Текст книги "Заря над Уссури"

Автор книги: Вера Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)

«Его превосходительству генералу Молчанову.

Не откажите принять ответ на ваше пожелание.

1. У меня имеется высшее командование и правительство, которые не уполномочивали меня вести с кем-либо переговоры».

«Ах, нет, дьявол его возьми! Не буду я ему мягко стлать – мне с ним не спать! Старая перечница! Меня, Ивана Шевчука, к измене клонить?»

Шевчуку даже холодно стало в теплой крестьянской избе, где он, как запорожские казаки султану, сочинял письмо белому генералу. Взяв с табуретки и глубоко нахлобучив на светло-русую голову буденовку с красной звездой посередине, Шевчук подумал злорадно: «Выкушай, старый хрен, на доброе здоровьице!» – и, обмакнув перо в чернила, дописал:

«2. Если придется вас расстрелять, о чем я только мечтаю, это я с большим удовольствием сделаю без разрешения свыше.

Начальник Тунгусской группы Шевчук 29 января 1922 года»

На продолговатом, гладковыбритом лице Шевчука засияла улыбка: «На-ка выкуси!.. Теперь за дела!»

Шевчук раскрыл карту Хабаровского края, впился в кружок – Волочаевка!

Красный карандаш начальника провел стрелу: Тунгусска – Волочаевка. Стальной орешек – Волочаевка!

Новый, 22-й год расщедрился, приголубил Вадима Яницына. Он, спеша, записал: «Я не только политработник, но и ратник, воин, боец! 4 января с частями НРА – в Особом Амурском полку я принимал участие в наступлении – и маленько хлебнул славный воздух победы. Черт возьми, какой замечательный воздух! Пил и пил бы его без конца.

Воодушевленное наступление напоминает наводнение: наши войска хлынули на врага, как вешние неостановимые воды: взят разъезд Ольгохта, отбиты у белых укрепленные ими сопки Лунку – Карани, с ходу вышли на станцию Волочаевка. Но тут – стоп! Пыл студил жесточайший, тридцатипятиградусный холод, а продвижение и закрепление успеха – недостаточность сил: белые отстояли Волочаевку. Нам пришлось пятиться назад, как это говорится, на „исходные рубежи“ – на станцию Ин.

11 января. Белых подперла наша инициатива: стремясь взять реванш, вымуштрованные, отборные офицерские части бросились в наступление вдоль линии железной дороги. Но поражение ждало псов сторожевых: на линии осталось много офицерских трупов.

Вчера с чувством трепетного душевного подъема мы встречали военных работников из Центра. Люди с той Земли! Люди Советов! Ленин и ЦК РКП(б) думают о нас, понимают наши нужды!

Радостное чувство властно владело мной – я не мог их отделить от Ленина. Забайкальские товарищи тоже направили к нам военных и партийных работников – коммунистов. Живем, живем!

Сверхтяжело нашим бойцам: лишения и холод их донимают. Продвижению поездов с продовольствием, снаряжением, оружием, обувью, теплой одеждой, медикаментами мешают на редкость частые снега, заносы, сильные морозы.

А какая ясность цели у наших воинов, какая горячность, убежденность, чувство долга; какой революционный жар и нетерпение воздать должное по заслугам белым прихвостням Японии! Одного я не пойму: неужели бесстыдные торгаши родиной не видят, что их заставляют выгребать из огня каштаны для страны – душительницы их народа? Беспредельное падение».

Подразделение Лебедева после напряженной учебы отпущено на отдых – в тепло, в уют настоящей казармы, столовой, с запахом свежего ржаного хлеба. Ночь. Мирно спят усталые воины. Рядом с койкой Лебедева похрапывает Борька, – и здесь не отбились от настырного парнишки, преследовал по пятам.

Не спалось Сергею Петровичу. Он вставал, курил, прислушивался: не раздастся ли шум шагов, не зазвучат ли знакомые голоса боевых друзей, ушедших в дерзкую, рискованную операцию?

Отобрали наиболее стойких и надежных людей. По предположению Сергея Петровича, партизаны должны были вернуться еще вчера. «Неужели провал? Неужели белые узнали и подготовились? Быть не может, чтоб все погибли. Молодцы – на подбор! Семен Бессмертный, Ваня Дробов. Милые вы мои! Сирота я без вас…»

Совсем было разжалобился Лебедев, да услышал за окнами казармы голоса, бряцание оружия.

