Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)
– Идите по домам, сельчане. Дайте Насте в тишине побыть.
Изба пустеет. Лерка притулилась на табуретке около кровати, на которой лежит Настя. Настя, строгая, недоступная, не приходит в себя… Вдруг она открыла один глаз, потом другой и долго смотрит вверх.
– Бабенька Палага! Подвинь ко мне дочку, дай взглянуть на кровинушку мою… – Сиротливая скатывается у Насти слеза; голос слабый, как далекий колокольчик, как шелест травы под ветром.
Палага торопится, шаркает ногами, трясется седая ее голова – двигает поближе к кровати маленький стол, на котором лежит мертвая девочка. С трудом повернув голову, Настя стонет:
– Воск у нее в волосиках! Воск!
Алена вовремя подхватывает бессильно покачнувшуюся Лерку и, держа на коленях, укачивает. Очнувшись на миг, Лерка видит: Настя выбирает воск из льняных волос усопшей дочери…
Под вечер багрово-желтое ушастое солнце садилось в двойном белом кольце, обещая лютую стужу и ветер.
Бум-бум-бум! Бум-бум! – глухая, назойливая дробь барабана.
Остро, как стекло под железом, визжит снег, придавленный огромными коваными бутсами и фетровыми сапогами, обшитыми ярко-оранжевой кожей. Тяжелые мерные шаги солдат неотвратимо и четко отбивают такт однообразного, скудного мелодией марша.
По дороге идут солдаты, рослые, сытые, и скалят зубы в веселой, тупой улыбке – американцы. За ними идут японцы – узкоглазые, низкорослые, в низко нахлобученных на лоб шапках-ушанках или в суконных шапках, под которыми поддеты наушники. Они непривычны к лютым морозам, ежатся, бьют рукавица об рукавицу. Солдаты рассматривают сожженные дома, смеются, подталкивают друг друга локтями, лопочут на чужом, непонятном языке.
– Зорили село американские солдаты и японцы…
– Японец пришел?! Беда и смерть пришли!
– Говорят, следом за ними и калмыковцы придут!
Бум-бум-бум! Бум-бум! – бьется в высоких сугробах, наметенных у изгородей и на берегу Уссури, нудная, угрожающая новыми бедами, зловещая дробь барабана.
Отряд вооруженных до зубов людей в военной форме движется по главной улице села Темная речка.
Встревоженные женщины, ребятишки провожают испуганными глазами незваных и нежданных пришельцев.
– Глянь-ка, пушки, пулеметы!
– Все новенькое, все с иголочки!
– Господи! Кого это еще на нашу голову принесло?
– Ратуйте, люди добрые! И до нас американец и японец дошел.
– Откуда только это зло берется?
– Это они, видать, утром село-то обстреляли?
– Их, бессовестных, рук дело!
– На безоружных с пушками! Вояки! Горе и смерть нам!
Бум-бум!
Утром, молча, без слез и причитаний, темнореченские бабы вытаскивали из-под черных, обуглившихся бревен трупы жевайкинских ребят.
Женщины, пряча лица, чтобы скрыть сердечную боль, расчищали пожарище. От теплых, обгорелых бревен, залитых водой, шел на лютом морозе пар, как из бани.
Ветер свистел и прохватывал насквозь.
– Погодка! Вчера солнце – как в мае, глазам больно смотреть, а сегодня, видать, буран надует, – растирая озябшие на холоде, посиневшие руки, говорит Алена Смирнова.
Марья подошла к Алене, поправила сбившийся платок, добрым, материнским движением провела по черным, блестящим от снега полукружиям бровей, молвила заботливо:
– Смотри, родимая, не остынь на ветру. Ты вся мокрая…
– Не могу я, Марья, не могу! – неожиданно затряслась в беззвучных рыданиях Алена. – За что они их? За что? Сердце бы свое вынула, им отдала, чтоб только жили…
– Пять… шесть… человек, – грозным басом ведет скорбный счет бабка Палага и грозит черным, будто прокопченным, пальцем в сторону небольшой горушки, где в казармах расположились американские и японские солдаты. – Будьте вы навеки прокляты, изверги окаянные! Ни дна вам, ни покрышки, проклятым отныне и довека!
