Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)
Глава третья
Карательный отряд калмыковцев после бесплодных поисков партизан, после опустошительных набегов на мирные деревни и села двигался по глухой, заснеженной таежной дороге, лежавшей в стороне от основного тракта на Хабаровск.
Капитан Верховский и хорунжий Юрий Замятин ехали впереди отряда, лениво переговариваясь и мерно покачиваясь в седлах.
– Заночуем в Темной речке, – сказал капитан. – Утром двинемся в Хабаровск. Надоело до чертиков. Мотаемся как неприкаянные. В Темной речке есть китайская лавчонка. А-фу имеет в запасе контрабандный спирт. Спирта не будет – первачом обогреемся.
Замятин оживился:
– Далеко до Темной речки?
– Часа через два будем.
– А девки есть? Три недели путешествуем…
– Этого добра везде хватает. Слушай, хорунжий, куда девался офицерик, помнишь, все просился идти в полевую гауптвахту – участвовать в допросах красных…
– Какой это офицерик? – лениво процедил Замятин.
– Да не помню я его фамилии. Такой плюгаш маленький, воткнутый в большие бурки. Он еще сына большевика Юрина забил насмерть и после этого свихнулся немного: все он ему мерещился. В психиатрической с месяц лежал. Горячка нервная хватила.
– А-а! Этот… – неожиданно помрачнел Замятин. – Помню. Изрубили его в куски… свои же. Он напросился в карательную сотню, а там народ оказался хреновый, переметнулся на сторону красных. Этот вихлявый, говорят, стал на них кричать, тыкать револьвером. Ну и прикончили. В клочья разнесли!
– Да? Значит, допрыгался хлюпик? – равнодушно выговорил Верховский и невольно оглянулся на отряд. – Шатается наш народ. Частенько в последнее время приходится слышать о переходе на сторону партизан. Ты знаешь об этих случаях?
– Перебегают… – неохотно согласился Юрий Замятин. – Зыбко все стало. Плывет, как в тумане. Дела наши неважнец, – осторожно поглядывая через плечо на двигавшийся позади отряд, продолжал он. – Атаман мечется: Колчак трещит по всем швам! Понятно: если лопнет Колчак, то и наш атаман полетит вверх тормашками, а от нас только брызги останутся. Скучно становится, капитан Верховский. Вот проездили мы больше двадцати суток, а что толку? Баб и ребятишек перепугали, добра хапнули. Партизаны как были неуловимы, так и остались. В какую сторону тайги за ними кинуться? Вот она, дура, стоит, – стена стеной. Их, хозяев, прикрывает, а мы открыты – под дулами едем. Из крестьян, как из мертвых, ничего не выжмешь. Родня все кругом, кто себе враг? Кулачье и то стало воздерживаться: боятся односельчан. Большевики многих кулаков из деревень повыдергивали с корнем за доносы и предательство. Вот почему и заколебались все! Опоры у нас никакой. Едем мы с тобой и не знаем, о чем они втихомолку шепчутся? – Он показал на растянувшийся цепочкой отряд карателей. – Где гарантия, что все благополучно? Возьмут и всадят сзади пулю в спину. Чего им? Перебьют нас, как сусликов, – и айда в тайгу.
Верховский встрепенулся на седле, всмотрелся в даль из-под ладони. Навстречу двигались гуськом лошади, запряженные в сани.
– Юрий! Смотри! Обоз… Сани. Кто здесь может ездить, в стороне от проезжих дорог? Только партизаны. Надо перехватить! Осторожно, чтобы не ускакали. Да, впрочем, где им ускакать от нас, верховых!
Замятин оживился; сразу слетела сонная одурь, овладевшая им от долгой и тряской езды верхом. Он схватил небольшой футляр, висевший на боку, рядом с кобурой тяжеленного кольта, вынул полевой портативный японский бинокль. Приложив его к глазам и всматриваясь в едущих, он произнес разочарованно:
– Трое саней. И в них по одному вознице. Кажется, даже безоружные: ни винтовок, ни берданок за спинами не видно. Может, в санях? Нет, это не партизаны. Кладь какую-то везут.
– Посмотрим, когда подъедут, кто такие. Подождем их здесь. Они неожиданно наедут на нас.
