Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 47 страниц)
– Больно, батюшка? – участливо спросила Варвара.
– Больно! Спасибо Онуфревне, отводила от меня плетку, – ответил свекор. – Я ей шепнул: «Не жди меня сейчас, Марфа. Днем я под святыми иконами лежал, а все жив. Придется потрудиться для мира: видать, смерть моя не угодна всевышнему…»
– Садитесь, бабушка Палага, – предложила Варвара табуретку старухе.
Непрощающими, суровыми глазами смотрела Палага на мертвого ребенка. Несколько дней назад она приняла его – живого, трепетного.
«Парнишка, которому жить бы да жить сто лет, бездыханный лежит на столе по недоброй воле врагов. Эх!..»
– Бабушка Палага, садитесь! – вновь окликнула ее Варвара и смутилась: поняла, почему старуха стоит.
– Куда мне садиться? На какое такое живое место? – сердито откликнулась Палага, вынимая из кармана трубку. – И без сидения все дерет!
Палага взглянула на Никанора Ильича, лежавшего, как покойник, на лавке под образами. Она шагнула к нему, спросила, сжигаемая ненавистью:
– Как жить нам, Ильич? Старые спины подставлять им, паскудникам? Молодые в тайге, пора нам туда – стирать, кашеварить, бельишко чинить. Сыны пусть минуты покоя не знают – в бой с врагом идут. Нельзя же терпеть, чтобы Калмыков наш народ изничтожил!
– Мы, Палаша, с нашей слабой силой не очень нужны в тайге-то. Еще и помехой можем стать, – раздумчиво и веско проговорил старик. – Здесь мы больше сделаем. Пойдем пищу, одежду добывать по селам, валяную обувь, полушубки готовить к зиме. Где я печек не клал! С каких концов за мной не гнали! Нешто не поверят – не для себя, для мира! Нас не изничтожить, нет! Мы, русские, выстоим, одолеем эту нечисть! Умереть всегда, Палага, успеем: лег под образа, выпучил глаза – и дело с концом!
Бабка Палага ошалело молчала:
«Эк его прорвало! Похоже, богохульствует старик? Ай нет?..»
Глава восьмая
Верховский, протрезвевший, недовольный собой, ушел с опустевшей площади. Карательная экспедиция не давала желаемых результатов. Что она принесла реально? Озлобление и ненависть населения. «По какому праву мы хозяйничаем тут?» Перед глазами Верховского прошли последние годы жизни. Отец, генерал, вояка, несгибаемый человек, свято чтил веру, царя и отечество. Учил сына воинскому долгу: верность присяге, преданность царю Николаю Второму. Так воспитывали в семье, так учили в кадетском корпусе.
Близкие ко двору военные насмехались над молодым офицером, разбили в прах его веру. Николай Второй? Дегенерат и пропойца, пешка в руках прохвостов и интриганов, которым безразличны судьбы России. Идеалы? Какие?
Германский фронт. Революция. Рухнуло все. Шел Верховский по ранее проторенной дорожке, повторял избитые слова о долге, о спасении родины от германо-большевистских узурпаторов. А дальше? Сплошной позорный бег «доблестной» белой армии. Пробежал европейскую Россию, огромную Сибирь – Томск, Иркутск, Чита, Благовещенск, Хабаровск, Владивосток. Опять Хабаровск. Устанавливал «порядок». Спасал Россию. О, черт возьми! Откуда и зачем появился этот назойливый червяк? Началось давно и жило где-то подспудно. «Не распускаться!» – говорил он себе, глушил думы водкой, разгулом. Легкие победы над легкими женщинами, без искры, в пьяном возбуждении.
Восторг – в безумстве! Счастье – в бреде!
В лиловой лжи весенних дней!..
«И тебя проклинаю, и семя твое проклинаю!» – отчетливо прозвучали в ушах Верховского эти слова. Никанор Костин. Фанатик: горд неотъемлемым правом проклинать его, Верховского – презренного отщепенца страны. Старуха с нахмуренными бровями требовательного лица: «Отпусти безобидного!..»
«Клятый! Клятый!»
Они что-то знают. Очевидно, этого никогда не будет знать Верховский, образованный русский человек. «В чем заветная тайна их веры и твердости? Никто не выдал под ударами, где скрываются партизаны. Никто! Да, здесь мы чужие, клятые».