Опираясь на клюшку, бабка Палага вещает глухим, прокуренным голосом, в котором бьется правый, святой гнев:
– Отцов ихних германец на фронтах побил, матери, как яблони в засуху, от горя и нужды посохли… Остались круглые сироты, и их кончили. По какому праву иноземцы на нашу землю пришли и, как вша по бараньему тулупу, расползлись? – кричит негодующе Палага. – Думали вы об этом, бабы? На Красной речке, сказывают, они снарядом в приют угодили. Сирот несчастных, и без того войной обиженных, без отцов и матерей намыкавшихся, двенадцать человек уложили. Двенадцать невинных душ! Знаете вы об этом, бабы?.. Думали вы об этом, бабы?..
Женщины, охорашивавшие останки убиенных, вздрагивают, разгибают усталые спины: страстный выкрик Палаги, вопль оскорбления и боли, находит отклик в намучившихся бабьих сердцах.
– Думали, бабушка Палагея, ох как думали… – мрачно отвечает ей Алена Дмитревна.
Внезапно она бледнеет до синевы.
Бабы крепятся изо всех сил, глядя на Алену. Она опустила густые ресницы, из-под век катятся редкие слезы, сомкнутый рот женщины безмолвно кричит о скрытой муке много страдавшего человека.
Первая не выдерживает старуха Костина. Всплеснув руками, она валится в снег, кланяется убиенным:
– Сиротиночки горькие! Ох, сыночки вы мои родимые…
Рана матери, недавно потерявшей двух сынов-погодков, навсегда останется открытой. Старушка безутешно плачет о чужих детях, погубленных той же слепой, бесстыдной силой, которая погубила ее родных детей. Не сдерживаясь более, плачут и остальные женщины. Только бабка Палага не плачет. Что шепчут черствые от стужи, бурые губы? Молитву? Проклятия?..
Глава шестая
В лучшем темнореченском доме, в столовой, освещенной висячей лампой, покоящейся в бронзовом ажурном абажуре, за столом, уставленным закусками и винами, сидели два американских офицера.
Домовитый хозяин дядя Петя предлагал гостям ром, водку, шустовский коньяк, просил закусить свежей зернистой осетровой икрой «собственного засола».
Гости вольготно расселись на стульях и, положив на крашеные табуреты ноги в белых фетровых сапогах, обшитых блестящей, добротной кожей на носках и запятниках, наслаждались покоем и яствами.
Американцы – подполковник Линдей и офицер Бидуэлл – сообщили дяде Пете, что их воинская часть временно, о, конечно, временно, пока не прекратятся беспорядки, вызываемые нелепыми и нереальными призывами большевиков к восстановлению Совдепов, обосновывается в казармах, расположенных вблизи от Темной речки. И Линдей и Бидуэлл хорошо владели русским языком. «По долгу службы», – скромно признался Бидуэлл. «По зову сердца: люблю русских…» – присовокупил скромно Линдей.
– Итак, мы будем с вами близкими и, я надеюсь, добрыми соседями, мистер дядя Петя, – почти ворковал, ласково улыбаясь, изрядно осоловевший подполковник Линдей, пожилой цветущий человек с коренастым, почти квадратным туловищем.
Его соратник, рослый молодой офицер Бидуэлл, с явной опаской поглядывал на подполковника, на его мускулистое тело боксера. «Хлещет рюмку за рюмкой. Еще опьянеет, наделает дел: во хмелю его тянет на драку».
– Душистый ром в смеси с коньяком и божественной русской водкой – какой это очаровательный букет! – сладостно ворковал Линдей и подливал в стопку то из графина, то из бутылей, которые стояли на маленьком столике, вплотную придвинутом к обеденному столу. Короткопалая кисть нежно обняла стопку и молниеносно выплеснула смесь в широко открытый рот. Блеснули на миг зубы, щелкнула тяжелая челюсть, и Линдей медленно прикрыл глаза. – Коктейль. Какое блаженство так отдохнуть! Мирный домашний очаг. Словно нет войны и суровой доли солдата… – И, вновь сверкнув прочными, без зазубринки, зубами, подполковник добавил, что он решил переночевать здесь, в этом гостеприимном, уютном доме.