Верховский подал знак отряду остановиться и ждать. Отряд замер как вкопанный. Настороженная тишина. В кристально чистом морозном воздухе отчетливо прозвучал слабый стариковский голос:
– Но-но! Отъелась, ленивая. Но! Сивка-бурка вещая каурка, пошевеливайся! Стара стала, кобылка, ох стара, как хозяин. Еле ноги переставляешь. Хитра… Ты мне дурика-то не строй: будто из всех сил стараешься, ажник трепыхаешься вся, а сама чуток двигаешься, – все отчетливее и отчетливее доносился до отряда дребезжащий голос, беззлобно поругивавший лошадь.
Из-за поворота появились первые сани.
Верховский подстегнул лошадь и подскакал к ним.
Поравнявшись с возницей, он крикнул:
– Останови-ка, дедка, свою вещую каурку…
Изумленный внезапным появлением множества конников, белобородый старик, похожий на деда-мороза, онемело смотрел на Верховского.
Из-под старенькой заснеженной шапки-ушанки смотрели на капитана странно знакомые, зоркие, не по-стариковски неистовые глаза. Широкая борода, прикрывавшая всю грудь, заиндевела. На щеках, обожженных морозом, выступили круглые, как пятаки, белые пятна.
– Щеки поморозил, дедка, три их скорее!
Старик скинул с медно-красных рук меховые великаньи рукавицы и стал растирать щеки.
В это время на поворот выехали вторые сани, в которых сидела тепло укутанная грузная женщина.
– Пошто остановился, Никанор Ильич? – спросила она и осеклась, заметив конников. Рука женщины с занесенным над лошадью кнутом бессильно упала вниз.
Верховский подъехал к ней. Точно! Перед ним была сумасшедшая старуха, которую он, в наказание за заступничество, заставил бегать карьером по темнореченской площади. Она. Как ее? Бабка Палага!
– Ха-ха! – хрипло захохотал Верховский. – Старая хрычовка! Синьора Палага! На счастливого ловца и зверь бежит, удачный рыболов и без приманки удит… А дедка – Никанор Костин? Я и не узнал его. Показалось – знакомый, но и в голову не пришло, что это он. Вот встреча! Юрий! Его сынок мне сотрясение мозга тогда смастерил – помнишь, когда меня привезли невменяемого? – и сбежал. Батя знаменитого Семена Бессмертного, знакомься!
– Не укокошил он тебя, значит? – спокойно посматривая на карателей, с сожалением спросил старик.
Подъехал третий возница, тоже глубокий старик.
– Расскажите нам, дорогие: по каким делам вы едете? Куда путь держите?
Возница торопливо зашамкал:
– Да мы, батюшка, с рыбалки. На подледном лову были. В озерке воду спустили. Рыбку вот домой везем, – приподнял он толстую серую домотканую холстину. Под ней грудой высилась мороженая рыба. – Щучки тут, сазаны, сомы.
– Фью! – свистнул насмешливо Верховский. – Вы, я вижу, мастера в мутной водичке рыбу ловить…
– Почему, батюшка, в мутной водичке? – не понял его глумливого тона старик. – Мы ее подо льдом брали. Вода там как хрусталь…
– Домой, говоришь, дедка? – глядя в упор на третьего возницу, стегнул его вопросом капитан. – А дом где?
– Дом-то? Дом… – замялся возница.
– Ты темнореченский?
– Темнореченский, батюшка, темнореченский!
– Почему же в таком случае вы не домой рыбку везете, а от дома? Тут что-то неладно. Юрий! Осмотри сани! – приказал Верховский.
Замятин легко спрыгнул с коня и осмотрел сани. Мука в двух мешках. Соленая кета. Пудовый мешочек из-под крупчатки доверху набит морожеными пельменями, мужская зимняя одежда.
– Все ясно. К партизанам ехал? Им добро вез? Хотел сынка подкормить пельменями? – четко выговаривая каждое слово, спросил ликующий Верховский.
Неукротимый огонь зажегся в глазах Никанора Ильича, но он, осмотрев с головы до ног капитана, отвернулся от него, смолчал.
– Вот что, Никанор Костин! Хочешь жить – продолжай дорогу к партизанам, вези им запасы!..
Костин, не глядя на сгрудившийся отряд карателей, молча стал заворачивать сани назад, к Темной речке.