Верховский – доверенное лицо атамана Калмыкова. И милости, и чины. А цена? Пригвожденный штыком младенец? Верховский не хотел – косоглазая обезьяна распорядилась по-своему. «Марсик – бурсевик! Бурсевик – прохо!» Уверенно чувствует себя на нашей земле, а я, исконно русский, чувствую себя чужеродным пришельцем… Право сильного? Или, как проповедует Замятин, – раса сильных? У Юрия просто: живет по принципу: нанялся – продался. Перспектива ограниченна и ясна: он убежден, что победит раса сильных. И все «быдло» – так называет Юрий народ – будет под властью, под пулеметами сильных.
– У кого какой идеал, – поучал Юрий. – Я стремлюсь к власти, большой власти. Я хочу жрать все, что я захочу. Жить в комфортабельном доме, спать под шелковым одеялом. И пусть все провалится в тартарары, лишь бы мне было хорошо!
Юрий Замятин говорил утомленно, вяло; на отечном, замершем лице с глазами сонной рыбы не было и проблеска желаний. Пьяные безудержные оргии, алкоголь уже не возбуждали его организм. Он шел в тайные опиекурильни смрадных притонов Плюснинки и Чердымовки: курил сладостное зелье – опий.
«Эх ты, раса сильных, раса сильных! Как тошно! И эта глупая свинцовая Уссури с ее скучным песчаным берегом. Огромная бесполезная дура река…»
Верховский присел на прибрежный, широкий, как скамья, камень и долго со злобой бросал плоскую гальку в воду. Далекие горы на противоположном берегу. Водная пустыня, – ни катера, ни яхты, ни пароходишка не видно. Ни одной паршивой лодчонки. Когда же все это оживет? Все здесь огромно, безмерно, бескрайно. Беснуется, лупит вовсю глупое, раздражающее солнце или сменяется хмарью, проливными, зарядившими надолго дождями. Дурацкий постылый край. Занесло же к черту на кулички! Нудная надрывная тоска.
Плачет северный ветер, и чайка рыдает безумная,
Бесприютная чайка из дальней страны…
Скука. Тупая скука. Серая скука. И солнце серое. И день серый. И волны серые. И этот дурацкий одинокий камень серый. Серая тоска и скука!
Скука точила и грызла пустое, гнилое сердце. А, пусть все валится под гору! Сглупил. И не сглупил, а струсил. Закрыв глаза, не раздумывая, примкнул бы тогда к заговору против атамана Калмыкова – и все разрешилось бы. Гнил бы как дохлая собака, в яме…
Атаман Калмыков временно уехал из Хабаровска. Воспользовавшись отлучкой бесноватого хозяина, его первый заместитель Эпов, такой же убийца и палач, решил поднять восстание. Эпов сорганизовал несколько офицеров-заговорщиков. Решено было объявить атамана-садиста ненормальным, психом, не допустить возвращения в Хабаровск.
– Выедем и заранее встретим Калмыкова. Арестуем и его и свиту личных охранников, – сказал Эпов Верховскому – хотел втянуть его в число заговорщиков.
Не признаваясь себе в трусости, он оправдывался: заговорщики стремятся спасти свои шкуры. Они не принципиальные противники Калмыкова, а просто шкурники; почувствовали, что чинимый ими произвол и разгул неизбежно ведут к взрыву. Эпов и Ко стремятся снять ответственность за совершенные ими злодеяния. Во всем, видите ли, виноват сумасшедший Калмыков. Идиоты! Верховский представил себе – на месте Калмыкова хитрый, льстивый, двоедушный Эпов. «Нет! Слуга покорный таскать вам каштаны из огня!» Верховский замкнулся в служебную скорлупу и, ловко уклонившись от опасного предприятия, отдалился от Эпова.
Счастливое предчувствие не обмануло его: кто-то успел сообщить Калмыкову о предстоящем восстании; с группой ближайших подручных он нагрянул в город, захватил врасплох заговорщиков, учинил самоличную расправу: не уцелел ни один человек.
Однажды Калмыков вызвал к себе Верховского.