– У вас, как я заметил, чудесная ферма. Замечательный бык-производитель. Я в этих делах разбираюсь: мои родители – потомственные владельцы бойни в Чикаго. Да, ваш дом по удобствам не уступает фешенебельному городскому: блеск и чистота кругом. Пять комнат, приятная меблировка, крашеные полы, ковры, диваны, со вкусом подобранные китайские, японские безделушки. Вы бывали там?
– Китай? Рукой подать, рядом граница-то, – криво улыбнулся дядя Петя. – Я человек торговый, приходилось бывать и в Китае и в Японии.
– Китайский спирт, чулки, чесуча, опий? – понимающе и сочувственно перечислял Линдей. – Контрабанда? Молодец! Молодец! Бизнес – великая сила. Одобряю. Вижу, вы понимаете толк в вещах изящных и украшающих жизнь.
– Не хлебом единым сыт человек, – покорно выдохнул дядя Петя.
– Я удивлен, искренне удивлен. Знаете, мне пришлось побывать в селах и деревнях Приморья. По долгу солдата, так сказать. Бывал во Владивостоке, на Сучане. Недавно нам было поручено, так сказать, прочесать районы Хабаровска, – в профилактических целях, конечно, – вокзал, окраинные слободки… проверить, нет ли запасов оружия. И там я не встречал такого добротного дома, как у вас, дорогой друг. И радушие, редкое радушие. Благодарю за хлебосольство. Верьте, я, подполковник Флойд Линдей, отдыхаю здесь уставшей душой. Почему я не вижу женщин и детей в этом богатом доме? Вы их упрятали? – неожиданно вскипел подвыпивший Линдей.
Дядя Петя, ранее никогда ни перед кем не терявшийся, взглянул на налившееся кровью, красное лицо подполковника; встретившись с тупым взглядом его голубых, каких-то стеклянных глаз, внезапно почувствовал, как задрожали колени от неясного и темного предчувствия неотвратимой беды. Не находя нужного спокойствия, теребя рыжую пышную бороду, он потерянно бормотал:
– Милости просим! Ночуйте на здоровье. Залу вам отведу. Жилья хватает. – И вдруг с провизгом от злобы – чего с ним тоже никогда не случалось – цыкнул на появившуюся в дверях молоденькую жену: – Цыц в спаленку, Марья! Тут дела не бабьего ума!
Марья исчезла с быстротой молнии. Зоркий, светло-синий, как у куклы, глаз Бидуэлла, белокожего великана с румянцем во всю щеку, успел усмотреть – бледное, без кровинки лицо, расширенные от любопытства и страха серые глаза миссис… дяди Пети… «Этот странный рыжебородый русский, похожий на морского пирата, уверяет, что у него нет и никогда не было фамилии. Мистер дядя Петя? Миссис дядя Петя? Забавно и умильно!» – думал зело подвыпивший Джонни Бидуэлл, и фантазия его лихорадочно заработала: он успел заметить крупные малиновые губы миссис Марьи. О дьявольский соблазн! Какой красивый рот!..
Жалостно-постные интонации голоса дяди Пети вернули Джонни к действительности.
Настороженный, взъерошившийся хозяин уловил жадный взгляд офицера, брошенный им на Марью, и встревожился не на шутку.
– Детишками меня бог изобидел, не дал, – тоненько пел-балабонил дядя Петя, – жду, вот жду, да жена Марьюшка все болеет, сохнет, как былинка в поле, в чем только душа держится…
Мнительный здоровяк Линдей поспешно, с явной опаской, отодвинулся от хозяина. Упитанному организму подполковника претили болезни. «Еще нарвешься на неприятности. Чиста ли посуда? Не схватил ли я заразу? Сифилис? Чахотка? Нас предупреждали, что на Амуре и Уссури даже прокаженные есть. Выпью еще водки. Водка дезинфицирует. Удружил, проклятый контрабандист!»