– Куда ты, старый хрыч? Почему заворачиваешь? – свирепея от невозмутимого спокойствия Никанора, злобно рявкнул Верховский. – Жить надоело? И тебя и их на веревочку вздерну!
– Я свое отжил. Нашел чем стращать, бесстыдник! Сегодня жив, а завтра жил, – ровным голосом ответил старик. – Я один дорогу к партизанам знаю. – Дед кивнул головой в сторону спутников. – Они там и не бывали, ни Палага, ни Тимофеич: видел небось, следом за мной ехали? С меня и спрос. Они – безвинные.
Выхватив из кобуры грузный, неуклюжий кольт, хорунжий Замятин стал заворачивать пегую, местами лысую от старости кобылу.
– Вези, старый пентюх! Дух вышибу!
Костин безучастно сидел в санях.
– Повезешь? Повезешь? – тыча ему в зубы кольт, допытывался Замятин, тряся деда за ворот полушубка. – Пристрелю, как паршивую собаку!
– Чем напугал, убивец! – Никанор лихо сплюнул кровь изо рта на белый снег. – Да сделай милость, пуляй! Лучше пуля, чем на веревке болтаться. Моя Онуфревна заждалась. Зарок я выполнил, оттрудился перед миром… Я так решил: чем под вашей подлой властью жить да плакать, лучше спеть да умереть!.. – Никанор Костин запел дребезжащим, стариковским баском:
Не бойтесь, рабочие, крестьяне,
Железных цепей Колчака:
Ведь в нашей стране партизане —
Избавят они от врага…
Бабка Палага и возчик Тимофеич упорно стояли на одном: знать ничего не знают, ведать не ведают. Юрий Замятин, несмотря на изрядный мороз, даже взмок – пар пошел от него, – но не мог ничего добиться.
– Едем в Темную речку. Мы попадем туда засветло. Соберем народ, поставим ультиматум: или они выдают нам местопребывание партизанского отряда, или мы повесим этих старых псов… – прерывающимся от сдерживаемого бешенства голосом сказал Верховский.
Сани со стариками пленниками окружила толпа калмыковцев. Нагайками, хохотом и свистом подгоняя впряженных в сани старых клячонок, каратели с шумом и гамом ворвались в Темную речку.
– Собрать народ на площадь! – приказал Верховский.
Калмыковцы рассыпались по дворам, и вскоре на площади толпились напуганные женщины, инвалиды, старики.
Верховский поставил перед ними выбор: или ровно через тридцать минут миряне сообщат ему, где скрываются партизаны, или старики, пойманные с поличным, за их пособничество красным будут повешены здесь, на площади.
Перед односельчанами, окруженные сильным конвоем, стояли плечом к плечу безмолвные, словно высеченные из одного цельного камня, Никанор Костин, бабка Палага и старик возчик.
Толпа сгрудилась, молча смотрела на них. И неожиданно послышался и постепенно стал нарастать тихий скорбный плач. Казалось, оплакивая близких, чуть слышно, но безудержно рыдает один человек-великан.
Верховский, бледный, с подергивающимся лицом, покусывал тонкую верхнюю губу с заостренными вверх черными усиками. Он часто нервно вынимал из кармана часы и нетерпеливо посматривал на них.
И каждый раз, когда он подносил часы к глазам, плач обрывался, замирал. Неужто подошли к концу считанные минуты жизни стариков? Общим вздохом облегчения отмечали люди: нет, не пришел еще роковой, неотвратимый срок!
– Никто и не думает двинуться с места, – прошептал Юрий Замятин, – не выдадут они партизан!
– Я и не жду этого, – мрачно, с хрипотцой в голосе ответил капитан. – Однажды на глазах у матери я пытал ее единственного сына, и она молчала, а знала все, что нас интересовало. Приглядись, прислушайся: они уже пожертвовали стариками, – слышишь, сдержанный погребальный вопль звенит в воздухе? Оплакивают. Спасая партизан, обрекли стариков на смерть. Отступать не приходится. Надо принимать вызов.
Он вынул часы. Щелкнула-открылась крышка. Мертвая тишина упала над смолкшей толпой. Люди, не отрывая глаз, смотрели на приговоренных – прощались.
– Все. Тридцать минут истекло! – коротко отрезал Верховский.
В сухом морозном воздухе громко, как окончательный приговор, щелкнула захлопнувшаяся крышка часов.
