Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)
Глава пятая
Однажды зимним вечером Лерка и Варвара сидели у стола, над которым горела подвешенная на железной цепочке керосиновая лампа. Варвара кроила распашонки и показывала Лерке, как их надо сшивать.
Никанор Ильич дремал на лавке, заботливо укрытый Варварой.
– Притомился дедушка! – шепнула сноха. – Пусть поспит.
В окно донесся звук с силой захлопнувшейся калитки. Чьи-то ноги дробно протопали по крыльцу. В дверь несколько раз нетерпеливо стукнули.
Запыхавшаяся Лизка, пылающая румянцем от быстрого бега по морозу, осмотрела кухню.
– Тетенька Варвара! У вас чужих никого нет?
– Нет, никого нет! А что? – насторожилась Варя.
– Дядя Силаша из тайги пришел вчерась. К вам зайти хочет. Меня вперед послал. Узнать, нет ли у вас кого.
– Никого у нас нет. Пусть идет скорее. Скажи – ждем мы его, – волнуясь, сказала Варвара.
– Я побегу обратно. Скажу дяде Силаше. Он ждет у дуба разбитого. Спокойной ночи, тетя Варя.
Лизка ускакала: только заплатанные валенки засверкали.
Через несколько минут в избу вошел Лесников. В новом брезентовом балахоне поверх мехового полушубка, в высоких ичигах, с походным непромокаемым мешком на плечах, будто и не на возрасте, а молодец молодцом.
Варвара чувствовала, как отходит, возвращается на место ее встревоженная душа. «Веселый. Значит, вести добрые. Сема жив». И голос перехватило, еле сказала:
– Здравствуйте, дядя Силантий!
Лесников поздоровался с Варварой, потрепал по русой голове Лерку; сбросил на лавку брезентовый, гремящий от мороза балахон, полушубок, мешок, шапку и лукаво подмигнул на вещи:
– Трофейное дерьмо! Еще японцем пахнет. Из ихних складов выгребли. Никанор-то спит? Одряхлел? Его к нам в отряд надо – мигом омолодеет. Партизана, как и солдата, дождь промывает, ветер продувает, огонь закаляет. И не узнали бы Никанора. Стареть некогда!
– Семен-то наш, он живой ли? – нетерпеливым, сорвавшимся голосом спросила Варвара.
– Ой, Варя! Делов у нас куча. Велел передать – будет вскорости. Не терпится мужику узнать, как ты тут. Скучает по семье, страсть! А отлучиться не может. Дисциплина! – важно произнес Лесников.
«Скучает Сема. Семенушка ты мой! – тоскливо рванулось сердце молодой женщины. – Глазком бы на него взглянуть. Может, умру и не увижу».
– Нешто хоть на часок забежать не может? Все сердце изболело. Обида берет! Лерка – одна моя надежда: если что стрясется, она около меня. Деденька ныне не опора. Устарел.
– Вот и держи Лерушку около себя. А ты все трудишься и трудишься, стрекоза? Подросла как… Вытянулась, тростиночка. А ты не обижайся, Варя, зазря на Семена. Грех. Он под пулей часто ходит. Какая тут обида? Калмыковцы-враги на днях объявления вывесили – за Семенову голову цену большую назначили. Обещают за живого или мертвого Семена Бессмертного тысячи дать. Насолил он! Теперь в бою одно спасение – как крикнешь: «Вперед, братва, вперед, воины Семена Бессмертного!», так враги сразу врассыпную кидаются. Хорошо знают имя Семена.
– Как это за его голову цену назначили? – с трудом шевеля побелевшими губами, спросила Варвара.
– Да ты не пугайся… – спохватился Лесников, что сболтнул лишнее, – это у них такое обыкновение, заведение то есть такое дурацкое, есть. Они – буржуи, капиталисты, ну и привыкли, значит, все покупать, все продавать… Думают, что и наш народ на это дело, на деньги, значит, польстится… – «Ох и плету я плетуху, сам не разберусь, что говорю!» – подумал растерянно Силантий, не зная, как и выпутаться из положения.
– Ну, а если найдется такой человек – выдаст Семена? – выкрикнула Варвара.
– Да ни в жисть! Семен Никанорович у нас в редком почете. Богатырь-человек! Любят его партизаны, уважают – за него в огонь и в воду пойдут. Сколько он человек из рук верной смерти вырвал. У твоего Семена голова – умница, и силы на десятерых.