– Идут. Идут, мои верные… – Он выскочил из казармы, раздетый, без шапки, не чувствуя сорокаградусного мороза, злого январского ветра. – Пришли!

Партизаны, остававшиеся на отдыхе, выскакивали из казармы – встречали товарищей.

Лесников свирепо зарычал на Сергея Петровича, прогнал в казарму, шел следом.

– Молоденький какой, прыгает на морозе в одной рубашонке! Храбрился один такой, да и помер от ознобу… – сердито ворчал он.

– Заждался!.. Что это вы так долго?

– Долго? А нам и не приметно. Как один час пролетело время. Горячка, Петрович, была большая! – сбивая с сивых усов и бороды лед, простуженно и возбужденно хрипел Силантий. – Знаешь, товарищ командир, какое сурьезное дело завернулось!

– А Семен где? Иван? Все благополучно?

– Все в порядке. Нашим повезло, все уцелели. А так, известное дело, есть и раненые и убитые.

– Я считал, что вы еще два дня назад должны были вернуться. Почему такая задержка вышла?

– А мы беляков подальше в тайгу заманивали. Они нас преследовать бросились, ну и пришлось с ними маненько в кошки-мышки поиграть, пока не надоело. Были у них, у преследователей-то, кудри, да посеклись! – лукаво посмеивался Силантий. – Ох и жаркое дельце было, Петрович. На красоту! Удачное дельце – трепанули мы их и в хвост и в гриву. Вчерась нас собрали, начальник вышел, из больших, видать, военных начальников: голосина у него зычный, крепкий, как у боцмана, в плечах широк, и черная борода до пояса. Поздравил нас торжественно: «Поздравляю, говорит, вас, товарищи! Операция, говорит, выполнена блестяще. Поставленная задача – нарушить работу тыла белых – решена. Благодарю вас, родные, друзья-товарищи!..»

Я тут не стерпел, отвечаю: «Да здравствуют Советы! Да здравствует Ленин!» Он мне в ответ улыбается. Пондравился мне – славный такой, веселый командир. Голосистый. Голос как у архирея.

– Дрались на станции или в казармах? – спросил Лебедев.

– А ка-ак же! Такой бой на станции и в казармах учинили – аж стукоток стоял. Беляки нас не ждали, а сам знаешь, с внезапного напугу как человек заходится? Паника, известное дело, началась. Откуда? Как? Где прорвались? Сколько их? Может, и в Хабаровске бой идет? Пока они туда-сюда мыкались, мы их добро пощелкали: у многих была голова, да земля прибрала. Убитые, раненые, и «языков» прихватили. У нас дело было на широкую ногу поставлено: впереди разведка шла, и ей повезло: захватили заставу белых, узнали от нее пароль. А с паролем дело известное – ладно послужил и вперед проскочить дал. Идем, как через открытые ворота, тихо, смирно, без шума. По дороге еще две сторожевые заставы сняли. Подошли к станции, и только тут белые очухались – заметили нас. Стрельбу открыли – пошел бой, веселое сражение. Ей-богу, не вру, товарищ командир, чуток все вдрызг не разнесли, да малость оплошали, припоздали, и они успели всполошиться…

С койки приподнялась голова Борьки Сливинского: любопытно парнишке! Борька славно прижился у Лебедева. Выполнял небольшие задания. Однажды он вымолил у Сергея Петровича разрешение принять участие в небольшой разведке. Там юркому подростку повезло: удалось подслушать важный служебный разговор по телефону двух офицеров, давший разведчикам ценные сведения.

Партизаны-разведчики, вернувшись с задания, доложили Сергею Петровичу о результатах разведки и расхвалили Борьку.

Парнишка стал еще упорнее рваться в боевые дела. Но Сергей Петрович, оберегая его жизнь, категорически запретил партизанам без его разрешения брать Борьку в серьезные операции.

Когда часть самых боевых партизан ушла в неведомом ему направлении, на неведомое, таинственное задание, Борька ходил сам не свой. «Не взяли! Эх, надо бы тишком двинуть! И когда я вырасту?!»

