Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)
Глава третья
Просторный казенный кабинет, обставленный роскошной мебелью из полированного дуба, с коричневой кожаной обивкой, тонул в полумраке – окна зашторены зеленым тонким сукном.
За большим письменным столом, освещенным электрической лампой под зеленым абажуром, в мягком кресле сидел японский офицер. Поставив длинную саблю на колесиках, он уткнулся подбородком в эфес, отчего поднялись кверху острые впалые плечи с золотыми погонами полковника.
Японец пристально смотрел на низкорослого, похожего на подростка, внешне сухопарого и щуплого, но жилистого, со скрытой нервной силой Калмыкова, сидевшего напротив него: внимательно изучал молодого военного, одетого в добротную, новенькую, с иголочки, форму казачьего генерал-майора.
Атаман ощущал на себе недобрый прищур узких, чуть раскосых черных глаз полковника, исподлобья взглядывал на бесстрастное, как кукольная маска, желтое лицо, неведомо что таившее, и злился. «Загадка, а не человек, – думал атаман и раздувал ноздри ястребиного носа, движением головы подбрасывал вверх свисавшую на нос прядь пепельных волос, отбившихся от чуба. – Знает, что держит меня в кулаке, кикимора заморская!» Дрожь тщательно скрываемого озлобления пробежала по его спине, но держался: чувствовал над собой полную власть таинственного японца.
– Господин генерал-майор! – вкрадчиво начал японец. – Нам известно, что на Пятом Уссурийском казачьем круге вы объявили казакам, что в данное время не считаете возможным подчиниться никакому правительству, что вы не признаете… э… э… стоите вне всякого правительства. Вы, конечно, не случайно подчеркнули, что, стоя вне всякого правительства, за разрешением финансового вопроса обратились к нашему императорскому правительству? Мы свои люди, не так ли, господин генерал-майор?
– Так точно! – подобострастно сказал хриплым голосом Калмыков и привстал с кресла. – Я так им и заявил: «Стоя вне всякого правительства, за разрешением финансового вопроса обратился к союзникам в Японии…»
– Мне поэтому и дано указание быть с вами откровенным, – продолжал японец. – Наша линия… э… э… наша задача, а вернее, миссия великой Японии – остановить коммунизм! А для этого надо обособить Дальний Восток, э… э… объявить его независимым, а точнее – самостоятельным от России…
«Ах, прожорливая акульная пасть! А нам? Шиш с маслом?»
– Вам понятна наша цель, генерал-майор?
Полковник любезно и безучастно оскалил рот, полный золотых зубов, требовательно ждал ответа от разъяренного в душе собеседника, неловко, со скрытым ожесточением вертевшего в руках новенькую нагайку. «Ого! Раззявил зубатый рот на наше добро! Мало тебе, кикимора, этакого кабинетища? В Японии-то, поди, сидел за бамбуковой перегородкой. А мы кто? Приживалки при старой барыне? Нам, видать, фиг под нос? – без слов щерился в бессильной злобе атаман: прятал ее от пристального внимания полковника. – Расселся! Хозяин-барин!»
– Вы, Иван Павлович, не только военный, но и политический деятель и, безусловно, понимаете, что это дело потребует осторожности и предусмотрительной политики. О том, что это не подлежит разглашению, я думаю, вы сами понимаете. Подобная же директива дана атаману Семенову… Претендентов на власть в крае много, но это особый разговор… а главное – решить поставленную перед нами задачу.