– Мне известно о вашей верной службе, – суховато покашливая, сказал атаман и пробуравил его взглядом острых, недоверчивых глаз, в которых сегодня сквозила доброжелательность. – Благодарю…
И с тех пор – доверие и милости. О, их надо заслужить безупречной службой! А служба одна – казнить, пытать, стрелять упорных Костиных, которые не хотят мириться и признавать власть атамана. Где же выход? Переметнуться к красным? Ни для кого не секрет, что последнее время в нескольких карательных отрядах Калмыкова была измена. Заранее связавшись с партизанами, калмыковцы арестовывали или убивали своих начальников и переходили на сторону красных. «Чем черт не шутит… Может быть, так сделать: переманить подчиненных, захватить оружие, перебить японцев – и гайда в лес?.. Нет, не выйдет. Грехов за мной много. Не поверят, не примут меня. Будут судить и прикончат. Ребенок! Ребенок! Какие глаза были у этой бабы – огромные, как чаши, и такое горе плескалось в них, что даже мне стало не по себе. Когда она мертвого сына к себе прижала, меня испуг прошиб, и я трусливо удрал. Нервы, нервы! Померещилось, что рехнулись оба – и старик и баба. А как она спокойно и гордо вышла из рядов – помочь старухе. Почему у них нет страха? Вот этого гнусного, подлого страха за собственную непрочную шкуру, который ежедневно бьет меня. Я готов переметнуться куда угодно, служить сатане, лишь бы уцелеть. Жить, лишь бы жить! А как шатко всё! „Сума переметная… предатель“. Что мне делать? Словно в западне живем: с каждым днем труднее и труднее нос высунуть за черту Хабаровска. Со всех сторон сжимается круг. Партизанские отряды растут как грибы. Убьешь одного – на его место встает десяток. Нет, падать, сдаваться нельзя: затрещит шкура.
Значит, надо биться с ними не на живот, а на смерть. И действовать, действовать без церемоний, шагать и утверждать себя напролом! Катнуть бы в Америку, жениться на хорошенькой миллионерше. И – кум королю!»
Перед Верховским, будто вынырнув из воды, вырос, засуетился Лаптев.
– Господин Верховский! – вкрадчиво произнес он. – Извините, что нарушил ваше уединение. Я приношу свои извинения. Болтнул сгоряча лишнее. Что я могу донести о вас, исполнительном и прилежном офицере, атаману Калмыкову? Правда, он стал недоверчив после прискорбной истории с Эповым: достаточно намекнуть, сказать два-три слова, чтобы он стал подозрительно глядеть на человека. Но кто мне поверит, если я назову ваше имя? Простите дурака. И все же нам надо что-то придумать. И мне и вам будет плохо, если мы ничего не привезем из этой экспедиции.
– Оставьте меня в покое, Лаптев! – отрезал капитан. – Мне и без вас тошным-тошнехонько. У меня возник план. Семен Костин будет у меня в руках.
Лаптев впился в офицера белесыми глазами.
– Каким образом, господин Верховский?
– Я установил, что Семен Костин не был дома около месяца. А он знает – жена должна родить. Это их первый ребенок. Естественно, он захочет взглянуть на ребенка. Значит, он должен быть дома не сегодня-завтра. На этом мы и построим свою игру. Японцы и белые уйдут из села. Скоро об этом известят партизан. У них крепкая связь с населением. Мы с вами и еще несколько человек останемся здесь, но скрытно. Вы говорили – в селе есть верный, надежный человек. Он сейчас здесь?
– Здесь! – поспешно отозвался Лаптев.
– Немедленно свяжитесь с ним. Договоритесь спрятать на несколько дней человек пять-шесть! Пообещайте в изобилии забросить ему продуктов – муки, сухарей, мяса. Щедро заплатите. О нашем пребывании у него никто не должен знать. Идите.
– Бегу! Бегу! – сказал Лаптев, оценивший коварный, обещающий удачу замысел Верховского.
Вечером карательная экспедиция покидала село. Нагруженные темнореченским добром, конники гнали перед собой стадо коров и, весело переругиваясь, подгоняли их нагайками. Стадо ревело, мычало, мчалось по сельской улице, вздымая столбы пыли. Тарахтели двуколки. На чужом, непонятном языке перекликались маленькие юркие солдаты.
Женщины и ребятишки, прятавшиеся по домам, услышав грохот и шум на улице, подбегали к заборам.
– Унесла нелегкая!
– Ушли! Ушли!
…Полное щедрого солнца, ослепительного бело-розового света, вставало июльское утро над разоренной, местами еще дымящейся головешками Темной речкой.