Вставал спиной к старой ели, на коре которой была вырезана зарубка, мерил рост, досадовал: «Опять не вырос! Два дня ем до отвала, как на убой, а не прибавился!»

Слушая оживленный говор вернувшихся партизан, догадываясь по их восклицаниям, что они пришли с большого дела, Борька чуть не плакал от досады. «Не взяли! Так все и прохлопаю!»

– А, Бориска! Красный воин! Народоармеец! А я думаю: кто это храпит? А это тот же Савка, на тех же санках, – дружелюбно подшучивал Силантий. Он любил парнишку за быструю сметку, за выносливость и умение сносить любые житейские невзгоды, за боевой задор. Силантий хитренько посмотрел на Борьку. – Не терпится? Рассказать, где были? – лукаво спросил он.

– Ой, дяденька Силантий! – только и мог вымолвить Борька.

– Я думаю, Сергей Петрович, в этом теперь особого секрета нету? – обратился Лесников к командиру.

– Конечно нет. Да Борис и не болтлив. Знает наши правила – держать язык за зубами, – улыбнулся Сергей Петрович расцветшему от его похвалы парнишке.

Лесников рассказал Борьке о походе в тыл белых.

– Неужели меня нельзя было взять? Я бы их там покрошил! – пылко сорвалось у Борьки. Паренек с отчаянием дернул себя за белобрысый вихор.

– Што ты, што ты, сынок! Куда с тобой связываться в такую даль, в такую лютую стужу, в таком смертном деле? – живо откликнулся Силантий, понимая обиду и досаду Борьки. – Кто бы это нам позволил? Нас самих-то по штуке, как кету для собственного засола, выбирали. Только самых крупных и жирных брали, а ты малёк еще, рыбка-бесхвосточка. – Он вновь лукаво покосился на отчаянное, упорное лицо друга. – Сергей Петрович уж и так кумекал-кумекал, кого послать. Не острамили мы тебя, не ударили в грязь лицом. Петрович… – приосанивался, прямил грудь Силантий.

Глава шестая

– Волочаевка – это Дальневосточный Верден. Здесь красные сломают себе шею. Хабаровска им не видать. Истекут кровью! – так заявил генерал Молчанов, когда закончил осмотр Волочаевского укрепленного района.

Сопровождающий его полковник Аргунов, старый вояка, прославленный строитель укреплений на фронтах первой мировой войны, самодовольно подтвердил:

– Волочаевка неприступна! Клянусь честью! Все пристреляно – никто и ничто живое не пройдет через сплошное огненное кольцо!

К западу от Волочаевки простирается голая снежная равнина, продуваемая остуженным зимним ветром. Пустые, необжитые места. Реденький тальник, жалкий березняк или обожженный зимней стужей кустарник.

– «Ни огня, ни теплой хаты…» – невесело шутят бойцы. – Не укроешься на снегу. Не подползешь незамеченный. Железный орешек – подступы к Волочаевке и высоченной сопке Июнь-Карань.

Но что это издали чернеется у самого логова врага? Будто темные, густые полосы низкорослого леса… Нет, это не заросли леса, – это выстроились ряд за рядом смертоносные заграждения, колючая железная, рвущая тело проволока на высоких, крепко вкопанных кольях-рогатках.

Густая, непроходимая паутина, обдуманное переплетение острых шипов, – постарался полковник Аргунов, несколько эшелонов колючей проволоки из хабаровских складов затребовал!

Не укроешься, нет, у этого лесочка – тут каждый вершок пристрелян, да и за версты перед ним. А и доползешь – на проволоке, расстрелянный пулеметами с броневиков, из укрытий, повиснешь трупом.

Мало того – и тайга справа и слева от равнины далеко вглубь заплетена густой смертоносной проволокой: нет обхода! А за этой непроницаемой железной сетью выложены могучие брустверы из мешков с землей. Сверху земляные стены засыпаны снегом и местами облиты водой.

Стужа схватила все это, обледенила. Позади многорядной колючей сети встали неприступные валы. Могучие орудия, бомбометы, пулеметы и пушки броневиков способны поразить, вскопать каждый пристрелянный квадрат на безлесной равнине впереди заграждений. А со стороны железной дороги – бронепоезда.

Надежно прикрывала укрепления высокая, обширная сопка Июнь-Карань, сама по себе твердыня, а с нее неоглядный – на версты – открывался обзор.