– Как я его просила: «Не лезь на рожон, остерегайся!» Не думает он о семье! – горько пожаловалась Варвара.
– Зря так говоришь, Варя! – возмутился Силантий. – Он к семье сердечно приверженный. Эх, Варя! Только бы нам до победы дорваться! Будут у нас Семен, Василь, Сергей Петрович наипервейшими людьми на селе. Придет наш час – сгоним чужаков в ихние моря, советскую власть опять постановим. Первый раз советскую власть как мы держали? Темнограмотные, руки к этому делу непривычные, заскорузлые. А паразиты всякие, дармоеды – меньшевики да эсеры – пользовались этим. Мы на свет из яйца вылупились, по доверчивости не умели еще мусор от зерна отличить – поверили им, не знали, что птицу кормом, а человека речами обманывают. И доверились мы таким землемерам, которые у нас же из-под голов подушки отмежевали. Вот и пришлось нам по лесам с дубинкой гулять. Нас и продала эсеровская да меньшевистская мразь. Они не люди – ветошь, а от ветоши и молодой траве ходу нет. Мы теперь горько ученые, знаем: слушать слушай, да только не всякому верь! Мы, Варя, свято, непорочно живем! Голод нас мучает, холод донимает, вша поедом ест, кровь сосет. Наш двор, Варя, в тайге крыт светом, а обнесен ветром, а посмотрела бы ты, какой у нас народ бедовый-развеселый! Голодно? Подтянем потуже пояс – и как с гуся вода! Унывать нельзя – это дело гибельное. Скажем мы ворогам-чужакам: на одном плесу двум рыбакам не житье! Под сапог японца или американца никто из нас не пойдет. Народ в лесах все прибывает и прибывает: невмоготу ему, значит, с чужаками под одним небом жить, одним воздухом дышать.
– Хо! Кого я вижу? Силаша! Здоров, гриб-боровик! – приподнимаясь на лавке и сбрасывая с себя ватное одеяло, закряхтел Никанор Ильич. Всмотрелся дальнозорко в гостя, прибавил: – Да какой ты гриб-боровик? Совсем молодой беленький грибок. Как здоров? Слушал я тут твои россказни.
– Наше вам, дедушка Никанор! – весело сказал и раскланялся Силантий. – Поклон с хохлом, челобитье с шишкой! Живем – не стареемся, что нам деется! Чего это ты с курями вместе на нашест забрался? Ночи мало?
– Устарел, милый! Косточки просят покоя…
– Покой! – фыркнула Варвара, перетирая чашки. – Целый день на дворе топчется, работенку ищет.
– Мои руки без труда немеют. Нет, ты не смейся. Силаша! Немеют, как неживые делаются, если сижу без дела. Попробую их – как деревянные, холодные, плохо гнутся. А как только возьмешь топор, рубанок или, скажем, вилы – руки, глядишь, и оживают: теплые станут, кровь в них забегает. Семен, значит, здоров?
– Здоров, здоров! Днями к вам забежит.
– Сергей Петрович у вас все за заглавного?
– Сергей Петрович? Он – герой, всему делу голова. Будто в огне его перекалило, будто век воевал. А ведь он до германской войны хоть в таежном охотничьем деле хорошо смыслил, но военного патрона в ружье загнать не умел. Дисциплину держит, тихий, голоса не поднимет, а боятся, уважают его пуще прежнего. Глянет на кого недовольно поверх очков – человек и сник, душа в пятки уходит. «Самовольщины, говорит, я в отряде не потерплю, самочинничать не позволю. Выполняйте мои приказания или уходите из отряда». Видит он плохо, без очков шага не ступит. А все кругом заметит, все в учет берет. Он у нас как хорошая наседка: одним глазом зерно видит, а другим – коршуна.
– Я слыхал, Сергей Петрович партейный? – полюбопытствовал Никанор Ильич. – В большевиках ходит?
– Большевик! Большевик! – оживленно откликнулся Силантий. – В партизанских отрядах только и есть одна партия большевиков-коммунистов. Меньшевик и эсер голода-холода и смерти боятся, в партизаны не идут. Помнишь, Никанор, приезжал к нам партейный из города, невдалеке как Советам пасть… В Красную гвардию мужиков сватал. Еще тогда «корова-бык», Зотейка Нилов, с Николкой Аксеновым схлестнулись?