– Все! – повторил капитан и деловито показал Замятину на высокие деревенские качели, возвышавшиеся на площади. – Хорунжий Замятин! Прибить сверху перекладину к столбам. Повесить всех троих. Проведешь сам. Я уйду.
– Нет, ты не уходи! Не спеши! – прогремел на всю площадь накаленный гневом голос Палаги. – Ты посмотри на нас. Полюбуйся на дело рук твоих, посмотри, как мы языками дразниться будем! Трясешься как осиновый лист? Боишься, пустоглазый, – презрительно прибавила она, – сниться будем? Антирес к жратве пропадет? Клятый ты, клятый… какая мать тебя родила? Как тебя земля держит? Чего выпучил бесстыжие зенки-то? Струсил?
Слова негодующей, разъяренной старухи разбудили в давно очерствевшем сердце Верховского далекие, полумертвые чувства. Он остановился, посмотрел на старуху.
– Мы с бабьем не воюем! А тем более – с такой ветошью, как ты, старая хрычовка. Отпустите ее. А этих вздернуть. Немедленно!
Конвойные быстро разрубили узлы веревок, связывавших руки старухи, охотно и широко расступились перед Палагой, давая ей дорогу из смертного круга.
Но она, ошеломленная внезапным приказом офицера, дарующим ей жизнь, несколько секунд еще стояла на месте. Потом закинула полу суконного сборчатого старинного полушубка, достала спички, гольдскую трубку. Зачерпнув пригоршню самосада, насыпанного прямо в карман, она набила дрожащими отечными руками трубку и жадно закурила. Все это не пришедшая еще в себя старуха делала машинально, очевидно помимо воли и сознания.
Затем взгляд Палаги упал на Замятина, орудующего у виселицы. Старуха дрогнула всем телом и бросилась бежать. Но потом остановилась, сжав кулаки, кинулась к Верховскому.
– Посмеялся? Посмеялся надо мной? Смертным испугом думал взять? Да люди вы или нелюди? Семьдесят три года отжила на белом свете и не ведала, что водятся на земле такие звери беспощадные, как вы. – Она протянула к Верховскому жалко трясущиеся руки, взмолилась: – Батюшка! Господин офицер! Помилуй стариков безвинных… Миру… народу служили. Понимаешь ты эти слова – мирская служба? Нет! Ты никогда не поймешь простого русского слова, – безнадежно качнула она головой. – Отпусти их! Не скверни чистых поганой веревкой. Им обоим жить часы остались, дай умереть по-человечески…
Палага повалилась на снег. Платок сбился с головы. Касаясь лбом заснеженной земли, старуха молитвенно протянула вспухшие от веревок руки к капитану, но, увидев его безучастные глаза, бесстрастное, барское лицо, пошатываясь, поднялась на ноги. Мольбы бесполезны: нельзя разжалобить нечеловека. Коротко вздохнув, бабка Палага бросила уничтожающе:
– Ржавое, железное сердце у тебя, пустоглазый. Постучи по нему – зазвенит. Будь ты трижды проклят, Каин-братоубийца…
Она, еле передвигая ноги, заковыляла к виселице, на которой уже болтались две веревки с крупными петлями на концах. Калмыковец-палач суетился около них, подставляя под каждую петлю обрубки круглых бревен.
Стариков подвели к месту казни. Никанор Ильич шел широко и свободно. Возчик не отставал от него.
Остановившись около петли, Костин посмотрел на односельчан и, сняв шапку, обнажил седую голову. Мирным, обычным тоном дед обратился к народу:
– Миряне! Моим родным, сыну Семену и Варваре-снохе, передайте обо мне потиху, чтоб не пужать… мол, сподобился за мирское дело мученической кончины Никанор Ильич Костин. Посылает он детям своим нерушимое родительское благословение… Простите меня, миряне, коли кого обидел словом или делом! – и он земно склонился перед безмолвной толпой.
Старик возчик следом за ним поклонился миру.
Неожиданно из толпы крестьян вырвалась пожилая простоволосая женщина и бросилась к нему.
– Батя! Батяня! – залилась она горючими слезами.