Белые войска сытые, одетые, обутые; полушубки, валенки, рукавицы – снабжены всем, вплоть до консервов, дорогих папирос, шоколада, вина. Размещены белые в теплых, надежных укрытиях и в домах близлежащих селений, – что им пурга, стужа сорокаградусная?!

А тут на снеговой, вылизанной ветрами безлесной равнине сутками лежали, закопавшись в снег, худо одетые голодные бойцы Народно-Революционной армии.

Вадим Яницын, сопоставив данные разведки о соотношении сил на фронте перед наступлением на Волочаевку, подвел итог. У белых штыков больше – на одну тысячу семьдесят пять; сабель – на девятьсот двадцать семь; орудий – на пять. Два бронепоезда у них, два – у нас. Наше преимущество – шестьдесят семь пулеметов: у них – сто три, у нас – сто семьдесят.

У них великолепная крепость. Скала. Неприступная гора. Они защищены, в тепле. Но там – барство, отчаяние, служба на хозяев. У нас – народ, идея, родина.

Мы победим! Победим!

Белогвардейцы веселились, любовались Волочаевкой.

– Отсюда начнем безостановочно бить красных. Покрошим! Разгуляемся!

Разведка белых донесла: красные готовятся к наступлению, на фронт прибыли главком Блюхер и командующий Восточным фронтом Серышев. Дальневосточное правительство бросает на передовые позиции лучшие воинские части.

– Пусть попробуют сунуться! Отобьем охоту, лягут костьми перед первыми же рядами железной сетки. У нас каждый аршин земли примерян… – не сомневалось в успехе белое командование.

А на передовых позициях Народно-Революционной армии, по колено в снегу, ходили по окопам Блюхер и Серышев. Они заботливо расспрашивали людей, знакомились с настроением воинских масс, бодрили бойцов дружеским словом, веселой шуткой.

Перед тяжелым наступлением, перед предстоящими страданиями, а возможно – и смертью, так важно услышать дружеское, ободряющее слово, так хорошо почувствовать воину отеческую тревогу и заботу первого из первых твоих командиров.

В серо-стальных глазах командующего фронтом Серышева искрится добрая смешинка, а за ней зорок, неусыпен, суров взгляд военачальника. Тысячи мелочей должен учесть он и неуклонно проторять дорогу к победе.

Неутомим главком Блюхер, – подтянутый, с желтой кобурой на поясном ремне, он идет из одного подразделения в другое и на лютом морозе рассказывает притихшим воинам о жизни Советской России, о героических, грандиозных победах Рабоче-Крестьянской Красной Армии над объединенными силами Антанты. Напряженно, забыв о холоде, с блестящими от волнения глазами слушают бойцы повесть главкома о гении человечества Ленине – вожде и друге миллионов простых людей, с именем которого шли они в сражения с врагом.

Блюхер говорил, как волнует Ленина судьба народа, над которым занесена бронированная тяжелая лапа хищника-интервента, – судьба жителей Дальнего Востока.

Отторженные от России силами зла, реакции, интервентов, красные воины напряженно ловят каждое слово главкома, горячо приветствуют его, представителя войск новой России – России социалистической.

Вдохновляющим призывным словом заканчивает Блюхер живую, жаркую свою речь, исполненную веры:

– Отчизна ждет вашего подвига! Изнурена, опустошена Антантой, гигантскими битвами с врагами наша Россия. Она верит, она ждет, она жаждет победы – победы над Волочаевкой!

Храбрые войска! Товарищи народоармейцы и партизаны! Будьте стойки и мужественны. Не отступать. Ни шагу назад. Да здравствует победа! Если не хватит патронов, возьмем врага в штыки. За глотку возьмем!..

В ответ неслось единое, многоголосое обещание тружеников войны:

– Даешь Приморье! На Во-ло-ча-евку!

– Да здравствует товарищ Ленин!

– Да здравствует советская власть!

Командование Народно-Революционной армии проводит перегруппировку сил, разрабатывает план наступления, согласовывает с начальниками самостоятельных партизанских групп направления их ударов, вводит в курс развертывающихся событий прибывшие на фронт свежие забайкальские части, ведет политико-воспитательную работу с народоармейскими массами.

