Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)
– У меня тут друг юности – гольд. По имени Фаянго. В Баракане живет, около поселка Корсаковского, по Уссури, выше Хабаровска. Мне пришлось там побывать. Жена Фаянго подарила кисет, – ответил Вадим.
– Аннушка Фаянго? Знаем! И Ваню Фаянго знаем! Я сразу узнал гольдяцкую работенку. Ихние бабы мастерицы по этому делу. Кисет, видать, из кожи олененка. Добрая выделка. Мягкая. А табачок, видать, американский? – раздувая широкие ноздри и внюхиваясь в душистый табачный дым, спросил Лесников.
– Вот дотошный человек! – сказал Вадим Николаевич и невольно рассмеялся. – Ни одна мелочь от него не уйдет. Тряхнули мы обозик с добром. Там и табачок был, и резина жевательная, и сливки в банках, и консервы, и шоколад плитками толщиной в мой кулак, С удобствами путешествовали они по нашему краю, но недолго пришлось! – жестко закончил Вадим Николаевич. – Ну, мы отвлеклись, товарищи. Продолжим нашу беседу. Положение сейчас таково: наши партизанские отряды окружают Хабаровск почти со всех сторон. Пришла пора пробовать наши силы непосредственно в боях с врагом. Мы готовим крупную операцию, которая должна сыграть не только военную роль, но и политическую: показать населению, что черт Калмыков не так уж страшен, как его малюют. О самой операции, о ее целях и задачах, о дне и часе выступления мы подробно договоримся с Сергеем Петровичем. А вас я попрошу немедленно начать вести подготовительную работу среди партизан. Можете с ними поделиться теми сведениями, какие вы от меня услышали.
– У меня вопросик к вам… – начал было неугомонный Силантий, но не успел докончить фразы.
На крылечке послышался шум, приглушенный крик.
Дверь в избенку распахнулась, и, отталкивая загораживающего ей дорогу часового, вбежала женщина.
– Мне Костина… Семена Бессмертного! – задыхаясь, чуть не падая, едва выговорила она.
Семен встал во весь свой богатырский рост и замер, как в столбняке. Кровь отлила от медно-красного лица, обдутого колючими таежными ветрами. Он неуверенно шагнул из-за стола.
– Варвара! – вырвалось у него. – Варвара!
– Семен! Семен! – билась на его груди женщина, пряча мокрое от слез лицо. – И впрямь живой! Не чаяла свидеться…
Хозяйка дома, из подвала которого вырвался Семен Костин, привела в чувство Варвару, бывшую в глубоком забытьи. Никто не знал, что произошло в подвале, но ночью калмыковцы приволокли откуда-то в дом капитана Верховского и японского поручика. Японец был мертвый, хотя на нем никаких ран не оказалось, а офицер как дурной кричал и за голову хватался, – видать, у него повреждение с мозгами получилось.
Каратели, оставшись без начальства, утром снялись с места. Японца и Верховского они увезли с собой, а Варвару посчитали за мертвую – бросили.
Хозяйка жила в доме одна, и она сбегала к соседкам. Варвара уже к тому времени очнулась. Хозяйка боится ее у себя оставлять: «Вернутся каратели – и ее и меня укокошат». Бедовая, солдатка вдовая, и скажи: «Отдай ее мне, Авдотья! Свезу к родне, здесь ей оставаться нельзя…»
Уложила вдова Варвару на телегу да в соседнее село поехала. А там ждут – вот-вот калмыковцы нагрянут! Варвару опять на телегу – и дальше. Кто вез ее, как вез – и не знает. Совсем обеспамятела. Пришла она в себя – у партизан в Тунгуске. Вон куда завезли! Два месяца провалялась! В зеркало глянуть боялась: страшна!
На похудевшем до прозрачной синевы лице Варвары, с обострившимися скулами рдели воспаленные, малиновые губы. Перенесенные страдания обточили, облагородили ее миловидное лицо.
Встала Варвара, поправилась немного, думала домой пробираться, да совесть не пустила, задержала в отряде. Какие там люди!.. Как к родной отнеслись они к Варваре. Человек, который ее привез в Тунгуску, рассказал партизанам о хождении Варвары по мукам. Тунгусцы ее сразу в семью приняли. Варвара и не надеялась, что Семен жив: хозяйка дома уверяла, что всех до единого захваченных в плен партизан беляки в поле вывели и там расстреляли. Семена нет в живых! Одна! Поэтому и не смогла Варвара после выздоровления уйти из отряда: надо отблагодарить товарищей хоть трудом за то, что они ее, полуживую, выходили. Раненых в отряде много. Калмыков в особенности тунгусских партизан выделял, карателей туда гнал. Ивана Шевчука, командира отряда, мечтал живым изловить в отместку за победу над карателями.