– Помню, помню! – оживился Никанор. – Востроглазый такой мужчина, из себя приятный, при часах…
– Вот, вот! Он и есть! – захохотал Лесников. – В отряде его так и прозвали Остроглазый – насквозь все видит. Так он у нас ноне тоже рядом с командиром за заглавного – комиссарит в отряде. Без его слова товарищ Лебедев не принимает никакого решения, и Яницын-комиссар действует только с согласия Лебедева. У них круговая порука в деле – потому и отряд не схилился, не распался, когда, казалось бы, схлестнулась у нас вокруг шеи смертная петля. – Лесников как-то конфузливо почесал в затылке, признался:
– Товарищ Яницын меня, твово Семена и Василя в партию сватает. «Такими, говорит, молодцами Россия спасена будет. Ежели не вас в партию брать, так из кого же сила-надёжа копиться будет?» Побаиваюсь я, сумление долит. Я как партию понимаю? Человек должон быть без сучка и задоринки, как слеза чистая, чтоб светился – чем живет и чем дышит. А я кто таков? Силаша-батрак. Грамота у меня слабая. Семен Никанорович, как все считают, для партейного, большевистского дела самый годящий в отряде человек: и молодой, и ученый, еще наберется ума – дело наживное. А мне, – вздохнул Силаша, – поздно о партии думать: придет курносая и турнет с бела света в сырую землю…
– Сдурел ли, чо ли? – спросил Никанор. – Ты годков на двадцать меня моложе, и слушать тебя негоже! – даже ногой в сердцах пристукнул дед. – Варвара, что он порет, полоротый!.. Типун тебе на язык, не болтай, что не след!..
– Не в гору живем, а под гору. Я и не спешу. Но без думки не обходится: избу крой, песню пой, окоп рой, а шесть досок готовь.
– Это конечно! Закон природы, – глубокомысленно заметил Никанор Ильич. – Кабы люди не мерли, земле бы их не сносить.
– Не хочу только я от японской пули или от калмыковской нагайки погибнуть. Нутро возмущается: жизнь нам один раз дадена, а отнять ее может всякая гадина. Пожить еще хочу. Сейчас у нас большое кипение идет. Отряд за отрядом растет. Невмоготу трудовому люду, поднимается он, в один кулак сжимается. Даже из Приморья, с Сучана рабочие влились. Поднажали на них там временщики: пришлось бросать родные места, уходить подальше – они сюда, к нам, вышли по лесам и рекам.
Подавшись вперед пополневшим телом, Варвара глотала каждое слово. Вести из мира, где жил ее Семен! «Богатырь-человек» – так назвал его Силантий Никодимович. Горделивое чувство росло в груди. Ее Семен – богатырь-человек! Каждую минуту на краю смерти ходит. Да разве можно иначе? За эти годы навидалась, наслушалась Варвара всего, знает цену жизни.
Лерка расширенными глазами глядела на Силантия. Всплыло видение, которое часто ее преследовало, – раздавленная конниками старушка. «Дядя Семен-то какой бесстрашный, калмыковцев не боится! В Хабаровск ходит, а там конники, людей живых давят…»
– Ты, Лерушка, теперь тут обитаешь? – спросил ее Лесников. – Смеяться-то научилась? Или все серьезишься? Ну-ка, покажи зубки!
Лерка фыркнула. Больно уж смешно сказал дядя Силаша: «зубки» – будто она маленькая, как Ванюшка.
– Оттаяла, видать, у вас девчонка? – спросил Лесников у Варвары. – Вижу, что наша Несмеяна-царевна чуток улыбаться стала: словно солнышко из тучи сверкнуло… – довольно подметил Силантий.
Зима на слом давно пошла, когда отряд Лебедева заголодал опять, – ни хлеба, ни муки. Голод – хоть зубы клади на полку. Не живут партизаны, а терзаются: с ноги на ногу переминаются, с корки на корку перебиваются. Маета одна!
Пошли в поиски Бессмертный и Лесников. Разведали они, что недалеко от Гаровки в двух японских складах много добра хранится: крупы, мука, а главное – боеприпас. У партизан воинского снаряжения и боезапасу – кот наплакал.
Вернулись разведчики в отряд. Доложили братьям-близнецам обстановку. Просит у них разрешения Бессмертный сделать налет-вылазку на японцев.
– Дайте мне, – говорит Бессмертный, – человек двадцать. Мы их ночью прощупаем. Их там не много – человек шестьдесят…
– Не много! – покачав головой, сказал Яницын. – В три раза больше…
– Так мы врасплох – на сонных. Пока очухаются, нас – след простыл.