– Не плачь, Нюшка, не плачь! – прошамкал старик, пригладил растрепанные волосы дочери, поцеловал в губы, щеки, лоб. – За кровное гибну, за сынков. Хорошо помираю, дочка, – на большом миру, с чистой совестью. Вам за меня краснеть не придется. Внуков, внуков перед смертью не повидал! Иди, Нюша, иди отсюдова, не мучай себя. Платок накинь на голову, простудишься в такую-то стынь. Иди, доченька…
Женщина набросила платок, пошла было к толпе.
– Погодь, Нюша, погодь! – окликнул ее старик и сбросил полушубок. – Возьми шубенку-то. Пропадет без толку. Ребятишкам твоим пригодится: все голы, босы…
– Одень, одень, батя! Холодище! В одной ведь рубашке! – в ужасе подняла руки дочь.
– Бери, говорю! – прикрикнул отец. – С мертвяка брать – верно, нехорошо. А я еще живой. Какой мне теперь холод, доченька?
– Кончай, Юрий, скорее эту волынку! – нервно и нетерпеливо сказал Верховский. – Слышишь, опять вой подняли! Прощаются с обреченными. А ведь они их сами обрекли?!
И действительно, над толпой крестьян вновь зазвенел чей-то серебряный погребальный вопль, которому вторили новые и новые голоса. Уже чуть стемнело, и чудилось – вопит и стонет не только толпа на площади, но и ледяная река, и далекий лес…
Замятин свирепо рявкнул на замешкавшегося палача. Тот велел старикам встать под петли, на бревна.
– Прими, господи, душу раба твоего… Онуфревна! Мать… Иду… – крестясь перед кончиной, негромко позвал Никанор Ильич.
Палач накинул на худую, сморщенную шею Костина петлю и пинком выбил из-под его ног бревно. Тело Никанора Ильича, конвульсивно содрогаясь, закачалось в воздухе. Рядом с ним через минуту висел старик возчик.
– А! А-а! – ахнула толпа.
Тонкая, высокая нота, как игла, прорезала воздух и зазвенела: бабка Палага горестно оплакивала гордую гибель друзей, павших во имя праведного дела.
Мороз пробежал по спине Верховского. Не оглядываясь на толпу, он приказал Замятину:
– Кончай! Разгоняй их поскорее!
– По дома-ам!! Предупреждаю: ни один человек не должен выходить до утра из хат! Стрелять будем без разговоров. Трупов не снимать, пока мы не уедем…
Темнореченцы торопливо разбегались по домам.
Ветер стих. Тяжелые снежные тучи нависли над непокорным селом. Крупными хлопьями падал снег, покрывая плотной пушистой пеленой перекладину, тела и лица мертвых стариков.
Бабка Палага отделилась от бегущей по домам толпы и, не глядя на палачей, подошла к виселице. Покачав головой, она взяла бессильно обвисшую вдоль тела, оттрудившуюся руку Никанора Ильича. Бережно стряхнув с нее снег, она приложилась к ней. Потом поцеловала руку старика возчика и непримиримо, ненавидяще швырнула в карателей тяжелые, как гири, слова:
– Радуйтесь, губители! Знаете вы, каких золотых людей казнили? Чего добились? Совесть все равно осталась. Совесть не убьешь… Ироды вы, каменные сердца! – И опять двинулась прямо на карателей.
Калмыковцы, как и в первый раз, расступились, давая дорогу старухе. Несогнутая, прямая, с сухими, пылающими глазами, она грузно прошагала мимо них.
Вечером, когда почти совсем стемнело, группа перепившихся калмыковцев пришла на площадь.
Снег безостановочно продолжал падать. В молочной пелене его чуть маячили тела повешенных.
Калмыковцы проткнули штыками мертвые стариковские тела и с хохотом вбили в трупы мороженую рыбу.
– Вот тебе, дедка, подледный лов! – орал зверообразный парень и воткнул в зубы мерзлой щуки окурок. – Закуривай! Прижигай цигарки!
В эту секунду из-за высокого снежного сугроба, возвышавшегося недалеко от виселицы, взметнулись две небольшие фигурки:
– Бей в средину, Борька! В средину бей! – возбужденно шепнул небольшой паренек стоящему рядом товарищу и метнул в толпу веселящихся калмыковцев японскую гранату.
Раздался взрыв. Другой. В группе калмыковцев послышались крики, стоны.
– Бей, Борька! Бей белую гадину!
Снова один за другим раздались два взрыва.
– Тикаем! Тикаем! А то очухаются!