Вот он, не за горами, близится день неизбежного столкновения. Еще и еще раз проверяется грандиозная панорама фронта, где развернется сражение.

Степан Серышев шлет дружеские записки боевым соратникам.

«Д. В. Р.

Командующий

войсками

Восточного

фронта

22 февраля 1922 г.

Действующая

… 1. Бейте белых гадов общим кулаком.

2. Это наступление решительное, и исход его будет решителен на всю кампанию».

Грозное слово – Волочаевка! Могучее слово. Кто побывал в боях под Волочаевкой, знает, какой богатырский бой, народный бой вели там Народно-Революционная армия и партизанские отряды.

Вместе с боевыми товарищами смотрела сестра милосердия Алена на крепость, которую надо взять, надо отбить у белых.

К примеру только: войск у белых – пехоты, кавалерии – больше, чем у красных, орудий – больше! Беляки сытые, одетые, в тепле и холе, обеспеченные: японцы не скупятся! Они из Сибири, Читы, Благовещенска, Хабаровска уже ноги унесли, а не хотят расставаться с краем. Зацепились когтями за Владивосток. Надеются на белых холуев – последняя ставка.

Девяносто шесть часов! Четыре дня. Девяносто шесть часов шли красные войска на приступ крепости!

9 февраля. Приказ начинать наступление.

Повалится Волочаевка, оплот, форпост белых, – и посыплются их войска к Тихому океану. За Волочаевкой рядом, рукой подать, задыхается Хабаровск – родной город, где нашла Алена свое позднее, яркое, как луг в цветах, счастье. «Вадим, Вадимка! Много ли дней нам пришлось побыть вместе?» Где-то он тут, близко, знает, что и Алена со своими друзьями будет драться за Волочаевку, может, ищет ее, а скорее всего, бросают его с одного задания на другое. «Политработник – о всех заботник», как говорит мама Маша. «Будет победа, тогда, наверно, свидимся, товарищ политработник?» – спрашивает Алена – и забывает о муже.

Холодная, освистанная ветрами, равнина. И снега, снега. И злая тишина, тишина перед бурей, готовой вот-вот разразиться с ураганной силой. Она вспоминает тайфун на море-океане, дикий посвист взбесившегося ветра. Буря. Скоро грянет буря! И опять мысль возвращается к Вадиму…

Вооруженная японцами белая орда быстро подвигалась к Хабаровску. Яницын, легко раненный в руку, – он был среди войск, делавших последнюю попытку удержать город, – урвал часок – заскочил домой.

– Оставляем Хабаровск, – сказал он матери и жене. – Думаю, что вам тут могут грозить неприятности. Уезжайте вместе в Темную речку, там переждите. Авантюра белых не будет очень длительной…

– Я отвезу маму Машу в Темную речку, а оттуда в отряд, к Сергею Петровичу и бате, – сказала Алена. – Мама Маша, быстренько собирайте ваши вещи…

Они остались вдвоем. Он прижал ее к себе, гладил золотую голову жены… «Какая по счету разлука?»

– Не останешься ли дома, в Темной речке? Повоевала, свой долг выполнила… Сейчас предстоит мужской разговор: за горло, без жалости и пощады, как они нас. Останься с мамой…

Она ушам своим не верила. Оборвалось в ней все, как тогда, когда увидела его на утесе…

– Да как же так, бывший товарищ комиссар? – спросила, как чужого. – Разве не вы нас звали: «Клянемся служить отчизне до победного конца. Мы не имеем права успокаиваться до тех пор, пока хоть один чуж-чуженин будет на нее посягать. Костьми ляжем!..»

Он даже удивился: она цитировала его слово в слово, а со дня выступления прошло больше двух лет.

– Маленькая, маленькая! – засмеялся он. – Ты так меня плохо знаешь? Приняла мои слова всерьез?

У нее сердито сверкнули глаза, до сердцебиения охватили гнев и обида: нашел время разыгрывать!

– Большой, большой! Ты меня испытываешь? Видать, ты плохо меня знаешь! – И неожиданно для себя заплакала от горькой бабьей обиды, от той легкости, с какой он посмел пошутить над ней.

Прибежала мать. «Карманная мама» – как звал ее иногда сын – налетела с кулачками на Вадима.

– Почему она плачет? Чем ты ее изобидел, Вадимка? Остолоп большой!