Варвара стала за ранеными ходить, ночи около них просиживать. Здоровым пищу варила, обстирывала, обмывала. Но сердце у нее щемит и щемит, рвется домой. О свекре, Никаноре Ильиче, тосковала: домой бы сходить, проведать старика.
Не стерпела женщина, поклонилась отряду:
– Отпустите, родимые, проведать свекра. Сердце иссохло от тоски: как там старый?
– Иди, Варвара. Плохо придется – возвращайся обратно, примем как родную.
Провожали ее всем отрядом. Горько ей было – привыкла к партизанам, дела боевые привязали. Одели, обули партизаны Варвару с головы до ног – она к ним в легком летнем пальтишке попала. Побоялись одну отпустить. Переправили через реку Амур, провожатого дали – довел бы до Хабаровска тропками заветными.
Дошла Варвара сегодня вечером до родного села, до своей избы, и стоит около крыльца ни жива ни мертва – шагнуть дальше боится. «Как войду я в пустую хату, где все мое хорошее навек схоронено? Как взгляну на свекра, сироту круглого? Не выдержит сердце, разорвется на кусочки. Да и жив ли он еще?» Отошла подальше от крыльца, глянула на трубу, а из нее дымок чуть-чуть тянет. Зашлось пуще прежнего Варварино сердце – еле-еле у старого печка теплится. Дров ему наколоть некому, баньку истопить, накормить некому.
Взошла Варвара тихонько на крыльцо, а ноги подсекаются. Стучит. Слышит – шаркает он валенками по полу. Вот к двери подходит. Спрашивает:
– Кто там? Какой человек?
– Свои, батюшка! – отвечает она. – Варвара! – У нее из памяти вон, что он ее за покойницу считает.
Испугался Никанор, притих, притаился за дверями.
– Никанор Ильич! – кричит Варвара. – Открой, батюшка, Варвара я!
– Рано ты, Варварушка, – дрожащим голосом отвечает ей старик, – по мою душу пришла. Не готов я еще. Не оттрудился перед миром. Зарок не выполнил.
«Вот беда какая, – думает женщина, – с ним приключилась: кажись, он, стариковским делом, в уме малость помешался».
Варвару и стукнуло: «Да он меня за мертвую принимает, за выходицу с того света!»
– Батюшка! – осторожно сказала она. – Никанор Ильич! Да я ведь живая. Сноха ваша, Варвара. Ранили меня, а теперь я оздоровела.
Стоит он, молчит, потом несмело щеколду отодвинул, дверь приоткрыл, а сам от нее назад пятится. Зашла Варвара в дом, села на лавку. Рассказала все свекру.
– Остались теперь мы с вами, Никанор Ильич, сиротами. Расстреляли Сему беляки.
– Да ты чего плетуху-то плетешь, дурочка! – крестит он ее. – Вырвался он от них! Здесь он, в Темной речке, сейчас. Только-только от меня вышел. Как это вы с ним разминулись?
Никанор Ильич рассказал снохе, как Семен спасся, поведал, что партизаны в село пришли.
Взвилась Варвара как вихрь, не помнит, как шубенку, платок на себя накинула и к Новоселовым бросилась. Летела на крыльях. А у ворот часовой. Не пускает. Вцепился в нее, как клещ впился:
– Кто такая, гражданка? Зачем?
Варвара слова вымолвить не может, в избу рвется…
– Варя! – прервал жену Семен, обретший наконец дар слова. – Когда тебя допрашивал Верховский, не было с ним японца, который нашего Андрюшку заколол?
– Был. Был он! Маленький такой. Мертвяк, которого принесли из подвала, видать, он и был. Хозяйка говорила: «Понимал малость по-русски…»
– Так! Значит, с одним я рассчитался полностью, – зло бросил Семен, – дойдет очередь и до остальных!..
– Вот что, детушки! – обратился ко всем Силантий. – С разрешения Сергея Петровича, пойдемте-ка мы все по домам.