Пареньки стремглав бросились с площади и исчезли, растворились в снежном молочном тумане.
Когда калмыковцы пришли в себя, на площади уже никого не было. Четыре карателя были убиты наповал, двое отделались легкими ранениями. Разъяренные калмыковцы обыскали площадь, но безрезультатно.
О случившемся немедленно доложили Верховскому.
– По-видимому, партизаны! – заметно струхнул он и приказал Замятину выставить усиленные караулы.
Потом капитан исчез куда-то и вскоре вернулся мрачный и озабоченный.
– Юрий! Надо проверить все караулы. Как бы мы не попали в засаду. Очевидно, что-то произошло в Хабаровске за время нашего отсутствия. Я был у одного здешнего человека. Он мне сказал, что всего два дня тому назад здесь, в селе, были партизаны, целым отрядом. До чего, значит, осмелели, если позволяют сосредоточиваться так близко от Хабаровска!
Верховский и Замятин, проверив караулы, остановились в первой попавшейся избе и стали пить самогон.
– Баба-то, оказывается, не подохла… попал впросак я с ней дважды, – жаловался захмелевший капитан.
Он рассказал хорунжему историю с поимкой Семена и Варвары Костиных.
– Промашку я дал. Не прими ее за мертвую, они оба-два были бы в моих руках. В другой раз не уйдут… От Верховского не уйдешь…
Друзья-парнишки – Димка, сын Марьи Порфирьевны, и Борька Сливинский, сын темнореченского церковного дьячка, – забрались на теплую русскую печь и жарко шептались.
– Попали мы в них! Слышал, как кричали? – возбужденно спрашивал Димка, порывисто дыша от стремительного бега. – Если бы они нас поймали, наверно, головы бы нам поотрывали?
– Поотрывали! – убежденно ответил Борька. – Ревели, как бугаи. Наверно, убитые есть?
– Борька, а гранаты нам как сгодились! Мы их ловко тогда у япошек слямзили. Они и оглянуться не успели.
– А вдруг там главный был? Капитан этот высокий, злой, что ими командовал? Вдруг в него мы угодили? Вот бы здорово. За деденьку Никанора…
– Нет, его не видать было. Он мужик здоровенный, мы бы его сразу приметили. Борька! Айда в тайгу, к партизанам? Найдем Семена Костина. Пущай он этого гадюку изловит и тоже на веревку повесит!
– А как мы их найдем? Ночью в тайге заплутаемся…
– Я знаю, как их найти! Они около Золотого ручья, в балке, укрываются. Дядя Ваня с мамкой шептался, она им весточки пересылает, а я догадался. Пойдем, Борька! Одному ночью в тайге боязно.
– Нет, Димка, сегодня нельзя. Сейчас по домам сидеть надо. Может, они с обыском пойдут. Кто, мол, гранаты бросил? А нас дома нет, подозрить могут. Мать с ума сойдет – куда, скажет, на ночь глядя запропастился? Подумает еще, что калмыковцы схватили. Страху не оберется. Пойдем завтра с утра. На лыжах. Я не знаю, где этот Золотой ручей?
– Да знаешь! Где проливчик Шалый заворачивает около трех берез, так оттуда прямо на Черную сопку надо шагать – аккурат к Золотому ручью выйдешь. Найдем. Я сразу все смикичу! Захватим хлебушка, и как рассветет – айда! Идет, Борька?
– Идет!
Утром пареньки встретились у Димкиного плетня. Осторожно, минуя патрули и караулы, они выбрались из Темной речки и припустились на лыжах в тайгу. Часам к двум дня, выбиваясь из последних сил, они выбрались к Золотому ручью. Здесь стояла белоснежная тишина. Не было ни малейшего признака человечьего жилья. Белые, не тронутые ничьим следом сугробы, деревья под тяжелой, плотной ватой обильного снегопада.
– Куда теперь, Димка? – растерянно спросил Борька, взглянув на тоже озадаченного друга. – Дальше куда?
Димка, убежденный, что Золотой ручей встретит его с распростертыми объятиями, он увидит знакомые лица партизан, Ивана Дробова, Лесникова, смущенно молчал.
– «Я сразу все смикичу»! – передразнил Борька. – Вот тебе и смикитил!