Я вновь предупреждаю вас – наша беседа носит строго конфиденциальный характер, и о ней никто не должен знать. Только самые близкие нам, только доверенные люди удостоены…
Черные зрачки полковника глянули в желто-зеленые, злые и круглые, как у коршуна, глаза Калмыкова и поспешно прикрылись тонкой сморщенной пленкой желто-коричневых век. Добавил вежливо:
– И вы в их числе, господин Калмыков…
Презрительно-брезгливая усмешка скользнула по тонким, стариковски поджатым губам японца: «О, какое у новоиспеченного генерал-майора откровенно, обнаженно порочное, даже садистское лицо! А как пыжится, как отчетлива смена настроений на этом подвижном желто-бледном лице неврастеника: тщеславие, властолюбие, неукротимая жестокость и примитивная жадность. Да, да, крайне, предельно недоверчив и злобен. Явно ограничен и беспринципен. Такие мерзавцы и нужны для наших целей…»
– Мы верим в ваш воинский дар, в ваши стратегические и тактические таланты, – любезно продолжал японец, зорко всматриваясь в сразу вспыхнувшее, повеселевшее лицо атамана. «Да вы еще молоды, Иван Калмыков, абсолютно не искушены в элементарных дипломатических тонкостях, совершенно не умеете скрывать ваших дрянных склонностей. Мальчишечье, простонародное невежество, грубость мужлана…» – Продолжайте так же смело, энергично и беспощадно очищать город и села от большевистских элементов, расстреливайте врагов вашей родины, ясно? В первую очередь уничтожайте большевиков – высшее зло нашего общества и современности. Под корень, ясно?
Жадным зеленым пламенем вспыхнули злые глаза Калмыкова. Он осклабился.
– Стрелять, стрелять, стрелять! К слову сказать, на Пятом Уссурийском круге нашлись доброхоты, – и, к слову сказать, я с ними уже расправился по заслугам! – которые задавали мне каверзные вопросы насчет расстрелов. Я им прямо отчеканил: «Если мне в руки попадались враги родины и германские шпионы, я их расстреливал, расстреливаю сейчас и буду расстреливать впредь! О своих действиях готов отдать полный отчет Учредительному собранию…»
– Правильно сказано. Надо отдать должное, великолепно справляется с задачей очищения края от германобольшевистских элементов и атаман Семенов. Вы, наверно, слышали, какой подарок он прислал в Читу большевикам? Опломбированный вагон с трупами расстрелянных им членов Маньчжурского Совета…
– Знаю! – угрюмо и завистливо буркнул атаман.
– Мы одобряем сильные меры. Под корень! Именно под корень рубить малейшее проявление симпатий к большевизму! – Полковник плотоядно обнажил рот с золотыми зубами. – И вам советую не знать пощады. Карать. Карать. И только карать! Ясно? Такова директива генерала Оой!
– Слушаю! – покорно, как школяр на уроке сердитого учителя, склонил голову Калмыков и отвернулся от стола: строй остро отточенных карандашей в подставке раздражал его. «Расселся, как дома. Карандашей настрогал, запасливый, на десяток лет». Проснулось забытое, давно пропитое чувство протеста; его возмущал бесцеремонный тон заморского командира. «Хозяин. Мы сами с усами, дай только срок…»
Мебель и все убранство кабинета резали ему глаза. Массивный дубовый стол с темно-зеленым полем; богатый письменный прибор из серого, с зелеными прожилками мрамора, отделанный серебром. Ковры. Кожаная мебель. Драпировки. «Лучшие здания позанимали. Кто эта раскосая макака? Ни пола, ни возраста не узнаешь у этой мартышки. Почему он так точно осведомлен всегда о событиях?»
– Ну хорошо! – прервал его мысли японец. – Перейдем ближе к делу, по которому я вызвал вас. Вы, конечно, не в курсе всех тайн закулисной политической кухни. Мне предложено посвятить вас в подробности происходящих событий и тех, которые должны произойти в… самое ближайшее время. Тогда вам будет ясна международная ситуация и… ваша линия.
Вам известно, что прибывший во Владивосток глава Временного правительства Западной Сибири эсер Вологодский добился соглашения с генералом Хорватом о ликвидации бесполезного и безавторитетного правительства Дербера? Окончательно был решен вопрос о слиянии временного сибирского правительства с правительством Хорвата. Генерал Хорват оставался, согласно этой договоренности, наместником на Дальнем Востоке. Часть лиц из его делового кабинета входила в состав сибирского правительства. Нас это устраивало: с генералом Хорватом мы издавна поддерживаем… э… э… добрососедские отношения. Мы помогали ему при формировании воинских частей, мы оказали ему существенную материальную поддержку. Мы нашли с ним э… э… э… общий язык. Но в ночь с семнадцатого на восемнадцатое ноября белые русские части в Омске, при содействии английских войск под командованием генерала Нокса и полковника Уорда, вопреки решительному нежеланию японского императорского правительства, вопреки интересам Японии, произвели переворот и свергли Директорию. Верховным правителем провозглашен адмирал Колчак, всемерно поддерживаемый… э… э… э… в неблаговидных… корыстных целях американцами и англичанами.