– Да, да! – поспешно отозвался Сергей Петрович. – Пора расходиться. Повидаетесь с семьями. Сбор завтра утром, в семь часов. Без опозданий! – закончил командир. – Силантий Никодимыч! Больше проверять караулы и посты не надо. Я сам обойду все село. Вы свободны. И ты, Ваня, свободен. Можешь идти, – обратился командир к Ивану Дробову. – Передай мой сердечный привет Марье Порфирьевне. Утречком пусть она тебя проводит, я хочу с ней повидаться. До завтра, друзья! Подождите немного, я выйду с вами… Вадим, ты меня не жди, располагайся на тулупе около печурки.
– Хорошо, хорошо, ты обо мне не заботься.
Сергей Петрович быстро оделся. Попрощавшись с Яницыным, партизаны вышли.
Слышалось ровное похрапывание Насти, не проснувшейся даже при шуме, возникшем с приходом Варвары.
Лерка не спала. Она слышала доклад Вадима Николаевича, и, хотя многое не поняла в нем, одна мысль дошла до ее сознания: Калмыков слабеет. Калмыков! Не только взрослые, но и дети хорошо знали это имя, ставшее мрачным пугалом. Самому отъявленному ревуну сказать: «Молчи! Калмык придет, тебя заберет!» – и плаксун замолкал. Может, жизнь переменится? Хоть бы чуточку полегчало!
Приход «покойницы» Варвары так испугал Лерку, что она даже взвизгнула на полатях, но в поднявшейся суматохе никто не расслышал ее слабого вскрика. Слушая рассказ Варвары, девочка ликовала. Испуг ее прошел бесследно. «Тетя Варя! Как счастливо спаслась! Чево это ее будто озноб все время бьет?»
Ушли. Наступившую тишину разорвал сверчок, затрещавший после долгого перерыва с ожесточением.
Сидевший на скамье в глубокой задумчивости, Вадим Николаевич услышал сверчка, улыбнулся.
– Сверчок? Настоящий сверчок! Сколько лет я его не слышал?
Яницын осмотрел избенку, ее убогое, почти нищенское убранство.
– Какая бедность! До чего, негодяи, довели народ!
Он снял со стены нагольный тулуп, разостлал его на полу, поближе к печурке, подбросил в нее дров и, подперев лицо руками, лег животом на овчину.
Лерка спрыгнула с полатей, подала ему подушку.
– Ну зачем ты? Я и сам взял бы, – сказал Вадим.
Толстая коса Лерки расплелась, и пушистые волосы рассыпались по плечам и спине. В доверчивых синих глазах, устремленных на него, он прочитал тревогу.
– Ты чего стоишь-то? Раз не спится, садись на тулуп, поговорим…
Лерка рассказала ему о смерти отца, о братике Ванюшке, о поденке.
– За работу как платят? Деньгами?
– На что деньги-то, Вадим Николаевич? Деньги – бумага, – по-взрослому ответила Лерка. – И николаевки, и керенки ходили, и мухинки… только на них ничего не купишь. Мне питанием дают, а кто побогатее, тот иногда тряпку какую сунет. Больше старье – ползет клочьями. Мы не жалуемся, живем, как все люди живут. Только беда большая нас в этом году настигла – без кеты в зиму остались. Не засолили ни десятка.
– Почему? – удивленно протянул Яницын.
– В низовьях Амура, откуда к нам рыба идет, у самого лимана, японец свои суда поставил. Перегородил места, где она из моря валом шла, и черпал черпаками прямо в трюмы. Не солил, а прямо так, в кучу сваливал. На свои рисовые поля удобрения готовил – тук называется. Амур и Уссури без пропитания остались! Прорвалась какая рыба, – да это капля в море. Пока до нас дошла, и остатнюю заездками выловили. У нас кто может заездками? Богачи только – Аристарх да дядя Петя, а остальным не под силу. Даже дядя Петя и тот отказался. Забросили ему невода – для своей семьи только насолил. А в прошлом году мы у него работали – рыба горой на берегу лежала. В нашем селе есть и огороды. Земля кое у кого была засеянная – хлеб, овес сняли. Бабы лес рубят на дрова, в Хабаровск везут на продажу. Перебивается с грехом пополам Темная речка. А ниже по Амуру – горе народу. У него одна надежда – кета. Землю не пашут – тайга давит, да и не к чему! Кета круглый год кормила. А ноне, говорят, по селам вой стоит: голод – хоть живыми в могилу ложись!
Вадим Николаевич с изумлением посматривал на разговорившуюся Лерку: «Совсем по-взрослому рассуждает. Целый экономический трактат изложила».
– А у вас как? Очень бедуете?
Лерка отвернулась, но Яницын заметил, как жалко дрогнули полные, детски округлые губы.