– Придется возвращаться. Не знаю, куда дальше идти, – тяжело вздохнув, признался Димка и виновато посмотрел на Борьку: тот снял шапку и вытирал влажное лицо, шею, лоб. Тайная гордость Борьки, «чубчик, чубчик, чубчик кучерявый» исчез: обвис над белым лбом вихор белесых, примятых шапкой волос.
– Айда! Двигаемся, а то припоздаем.
Друзья поднялись, взяли в руки палки.
– А ну, погодьте-ка, ребятки! – остановил их знакомый голос, раздавшийся совсем рядом, из-под земли.
Пареньки оглянулись. Никого не было!
Димка первый обнаружил сидевшего, зарывшись в сугроб, с винтовкой в руках, Лесникова. Он выкарабкался из снежного домика и расправил затекшие плечи.
– Хо! Старые знакомые! Борька! Димка! Вы это откуда и куда? – добродушно посмеивался старик над изумлением ребят, не пришедших в себя от его окрика. – Напугались, орлы? Как вы здесь очутились?
– Мы в отряд, дядя Силантий! – произнес оробевший Димка.
– В отряд? А зачем? – строго спросил Лесников. – Семена ищете? Рассказать о Никаноре Ильиче?
– О нем! – в один голос ответили ребята, удивленные тем, что Силантий угадал цель их прихода. – А вы разве уже знаете?
– Знаем! – вздохнув, ответил старик. – Худая весточка по ветру летит. Идемте!..
Он углубился в лесную чащу. Минут через десять, дойдя до поваленной сосны, дед троекратно прощелкал, подражая щелканью птицы. Из-за деревьев показался вооруженный партизан.
– Веди ребят к Сергею Петровичу. Я с караула не могу уйти, – распорядился старик.
Партизан повел ребят по одному ему ведомым тропам, и через полчаса они оказались на небольшой поляне, где были вырыты землянки партизан.
Со жгучим любопытством осматриваясь кругом и захлебываясь от наплыва множества чувств, ребята спустились по ступенькам и остановились перед небольшой дверкой – входом в землянку.
– Здорово! В самую землю врылись! – восхищенно шепнул Димка и открыл дверь.
В землянке командира топилась железная печурка. Остро пахло хвоей от сосновых и еловых веток, набросанных на земляной пол. Пареньки онемели: за небольшим, сбитым из досок столом сидела Лерка и ела дымящийся суп из жестяной мисочки.
«Вот тебе и раз! А мы-то воображали, что первыми известим партизан!»
Сергей Петрович встретил своих учеников приветливо. Расспросил подробно обо всем, что творилось на селе, и молвил:
– Валерия нам уже подробно изложила. Она опередила вас, ребята. Уже с час, как пришла. Тоже не могла усидеть дома. Помощники вы мои славные… А что такое случилось на площади, не знаете?
Пареньки, конфузясь, рассказали, как они сговорились идти вечером на площадь, чтобы снять с веревок тела повешенных, и как на всякий случай захватили с собой гранаты, украденные еще летом у японцев. Когда калмыковцы стали глумиться над телами повешенных, ребята не сдержались и бросили во врагов гранаты.
– Вот оно что?! – уважительно посматривая на них, произнес Сергей Петрович. – Доброе дело сделали, а доброе дело – навек. Да у вас, я вижу, орлиные крылышки подрастают! Кто уничтожил хоть одного врага отчизны – прожил не даром! Молодцы, ребята! Врага никогда не следует прощать. А как вы думаете, попали в них?
– Кажись, попали! – неуверенно ответил Димка. – Кричали они там здорово! Мы в них бросили, а сами драла с площади. Поймают – головы поотрывают…
– Правильно сделали: они бы вас не помиловали. И не только вас, а и ваши семьи. Воевать надо с умением, не стыдно временно и отступать, лишь бы добиться победы. Зачем же вы сюда пришли?
– Дяде Семену рассказать, – единым духом выпалил Димка, – пущай он за деда Никанора отплотит! Жалко деденьку… – неожиданно для себя заплакал парнишка: сдал после пережитого напряжения.
Следом за ним зашмыгал носом и Борька.
– Жалко, конечно, ребята! Бесценный старик был, – серьезно ответил учитель, делая вид, что не видит их слез.
В землянку спустился Семен Бессмертный. Он поздоровался с ребятами и обратился к Лебедеву:
– Явился по вашему вызову, товарищ командир.