Быстро и неутомимо, как из века в век, несла Уссури мощные потоки вод.
Нежный белесо-голубой туман над рекой рассеивался нехотя, медлительно. Постепенно освобождаясь от густой дымки, тающей под лучами восходящего солнца, открывалась необозримая даль просторных уссурийских берегов, фиолетово-сизых сопок, далекой, еще темной гряды гор.
Мирная картина летнего утра нарушалась плачем женщин и ребятишек, копошившихся на пожарищах.
На пороге осени мирные трудовые люди, которые держали в руках только вилы в дни сенокоса, не видели никогда в жизни ни пулемета, ни оружия, оставлены без пищи, одежды и крова.
– Подохну с ребятами зимой. Куда я теперь, без мужика? – плакала вдова партизана Николая Морозова, захваченного в родной избе и расстрелянного прямо в кухне, на глазах семьи. – Дайте хоть косточки его собрать… Похоронить по-христиански… – рвалась рыдающая женщина к дотлевающему срубу.
– Мужика убили, дом сожгли. Изничтожили бабу с тремя ребятишками! – говорила бабка Палага, вытаскивая из кармана гольдскую трубку и набивая ее сухим самосадом; низким, прокуренным голосом продолжала: – Горевать да охать, Морозиха, некогда. Жить надо. Зиму ты у меня перебедуешь. Соберем с миру по нитке. Дадут, не откажут, у кого совесть цела. Собирай ребятишек. Остынут бревна, потухнут угли – придем сюда и соберем косточки Николая Максимовича. Не дадим им по ветру рассыпаться, укроем в сырую землю. Пошли, пошли, кума! Не трави зазря сердце, – твердо сказала старуха.
К ним несмело шагнула Настя Новоселова.
– Бабенька Палага! Сперва ко мне с имя зайдитя. Я уж печку истопила, чай вскипятила, картох, рыбы отварила. Поедят, отдохнут малость от горя.
Палага засунула горящую трубку в нашивной квадратный карман юбки, растроганно глянула на Настю.
– Миром в беде продержаться можно. Спасибо на добром слове, Анастасия Сидоровна. Пойдем, кума, к ней. Посидим, погорюем, подумаем.
Валерия добежала до дома Куприяновых и нерешительно остановилась перед запертой калиткой. Робко постучала раз, другой. Нешто спят?
По двору – знакомые тяжелые шаги. Аристарх Аристархович Куприянов, не открывая калитки, спросил:
– Кто там?
– Я, дяденька Аристарх Аристархович, Лерка…
– А-а! Ты… одна?
– Одна! – удивленная необычным допросом, ответила Лерка.
Аристарх откинул щеколду, впустил ее в дом.
У Куприяновых тихо, безлюдно.
Аристарх жил с сыном, полудурачком Степкой. Жили замкнуто, избегали людей. Раньше, до революции, Куприянов собирал народ каждую субботу творить молитвы. Теперь Аристарх собирал людей под большие праздники. Открывал дальнюю квадратную, как класс, комнату – моленную; проводил моления, беседовал с братьями и сестрами во Христе о делах мирских-житейских.
Стены моленной сверху донизу украшены редкими иконами великолепного древнего письма.
Аристарх Куприянов несколько раз выезжал из Темной речки в Сибирь и Россию: скупал там иконы старинного письма для украшаемой им моленной. Никто не подозревал, какой страстью сердца была эта дорогая коллекция для Аристарха. Сняв ту или иную икону, он часами рассматривал ее тонкое, изумительное письмо, любовно очищал потемневшую от времени доску – возвращал живописи жизнь и первоначальную игру красок. Сдерживая нетерпеливую торопливость рук, осторожно колдовал он над редкостным, бесценным рисунком никому уже не известного художника.
Ах, да все это кроткая забава для одинокого, сирого, по существу, Аристарха. Любит сына Степку тепло, по-отцовски, но досадует – уродился полуумок!
Односельчане его круговым дурнем величают, но знает Аристарх – для обычной немудрой жизни слабого ума Степки хватает. Работник старательный. Он и корову подоит, и коней накормит, и в поле работник, и на рыбалке помощник – этого от него не отнимешь.
Часто трудно ноет сердце Аристарха: «Помру-скончаюсь – на кого сына оставлю? Вмиг дом и хозяйство по щепочкам растащат люди добрые. Где ему уберечь? Кто незлобивому что скажет, то ему и правда. Раздаст все. Ох, горе мне!»
