков? – вывел его из перепойного оцепенения злой, как удар бича, голос японца.
– Простите! Я слушаю вас. Укажите нам этих людей. Я беспрекословно выполню ваш… приказ…
– Это будет сделано. Дадим им задание забраться в сердцевину организации, которая безусловно будет создана, как только разрозненные и напуганные сейчас одиночки, которые уцелели, нащупают друг друга. И дальше – усиленно прочищайте села и деревни. Во многих местах появились партизаны, а вы бездействуете. И я рекомендовал бы вам иметь личную охрану. Не рискуйте выходить один. В декабре прошлого года в Чите было покушение на господина Семенова. Повезло, спасся. Учтите его урок. Ясно? По вашему адресу, как мне известно, часто раздаются угрозы. Советую беречься! – ядовито усмехнулся полковник. – И жесточайшая дисциплина в остатках вашего… отряда. Любое слово должно пресекаться. Пороть, пороть, пороть мерзавцев, не умеющих держать язык за зубами. А такие есть… Ну, давайте приступим к конкретному плану ближайших дел, и ровно через месяц вы дадите мне отчет о том, что и как сделано. Ясно?
– Ясно. Слушаю, господин… господин…
– Зовите меня «господин полковник». И предупреждаю: если я попадусь вам в другом… э… э… одеянии, в штатском – рабочего, кули, прачки, повара, дипломата – не удивляйтесь. Прошу вас помнить – мы незнакомы, мы никогда не знали друг друга. Ясно?
– Ясно, господин… господин…
– Полковник! – горделиво повторил японец.
– А не поручить ли моему бравому грузину, кавалеристу Демишхану, невзначай порубать к чертовой матери несколько десятков америкашек? – зло спросил Калмыков.
– Обойдемся пока без вашей «дикой сотни»! Эти головорезы пусть наводят порядок в деревнях. Действуйте путем переговоров. Нас и так обвиняют в натравливании вашего отряда на американцев. Вот, извольте, прочту… из донесения… генерала Грэвса, – легкая усмешка скользнула по лицу японца. – «Казаки под предводительством Калмыкова, – японец остановился, наслаждаясь эффектом: багровел, округлял в бессильной злобе красные глаза атаман, – повторил: – Казаки под предводительством Калмыкова пытаются начать враждебные действия против американцев… Я думаю, направляются Японией». Теперь ясно?
– Ясно, господин полковник! – сипло ответил Калмыков – давился бессильной яростью.
Глава девятая
Зимним неприветным днем привез на санях Иван Дробов Михайлу Новоселова. Снес на руках в избу, уложил на постель. Михайла белый, словно пшеничной мукой обсыпанный.
– Плохо мне, Настя, – сказал жене Михайла. – Ты только не кричи, не пугай ребятишек. Может, и отлежусь, не кличь беду загодя.
Партизан Иван Дробов сидел на скамье, положив руки на колени, и молча смотрел, как закидалась в испуге безутешная Настя.
– Не мельтешись, Настя, – сказал Иван, – сейчас доктор должен приехать. За ним нарочный послан с лошадью. Ты за Палагой сходи, может, она нужна будет…
Палага! Повивальная бабка, она же плакальщица, ее забота – покойника обмыть-убрать, в путь последний обрядить. Зачем ей, Насте, бабка Палага? А-а-ах! Поняла, бессильно опустилась на табуретку, безумными, расширенными глазами глянула на партизана, сидевшего с каменным лицом на скамье. Перевела взгляд на мужа, лежавшего в полузабытьи, сорвалась с места и бестолково засовалась из угла в угол.
– Хорошо… Я сейчас… Бабушку Палагу позову. Сейчас я… – сказала на ходу, в дверях.
Михайла открыл осмысленные глаза, заскорузлыми пальцами поманил насмерть перепуганную Лерку.
– Бо́льшенькая моя… Оставляю я тебя. Ванятку люби… Иванушку нашего… Помоги матери его выходить, – слабым голосом сказал Михайла. – Наклонись ко мне, я тебя поцелую. Прости, Валерушка. Молись, доченька, за отца, убитого калмыковцами. Школу не бросай… если ее откроют…
Михайла поцеловал дочь.
– Доктор, доктор приехал! – сорвался с лавки Иван Дробов и выбежал из избы.
Доктор вымыл руки, осмотрел раненого. В избу вбежала запыхавшаяся Настя, за ней бабка Палага.