– Вот ребята пришли, Семен Никанорович! Подтверждают все, что нам сообщила Валерия. Я не возражаю, чтобы вы отобрали несколько человек из отряда и попытались нагнать отряд Верховского. Но, откровенно говоря, считаю, что небольшому количеству людей опасно вступать в стычку с большим и вооруженным отрядом калмыковцев. Нельзя рисковать вашей жизнью и жизнью товарищей. А дать вам большее количество людей я в настоящее время не имею права. Операция, которую мы подготавливаем, требует значительных сил. Распылять отряд невозможно.
На мрачно-угрюмом лице Бессмертного появилось необычное для него выражение замкнутости и обиды.
– Конечно, не заслужил батька мой ничем перед отрядом! Пущай, как всем опостылевший пес, на веревке болтается! – в полной запальчивости сказал он. – Я так полагал, что семейство наше…
– Семен Никанорович! – повелительно прервал его командир отряда. – Ни ваших личных, незаменимых заслуг перед отрядом, ни заслуг Никанора Ильича мы никогда не забудем. Но прошу вас убедительно – поймите, сейчас не время! Я вам не все сказал. Сегодня в отряд приедет товарищ Яницын – договариваться об окончательных сроках предстоящего нам задания. Мы ничего не добьемся погоней, на которой вы так настаиваете. В сегодняшних условиях это бесполезное лихачество, партизанщина! Подумайте хорошенько над моими словами, дорогой Семен! – задушевно продолжал Сергей Петрович, внимательно посматривая на Бессмертного. – И запомните: отец ваш не умер, а живет! Отныне он стал героем народным – воином, бесстрашно встретившим смерть от руки презренного врага, но не сдавшимся, не склонившим головы перед палачами. Над такими людьми, как Никанор Ильич, бессильна смерть…
Бессмертный долго молчал, боролся с собой. Потом мрачно согласился:
– В запале я, Сергей Петрович. Как узнал, что они с батькой моим сделали, готов был не рассуждая один за ними кинуться. Отца, двух братьев, сына они в моей семье убили. Мать в могилу тоже горе свело. Сердце рвется на части, горит! Верховский. Бандюга! Плохо я его тогда, видать, стукнул. Ожил, дьявол. Своими руками на куски разорвал бы вешателя-душегуба! На такого древнего старика руку поднял! Да неужто мы с ним не встретимся на узкой дорожке? Вы правы, товарищ командир, нельзя сейчас на это дело людей отвлекать. Разрешите уйти, Сергей Петрович?
Бессмертный вышел, но через несколько минут вернулся:
– Товарищ командир! Бабка Палага приехала! Прямо со всем скарбом…
Сергей Петрович набросил на себя полушубок. Ребята выскочили за ним следом.
На поляне стояли сани с впряженной в них сивкой-буркой вещей кауркой. Около бабки Палаги, оживленно переговариваясь, толпились партизаны. Заметив Сергея Петровича, старуха тяжело шагнула к нему:
– Принимай имущество, вещи, пищу, Сергей Петрович. Все разыскала после разбойников. Знаешь ты уж про нашу беду? Уехали они от нас утречком, я все собрала – да к вам. Бросили все, а упокойников своих с собой утортали.
– Каких покойников?
– Бонбы в них агромадные кто-то кинул на площади. Четверых на месте уложил. Не пикнули. Над нашими мертвыми-то что они учинили? Над телами надсмеялись, вурдалаки, – это ли не последнее дело? Как хочешь, Сергей Петрович, гони не гони, я от вас не уйду. Не могу я теперь в покое жить, вся как кипятком ошпарена – живого места на мне нет от обиды и скорби. Увидала я сегодня, какую над Никанором Ильичом они издевку сделали, побросала на сани свои манатки – и сюда. Дай мне охолонуть, а если прогонишь, то не стерплю, как тигра на них кинусь! Только не хочется без толку голову сложить… Меня они жить оставили – покаются. Я тебе пригожусь не только кашеварить. Пошлешь куда – на коленях, да доползу, исполню. Я за Никанора и Тимофеича век доживать осталась. Значит, я теперь втройне сильная. На веревку Никанора Ильича вздернули, на веревку! – взвыла, без слез зарыдала Палага.
Семен Бессмертный повернулся и зашагал в тайгу.