Горечь заливает душу. Тайные дела, которыми много лет занимался в прошлом Аристарх Куприянов, сколько лет жизни они ему съели? Сколько золота чистого, отборного, в монетах и слитках принесли?
Аристарх достает ключ, прислушивается, прежде чем открыть небольшой сундук, обитый железом, который стоит в его комнате, покрытый пестрым ковриком. Он перебирает золотые монеты, любовно взвешивает на руке слитки. Все для него, для Степки, копил, жизнью ежечасно рисковал. Надо спрятать – убрать в надежное место.
«Время неспокойное. Случайно налетят каратели – и полетит прахом вся жизнь. Разберу по частям. Спрячу в нескольких местах. Ох ты жизнь нескладная! Брошу, брошу все! Поживу вволюшку, без пряток и страхов».
Осторожно, стараясь не греметь ключом, Аристарх запирает сундук, задумывается. Как это пронюхал питерский пройдоха – сыщик Лаптев? Пришел будто в свой дом, выпытал исподволь Аристарха. Как он забыл о многолетней осторожности? Как согласился на рискованное дело? Узнают, доведаются сельчане – погиб, поминай как звали! На что польстился? Да нет, не на деньги – испугался тайной угрозы в голосе Лаптева.
«Откуда он знает самое тайное тайных, похороненное навсегда, на веки вечные? Несколько дней будут у меня жить. Вот еще не было печали! От них, видно, никогда не уйдешь. Как мог узнать?»
Думалось, потеряли его из виду…
Все шло обычным порядком, тихо, складно. Часто работала у него Лерка Новоселова: стены белила, полы мыла, чистоту в избе наводила. Свыкся с ней Аристарх; расплачиваясь за труды, в лицо ей даже не глядел; сунет без слов картох, рыбы кеты или еще чего хозяйственного, – не деньгами же давать: набалуешь на свою шею.
После смерти жены Анфисы кои годы дом сирота; без Лерки с грязи бы сломились. Как приходит нужда, заглянет Аристарх Аристархович в нищую избу Насти и коротко, повелительно прикажет:
– Пущай Лерка эту недельку ко мне побегает. Запущенность в доме несусветная. Каждый раз приглашать надо, будто впервой! – прибавит недовольно.
Дом у Аристарха – полная чаша; первейшее хозяйственное оборудование, не хуже, чем у дяди Пети, – чашки, ложки, миски, кастрюли, сковороды; все блестит, все в целости. Да и кому рушить? Два бобыля – отец да сын. Они и не дотрагиваются до многого. Есть расхожие чашки и миски – ими и пользуются.
Лерка прибежит прибрать дом, все перетрет чистой тряпкой, на место поставит; полюбуется иногда без зависти: живут же люди! Покойная Анфиса насчет хозяйства удала была: не раструсит почем зря кусочка. Бывало, баба чужая шасть на порог, клянчит:
– Анфисушка! Не одолжишь ли, милая, на вечерок байдарку глиняну тесто замесить?
– Нет, дорогая! Сама по людям не хожу и другим давать не охотница, – сухо и непреклонно рубит Анфиса; отвернется – неотложным делом занята.
Постоит-постоит просительница, не зная, куда глаза девать от стыда, да и уйдет от Анфисы несолоно хлебавши. Так и отвадила, ни мужики, ни бабы не стали к ним с просьбами бегать.
– У этих скаредов зимой льда не выпросишь, – переговаривались опасливо: не дошли бы крамольные речи до всесильного на селе староверского бати. Он сумеет достать человека, если что не по нем. Доймет.
После смерти Анфисы разговоры прекратились. Замкнулся Аристарх, закрылся на семь запоров.
Про Аристарха народ отзывался разно. Староверы высоко чтили батю, слепо подчинялись его наставлениям. Слово Аристарха для них – неписаный закон.
– Батюшка Аристарх Аристархович приказал! – этих слов достаточно: столетний дед бросался со всех ног услужить Куприянову.
– Батюшка Аристарх Аристархович недовольны!
Женщины бледнели, переглядывались: не на них ли падет упорный гнев сумрачного староверского бати?
Православный конец деревни, никониане – те по-разному отзывались об Аристархе.