– С того дня, как папане калмыковец гранатой живот разворотил, плохо живем…
– Да… – замялся Яницын. – Как же вы теперь?
– В людях, известно, тяжело. Братика надо поднимать. Тетя Настя хромая. Хорошо еще, я расторопная.
– Настя… мачеха?
Лерка метнула на Яницына быстрый взгляд, поняла, почему он замялся, ответила мягко:
– Она хорошая. Теперича как… маманя…
Смущенный Вадим поспешил переменить разговор.
– Скоро жизнь должна перемениться, Валерия, станет легче, – растерянно начал он, чувствуя: говорит не то и не так, как надо, чтобы ободрить эту девочку-подростка с усталым, землисто-желтым лицом.
«Выкладываю ей какие-то избитые утешения, – досадливо думал Вадим, – а у нее бледное, обескровленное лицо – голодает. Тут не фраза нужна, а реальная помощь. Устал, смертельно устал народ».
Вадим обернулся на стук открывающейся двери.
– Сережа! Обошел все село? Быстрый ты стал, разворотливый: одна нога здесь, другая там.
– Проверил. Для наблюдения за постами и караулами на сегодня выделен Семен. Но сам понимаешь… я его отпустил. Ночью еще раза два пройдусь…
– Вместе пойдем, – сказал Яницын, снимая с плеч Лебедева холодный тулуп. – Сережа! У тебя часы правильно идут? Я сейчас вспомнил: ведь сегодня тридцать первое декабря. Канун Нового года!
– Фу-ты! Я и позабыл. Без пяти двенадцать. А у тебя?
– У меня без семи. Идея, Сергей! Давай встретим чайком наступающий Новый год. Будем считать – сейчас без шести двенадцать. Возьмем среднюю между нашими часами. Валерия! Ты все равно не спишь – прыгай к нам. Будем Новый год встречать. Сережа, пощупай мою котомку. Я курю много, пью мало, а сладенькое люблю до сих пор. Есть коробка с монпансье, банка сгущенного молока. Будет роскошная встреча.
Сергей Петрович достал из походного мешка банку с консервированным мясом, кусок копченого балыка кеты. Вскрыли, торопясь, банки с мясом и сгущенным молоком, нарезали хлеб, балык, накрыли стол. Без двух минут двенадцать все было готово.
Лерка зачарованно смотрела на приготовления.
Чай налит в кружки. Без одной минуты двенадцать, отсыпав всем из железной коробки по пригоршне прозрачных разноцветных конфет, Вадим Николаевич встал и поднял эмалированную зеленую кружку.
– Роль тамады я захватываю самочинно. Наш первый тост – за наступающий новый, тысяча девятьсот двадцатый год, год освобождения от ига калмыковщины! Валерия! Сережа! Выпьем, милые мои, славные друзья, за счастье, здоровье, за воинскую удачу, за гордую победу над врагом! – И он продекламировал торжественно и вдохновенно:
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Да сгинут колчаки, Семеновы, Калмыковы и иже с ними!
Отечески улыбнувшись блестящим, искрящимся глазам Лерки – она первый раз в жизни встречала Новый год – Сергей Петрович ответил другу строго, приподнято:
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
И в один голос сказали друзья:
– Клянусь!
– Клянусь!
Глава вторая
Супруги Костины, взявшись за руки, шли домой. Около дома странно притихшая жена остановила Семена, прильнула к нему, обняла за шею. Исхудавшее, почти невесомое тело ее безвольно затрепетало, когда Семен в безудержном и неистовом порыве стал целовать ее губы, лицо.
Он так истосковался… Задыхаясь от любовной тоски и жалости, Семен не находил слов, чтобы рассказать Варваре, как измучился, как извелся он с той ночи, когда посчитал ее мертвой.
Жил. Ходил в боевые операции. В разведку. Но половина сердца – Варвара, Варвара! – была полуживой, полумертвой. Минуты невыносимого одиночества доводили Семена до предела тоски. И только партизанская дисциплина, сознание долга удерживало его от безрассудных поступков. Еще сегодня, когда передвигался отряд к Темной речке, Семен, напоив лошадей у проруби на Уссури, над которой стоял легкий парок, подумал со спокойным безразличием:
«Нырнуть бы туда, под лед, – и конец: ни тоски, ни боли».
И сразу потерял спокойствие, нахлынула острая мука – тоска. Хотелось упасть лицом на зимнюю ледяную дорогу, криком разорвать сердце.