– Я всегда говорил, что все американцы – жиды… тоже бы следовало их хорошенько потрясти! – ожесточась, глухо буркнул Калмыков. – Везде свой нос суют, до всего им дело.
– Не вздумайте пока заводить с ними ссоры. И так уже есть случаи столкновения. В настоящий момент не разрешаю, – сказал, как отрезал, японец.
– Слушаю! – багровея, ответил Калмыков.
– Колчак может расстроить планы нашего правительства. Я имею копию телеграммы нашего министра иностранных дел Като, посланную им в Читу, атаману Семенову. Она гласит следующее: «Японское общественное мнение не одобряет Колчака. Вы протестуйте ему». То же приказано сделать и вам. По нашему настоянию Семенов послал Вологодскому, Хорвату, Дутову телеграммы, что он не признает Колчака как верховного правителя и поэтому намерен объявить Дальний Восток самостоятельным. На эти телеграммы Колчак ответил контрмерой – отрешил Семенова от должности командира Пятого отдельного приамурского корпуса. Пришлось менять тактику. Мы порекомендовали Семенову внешне подчиниться Колчаку, но продолжать разработку планов на обособление Дальнего Востока и создание на его территории самостоятельного независимого правительства. Мы свои люди, господин Калмыков. Будем откровенны: карт мы не раскрываем! Наши американские друзья в правительстве тоже не открывают перед миром карт: делают вид, что переворот в Омске не их рук дело – они непричастны, Колчак не их ставленник и его пребывание у власти не несет им выгод. Значит, читай все наоборот. Мои люди… э… э… э… как бы это сказать? – воспользовались случаем ознакомиться с частной перепиской командующего экспедиционными американскими войсками в Сибири генерала Грэвса…
Полковник взял папку, лежавшую на столе, и достал объемистую тетрадь.
– Вот послушайте, господин Калмыков. «Я сомневаюсь, чтобы непредубежденный человек мог утверждать, что Соединенные Штаты не вмешивались во внутренние дела России». Ясно?
– Ясно! – буркнул Калмыков. – Ясно и то, что этого Грэвса следовало бы основательно прощупать!
– О нем уже имеются донесения, – и у американцев есть люди, которым Грэвс с его либеральничаньем претит, – американское правительство недовольно им. Но сейчас вопрос не в нем, всему свой час. Я хочу одного – ознакомить вас с дальнейшим, а выводы – дело ваше. Тут есть строки неодобрительные в отношении нас и наших друзей. Американцы хотят ухватить жирный кусок, но оглядываются – боятся. А оправдывая свою либеральную бездеятельность, ставят нам палки в колеса и злословят, как старые девы. Но мы с нашими высокими целями и задачами стоим выше поношения и хулы! Итак, слушайте: «Солдаты Семенова и Калмыкова, – японец злорадно подчеркнул имя атамана, повторил медленно: – Солдаты Семенова и Калмыкова, находясь под защитой японских войск, наводняли страну, подобно диким животным, убивали и грабили народ, тогда как японцы при желании могли бы в любой момент прекратить эти убийства». Достопочтенный джентльмен генерал Грэвс в соответствующем духе и информирует свое правительство, не стесняясь инсинуациями, искажающими благородные цели страны Восходящего Солнца…
– А он не жид, случаем, этот Грэвс? Сдается мне, и его надо прощупать. Я знаю, американские солдаты якшаются с обывателями Хабаровска, ходят по домам, раздают ребятам шоколадные плитки, какое-то тряпье, жвачную резинку – обрабатывают на свой лад!
– Видимость, видимость, господин Калмыков! Мы – хорошие, а Калмыков и японцы – корень зла. Далеко идущие цели хитрого дядюшки Сэма!