– Кулачок-паучок почище, пожалуй, дяди Пети будет, да и поумней! – хмурился Силантий Лесников. – Дядя Петя мякенький весь, а присмотришься – жальце есть. Аристарх круче, виднее, хоть и прячется. – Подумав, Лесников добавлял, поглядывая из-под пучковатых бровей: – Покорен, покорен, а в глазах искра!
Лерка вбежала следом за крупно шагавшим Куприяновым на кухню и невольно улыбнулась. Крутощекий, румяный Степа, жадно чавкая, спешно жевал.
«Когда к ним ни придешь, он все ест, – подумала Лерка, искоса поглядывая на обжору парня, – вечно голодный. А отец кормит его как на убой».
Парень был сытый, гладкий; на розовых щеках лоснилось сало, на добродушных губах – крошки хлеба.
«Ух какой толстый! – поежилась Лерка. – Так он хороший, ласковый, как теленок. А как начнет есть, смотреть на него противно».
– Чего прискакала этакую рань? Кто тебя звал? – неласково спросил девочку Аристарх.
– Деденька Никанор Ильич к вам послал, – растерянно ответила Лерка: впервые слышала такое недовольство в его голосе. – У него внучонка убили. Просит вас помочь ему снести гроб на кладбище.
– Куда я пойду? – пробурчал Аристарх, напрягаясь весь, чутко вслушиваясь: не доносится ли шум из дальней комнаты? Нет, кажется, все в порядке. Сидят там и не шелохнутся. – Какое кладбище? Калмыковцы по селу рыщут. Разве можно у них на глазах мельтешить?
– Да что вы, Аристарх Аристархович! – изумилась Лерка. – Вчерась вечером калмыковцы Темную речку покинули. Все как есть ушли, оружию увезли. И коров у баб позабирали, – непривычно живо отрапортовала Лерка. – А деденьке Никанору одному не управиться, он дюже слабый стал.
– Ладно! – подумав, сказал Аристарх. – Ты сейчас беги к Костиным. Скажи, что буду вскорости.
Аристарх Аристархович проводил девочку до калитки и тщательно проверил запор. Он осмотрел прочный тесовый забор, отгораживающий его дом от внешнего мира, и, задумавшись, медленно взошел на крыльцо.
– Степка! – обратился он к сыну, что-то жадно уплетавшему. – Будет тебе есть-то! Слушай, что я скажу. В моленную не ходи! Она у меня на замке, а ключ я с собой возьму. Ежели кто без меня придет, калитку не открывай. Скажи: отец, мол, у Костиных. Дома, мол, никого нет. В дом ни единого человека не впускай!
– Хорошо, батяня, – спешно доглатывая пищу, ответил парень.
– А сейчас выйди к воротам, постой да посмотри кругом – не идет ли кто к нам? Если идет, не жди его, запирай ворота на засов и беги ко мне. Сиди и жди, пока кто не появится, а сюда не ходи. Понял?
– Понял, батяня! – ответил Степа.
Куприянов закрыл выходную дверь на толстый железный болт, прошел в дальнюю моленную комнату; на ее дверях висел амбарный, в добрых полпуда весом, замок. Достав из кармана огромный ключ, Аристарх отомкнул замок и вошел в комнату.
Верховский, Лаптев и четверо казаков лежали прямо на полу, подстелив одеяла, полушубки, – спали.
Верховский, услышав стук двери, вскочил на ноги.
– Господин капитан! – почтительно и даже покорно обратился Аристарх к офицеру. – Я из дома ухожу. Старик Костин внука зовет хоронить. Вы, пока меня нет, сидите смирно, чтобы никто не шелохнулся. Мой сынок не знает, что вы у меня схоронились. Надо, чтоб он и не догадывался. Он у меня умом слабенек, душа нараспашку – что на уме, то и на языке. Боюсь, не сболтнул бы лишнего, и от него таюсь.
Лаптев, услышав фамилию Костиных, приподнял голову с пола. Аристарх случайно глянул на шпика и откачнулся: зло и выжидательно смотрел на него гость.
– Ты, Аристарх Аристархович, помнишь, о чем я просил насчет Костиных? Последи! Наклевывается, беги, дружочек, сюда незамедлительно!
– Что вы! – всполошился Аристарх. – У нас уговор твердый: вы от меня уйдете, как и пришли, глубокой ночью. На меня и духу подозрения не должно быть среди народа, что я вас приютил.