– Ему нужен только покой, тишина, – прикрывая Михайлу одеялом, сказал доктор.
– Выпить бы водочки стакан! – просительно сказал Михайла.
– Водочки? Можно, если найдется. Все можно! – охотно разрешил врач.
– Я сейчас к А-фу сбегаю, – захлопотала Настя, – у него контрабандный спирт всегда есть.
– Не надо, Настя, – остановил ее голос Михайлы. – Я хотел узнать у доктора, все ли мне есть-пить можно, что захочу. Раз можно все, значит…
Михайла умолк и медленно сомкнул веки.
Лерка с ужасом следила, как белело лицо отца. Руки его, лежавшие поверх одеяла, снимали что-то видимое только одному Михайле.
– Ногти заземлились, пальцами к себе гребет. Отходит… – шептала бабка Палага.
…На могиле мужа, страшная в своем горе, долго выла по покойнику Настя. Она не плакала, а выла отчаянно: плохо оплаканный – не отпетый.
– Ахх-ах-а-ах! Закатилось солнце красное. Отработались рученьки, неба ясного не видят глазыньки твои, Мишенька. Куда теперь я, вдова горькая-горемычная, пойду? К кому преклоню головушку бесталанную?
Стоял сухой, прозрачный зимний день. Звук проникал далеко-далеко, звонкий и чистый.
– С сердцем воет: поди, на том берегу Уссури слышно! – одобрительно оценила бабка Палага.
Настя, подстегнутая всеобщим сочувствием, вела похоронный вопль на тонкой, высокой ноте. Рвалась из рук соседок к могиле мужа:
– Ох, пуститя вы меня, не держитя вы меня, подруженьки-бабоньки! Не видать мне больше зорю ясную – Мишеньку-друга! Вдовой-вдовицей век мне вековать. Меркнет свет в глазах. Ми-ишенька! Клятву даю нерушимую: одинешенька век коротать. Не дам сыну твоему Ванюшке злого вотчима, свирепого коршуна. Сердце мое живое землей закапывают. Уходишь, уходишь, родимый?! О-хо-хо! – взвился в воздух, как острая стрела, женский плач.
– Клятву дала. Жаль дитя единственное на потеху вотчиму отдавать, – неодобрительно поджала губы Марья.
– Да кто ее и возьмет-то, с двумя ребятишками?
– Боль-то как ее гнет…
Лерка стояла возле отцовской могилы – ни слезинки, ни вскрика. Только крестилась тяжело и медленно, как будто гири поднимала.
Крёстная, верный Леркин друг, понимала тоску девочки.
– Закоченела она вся от горя. Таким-то тяжелее. Настька воет, ей и легче: боль слезой горячей выльется, а боль без слез – внутри сильнее кричит. Сколько Лерка натерпелась. Гордая, крепкая – слова лишнего не скажет. Которые в горе каменеют, тем в тыщу раз тяжелее…
Ушли все с кладбища – поминать покойника. Осталась Лерка одна. Глубокое, тисками сжатое горе хлынуло, как вода в половодье: рухнула она на отцовскую могилу, обняла ее руками.
Взрыв скрытой дочериной любви, жгучий, безнадежный:
– Не пойду я от тебя никуда! Родимый ты мой, отец-батюшка…
Обессиленная острым припадком горя, Лерка прикорнула на могиле отца.
…Падал легкий, пушистый снег.
Глубоким вечером мачеха хватилась Лерку, охнула:
– Лерка-то моя где?
Силантий надоумил ее сходить на могилу к Михайле:
– Может, по отцу заскучала!
Марья Порфирьевна и Настя бросились на кладбище. На могиле отца нашли Лерку. Она была без сознания.
– Как перышко! – Марья Порфирьевна прижала к себе жалкое тело крестницы.
Расстроенная Настя уцепилась за эти слова: «Как перышко!» Затерзалась вдова: «За грехи, за Лерку бог меня покарал!..»
Два месяца пролежала в нервной горячке Лерка. «Батя! Батя! Ванюшка, братик! – бредила, округлив синие безумные глаза. – Беги, беги! Калмыковцы идут, всех убивают… батя!..»
Неожиданно быстрая смерть Михайлы, болезнь Лерки потрясли, перевернули и без того слабую голову Насти; она содрогалась, тяжело раненная бедой. «Ежели Лерка помрет, – ни мне, ни Ванюшке не будет счастливого часу…» – с трепетом думала суеверная женщина.