– Разрешите мне, товарищ командир, с ними пойти, – обратился по-уставному комиссар к командиру. – Поведет нас Семен Никанорович. Отберем надежных ребят. Есть резон попробовать-пощупать японцев: вольничают, расхаживают, как по своей земле.
Командир колебался. Ревниво косился Костин.
– Сеня, друг! – хохотал неудержимо Яницын. – Я на твое старшинство не посягаю, возьми рядовым. В Хабаровск собираюсь. Мать спросит, а мне краснеть? Две-три боевых операции? «Мало, скажет старая, мало ты, сын, пулял в бусурманов». Возьми, Семен!
Лебедев видел за шутливой наигранностью друга непреклонное решение идти в ночную вылазку. Встал, приказал:
– Вы, Семен Никанорович, были в разведке – вам и вести добровольцев. Товарищ Яницын придается вам…
– Есть, товарищ командир! – торопился Бессмертный. – Пошли, товарищ комиссар, отбирать добровольцев. Чуток стемнеет – выйдем…
Вечером вышли в поход.
Сергей Петрович выделил гранат, пулеметчика с «максимом», несколько лошадей с санями.
Вечером подошли партизаны к складам. Осторожно залегли, наблюдают. Недалеко от складов японская казарма стоит – живет в ней охрана. Следят, ждут. Нет того хуже, как ждать да догонять: будто посадили за пазуху блоху, она кусает, а ты и почесаться не можешь. Тела у партизан мурашками зашлись, но лежат, не шелохнутся. Разводящий продрогших часовых около складов сменил. Партизаны лежат, молчат, не дышат.
Японские солдаты около казармы ходят, лопочут, из колодца воду ведрами таскают – моются, зубы чистят, скребутся, ко сну готовятся. Им и в голову не ударяло, что красные близко хоронятся.
Враг непуганый, доверчивый: наши ребята еще в этот район не наведывались.
Вот ждут-пождут. Думают: не устанем ждать, только бы выждать.
Темень опустилась на землю. Помаленьку затихло все. Молодые парни вперед рвутся, а Семен не разрешает, глушит их пыл и охоту:
– Пусть уснут крепче. Нам они пока ни к чему. Нам склады нужны.
Отдает Семен боевым друзьям приказ: «Часовые у складов сменяются каждые три часа. Как только их сменят, снимаем без шума часовых». Распланировал все чин чином, а сам с оставшимися партизанами встал на охрану: случится что непредвиденное – защищать своих.
– Тихо, без шума! Главное – тишина! – еще раз предупредил Бессмертный.
Сменили японцы часовых. Разводящие ушли. Подползли партизаны к первому часовому. Он ежится, нос в меховой воротник прячет. Силантий за углом затаился и под ноги часовому бросился, когда он мимо проходил. Часовой и ойкнуть не успел, свалился. Ребята сверху на него налегли, кляп в рот заткнули, чтобы не верещал. Второго тоже удачно сняли. Слушают. Тишина. Значит, все в порядке.
Посылает Семен связного к Яницыну: все, мол, выполнено. Скоро подъехал к складу Вадим Николаевич с обозом. Лошадям ноги мешковиной обмотали, не слышно, как шагают. Сбили замки со складов.
Сани загрузили рисом, сахаром, мукой, овсом, обмундированием, брезентовыми плащами, обувью. Много всякого добра. Во втором складе – винтовки и патроны. Поживились знатно. Торопятся ребята: со сковороды отведали, как бы сковородника не попробовать!
– Довольно! В одну руку всего не загребешь. Остальное придется сжечь, чтобы им не оставалось, – распорядился Семен, – гоните быстро домой, в тайгу. Не задерживайтесь ни на минуту! А мы с комиссаром, Василем Смирновым и Лесниковым здесь останемся поговорить с интервенцией – спросить: зачем пожаловала? Нас не ждите, сами выберемся, не маленькие…
Отъехали сани. Затихло все.