– Не волнуйтесь, Аристарх Аристархович, – вставая, сказал Верховский. Подошел к хозяину. – Мы обещаем – никакая тень подозрения не упадет на вас. Мы хотим быть заранее в курсе и ориентироваться сообразно событиям. Сделаем с учетом ваших законных пожеланий. Можете идти спокойно.
– А как у вас с едой?
– Благодарим вас. С едой все благополучно. А вот ведро холодной водички подкиньте.
Аристарх молча вышел, вернулся с двумя ведрами воды и поставил их на лавку около стены.
– День жаркий будет. И сейчас уже томит, – проговорил он. – Ну, я пойду.
– Желаю удачи. Удачи, Аристарх Аристархович…
Аристарх, закрыв дверь моленной и повернув ключ в замке, с силой защелкнул его.
Громкое металлическое щелкание замка больно ударило по взбудораженным нервам Верховского. «Сами себе ловушку сделали, – подумал он. – Что стоит партизанам нас переловить? Пойдет и донесет. Что он теряет? Неприятный мужик – глаза бегают, хоть и покорен. Лаптев говорит: „За ним темные делишки водятся, побоится выдать“. Как глупо будет, если из нашей затеи ничего не получится!»
Верховский вспомнил поездку весной во Владивосток. Ехали туда роскошно, в собственном поезде. У офицеров – мягкие вагоны, ресторан, обслуживающие девушки. Атаман дал тайное задание – прощупать почву во Владивостоке: нельзя ли почистить тюрьмы от большевиков и германских эмиссаров? Ехали шикарно бравые молодчики!
Во всю длину вагонов огромная четкая надпись: «С нами бог и атаман».
Во Владивостоке кутнули. Портовый богатый город. Съехались туда, почуя легкую наживу, коммерсанты.
Владивосток – это тебе не провинциальный скромный Хабаровск. Блестящие рестораны, модные, роскошные женщины, кафешантаны. Блеск. Шик. Туда скатились из России – белые битыши, сливки высшего общества. На улицах Владивостока блестящие, шитые золотом военные мундиры всех наций. Ажиотаж наживы: миллион на миллион! Рви! Жги! Живи! Приличная пресса – газеты «Дальний Восток», «Голос Приморья», «Далекая окраина». Может быть, во Владивосток переметнуться, переменить хозяев? И там все зыбко, все шатко. Истерически прожигают жизнь, а почва под ногами колеблется.
Во Владивостоке никто не обрадовался прибытию калмыковского поезда. Там давно делят город десятки претендентов на власть. Встретили калмыковскую миссию неласково, на словесные авансы атамана Калмыкова сухо промолчали; посоветовали отправляться восвояси, в Хабаровск, в свою «зону влияния». С тем и отъехали! Но «миссионеры» не унывали: лихо свистели, пели, приглашали новых девушек в вагоны, а приглашенных ранее выбрасывали на ходу из поезда.
Недалеко от Никольск-Уссурийска калмыковцы поймали сучанского партизана. Мигнул на него местный кулачок, и попался парень как кур в ощип.
Юрий Замятин обыскал его и вытащил из кармана серую, замусоленную бумажонку. На ней печатными неровными буквами была написана песня.
– Это что? – спросил Юрий.
– Партизанская сучанская песня, – ответил парень.
Юрий захохотал.
– Песня! Вы даже поете? А ну, спой нам. Послушаем. Кто сочинил песню?
– А кто его знает… Ее у нас все поют. Народ сочинил. У нас многие слагают хорошие песни.
– Сочинители! Воображаю! – захлебывался от восторга Юрий. – Ну, пой!
Парень посмотрел на него, потом отставил ногу, качнул отрицательно головой:
– Нет. Вам я не буду петь: все равно ничего не поймете. Это рабочая народная песня, вам она покажется смешной. А смеяться тут не над чем. У нас под эту песню ребята в бой с вами идут, на верную смерть… – спокойно, как-то даже поучающе говорил парень, будто забыл, что смерть стояла у него за плечами и уже нетерпеливо заглядывала ему в лицо.
Как ни грозили, как ни требовали, не запел парень. Смотрел отчужденно, будто издали: дожидался неизбежного смертного часа. Почему они не боятся смерти? Черт возьми, почему? Сколько смертников прошло через его руки – и всегда поражала Верховского фаталистическая вера в правоту своих убеждений, непоколебимая вера, рождавшая такое спокойное приятие конца бытия.