– Бидуэлл, дружище, едем в казармы! Посмотрим, как устроились наши бравые ребята. Мы будем с вами часто встречаться, дорогой… э… э… дядя Петя. Дела, прежде всего дела! Ваша Темная речка – убежище большевиков, сбежавших из Хабаровска. Мы, американцы, держимся строгого нейтралитета, мы абсолютно беспристрастны и не вмешиваемся во внутреннюю жизнь русских. Но мы помним, что большевики вооружали врагов России и союзников – австро-германцев, которые хотят захватить Сибирь, подчинить Россию Германии. Восточный фронт союзников – под прямой угрозой. Наш священный долг, долг старых вояк американцев – способствовать миссии спасения России. Я хочу, дядя Петя, чтобы вы пояснили русским, зачем направлены наши войска в этот дикий край. Миролюбивый поход американской армии имеет одну цель – помощь чехословакам, на которых обрушились удары красных, вступивших в преступный союз с немецкими шпионами. Наш союзнический долг – уничтожить угрозу со стороны германо-австрияков. Помните, Джонни, как в Приморье, в деревне Ново-Москва, наши русские коллеги казнили двух немцев-военнопленных, сбежавших из Владивостока к сучанским партизанам? Немцы были так измучены и истощены во время побега, что не выдержали бы суровых походов партизан по непролазной тайге. Их спрятали у верного человека – подкормить, дать возможность окрепнуть. А тут в Ново-Москву нагрянул мужественный белый генерал и обнаружил германцев. Стояли январские крутые морозы. Раздетых догола немцев бросили на лед и забили до смерти проволокой. Помните, Джонни?
– Конечно, помню! Партизаны прислали тогда нашему союзному командованию протест против бесчеловечных действий белогвардейцев. Я был с вами, Флойд, в числе членов комиссии по проверке заявления партизан…
– У меня, в моем личном архиве, – бесцеремонно перебил его Линдей, – хранятся фотографии казненных немцев. Берегу и копию составленного нами акта. Но каков дальнейший результат нашего акта, мы не знаем… Нам дана верховная директива не вмешиваться во внутренние дела России. Мы выступаем в качестве наблюдателей. Мы не думаем о реставрации прогнившего русского самодержавия, мы не разрешим расстрелов, беззаконий, порок. Но мы не можем вмешиваться в дела наших союзников. Я, подполковник Флойд Линдей, гарантирую…
– А по Темной речке ведь вы стреляли? – взъерошив рыжую бороду, прикидываясь простачком, запел дядя Петя. – Дома пожгли, с землей сровняли, народ положили, а говорите – нейтралитет. Недопойму я что-то.
– Голубчик! Дядя Петя! Мы только наблюдатели. Наша задача – моя и Джонни – разместить наших славных парней в казармах. Нам нельзя было без предосторожности войти в село, известное командованию как зараженное большевистским духом. Ни японцы, ни мы не могли подвергнуть риску наших солдат. Предписано было пройти вашим селом, и мы решили дать несколько выстрелов в превентивных целях. Подчеркиваю – только в превентивных целях!
– Понятно! Понятно! – согласно кивал головой дядя Петя и думал: «С кровью едят, видать, их… эти самые… превентивные…»
Разгоряченный Линдей хватил подряд еще несколько стопок водки, и скоро его зело развезло. Он захрапел на диване, забыв о страхах заразы.
Бидуэлл, лежа на кровати с мягкими перинами, долго не мог заснуть: слушал, не скрипнет ли дверь, не войдет ли, как таинственное привидение, бледная женщина с крупным малиновым ртом. Но женщина не шла. Вскоре мысли Бидуэлла потекли по другому руслу, перебирая события последнего времени. Юморист Линдей! «В превентивных целях»! И бровью не повел. Превентивные снаряды, способные в минуту снести дом за домом! Кто-кто, а он, Джонни Бидуэлл, отлично знает, чем остро подперчен «нейтралитет», прославляемый подполковником.