– Потрясти! Потрясти их надо, америкашек! Красным потакают! – давился злобой Калмыков. – Их тоже надо к ногтю…
– Повторяю: пока ссоры с ними не заводите! Вернемся к вопросу обособления Дальнего Востока как цели первостепенно неотложной. Для достижения этой цели императорское правительство не останавливается ни перед какими материальными затратами. Да, кстати, ваше обращение к Японии о финансировании разрешено положительно. Японская военная комиссия будет продолжать оказывать вам финансовую поддержку, будет и впредь снабжать ваши части вооружением, техникой, обмундированием…
Теперь самое главное, господин Калмыков! Вам можно доверить… Вы знаете, что мы ввели свои войска в Забайкалье. И если нам удастся образовать буферное государство во главе с атаманом Семеновым, то вам будет поручена… Да что с вами? – спросил японский офицер, глянув в его побагровевшее, разъяренное лицо.
Судорожно вцепившись пальцами в нагайку, округлив хищные, покрасневшие от гнева глаза, Калмыков угрюмо буркнул:
– Понятно! Теперь все понятно! – Бешено взорвался, задыхаясь от злобы, прохрипел яростно: – Значит, Япония делает ставку на Семенова? А я что? Пешка? Рабочая скотинка? Буду жар выгребать голыми руками для Семенова?
Калмыков легко, словно подброшенный пружиной, соскочил с кресла. Со свистом ударяя себя нагайкой по щегольским сапогам и ненавистно глядя на невозмутимо спокойного полковника, он, задыхаясь от возмущения, выкрикнул:
– К черту! К зятевой матери такую лавочку!
Японец приставил саблю на колесиках к стене и шагнул из-за письменного стола, сжав узкие плечи и сгорбившись, как хищник для прыжка. Встав около беснующегося генерал-майора, он с секунду с любопытством наблюдал за ним.
– Погодите!.. Что с вами, господин Калмыков? – любезно скаля золотые зубы, ровным голосом спросил полковник. – Я ведь не кончил…
– Я… я вам… не господин Калмыков! – рявкнул, впадая в неистовую, необузданную ярость, атаман и с силой хлестнул по креслу нагайкой. – Если вам так точно известно мое выступление на Пятом казачьем круге, вы, наверное, знаете и то, что Уссурийский круг наградил меня за мои заслуги перед великой Россией чином генерал-майора. А кто вы? Полковник? Я не знаю вас, но я должен бежать, как мальчишка, по первому вашему зову. Меня мешают с грязью. Затирают. Почему Семенов?! Черт вас дери, почему? – спрашивал он, чуть ли не с кулаками налетая на полковника.
Японец шагнул к Калмыкову и молниеносным движением схватил его за руку.
Калмыков непроизвольно охнул и с искривленным от боли лицом пригнулся к полу, тщетно стараясь освободиться от стальной хватки полковника.
– Слушайте, вы!.. э… э… э… вчерашний есаул! – резко бросил японец. – Это один из самых невинных приемов джиу-джитсу. Придите в себя и опомнитесь! Неслыханно! И учтите: не хвастайте Уссурийским кругом! Я знаю, как это делается э… э… э… власть на местах… Мне точно известно, как происходили выборы… избрание вас атаманом Уссурийского казачьего войска на Имане. Были кандидаты на это место э… э… э… более авторитетные и уважаемые казаками, – войсковой старшина Шестаков, полковник Февралев. Ваши э… э… э… калмыковцы применили излюбленные ими методы насилия, и вы стали атаманом. И позднее, как нам точно известно, Шестаков и Февралев э… э… э… отдали богу душу! Я вдвое вас старше и знаю цену вашим генерал-майорским погонам. Достаточно того, что я знаю, кто вы, а меня вам знать не к чему. Ясно? Извольте сесть и выслушать мои строжайшие инструкции. Я хотел говорить с вами как равный с равным… как с интеллигентным офицером, а вы неуч и хам. Вы настолько забылись, что чуть было не подняли на меня руку и обрекли бы себя на немедленную гибель! Самурая оскорбило бы прикосновение вашей преступной руки… Вы не можете усвоить азбучной истины: без нас, без наших штыков, русский простой народ разорвет, раздавит вас, моментально уничтожит за те многочисленные преступления, которые вы успели учинить за столь короткий промежуток времени, как мы вас… э… э… э… привели в Хабаровск. И здесь, и тогда… на Имане, не обошлось без нашей помощи.