Беспокойная, трудная ночь: больная буйствовала, рвалась с койки. Настя, женщина крепкой кости, держала Лерку, чтобы не выскочила в дверь или окно. Откуда и силы брались в истощенном до предела теле!
Припадок кончился. Лерка, покорная, покрытая испариной, заснула. Настя зажгла перед образами свечку, молилась за болящую. Жарок, настойчив шепот молельщицы:
– Пресвятая богородица! Спаси! Исцели! Помилуй!!
Успокоенная и кроткая после молитвы, Настя уснула. Разбудил ее громкий плач Ванюшки. Настя вскочила. Угол с образами горел, потрескивая. Обезумев, вдова заметалась по избе, хватая никчемное тряпье.
– Горим, батюшки, горим! – вопя благим матом, выскочила во двор.
«А Ванюшка, Лерка, ребятушки мои?!»
Настя ринулась назад, хромая, как стреноженный конь; в суматохе больно ударила колено о край обитого железом сундука. Ворвалась в избу, в которой уже невозможно было дышать.
Лерку, лежавшую вытянувшись пластом с головой под одеялом, Настя перекинула через правое плечо, Ванюшку взяла на левую руку – и бегом из избы.
Начал сбегаться народ. Дул сильный, суматошный ветер, бросавший в глаза сухой, колючий снег. Люди со сна были злы, бестолковы и суетны. Не отстояли на этот раз избу. Все добро погорело.
Утром на скорую руку старик Костин утеплил белую баню, стоявшую в огороде, прорубил два окна, остеклил двойные рамы, и Настя с детьми перебралась туда. Лерка поправлялась медленно. Прикинулась тут хворь и к Насте. Первые дни вдова еле-еле ползала, а потом совсем свалилась.
Лежат Лерка и Настя друг против друга, встать не могут – обессилели.
– Пропадем мы, доченька, – говорит тихо мачеха.
Настя пытается подняться, но ногу пронзает такая непереносимая боль, что она бледнеет и со стоном падает на койку.
Лерка садится на топчан, но ее шатает, как слабую полевую травинку, кружится голова; девочка падает на подушку, на смуглом лице одни синие блюдца-глаза, да ярко рдеют губы.
– С голоду помрем! – пугается Настя. – Запустила я вас. Все грязное, смениться не во что…
Дремлет Лерка. Едва живая от слабости, слышит сквозь голодную дрему, как сердито цыкает Настя на раскричавшегося Ванюшку:
– Замолчи, Ванятка, замолчи, сынок! Разбудишь!..
Ванюшка ревел, требовал молока, хлеба. Настя, волоча больную ногу, ползала по бане, кормила ребят.
Выручила Марья. Сама Порфирьевна в хомут затянута круче некуда – хозяйка, добытчица, батрачка, мать этакой семьищи, – а мимо такой невзгоды пройти не могла: совесть не позволяла, тощий кусок в горло не лез.
Минуту урвать Порфирьевне от семьи, от работы – и то за подвиг счесть! Забе́гала-заносилась Марья: из бедной своей избенки в нищую Настину халупу – и обратно! Тащит, как муравей, то охапку соломы или вязанку дров – печурку истопить, то горшок молока болящим, то квашеной капусты, соленых огурцов. Свою ребятню на пайку посадила, но упорно ставила на ноги упавшую духом бабу-горюху Настю.
С добрым словом и щедрым приношением пришла ласковая старуха Костина; за ней ее розовощекая, розовогубая сноха Варвара. Поспешила на помощь и Алена Смирнова. Обласкали женщины, приодели ребят, подбросили из своего достатка одежонки Насте.
– Свет человеком крепок! – растроганно шептала вдова и, приободрившись от их ласки и тепла, снова впряглась в нелегкую телегу. Три рта накормить надо. Три платьишка, три пальтишка, троим обутки! И все надо! Ничего! Живет одна, сколько лет тянет вдовью ношу Порфирьевна! Вот и замуж вышла – мужик не помощник оказался, а новая сердечная забота. Да и придаток – три новых рта – пить-есть просит! Держаться, держаться надо и Насте…
Рана у Насти открылась не в колене, а почему-то в бедре; рана – даже вчуже смотреть больно – с кулак, и гной до костей. Врач в Хабаровске признал – костный туберкулез. Полечил-полечил, а толку нет: гноится рана, боли мучают.