Куда бы он ни пошел, на кого бы ни взглянул – память о женщине, единственной в жизни, терзала Семена. Не было на свете таких глаз – выразительных, чистых. Память упрямо хранила их – сияющие, лучистые или затуманенные страстью. Он видел их плачущими, огромными, очищенными светлой слезой. Однажды он подранил в тайге лань. Вот таким, полным скорби и безнадежности взглядом раненой лани смотрела Варвара в тот черный час, когда их захватили калмыковцы!.. Доверчивые губы. Какими словами расскажешь, как рвался и звал Варю?
Бережно пропустил Семен в калитку жену. Дорогая, нежданная находка, бесценный подарок смилостивившейся над ним судьбы!
Варвара тоже молчала и, только ступив на крыльцо, передохнула глубоко-глубоко.
– Словно во сне я. Проснусь – и никого нет, опять я одна-одинешенька по белу свету бреду.
Семен оборвал ее жалобные слова, с силой прижал обветренные губы к ее, воспаленным и безответным. Потом осторожно поднял ее на крылечко и поставил на ноги. Стукнул в дверь.
Принарядившийся в белую рубаху Никанор Ильич зашмыгал около накрытого белой скатертью стола.
В русской печи вели огненную басовую ноту, пылали дрова. Со вздохом облегчения Варвара села на скамью и огляделась. Дома. Семен здесь, и жив-здоров чудесный свекор. Как тепло и добро на душе!
Никанор Ильич накормил дорогих гостей, вдоволь налюбовался на сына и сноху, потом взобрался на лежанку и заснул.
Притушив лампу, Семен взял Варвару на руки – боялся потерять ее хоть на миг.
– Спать надо, Сема. Завтра нам чуть свет в отряд идти, – не отвечая на его поцелуи, вяло сказала Варя.
Семен, ждавший горячей ответной ласки, растерялся. Потом все заклокотало в нем, неожиданная вспышка ревности ранила его. Не понимая холодности, удрученный внезапным подозрением, он спросил глухо:
– В отряде у партизан ребята с баловством не лезли?
– Ой, что ты, Семен! – засыпая на верных руках мужа, ответила Варвара. – Они как около иконы ходили, только не молились, – тихо засмеялась она, не ведая, какую тяжесть снял с мужа ее короткий смех. – Спать… спать… Я сегодня верст тридцать по снегу прошагала, если не больше…
Семен раздел и уложил Варвару в постель, подоткнул толстое ватное одеяло и долго без сна лежал около спящей жены.
Стыд жег его щеки. Приревновал, дурень, и в какую минуту? В жизни этого не бывало. Как ударила невесть откуда взявшаяся сумасшедшая мысль. Только о себе думал, о своем желании. Он вспомнил Стешу и почувствовал – краснеет, как молоденький…
В отряд пришла чета молодоженов. Шестнадцатилетняя хрупкая, чернобровая Стеша и ее муж, двадцатилетний увалень Сашка Востриков.
Через месяц в перестрелке с японцами Саша погиб. Стеша не ушла из отряда; поплакала месяца два по мужу, а потом свыклась с потерей, продолжала работать в походном партизанском госпитале.
Семен, когда вырвался от белых, пришел в отряд, рассказал друзьям о безвременной смерти Вари, о своем случайном спасении. Прошло лето, осень. Недавно Семен заметил – часто и внимательно смотрит на него Стеша.
Молодая вдова не умела следить за собой, скрывать чувства. Как подсолнух поворачивает к солнцу свою головку, так и Стеша повертывалась к Семену, где бы его ни встречала. Скоро многие партизаны, не только Семен, стали замечать, как наивно и откровенно она тянулась к нему.
Не сняло, не смягчило тоскливого одиночества Семена и это прямое женское признание. Не обещала ему Стеша простой, беззаветной и доброй любви. Красивая. Может, и красивее Варвары, но не манила, ничем не занозила взгляд. Разве можно ее поставить рядом с гордой Варварой? Варвара первая мужику вызов не позволит бросить: около нее походи да походи. Работящая? Правда, в этом Стеше не откажешь. Но куда ей до быстрой в труде Вари?! Да нет, все не то, все чужбинка, все не на радость. И строгий, без ответной улыбки, уходил Семен подальше от Стеши.
Однажды Семен ушел из землянки в тайгу. Он брел целиной, без дороги, по рыхлому, пушистому снегу. Шел без цели, без дум – остаться наедине с безмерным горем, точившим, бередившим одинокое сердце.
Бессмертный вышел на опушку леса, присел на пень.