Сучанца «хлопнули», как обычно выражался Юрий.
За что его «хлопнули»? Так, походя, даже не зная его проступков, а только за то, что он сучанец, рабочий, партизан. Верховский вчитывался в строки песни:
От Тетюхе – Ольги, Сучана – Имана,
Партизане, стройтесь под Красное Знамя.
Припев:
Сучан – реченька мала, в наводненье – море.
Наша сила прибыла до полночи вдвое.
Старики и бабы хлебом нас снабдили,
Патрончики-пулеметы из города прибыли,
Со всея Сибири вычистим отродье:
Палачей-буржуев поганое семя.
И по всему миру становим Советы:
Трудящихся братьев выполним обеты!
Корявые, конечно, стишки, но была в них неведомая Верховскому покоряющая сила. В чем сила? И его осенило: говорило сердце народа – его кредо, его «верую»! Призыв к единению: «Старики и бабы хлебом нас снабдили. Патрончики-пулеметы из города прибыли».
Да, это половодье. И оно нас смоет. Задача у них непреложна: «Со всея Сибири вычистим отродье: палачей-буржуев поганое семя».
Эти строки врезались в память и живут по сей день. Это было около Никольск-Уссурийска, весной, а вот сегодня, здесь, за сотни верст от Сучана, сумасшедший старик Костин теми же словами проклял Верховского: «И тебя, и семя твое поганое проклинаю!»
– Господин Верховский! Не спите? – шепотом спросил его Лаптев и, облокотившись, приподнялся. – И мне не спится. Набухло сердце. О доме, семье, сыне раздумался. Такая история у меня заваривается – ума не приложу, как расхлебать. Вам хорошо, вы человек одинокий, снялись с места – и за вами ни души. А если у человека семья – он уж по рукам и ногам связанный.
– Большой у вас сын? – спросил его Верховский; спросил от скуки, томительного ожидания, а не от желания знать жизнь неприятного ему, бесцветного человека, с противными белесыми глазами и сивыми усами.
– Взрослый сынок! – с неожиданным взрывом накопившейся отцовской нежности ответил Лаптев. – Через год кадетский корпус кончает.
– Ваш сын… кадет? – с брезгливым интересом присматриваясь к выцветшему шпику, недоуменно и чуть презрительно спросил Верховский.
– Вы удивляетесь, конечно, господин Верховский, – Лаптев заметил неприязненный интерес капитана и на секунду оскалил в скрытой злобе зубы, – почему сына такого незначительного человека, как я, допустили в кадетский корпус, куда принимаются дети высокопоставленных лиц? Оценили мои заслуги…
Скупо и неумело улыбнулись скверные плоские губы Лаптева. С довольной усмешкой проследил он, как против воли Верховского передернулось его надменное, выхоленное лицо: «Что? Выкусил, барич?»
– Я петербургский исконный житель. Там и трудился в поте лица. Началась вся эта заваруха с революцией. Решил сбежать из Питера – от греха подальше. Поселился в Хабаровске. Купил два дома. Один – семье, другой поделил на четыре квартиры – сдаю. Решил жить тихо, скромно. Из огня попал в полымя. Японец тут есть один, Фукродо. Он в Хабаровске еще до революции жил. Прачка. Прачечное заведение имел. А теперь он у них в штабе большой чин. Как он обо мне узнал – не ведаю. Вызвали меня и без разговоров предложили кое-что сделать. А потом Калмыкову передали. Я и просил, и молил не трогать: хочу, дескать, остаток лет пожить не озираючись, не ожидая, что оглоушат по башке. Не послушали: пригрозили. Вот и бегаю опять как белка в колесе. А в сердце заноза!..
Сынку я о своей работе никогда ничего не говорил. Домовладелец и домовладелец, живу доходами с квартир. Да и жене лишнего не болтал. Только она, видать, догадывалась. Она у меня тихая-тихая. Идет по жизни – как тень скользит. Сколько раз, бывало, в Питере просила: «Уедем, Тимофей Васильевич, в деревню. Дом купим, земли, хозяйствовать будем», – сама в глаза глядит укоризненно, а спросить не решается. Обещал я ей. Уехали. Вот и тут настигла нас беда…