– Да не обижал я ее, – сказал он с недоумением, еще не понимая всей горечи ее первых в новом замужестве слез, а когда дошло, когда понял наконец-то, бросился к ней. – Прости, прости! Действительно остолоп! Женушка! Девочка! Виноват…

– Не обижал! – ворчала мать. – Так уязвил ее чем-то… Лица на ней нет. Идем, идем ко мне, Аленушка, а он пусть один потерзается.

Он терзался. Он каялся. Но мать была непреклонна:

– Оставь ее в покое. Заговорит, улыбнется – тогда…

На другой день он пришел рано: надо было «собирать манатки» в дорогу. На запад. На запад…

– Приеду обратно – больше не расстанемся, – сказал он молчаливой и грустной Алене. – Договорился с командованием: ты пройдешь ускоренные курсы медсестер при армейском госпитале…

Долгая разлука. Так им, видно, и суждено. «Вот тебе и „больше не расстанемся“! Вадимка! Милый ты мой муж! Моя опора. Мое счастье. Солнце мое красное». Она любила его как часть самое себя, он был ее надеждой и светом. И ради него шла она воевать крепость Волочаевку, Хабаровск, где нашла свое позднее счастье. Он был для нее частицей родной земли, дорогой и заветной, как та горсть, которую бережно несла она и хранила с далекой Курщины…

Мороз; птица на лету замерзала, дышать трудно – обжигало легкие. Взять Волочаевку – со всех сторон обороненную крепость!

Смотришь – ничего как будто и нет, думала Алена, – равнина, бело кругом, снега, сугробы. И невинная с виду сопка Июнь-Карань… А у белых там – на каждом бугре, в каждой ямке густым-густо пулеметов, батарей! Снег, белизна, а бьет оттуда пламя смертоносное.

Вдоль железной дороги броневые поезда ходят; пулями, снарядами хлещут – простреливают. Куда ни кинься – броневики, артиллерия, бомбометы, пулеметы, винтовки!

Высокие колья с рядами проволоки, унизанной острыми железными шипами, прикрыли путь к Июнь-Карани. Возьми их в лихой мороз, без ножниц, под пулеметным и орудийным обстрелом! В Благовещенске, сказывают, ножниц в складах полным-полно, далеко ли доставить? А вот по чьей-то небрежности или, того хуже, по злому умыслу люди на проволоку бросались с голыми руками.

Красные войска где шли по открытому полю, а где и ползли по зимними ветрами выстуженному снегу.

Белогвардейцы за железной изгородью сидели спокойные: не взять красным Волочаевки! Укрепления – первый класс, голыми руками их не возьмешь!

Белое войско в Волочаевке лихое, отборное – кадровые офицеры. Жестокие палачи, навсегда отрезанные от России: нет им назад ходу – напакостили русскому народу. Отчаялись беляки: знали, не будет им прощения-пощады за злодейства.

Зубами крепко-накрепко держались за последний клочок российской земли. Дисциплину военную крепко держали: понимали – промашка полному разору равна; не удержат Волочаевку – хоть в Японское море головой, хоть врассыпную бросайся, на чужие черствые хлеба, на холуйский горький кусок, за который надо и честью, и совестью, и жизнью расплачиваться.

«Все учли арифметики, все рассчитали на счетах, – думает Алена Яницына, – куда и как бить, чтобы побольше уничтожить русских людей рабочего класса; одного не усчитали грамотеи: свободолюбия народа, его победного, неустрашимого духа.

Народ – великая сила! Народ? Это я, Вадим, мама Маша, отец».

Пошла – десятого февраля – двинулась лавина Инской группы Народно-Революционной армии в наступление на твердыню – Волочаевку.

Знамена пунцовые, как живые птицы, бьются, кличут:

«Даешь Волочаевку!»

«За красный Хабаровск!»

«Привал на Имане, отдых во Владивостоке!»

«Вся власть Советам!»

Стужа каленая, лютая… Не дает передышки мороз. Иные бойцы, совсем плохо одетые, ждали своего боевого часа. Лица черные, обмороженные. Уши обмотаны полотенцами. А глаза у всех горят, ликуют…

– Даешь Волочаевку! – кричит в один голос с бойцами сестра милосердия Алена.