– Скоро смена караула, – сказал Бессмертный, – надо поспешать. Тебе, комиссар, самое ответственное задание. Вот тебе связка гранат. Ползи к казарме, вон к тому окну, а я в это буду бить. Василь! Как только услышишь, что мы гранаты кидаем, – твоя очередь по конюшне бить, прямо по дверям, чтобы лошади разбежались. В ночь японцы не осмелятся их разыскивать и за нами в погоню идти. Они к утру только и разберутся, что к чему, а нас уж тайга укроет. Тебе, Силаша, оба склада поджечь. Фугани керосинцем из бутылки поширше! Пока японцы очухаются, мы должны растаять…
Так все они и сделали. Удачлив Костин в ратном деле: боевое счастье сопутствовало ему – все прошло как по-писаному. Бросили они в окна по связке гранат – и айда: «Давай с ветерком!»
Слышат – у японцев крик, стон, визг поднялся. Пуляют с перепугу, так, без толку.
Василь бегом к конюшне, в дверь гранатами саданул. Кони на дыбы поднялись, ржание, визг, рев стоит. Партизаны – в бега! Верст пять по снежной дороге без передыха оттопали.
Лесников сдал, храпит, как конь запаленный.
– Товарищ комиссар! Товарищ Яницын! Невмоготу мне, выхожу из игры, ежели передыха какого-никакого не дадите. Сеньке что деется, он мужик бессмертный, а у меня становая жила устаревать стала, лопнет – и придется вам скакать без пристяжной…
– Я, товарищ Лесников, тут лицо подневольное, – пошутил Яницын, – за старшего у нас сегодня товарищ Костин. Обратитесь к нему.
– Семен Никанорович! Побойся бога, дай роздых! – взмолился Лесников. – Я из битюгов, а не орловских кровей рысак, мне призов не брать…
Смеется на шутку Бессмертный.
– Привал! Покурим, други?
– Покорно вас благодарю, – отвечал Силантий, – не нюхаю, не курю, а табачок поскорее давай!
Покурили. Возбужденный Лесников потирал руки:
– Рыбак с удой и снастью – не сирота! Партизан с винтовкой, гранатой и пулями – воитель!
Добрались до лесного стана. Партизаны уже ждали их.
С добычей – оружием, патронами, снаряжением и пропитанием – ожили, повеселели партизаны.
– Кто воюет за правое дело, тот в бой идет смело! – прихвастывал-храбрился Лесников: и его доля воинская легла в партизанскую прибыль. – Наглядно видно: один горюет, а артель воюет!
Лесников часто забегал в Темную речку и всегда улучал минуту, чтобы передать Костиным привет от Семена. Приход старого дружка словно молодил Никанора Ильича, вливал в него свежие силы.
Примостившись поближе к пылающему челу русской печи, старик тоскливо допытывался у Силантия:
– Просвет есть какой-нибудь, Силаша? Или так и будете бродить по лесам, как звери таежные? Силен японец с американцем и Калмыков-Каин!
Никанор Ильич опустил с лавки ноги, обутые в домодельные чуни, вытянул вперед шею, ждал ответа.
– Просвет? А как же иначе? Без этого жить нам в тайге, рядом со зверем, было бы невозможно. Я так считаю: настает уже серенькое утро, а значит, будет и красный денек!.. Не век усидит на нашей шее Ванька Калмыков. Всех не перебьет: народ, что реку, бадьей не вычерпаешь. Ты думаешь, калмыковцев много? Так себе, ордишка! Тысяч пять. Калмыков не долгий на народе ездок: ездил черт за облака, да оборвался. Кнут-погонялка у него есть, а коня-возилки нет, а он того не понимает: выше носу плюет – сам себя и заплюет. Его одного-то, как тлю, растереть можно, и мокрого места не останется. А за ним – сила! Интервенты – это да, орды! Без их подмоги Ванька сразу остынет. Мертвым телом в Амур булькнет.
А раз так, приходится нам драться с интервентами не на живот, а на смерть. Первое время действительно боялись мы, аж поджилки тряслись. У них орудия, пушки, пулеметы, винтовок тысячи. А у нас ружьишки дробовые охотничьи, берданки, вилы, топоры. Пришлось у пришлой орды занимать. Ничего, потихоньку пособрались. Теперь и у нас оружие есть – трофейное, своими руками взятое. Теперь они нас боятся, хвост поджимают. Стоянку делают – кругом деревья порубят, повалят, чтобы не подползли к ним незаметно, не выскочили из засады нежданные гости. Столбы поставят, на них доски положат, деревянную вышку устроят. Наверху часовой похаживает, во все стороны поглядывает. Мы и часовых научились снимать. Возьмешь его легонько с дерева на мушку – и готов. Был полковник, стал покойник…
– Как мой-то воюет? – конфузливо любопытствовал Никанор Ильич. – Очень уж смирен, поди? Он у нас к ласке, привету обвычен.