Джонни взглянул в окно. Лунная ночь. Жемчужно-зеленоватый свет вольно лился в оконные рамы, блестел на причудливом снежном узоре на стекле.
Офицер перевел глаза на Линдея. В призрачно-зеленоватом лунном свете лицо подполковника казалось мертвенно-серым. Бр-р! Здорово смахивает на покойника. И, как всегда, на губах улыбка, знакомая стандартная улыбка. Нет, не спалось розовощекому рубахе-парню Джонни. Обиды. Множество обид. «Надо не зевать, не хлопать ушами, не кричать без толку: „Ио! Ио!“ – как безмозглый осел. А все же любопытно, на какое добро так жадно щелкнул здоровенными зубами Флойд? Ласков, как молодожен, быть тебе, дядя Петя, без добра. А почему не взглянуть, что за вещички стоят в зале?»
Тихонько, стараясь, чтоб не трещали предательские половицы, Бидуэлл прошелся по большой трехоконной комнате. Вот оно, богатство. Привалило наконец. За каждую такую тонкую, изящную штучку на родине отсыплют кучу полновесных долларов. Затаив дыхание Джонни открывает дверцу горки, берет в руки фарфоровую фигурку голого по пояс китайского божка, сидящего на троне. Божок чрезвычайно тучен, весь в складках жира.
Взгляд офицера невольно приковывается к поблескивающему в лунном свете круглому, сытому животу божка, к его слегка оттопыренному пупку. Как живой! Джонни случайно качнул фигурку, и, словно насмехаясь над ним, божок закачал головой. Вверх-вниз, вверх-вниз! Бидуэлл глянул в фарфоровое упитанное лицо, и ему почудилась человеческая лукавая усмешка в узких, прищуренных глазах.
– Положите-ка этого Будду обратно, дружище Джонни, – вдруг спокойненько заворковал Линдей на своем диване.
Великан офицер, застигнутый врасплох, замирает, как испуганный кролик.
– Здесь, Джонни, мы не возьмем ни одной вещицы… пока, – подчеркнул он последнее слово. – Думается мне, что этот… мм… мм… дядя Петя может сослужить нам службу. Его надо прощупать… постепенно. Дать сливкам отстояться. А вы спешите. Ай-ай, нехорошо! Тайком. Один. – В ворковании Линдея появляются ноты, похожие на рык тигра. – Забыл о друге… старшем начальнике, которому всегда принадлежит… приоритет! Раскиньте мозгами, если они у вас не куриные, в чем я сомневаюсь. Он ведь знал, что мы пришли? Знал. Но ему в голову не пришло упрятать эти вещи подальше, а он лучше нас с вами осведомлен, какая это ценность. Следовательно, у него есть нечто еще более ценное? Такова логика! Вот об этом и надо подумать, а не бросаться на пустячки, как хорек на курицу. Все поняли, Бидуэлл?
Джонни, потрясенный железной логикой подполковника, молча поставил божка в шкаф, прикрыл осторожно дверцы и на цыпочках, низко опустив повинную голову, прошмыгнул к своей кровати.
Глава седьмая
Полным-полна изба Новоселовых. Уходят одни, приходят другие – отдать последний долг.
В кухне на лавке сидят рядышком Силантий Лесников и старик Костин. Они отдыхают: только что изготовили из выстроганных рубанком досок гроб-домовину для Галки.
В горенке все еще хлопочут Марья Порфирьевна и Алена – убирают, чистят, моют закоптелую избу.
Лерку будит голос крёстной матери:
– Настя в себя зашла. Очнулась. Фершал пулю ей вынул…
Алена, тревожно поглядывая на оцепеневшего у гроба Михайлу Новоселова, подходит к Марье и говорит:
– Уходить ему надо. Пусть прощается. Не ровен час налетят, сгубим мужика.
– Ничего. Дай ему на дочку наглядеться в остатний раз. Моего Димку да Борьку Сливинского бабка Палага в разные концы деревни сторожить поставила. В случае чего упредят.