Слушайте меня и, как говорится на вашем языке… зарубите на носу все, что я вам скажу. Не вздумайте переметнуться в другой лагерь. Хотя, по правде сказать, это для вас исключено…
Полковник брезгливо и выразительно оглядел с головы до ног присмиревшего от его повелительного и уверенного тона Калмыкова.
– Как мне достоверно известно, вы абсолютно ни у кого не котируетесь. Мне пришлось… беседовать с генералом Грэвсом. Случайно разговор коснулся вас. Генерал Грэвс, очевидно на основании собранных его сотрудниками материалов о вашей деятельности… в пользу великой России, – намеренно подчеркнуто произнес японец последние слова, – охарактеризовал вас, простите за правду… как наиболее циничного и беспардонного в своих действиях белого офицера. Он употребил нелестную оценку деятельности вверенных вам воинских частей как «концентрированный садизм». Вас лично он характеризует как отъявленного бандита, уголовного преступника, как разнузданного авантюриста-садиста. Таковы факты, господин Калмыков. Ясно? Я ничего не прибавил от себя.
Если вас это заинтересует, я могу процитировать с полной точностью слова генерала Грэвса. У меня профессиональная память, которой горжусь. Иногда на лету, на ходу приходится запоминать не только высказывания, но и…
Полковник спохватился, посмотрел на генерал-майора, который никак не мог прийти в себя от железной хватки японца. «Я, кажется, сболтнул лишнее? Ничего! Человек с таким птичьим, срезанным лбом вряд ли способен о чем-либо догадаться. Как растерян и озлоблен, – по-видимому, слова Грэвса его потрясли. Продолжим пытку словом…»
– Вас интересуют подлинные определения командующего американскими военными силами? – вежливо осведомился полковник.
– Да, пожалуйста, – машинально ответил Калмыков, потирая ноющую руку.
Полковник на секунду задумался, устремил зрачки темных глаз на стену кабинета и, словно читая написанные строки, произнес медленно, фраза за фразой:
– «Я впервые встретил известного убийцу, разбойника и головореза Калмыкова. Это был худший вид негодяя, которого я когда-либо видел или о котором слышал…»
Смугло-серое лицо генерал-майора побагровело, кровь мгновенно залила не только щеки, но и уши, шею. Он поднял с пола нагайку и, нещадно терзая в руках витой стержень, безуспешно старался переломить его.
Холодно и безразлично продолжал звучать в просторном кабинете звонкий, с какими-то птичьими интонациями голос:
– «Я серьезно сомневаюсь, что если перелистать весь энциклопедический словарь, проглядывая термины, относящиеся к описанию преступлений, то едва ли можно найти то, чего еще не совершил Калмыков…» Я думаю, достаточно сказанного, генерал-майор? – насмешливо спросил полковник. – Итак, без нас, без нашей поддержки, вы – ноль, ничто! Русские массы вас немедленно растерзают, как только мы отвернемся от вас. Ясно?
Калмыков, с которого давно слетела дурь, стоял перед японцем, вытянувшись в струнку. С трудом переводя дыхание, он произнес:
– Ясно… ваше… превосходительство!
– Вижу! Вижу – вы все поняли, – тонко и зло улыбнулся японец. – А теперь перейдем к делу!
Стальные, непреклонные ноты прозвенели в его ровном голосе, когда он, подойдя к большой карте, висевшей на стене, и указывая на ней географическую точку, произнес:
– События начнут развертываться отсюда. Обстановка предположительно такова: атаман Семенов… объявит себя… походным атаманом Дальневосточной армии. Ясно?
– Ясно, ваше превосходительство! Слушаю…
– Да, господин генерал-майор, такова непреклонная высокая воля нашего императора, – продолжал после короткого молчания японец и почтительно привстал, – такова воля императора… Этот вопрос санкционирован и нашим верховным командованием. Итак, за дело! Задача задач – очищение края от пагубной крамолы большевизма. Уничтожать и сочувствующих им… Ясно?
Калмыков молча склонил голову.
Глава четвертая
Семену Матвеевичу Матвееву нездоровилось, и он прилег на койку, прикрылся солдатским одеялом. На дворе трещал декабрь, и в каморке было прохладно. Полдень, а в комнате полусумрак – окно густо разукрашено причудливыми морозными узорами.