– Знаешь, старина, как про Семена в отряде теперь говорят? Ловок и смел – пятерых одолел: одного – штыком, другого – кулаком, третьего – гранатой, четвертого – лопатой, а пятого гада свалил прикладом.
Стемнело. Варвара и Лерка вошли в кухню, где беседовали друзья. Лерка раздула самовар.
– Садитесь за стол, дядя Силантий, – пригласила Варвара гостя. – Поужинаем. Садитесь, батюшка, садись, Лерка. Дядя Силантий! Рыбки с картошкой?
– Дядя Силантий! Ишь ведь, как тебя величают, Силаша! – засмеялся Никанор Ильич. – Вот что значит помолодеть на десяток лет…
– Да я и сам задумался. Ублаготворила меня Варвара Никитична. А рыбки – рыбки не откажусь. Старому рыбаку кета и во сне снится…
Довольный Лесников расправил бороду, покрутил усы, лукаво подмигнул Лерке:
– Подрастешь ты, а я обратно молодой стану, свататься за тебя приду.
Лерка засмеялась, спряталась за кипящий самовар.
– Ась? – вдруг откликнулся на чей-то зов дед Никанор и оглянулся назад.
– Что вы, батюшка? – заботливо осведомилась Варвара и слегка побледнела: Никанор Ильич частенько стал откликаться на чей-то никому не слышный зов.
– Никак меня кто-то кликал? – спросил старик, пытливо оглядывая всех. – Ай я ослышался?
– Никто тебя не звал, Ильич, – недоуменно посмотрев на него, ответил Лесников и с охоткой принялся за любимое блюдо уссурийского крестьянина – отварную красную рыбу кету. – Побалуемся матушкой кетинкой. На чужом блюде рыбка завсегда дешева…
– Ешьте, ешьте, дядя Силантий, – радушно угощала хозяйка, пододвигая гостю тарелки со снедью.
Варвара села на скамью. «Сейчас уйдет Лесников. Увидит Семена… А я? Когда же мука эта кончится?..»
– Ну, хозяева, спасибо за хлеб-соль, за ласку. Время идти, путь не близок.
Варвара сорвалась с места, засуетилась:
– Чуток обождите, дядя Силантий! Я в отряд сухарей насушила. Отнесите. Не обессудьте!
– Давай, давай, Варя! Едоков много, все сгодится, – охотно согласился Лесников.
– А ты, Лерушка, оставайся у нас. Уже поздно, – предложила Варвара.
– Ой нет! Что вы, тетя Варя! Пойду. Настя ждет, беспокоиться зачнет, не случилось ли чего со мной. У нас уж так постановлено – ночевать дома.
– Она со мной дойдет, – сказал Силантий, – мне в тот же конец. Ну, прощевайте, хозяева. Еще раз спасибо за привет, за добро. Ты, Варвара, поберегайся. По лицу видать – последние месяцы носишь. Не поднимай, смотри, тяжести. Ну, будь здорова!
– Семен… Семена-то… – захлебнулась от волнения Варвара, придерживаясь за косяк двери, – доглядывайте за ним, дядя Силантий…
– Догляжу, догляжу, Варя! Ну, время не ждет. Никанор Ильич, попрощаемся…
– Поцелуемся, старик, – серьезно, с грустью сказал Никанор, – поцелуемся, старый гриб. Сердце – вещун, пророчит мне, что не увижу я тебя больше, смертушка за плечами ходит, – доверительно продолжал дед. – Все меня Онуфревна зовет: «Никано-орушка… Никано-ор!» Раньше далеко будто звала, теперь все ближе и ближе…
Они неловко расцеловались.
– Придумал на ночь глядя страстей, – засмеялся Силантий, дружелюбно обняв сухонького старика с белым облаком волос над выпуклым открытым лбом, с широкой, окладистой бородой. «Сколько лет трудились рядом на рыбалке, в тайге охотничали, деревья валили…»
Спокойно оглядев друга, Никанор повторил:
– Не увидимся, Силаша! Сердце чует грозу.
Растерянно потоптавшись на пороге, Лесников сказал упавшим голосом:
– Жить надейся, а умирать готовься – на том и стоим. Нам с тобой жаловаться не приходится: пожили по локоть – остается жить с ноготь. А всё торопиться ни к чему. Надоест там лежать…