– Уходить, уходить ему надо! Думаешь, случайно снаряд в Михайлину избу попал? С расчетом били: знали, что партизанит. Пора ему уходить, не донес бы кто.
Алена подходит к Михайле и кладет ему руку на плечо:
– Миша! Миша!
Лерка смотрит на отца. Какой большой – встал и полгорницы занял, сам почти под потолок. Уходит!
– Тятька! Не уходи! Маманя померла. Галка померла. Не уходи, тять!
Отец подхватил ее на руки. Лерка судорожно ткнулась лицом в теплую отцовскую грудь.
– Кажись, сомлела, – обеспокоенно говорит отец и укладывает дочь на кровать.
– Побереги моих-то, бабушка. Все, что у меня в жизни осталось. Эх! Играли мы в бирюльки, цацкались с белыми… Подыматься всем народом надо, пока не побили всех. Под одно крыло собираться. Кума Марья! Алена! Приглядывайте за Настей и девочкой. Соображусь, загляну.
– Иди, иди, Миша. Пригляжу, чать, крестница мне, не чужая. И Настю догляжу. Ты только выжди, на рожон не лезь.
Отец целует Лерку, приглаживает косы, опять целует. Глядит не наглядится. «Одна осталась, кровиночка моя. Выживет ли Настя?» Припал воспаленными губами к голове дочери. Потом осторожно оторвал ее вцепившиеся в телогрейку руки, наскоро набросил солдатскую шинель.
– Учись, Валерия, школу не бросай. Не маленькая, сама понимаешь, что не ученый – слепой… – «Дочка, дочка! При живом отце сирота!»
– Уходи, уходи, Миша! Не проведал бы «бык-корова», он новым властям служит…
Лерка лежала под шубенкой, тряслась в ознобе. Нет шустрой, проказливой непоседы сестренки. Настю застрелили – будет ли жива? Забылась Лерка, заплакала. И маманя умерла. Маманя умерла!
– Мама-ня! Ма-ама…
– Чевой-то ты, Лерушка? Христос с тобой. Мать вспомнила… – утешала, утирала слезы Алена. – Сиротка моя…
В кухню из горенки выглянула Марья Порфирьевна:
– Алена! Подь-ка сюды! Настя родит. Новая напасть – загодя до срока. Беги за Палагой…
Похоронили Галинку. Ни жива ни мертва повернула Лерка с кладбища домой, но крёстная сказала сердечно:
– Ты, Лерушка, поживешь два дня у меня. Сейчас тебе в родной избе небо с копеечку покажется. Маненько охолонешь, обыкнешься с бедой. А мы с Палагой и Аленой избу обиходим, побелим. За Настей и братиком твоим присмотрим, за Ванюшкой…
Вечером, уложив свою «ораву», Марья Порфирьевна села вязать Лизутке платок, думала-говорила про себя:
«Не напасусь шерсти на варежки и носки, все горит на ребятах. Надоели парнишки-штанишники, а теперь Лизутка появилась. В семье дочка прижилась. Ясноглазая. Добрая. Штанишники мои ей во всем угождают. Косы ей отращу. Ленты алые вплету. Вытяну ли? От Ванюши вести нет – извелась вся. Заскочил как-то Михайла на минутку – глянуть на сына новорожденного и Лерку, сказал коротко: „Здоров твой муженек. Только писать ему некогда, скоро идут на задание“. Ванюша. Всего несколько месяцев, как свадьбу отпраздновали, а все больше в разлуке. Кто думал, что побегут мужики в леса дремучие, только бы не попасть в армию белых… Ваня партийный человек, ему от беляков смерть первому грозила. Не таков он, чтобы прятаться, беду народную пережидать, на теплой печи лежа!