Сон, зыбкий, колеблющийся, как марево, слетел мгновенно – без стука, мягко распахнулась дверь. Наклонив голову под низкую притолоку, ввалился и, казалось, заполнил собой всю каморку вахмистр Замятин.
– Вставай, господин сапожник! Дрыхнет средь бела дня, лежебока, без зазрения совести. А ну, встать! – рявкнул он медвежьим басом.
Яницын натянул повыше одеяло, брыкнул ногой – не мешай-де спать! – а сам испуганно соображал: что значит это внезапное пришествие? Прислушался, не открывая глаз. «Один? Кажется, один! – Стало легче, испуг ослаб. – А ну, собери-ка волю, простецкий мужик!»
– Вставай, сапожник, – неожиданно заканючил пьяным голосом Замятин. – Пожалей босоногого, все пятки отморозил по такому холодищу…
Вадим высунул из-под одеяла доброе лицо недотепы, глуповатого мужика, недоспавшего засони и широко, сладко зевнул.
– Спать хотца, приболел малость, так и клонит… – И радостно заулыбался: за спиной Замятина стоял офицер в серо-голубой шинели с погонами капитана. – Бог гостей послал! Господа военные офицеры! Опять в наших палестинах, господин Замятин? Чем могу служить вашим милостям?
– Вторая подметка полетела к чертям собачьим. Твоя держится, а эта прохудилась. Прибей новую подметку. Я свою принес. Годится ли?
Яницын, поспешая не спеша, для виду, чтобы оттянуть время и понять цель прихода калмыковцев, одернул косоворотку, посконные штаны, затем всунул босые ноги в короткие дряхлые валенки. Достав из-под койки ящик с «причиндалами», он надел черный рабочий фартук и долго мял в руках подметку.
– Годится. Разувайся, военный. Садитесь, господа военные офицеры, на мою койку. Она хучь и скрипучая, но дюжая…
Скрипучая, но дюжая койка запела на разные голоса под тяжестью незваных-непрошеных гостей.
Яницын низко наклонил голову над сапогом: нет ли подвоха? Как будто нет, подошва сдала, развалилась. Недотепа, любопытствуя, воззрился на вахмистра.
– Не казенная подошва, тухлый товарец: сверху кожа, а нутре – гниль?
– Японское дерьмо! – проворчал вахмистр. Его уже развезло, оползал на койку как куль.
– Ляжись-ка ты на мое место, военный, – добродушно предложил чеботарь, – еще теплое! Поспи чуток. Эк тебя разморило… А вы, господин военный офицер, присядьте пока на табуреточку…
Замятин, покачиваясь, сбросил на пол японский зеленый полушубок на меху, меховую шапку-ушанку, сбросил второй сапог, тяжело плюхнулся на застонавшую под его тяжестью койку и заскулил:
– Не засну я. Сна начисто лишился я, капитан Верховский. Сомкну веки – стон, хрип, вопли. Из-за бессонницы пристрастился к опию, кокаину, а сонные порошки глотаю, как слабонервная дамочка. Дошел до ручки: ничто не помогает, не сплю – и баста! Помолись за мою грешную душу, сапожник, осени меня крестным знамением, – пьяно куражился калмыковец. – Я православный безбожник. – И захныкал: – Помолись, простота!
Матвеев набожным, исполненным веры взглядом окинул икону в углу, пошевелил толстой отвисшей губой.
– Помолюсь… помяну в молитве… авось и сон к тебе вернется. Какая это жисть без сладкого сна? – И он опять широко, безмятежно зевнул.
Вскоре Замятин заснул бурным пьяным сном: стонал, захлебывался слюной, задыхался, храпел во все лопатки.
Прошло с полчаса. Капитан, тоже, по-видимому, пьяный, дремал.
Яницын, осторожно постукивая молотком, вгонял в подошву деревянные гвозди и в то же время, оттопырив толстую нижнюю губу, глуповато посматривал то на капитана, то на спящего вахмистра.