– На Воло-ча-евку! – вторит брат милосердия Силантий Лесников: пришлось и ему в госпитале попрактиковаться – не хватало медицинского персонала.

По пояс в холодном снегу брела Алена. Локоть в локоть с бойцами, – ободряла их, поддерживала; унимала кровь, бьющую из ран; чувствовала на своем лице теплое дыхание умирающих воинов, запоминала их заветы.

– Умираю, Алена… Как кончусь, сними валенки, отдай братьям-товарищам. Поклонись земно супруге любезной. Пусть простит, что не помог ей ребят поднять… Обидно мне… До завтрева бы дожить… Завтра наша сопка Июнь-Карань будет…

Рванулся на ее руках родимый, рванулся вперед и уже в беспамятстве командует:

– Вперед, вперед, ребята! Пальба всем отрядом по врагам революции. Пли, орлы боевые!

До гробовой доски не забыть бойцам наступления Народно-Революционной армии по всему фронту.

Народная армия разбита на две группы – Инскую и Забайкальскую. В первой группе – стрелковая бригада: Пятый и Шестой и Особый Амурский стрелковые полки, Четвертый кавалерийский полк, артиллерийский дивизион и два бронепоезда. Задача – освободить Волочаевку и Хабаровск.

Во второй группе – Первая Читинская стрелковая бригада: Первый, Второй, Третий стрелковые полки, Троицкосавский кавалерийский полк и отдельный Читинский кавалерийский дивизион. Задача – разгромить противника на побережье Амура, отрезать белым отступление из Хабаровска.

В тылу у белых партизаны-пластуны отряда Петрова-Тетерина и отряда Шевчука ждут знака военного командования, чтобы ринуться, навести панику на белых, смести! Пошла громада бить белых гадов общим кулаком: принять сражение, – «исход его будет решителен на всю кампанию».

Стынь-стужа! Сорокаградусный мороз не сдает. Частоколом, лесом – колья с проволокой колючей. Проваливаясь в снег по колено, кинулись люди на страшную железную путаницу с острыми шипами.

– В атаку! Урр-а-а!!

Нет ножниц – резать проклятую колючую проволоку! Рвут штыками, шашками, саблями, прикладами. Коченеют люди на ветру и стуже. Пар изо рта клубами. Дерево и то не выдерживало: березы трескались от мороза. Человек сильнее!

Вот взбирается на кол заграждения боец и тотчас же прыгает с него на колючую проволоку, старается нарочно упасть на нее всей тяжестью тела, кричит:

– На меня, валитесь, товарищи!.. Порвем!..

И валятся сверху, прорывают железную сеть, но уже мертвые, расстрелянные из пулеметов.

Посмотрела Алена вокруг:

– Батюшки-светы! Что творится! Что делается!

Вот слышится хриплый стон-выкрик:

– По мне ступай, братцы! Бей белых гадов!..

Стон, гул и грохот стояли над снегами Волочаевки. Дрожали воздух и земля от свинцовых пуль, свинцовой шрапнели, разрывов снарядов. Ад! Кромешный ад!

Ползут бок о бок с бойцами медицинский брат Силантий Лесников – подчинился воин: дисциплина! – и медицинская сестра Алена.

Фельдшерская долгая наука в партизанском лазарете и недолгая – всего несколько месяцев в госпитале Народно-Революционной армии – приучили Алену Яницыну к самостоятельности, хладнокровию, смелому решению на месте, как обойтись с тяжелораненым бойцом. Одному не научилась Алена – жалость отбрасывать, не тратить рвущееся от сострадания сердце на десятки стонущих людей. Ползет сестра от одного к другому, сумка с бинтами наготове…

Горюшко! Падают люди!.. Вот отхлынули назад, оставляя на проволоке стонущих, умирающих… Полковник Аргунов открыл с броневиков ураганный пулеметный и снарядный огонь. А броневики красных войск подойти на подмогу не могут – мосты взорваны.

На помощь застрявшим в проволоке ротам Шестого полка ринулась молча, без крика, команда пеших разведчиков Амурского полка. Часть на проволоке повисла, часть откатилась: свинцовой стеной огонь белых!