На небольшой поляне, расстилавшейся перед Семеном, около старой, раскидистой ели, покрытой седым мхом, встретился хоровод молоденьких пушистых елочек. Снег так густо лег на деревца, что неокрепшие ветви гнулись к земле под его тяжестью.
Семен протянул руку и оторвал ветку с елочки, росшей около пня. От грубого рывка деревце качнулось, рассыпчатая охапка снега, сверкая на солнце разноцветными блестками, посыпалась с елочки, обнажая блестящую, словно лакированную, зелень хвои.
Чистая, никем не тронутая белизна поляны, славные коротышки елочки по пояс в сугробах, смолистый запах хвои, растертой между пальцами, – все это хлестнуло в душу Семена памятным, дорогим воспоминанием.
Да! Варвара на снегу. На коленях. Варвара!
Семен притих, ушел в прошлое.
…Зимний день кончался. Розовое закатное солнце. Розовый снег на поляне и деревьях. Светлая красота розового зимнего леса усмирила, утихомирила душевную тоску…
– Семен Никанорыч! – тихо окликнули его.
Бессмертный вздрогнул и поднял голову. Перед ним стояла Стеша. В белой меховой шубейке, повязанная белым платком, раскрасневшаяся от ходьбы на лыжах, она была трогательно юна и хороша в эту минуту. Осыпанная пушистым снегом, освещенная лучами заходящего солнца, она, казалось, искрилась в прозрачном голубовато-розовом закатном свете. Ликующая красота ее смугло-розового лица впервые поразила Семена.
– Откуда вы, Стеша, здесь появились? – удивленно спросил Костин.
– Увидела, как ты пошел в тайгу. Надела лыжи и побрела следом… – прямо, с вызовом ответила она.
Обескураженный признанием, Семен молчал.
– Ну? – вызывающе спросила она. – Понятно?
Семен нехотя повел широкими плечами:
– Да. Как будто понятно.
– Не любите вы меня, – растерянно проговорила Стеша, услышав недоброжелательство в его ответе, и совсем по-ребячьи, жалко спросила: – Совсем не любите, товарищ Бессмертный?
– Не люблю, Стеша, – виновато признался Семен.
– Но почему? Почему? Вы же одинокий. И я одна-одинешенька… Больше года прошло, как убили Сашку. Я так горевала… А сейчас плохо его помню.
– А я все помню, Стеша! – задыхаясь, ответил ей Семен. – Глаза видят. Ладони помнят. Уши слышат… Понимаете?
Стеша прикусила губу, молча думала.
– А если я минуты покоя не знаю? – зло спросила она. – Вы ведь все равно жену не вернете. – И она потянулась к нему порывисто и нежно: – Пожалейте и меня, Семен Никанорович!
Осторожно, боясь обидеть, Костин отстранил от себя Стешу: он почувствовал на миг, что ее порыв отозвался в нем горячей волной.
– Не торопитесь, Стеша. Я еще не обтерпелся, не свыкся с бедой. Я не мальчик, поиграл – и ладно, а вдвое старше тебя…
Стеша пристально смотрела на Семена: нарочито благоразумная, речь его изобиловала холодными рассуждениями: «Будете раскаиваться, если мы окажемся разными людьми…» – так спокойно и обдуманно отталкивал ее равнодушный человек. Она резко повернулась и быстро побежала назад, к землянкам.
Вскоре Стеша перешла в другой отряд. И хорошо сделала. Какое счастье – не поддался он ответной вспышке там, на опушке тайги.
…Не спалось Семену, при слабом свете приглушенной лампы всматривался в Варвару. Худенькая стала. Почти юное лицо. Но около губ залегли четкие скорбные морщины – раньше их не было. Выступили, обострились скулы. Впалые щеки. «Что это? Серебрятся виски! Да, больно стегнула тебя жизнь, родная! – Смугло-розовое лицо Стеши. От сравнения не дрогнуло, не стукнуло сердце. – Варвара сама на шею не бросится. Походи да походи, даром что на вид попроще. С голыми руками не приступишься – спалишь ладонь. Дурак! Дурак старый! К сорока годам подхожу – и приревновал». Семен приподнялся, облегченно вздохнул и легонько, бережно поцеловал жену.
– Спи, хорошая, спи… – шептал. – Нам завтра с тобой уходить чуть свет…
Глаза Варвары распахнулись на секунду.
– Семен! Родненький мой… – не сказала, выдохнула и, улыбаясь, опять смежила очи.