По совету старухи Костиной, Марья стала лечить Настю орешником. Растет на землях Дальнего Востока невысокий кудрявый кустарник – орешник; на одних кустах орехи в колючей одежке прячутся, на других одежка обычная, не колкая. Орехи круглые, вкусные, – осенью ребятишки их мешками собирают. Листьями орешника, молодыми ветками и вылечили ногу.
Ведро с листьями и ветками орешника Порфирьевна заваривала крутым кипятком, потом недолго кипятила, – настой крепкий, коричневый. В теплом настое час-другой парит больную ногу Настя. Быстро дело на поправку пошло, через неделю нога перестала гноиться. На втором месяце лечения рана подживать стала.
Встать-то встала Настя, а хромота осталась, – не та уж работница, что прежде была. Ковыль-ковыль по дому, – смотришь, и устала баба, запыхалась, нога как плеть висит.
Нужда посмотрела в маленькое оконце бани, и так ей там понравилось, что вскочила, нахальная, в избенку, а выходить оттуда уже не пожелала.
Настя по людям забегала – поденничать, батрачить. Дома-то хозяйствовать не над чем: коровенку последнюю, как погорели, пришлось в Хабаровск на базар свести. Осталась Настя при одних напастях. С житейского перепугу еще больше в молитвы и гадания ударилась: все карты раскидывает, судьбу пытает – не несет ли она нового испытания?
Староверский батя, строгий и нелицеприятный молитвенник, дока, знаток старого закона Куприянов, длиннолицый, длинноносый, гладкобородый мужик, зачастил к Новоселовой – угрозить карой, склонить к земле покорную, насмерть перепуганную сестру во Христе. Скоро без совета милого братца Аристарха Аристарховича Настя и шагу ступить не смела. Страхи свои, как на духу, ему поведала. Ровным, тусклым голосом вымолвил братец Аристарх:
– За великие грехи взыскание божие. За великие!
Бьется Настя как рыба об лед, а сидит семейство голодное. Тайком от ребят Настя стала ходить по ближайшим селам побираться.
– Погорельцы мы… Подайте на пропитание. Сама хворая, двое ребятишек… – выводит Настя, пугливо отмахивается от лохматых дворняг, беснующихся на железной цепи.
– Иди, иди, милая, дальше! По нынешним временам, когда брат пошел на брата, и самим от тюрьмы и сумы не приходится отказываться…
– Побирушка! Побирушка! Нищенка! – дразнят Настю детишки и бегут за ней за околицу.
Недалеко от Темной речки Настя прячет суму с кусками выпрошенного хлеба и мешок с картошкой. Ох, стыдобушка!
«Поесть бы, хоть немного поесть!» Истощенное, прозрачное – в чем и душа держится – лицо Лерки освещено синими глазищами, суровыми и горячими. Ресницы, длинные, пушистые, как бархатные крылья бабочки махаона, бросают тень на полщеки. Еле-еле выкарабкалась Лерка из болезни.
В школе появился новый учитель. Ребята знали – Сергей Петрович «в бегах» от белой власти; были верны ему: в школу шли неохотно; учились кое-как; по любому поводу вспоминали любимого учителя. Настя пристрожила Лерку, заставила идти в школу. Бабы-староверки возмущенно вопили:
– Настя апосля смерти Михайлы совсем ополоумела – девку дальше учить вздумала!
В те тревожные времена девчонок редко кто посылал учиться. Настя отмахивалась от баб-жужжалок:
– Пущай учится! Михайла как мечтал! «Выучу и Лерушку и сынка. Дадим, Настя, хоть немного грамоты ребятам. Мы с тобой на свете живем как две чурки осиновые, ни писать, ни читать…»
Кума Марья, сама тянувшая беспросветную лямку, горячо ее поддержала:
– Спасибо, Настасья. Скажи на милость, какой в тебе хороший человек проснулся! Пусть Лерушка учится, пока ты в силах. В жизни все сгодится.
Но случилось и тут не по-загаданному: потеснила нужду, обосновавшуюся в нищей халупке, ближайшая ее подруга – беда. Заскочила и она в баньку: от голодухи и непосильного трудового креста снова у Насти нога гнойниками пошла. Слегла баба. Не чаяла, как весны дождаться, когда из пахучих, клейких почек молодой ореховый лист пойдет – лечить ногу. Прижала бабу жизнь!..