– Прости меня, Марья Порфирьевна, – сказал он, – прости, Машенька! Не суди. Не гневайся. Ухожу я в отряд Сергея Петровича. Старый друг там нашелся. Мы с ним при царе грузчиками в Хабаровске работали. В одно время нам лоб забрили, вместе в окопах вшей кормили. Вместе на Уссурийском фронте белочехов били. Вместе от японцев уходили… Гонца прислал: зовет меня в отряд…»
Не удерживала Марья Порфирьевна, не отговаривала своего «короля червонного». Знала – не удержит, вылетит сокол из гнезда!
Ночь шептались Дробовы: обдумывали, как дальше Марье жить-бедовать. Опять пойдет на поклон к дяде Пете. О своих парнишках и не говорил больше Иван Дробов после того, как Марья сухо отрезала:
– Твои. Мои. Чего ты их делишь? Все они мои. Не брошу. Жилы вытяну, с ног свалюсь, околею – ну, тогда не обижайся. А пока жива, живы будут и ребята…
Дядя Петя охотно принял Марью Порфирьевну: «О чем речь? Работница известная». Да! Будто чуяла, боялась с Иваном судьбу связать. На пьянковской мельнице механиком работал. Овдовел. Долго жену оплакивал. Марья как-то на Горяч-камень на берегу Уссури присела – и он откуда ни возьмись. Присел. Перекинулись несколькими словами. Марья, чем-то невольно встревоженная, домой поспешила. В тот же вечер к Насте пришла, хоть и недолюбливала ее за крестницу. Судьбу пытала-гадала.
Настя старые карты раскинула и понесла околесицу о казенном доме и червонном короле у сердца трефовой дамы. Не верила гадалка в душе, что кто-нибудь позарится на вдову с семью ребятишками. Трефовая дама – Марья Порфирьевна – тревожилась от ее туманных намеков, роняла слезы, крупные, как капли дождя в начале грозы, конфузливо вытирала их тыльной стороной многострадальной, заскорузлой ладони.
Однажды Марья застенчиво призналась Насте, что и впрямь появился червонный пышноусый король, да трепещет, не решается она определить свою вдовью судьбу. Господи ты боже! У нее, у трефовой дамы, семеро ложками по столу стучат, а у червонного короля два паренька остались после смерти жены. Вот тут ты и подумай! Ах, на беду, на излишние страдания подвернулся сосед, король червонный!
Думай не думай, а стал частенько захаживать Иван Дробов в Марьину избу. Веселого и легкого нрава оказался захожий гость. Ребятишки к нему как смолой приклеились: вместе салазки мастерят, змея в небо запускают, лук из гибкого тальника гнут; он их и рыбалить учит: как ловчее перемет забросить на матушке Уссури; советует, где вернее рыбу искать, какую наживу на крючок наживлять.
Раскинет ручищи, загребет в охапку семерых Марьиных мальчишек, растущих без отцовской ласки, и задушевным голосом учит их петь веселые и протяжные русские песни. Ребята галдят: «Дядя Иван! Дяденька Иван!»
И когда изредка обращался он к Марье с вопросом и она отвечала ему, то слышала в своем голосе весенний молодой звон.
Уйдет Иван, а за ним следом и веселье из избы уйдет, смотришь, повседневная забота-зануда выскочит. Беспокойно ворочается ночью Марья Порфирьевна на опостылевшей жесткой лежанке, вспоминает ласково-озорного Ивана Дробова. «Легкий, ох, боюсь, легкий он человек, вроде покойного муженька… царство ему небесное…» – беспокойно думает она, вспоминая веселого, беспутного Захара.
А если не идет день-другой Иван Дробов, затуманится Марья Порфирьевна, защемит молодое сердце: «Кто польстится на такую ораву, как у меня? И моложе и красивее, взгляднее была – ни один не посватался. Кому охота такую обузу брать?.. Нашелся, нашелся такой человек! Только оторвали от нас Ваню, разлучили злые вороги, ни дна им, ни покрышки, проклятым! И просвета не видно!»
Марья Порфирьевна ахнула: за вязаньем и думами не заметила, как ночь проскочила.
Так тому и быть! А жить надо: работа-забота зовет. Дядя Петя нетерпеньем мается: «Где это сестрица Марьюшка запропастилась?..»