Откатятся красные воины от проволочных заграждений, зароются в снег. Вот он, противник, шестьсот – девятьсот шагов, а не схватишь за горло. На проволоке боевые друзья остались, – кто стонет глухо, кто в смертной судороге стынет, а кто замолк, глаза закрыл навсегда. Снег от крови багровел…

Сердце у Алены от тоски холодело: свои, дорогие, кровные гибли, а она помочь не в силах…

«Батя-то как? Жив! Холодно родному!»

Ветер метет сухой снег, ледяную поземку. Стужа крепчает. Мороз уже свыше сорока градусов. Как иглами колет глаза, засыпает лицо снежная пыль, взметаемая холодным вихрем и шрапнельными осколками.

На снегу, на лютом морозе раненому человеку погибель: быстро слабеет, замерзает. У иного рана легкая, пустяковая, ее в неделю заживить можно, а лежит раненый на снегу, силу теряет, гаснет, как восковая свечка на ветру. Без движения раненому нельзя в такой мороз, а двинуться силушки нет. И подползти к нему нельзя: вмиг скосят вражеские пули.

Зарываясь в снег, порой замирая неподвижно, к тому, к другому успевает подползти сестра Алена. Наложит повязку, а на ней тотчас же инеем кровь возьмется, ледяной красной коркой… Гиблое дело!

«Батя где? Здесь! Меня держится…»

Иван Павлович Шевчук, чуть не касаясь головой матицы невысокой крестьянской избы, шагает из угла в угол – обдумывает предстоящий поход. Задача Тунгусской группы – разгромить, уничтожить правый фланг противника, внести панику, угрожать тылу врага.

Половицы скрипят под могутным шагом широкоплечего, словно из чугуна литого Шевчука. «Да, прав командующий фронтом – исход наступления „будет решителен на всю кампанию“. Волочаевка в наших руках – и сопротивление врага будет сломлено, придется ему уходить! Станет, конечно, цепляться за все – лишь бы удержаться, не упасть в бездонную пропасть. Все учесть, обдумать. Следить за действиями противника, знать его тайные замыслы. Зови вперед, в бой, в наступление, звонкая воинская труба! В поход, боевые орлы!»

…Десятого и одиннадцатого февраля Забайкальская группа занимает села Верхнеспасское и Нижнеспасское, крушит части белого генерала Никитина.

Партизаны Пластунского и Тунгусского отрядов освободили от белых посидельцев Архангеловку.

Начальник Тунгусской группы Шевчук знакомится с захваченными у врага донесениями, приказами.

Секретный приказ привлекает его внимание. Вот это да! Подпись «старого дружка» – генерала Молчанова, автора разлюбезного письма и предложения Шевчуку «командовать почетным корпусом»… Любит, видно, бравый вояка-раскоряка в руке перышко держать, – знамо, оно легче винтовки! Хмурятся темные брови, голубые глаза с интересом скользят по бумаге.

– Читай, читай вслух, Иван Павлович! – просят партизаны, сбившиеся около командира.

Шевчук сперва плюнул и выругался, прочитав приказ, а потом расхохотался.

– Слушайте, други, жалобную песню лиса патрикеевича! Удрал подальше и издали командует, боится, чтобы его не ухайдакали в боях или не сцапали партизаны.

– Невдомек, товарищ начальник, о ком речь ведешь?

– А вот послушайте, что пишет генерал Молчанов.

«Вопрос самого нашего бытия требует полного напряжения сил для достижения успехов. К вам, старшие начальники, я обращаюсь с призывом: вдуть в сердце подчиненных страстный дух победы. Надо переговорить со всеми и наэлектризовать каждого. Я убежден, что мы можем нанести такое поражение противнику, что ему долго не прийти в себя. Победа нужна и должна быть. Внедрите всем, что проволоку ни в коем случае бросить нельзя.

Генерал Молчанов»

Насмешили партизан генеральские призывы «вдуть… в сердца дух… внедрите всем… наэлектризовать каждого». Легкое дело внедрить и вдуть, когда мчится уже на рысях кавалерия из группы Шевчука, спешит к сопке Июнь-Карань и грудью сшибается со встречной кавалерией противника, численно значительно превосходящей конницу красных. Завязывается ожесточенное сражение. Противники рубят друг друга шашками, колют и сбрасывают с коней казацкими пиками, сбивают наземь меткими пулями. Лошади, потеряв всадников, храпят, шарахаются, поднимаются на задние ноги.