Зашел как-то к Новоселовым Аристарх Аристархович. Подозвал к себе Лерку и, теребя длинный подвижной нос, прикрикнул на нее:
– Что, бесстыдница, ты делаешь? Мать больная лежит, а ты лодырствуешь – в школу бегаешь! Я с дядей Петей поговорил – иди к нему в няньки. У него ребенок народился. Батрачат у него Порфирьевна и Алена Смирнова, да им несподручно: и скотина, и хлебы месить, и ямщиков кормить – он ноне почту гоняет…
Задумалась Лерка. Дома жевать нечего. Дома холодно и голодно. Голодно и холодно. Братец Ивашка с коих пор хлеба белого не видит. Настя слегла и не работница на долгое время. Ее и так-то брали неохотно, отмахивались: «Какие ноне батраки? Самим кормиться надо, белые все подчистую обобрали!..»
Гражданская война. Навалились захватчики-чужеземцы и опустошили, разорили село. За любую работу обеими руками надо хвататься. О чем раздумывать?
Ушел Аристарх. Долго сидела Лерка, горестно насупив брови. Школу до смерти жалко! Думала, прикидывала: «Хоть по ночам, хоть на ходу, а учиться буду и без школы. Следом за Димкой пойду. Он не откажет в помощи».
Вечером подошла она к Насте, лежавшей под старым тулупом на топчане. Поклонилась ей низко-низко падчерица:
– Прости меня, маменька. Время пришло мне в люди идти. Дядя Петя в няньки зовет. Все с твоих хлебов долой. Плату, поди, даст какую ни на есть. Авось малую поправку сделаем.
Настя не удерживала Лерку. Что делать? Так и так с голоду подыхать. Сердце радостно всколыхнулось: «Маменькой» назвала, а то все «тетенькой Настей» кликала!
– Иди, донюшка, иди, милая, подсобляй…
Торопливо карты взяла в руки. Раскинула лихорадочно.
– Падает тебе чужой, недобрый человек… Ой, что-то плохо выходит, Лерушка! – Настя затряслась, как в падучей. – А вот король рядом. Дружба сердечная…
Карты высыпались из дрожащих, корявых рук Насти. Она прижала к себе, обняла Лерку. Девочка тоже подалась к ней, ощущая материнское тепло ее рук. Грубая, обветренная ладонь гладила щеки, волосы. «Как моя маманя!»
Дядя Петя охотно взял Лерку в няньки: характер тихий, неутомимая, ко всякой работе привычная. Пугливая, скромная девчонка бегом, молчком все делала: вертелась, как веретено, в умелых дяди Петиных руках. Безропотная, безотказная – с утра раннего до темна темного в трудах.
Вечером Лерка бежала домой – улыбалась во весь рот: дядя Петя не обижал – краюху хлеба, мерку картошки; под праздник и целую кетину волокла, будет чем накормить Ванюшку и Настю.
Щедро тратила Лерка силу на хозяина: знала – ее упорным, горячим трудом держалась семья, она – главная подмога.
Придет вечером с поденщины, разогнется от тяжелой работы – и сразу за книгу. Запоем, книжка за книжкой – по ее просьбе ребята-школьники тащили. И сама все село обошла: знала, где самая завалящая книга водится. От корки до корки перечитала оскудевшую школьную библиотеку. Знала: Куприянов книжник богатый, да просить боязно – скуп! Да вечерами, при каганце, не больно то начитаешь. Настя с Ваняткой спят без задних ног, а Лерка начитается и не спит: все ей кажется, что японцы и калмыковцы у окна стоят, ружья навели. Обстрелять-то обстреляли враги село, но по домам не ходили, а в соседних селах уже побывали, мужиков силком в свои войска тащили, а многих запросто так, со зла и ненавистничества, поубивали.
Лерка поеживается от страха – прошел по спине мурашками, – торопливо дует на огонек и юркает на койку. Летает по деревням «дикая сотня» Калмыкова, шомполами насмерть забивает. Сидят на лошадях не люди, а какие-то черные черти в черных, развевающихся за спиной бурках и летят сломя голову на ревущих от испуга баб и стариков. «Грозен враг за плечами», – вещает басом баба Палага. Лерка привстает: «Откуда она взялась?» – и падает на подушку, спит.