– Вот я и очухался, – подал голос Замятин. – Спасибо, сапожник, славно всхрапнул. Это я около тебя, губошлепа, успокоился. Ты на мою физиомордию не удивляйся. Болел в младенчестве детским параличом. Все отошло, а лицо как онемело, не слушается меня. Папаша-родитель меня за это ненавидел: «Ни зла, говорил, ни добра не выражает физия. Как маска…» Починил сапог, братан?
– Нет еще, я потиху бил, хотел тебе дать поспать, господин военный. Сей минут закончу, – сказал чеботарь и проворненько застучал молотком.
В столовой пели дети, смеялись. «Дети. Дети. Мирная обитель. А в нескольких шагах от вас непримиримые, смертельные враги. За горло бы вас, каты! Мертвой хваткой!.. Не распускай нервы, солдат!» – приказал себе Яницын и застучал быстрее молотком.
Замятин, серый, помятый, не протрезвел после сна.
– Дай холодненькой водички, божий заступник. Маленько дербалызнули после ночной вахты. Ха-ха! О-го-го! Водичка даже со льдом! Хороша кваса! – говорил он, выливая в огромную пасть железный черпак. И опять взревел медведем, потревоженным в берлоге: – Ты мне дурика не строй: воду подаешь, морковным чаем потчуешь. Жив-ва! Шагом марш! Добудь две бутылки самогонки, а еще лучше – ханшина у ходей. Трещит башка. На золотой, нищета, Замятин – мужик богатый.
Яницын вышел на кухню, лихорадочно соображая: что делать?
– Чистых бутылок нет, Надежда Андреевна? – спросил он и заметил бледность хозяйки. – Ай вы заболели?
– Боюсь я их, проклятых! Все внутри трясется, когда вижу их так близко.
Пальцем она показала ему подойти ближе и шепнула:
– За ханшином я сбегаю сама, а вы пройдите в нашу спальню и послушайте их. Может, у них умысел какой? – Она сунула ему бутылки. – Идите к ним, скажите, что уходите.
– Одним моментом слетаю! – приоткрыв дверь, сказал Яницын калмыковцам. – Лавки-то китайские не близко, два квартала, но я мигом!..
– Иди, иди, Матвеев! – отмахнулся от него Замятин. – Мы с капитаном давно не виделись, а происшествий куча…
Яницын, закрыв спальню на крючок, прильнул к тонкой перегородке, отделяющей его комнатку от хозяйской.
– Пока вы, капитан Верховский, в карательных отрядах на лошадях перед девками гарцевали, тут такое творилось! – услышал Вадим глухой, сдержанный голос Замятина. – Такое! Одним словом, советую ночью на берег Амура с барышнями и хахальками не ходить. Там весь берег в упокойниках. Веришь, капитан, туда даже волки повадились бегать стаями. Готовая пожива!
– Ты по-прежнему, Юрка, в юридическом отделе трудишься?
– При нем! – многозначительно подчеркнул Замятин.
– Понятно! Вижу, что безденежьем не страдаешь. Доходы?
– Недотепа этот чеботарь спросил меня вот так, вроде тебя, капитан: «Откуда у вас доходы, все по закону делаете?» Ха-ха! Не скажешь простофиле, что закон у нас такой: что твое – то мое, а что мое – то мое. Откуда, капитан, доход?
Яницын затаил дыхание, – как вахмистр помнит прошлый разговор, а ведь был пьян как стелька, и с тех пор прошло месяца два…
– Откуда доход? – продолжал Замятин. – Осенью, когда мы сюда вошли – попировали. Действовал каждый кто во что горазд. Ты хорунжего Кандаурова, покойника, знал?
– Ну, еще бы! Конечно, знал.
– Кандауров хапал и направо и налево. Осенью, когда последние пароходы по Амуру шли, Кандауров пришел на пароход и снял пассажирку-дамочку с кольцами на пальцах. «Большевичка? Следуйте за мной!» Дамочка, конечно, в слезы: «Бог мой! Да за что?» Он на нее рыкнул: «Не рыдай мене, маты! Разберемся на месте. Нет вины – отпустим». Увез дамочку к себе. Бабец, говорят, ему попался номерной, красивая, стерва. Он, не будь плох, обобрал ее до ниточки – рванул деньги, драгоценности, снасильничал. И сбыл с рук, отправил «большевичку» в «вагон смерти».
Ночью повели ее с другими на расстрел. Плачет дамочка. В истерике падает: «За что? За что мне смерть?» И скажи, капитан, какой приключенческий случай происходит? Повезло суке: родственник в конвое, родной племянник! Схватил он ее – и к атаману. Муж у нее оказался семеновским полковником!
Полетела жалоба к командующему американскими экспедиционными войсками Грэвсу. Сволочи америкашки, как водится, историю раздули. Грэвс категорически пригрозил: «Немедленно расследуйте, наведите законность, а то разоружу отряд!» А фига ли им законность?
Кандауров – круть-верть, но атаман за это дело уцепился. Скажу тебе, друг, по секрету: Иван Павлович шибко недолюбливал Кандаурова. Хорунжий из бывших прапоров, сорвиголова, хват и собой хорош. Брюнет, на лицо приятный, силач, мужик-атлет. Атаман-то рядом с ним замухрышка-недоросток. Сам знаешь, Ваня наш ни лицом, ни фигурой не вышел. Злился. Завидовал.
Проверочку юридическим – бац! Кандауров-то круть-верть, но опоздал следы замести: оказалась за хорунжим тьма темных делишек. Одним словом, самочинства вагон и маленькая тележка! Всплыло наверх и ограбление шведского Красного Креста и аптеки Рийка. Передушили по приказу Кандаурова директора Креста Хедбома, его помощника Обсхау, владельца аптеки Рийка, а свалили всё на уголовную шпану. Оказалось, Кандауров хапанул в Кресте пятьсот тысяч рубликов как одну копейку, да еще у Рийка прихватил восемьдесят тысяч.
Чево еще атаман на него так взбеленился? Хорунжий хапал и ртом и задницей, а скрыл суммы, не поделился, как положено, по чинам. Облопался хорунжий, объелся! Веришь ли, Верховский, до чего остервенел Кандауров! Свирепейший, кровожадный мужик. Допрос ведет красных – ажник страшно глядеть: пригнется как-то, скособочится, ноги расставит агромадные, пена у рта. А вот сам-то поверочку не выдюжил, жидок оказался, бланманже! Взяли его под арест, а он ночью вену себе перегрыз – легкой смерти искал. Часовой заметил, остановил самоуправство. Потом стало ему мерещиться, что казненные им люди на него толпой пошли, он от них открещивается, молит о пощаде, трясется, в угол прячется – обезумел. И какое приключенческое дело с ним получилось? И мысли не допускал, не верил, как это его, Кандаурова, могут кокнуть. Посидел в холодной всего сутки – плачет, руки целует, гору золота сулит. Веришь, капитан, на расстрел волоком волокли, как куль с отрубями! Выл, цеплялся, слюни вожжой…
– То-то! – безразлично ввернул капитан. – Жизнь каждому дорога…
– Каждому дорога, говоришь? – переспросил вахмистр. – А я тебе вот какой приключенческий случай приведу. В середине сентября атаман дал мне приказ привести из тюрьмы большого большевика – представителя Чрезвычайного военно-революционного штаба Широкова. Он больной был, еле на ногах стоял, но держался прямо и стойко, орел-мужик! Спрашивает: «Вы меня на расстрел ведете?» – «Нам расстреливать не приказано, отвечаю, а какие там будут распоряжения, нам не известно…»
Усмехнулся он. Повели его по коридору. Он крикнул: «Прощайте, товарищи!» Ну, конечно, получил крепкого тумака по затылку.
Приказ был доставить комиссара к самому атаману. Встрел он его, как подобает встречать советских… «А! Сам Широков! Высший представитель советской власти!» – сказал атаман и шагнул к нему. Одним словом, ты знаешь Ивана Павловича, когда он в исступление и раж войдет…
От Широкова скоро ошметки полетели, а он все стоит на ногах и гордо так, с презрением смотрит на атамана. Молчит. На вопросы отвечать не желает. Глаза как у орла, так и сверлят атамана. Взбеленился Иван Павлович: «Убью!» – кричит. Широков только и успел сказать: «Мы и мертвые сильнее вас. Победа будет за нами!» – атаман ему прямо в глаза пулю – бац!..
