Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц)
Лесорубы, рискуя сломать ноги в гнилых, подопревших стволах, прыгали через сырые, скользкие валежины, стороной обходили огромные нагромождения поверженных лесных великанов.
«Батюшки-светы! Будет ли когда край-конец мертвому, мрачному лесу, гиблым, гнилым местам?»
– Тут, видать, погулял тайфунище во всю мочь. На большие десятки верст прошел смерч, сколько доброго лесу покрушил-повалил! – говорил Семен, помогая измотавшейся Алене одолевать аршин за аршином гнилой колодник, облепленный отвислыми сизо-зелеными мхами, серо-бурыми лишаями.
Выбрались наконец из проклятущего бурелома.
Алена, как близкого друга, обняла какое-то неизвестное ей живое дерево, вставшее на ее пути. Живое! Остролистое, с красноватой бархатистой корой, милое, как долгожданный друг… Она прильнула к стволу, прижалась к нему обветренным, пылающим лицом.
– Василь! Поди-ка сюда. Смотри, какое дерево чудно́е. Пощупай: кора у него теплая, мягкая, рука тонет.
– Бархатное дерево, – пояснил Семен. – Из его коры пробку добывают: она легкая, упругая и в воде не тонет.
Семен показал на могучее, обхватов в шесть, дерево с плоской, словно подстриженной, вершиной, с длинной, жесткой и глянцевитой хвоей. С корявого, потрескавшегося ствола свисала тяжелая иссиня-зеленая, местами седая бахрома старых мхов.
– Вам это дерево знакомо?
Лесников ответил, пожимая плечами:
– И в толк не возьму! Не ель, не сосна, не лиственница!
– Царь тайги, наш кормилец кедр, – сказал Семен. – Без него белке в тайге – каюк! Видите на нем шишки зеленые? К осени нальется зерно, шишки станут коричневыми, вот тогда мы с вами пощелкаем орешков вволю – ноне урожай, ноне кедр силен!..
Костин отбросил ногой замшелую, трухлявую, рассыпавшуюся на куски валежину, перекрестился истово.
– Кажись, наша самая тяжкая странствия идет к концу. Теперь легче будет…
Артель вскоре встретила на пути просторную, радостную поляну, залитую солнцем; протекала здесь горная речка с хрустально-прозрачной, быстро лопочущей водой.
– Привал! Готовь обед, мамушка-куфарочка! – распорядился Костин.
Стоя на опушке густого леса, из которого они вырвались, с боем отвоевывая каждый шаг, Алена даже задохнулась при виде открывшейся ее взору поляны:
– Батюшки-светы!
Поляна сверкала-горела алым цветом шиповника, пушистыми белыми и красными пионами, сине-фиолетовыми ирисами, оранжевой и пурпурной сараной.
– Господи! Как в раю… – растерянно молвила Алена, опускаясь на колени и припадая распухшими от жары губами к ледяной воде.
– Природа! – горделиво ответил на ее жаркое восклицание Семен и повел вокруг рукой. – Здесь все рядом – и дуб, и виноград, и кедр, и актинидия.
Медвяный, пахучий настой леса, влажных трав, цветущего шиповника, пионов оживил, вернул силы Алене. Сверкая черными счастливыми глазами, она шла от приземистой, ширококронной липы с густо-зеленой блестящей листвой к толстому, кряжистому синекорому вязу со множеством неуклюжих развилок на стволе.
С восторгом и нежностью любовалась она жестким, резным листом векового дуба, нарядным кленом, веселым, говорливым, ясенем, дышала пахучими ароматами клейкой листвы стройного тополя.
Погасив улыбку, глубоко уйдя в себя, пристально смотрела она на березу, высоко взметнувшую белоствольное тело с тонкими, раскидистыми ветвями и мелкой, торопливо шелестящей листвой. Погладила шершавой, огрубевшей рукой шелковистую бело-розовую бересту на дереве. Родные, российские деревья…
– Лови, лови, Василь! – крикнула Алена и стремительно бросилась вперед – догонять невиданно большую, словно пичуга, нарядную бабочку.
Но бабочка-красавица, будто подсмеиваясь над стараниями молодой женщины, плавно и неторопливо помахивала ярко-синими крыльями с желтыми блестящими пятнами, мирно парила в воздухе и не давалась в руки.
– Махаон, – сказал Семен. – Хитрущая бабочка! Манит, зовет к себе, а потянешься – и нет ее, взмыла…
– Махаон, – сказала Алена и повторила нараспев: – Ма-ха-он, – провожая взглядом порхающую в солнечном свете бархатно-синюю бабочку.
– Завтра будем на месте, – сообщил, подходя к Алене, Лесников. – Что-то нас там ждет?
– Кедры в четыре-пять обхватов, черная береза, ильм, дуб, – ответил на его вопрос Костин. – Наш учитель, ссыльный поселенец, ученый человек, насчитал, что в нашем крае произрастает две тысячи пятьсот растений – ель саянская, даурская лиственница, тис остроконечный, народ у нас его называет «негной-дерево», не дерево, а долговечный великан, больше тысячи с половиной лет живет. Малинники непролазные, непроходимые – вы уж сами встречали – и смородинник с красной и черной ягодой. В низовьях Амура мне приходилось шагать по брусничнику и клюкве – красным-красно. А в Приморье довелось мне около Черниговки побывать, в местах, где виноград в тайге стеной стоял. Мы шутки ради по лозам ввысь карабкались и сверху местность обозревали, как с высокой колокольни. Глянешь оттуда – все деревья переплетены виноградом, гроздья спелые сизо-синим пламенем горят – рви, не ленись. За виноградом ездят на телегах, на горбу много ли унесешь? Обирают, обирают его, да разве выберешь все? Часто в зиму и уходит лесной урожай под снег.
Свел меня однажды мой дружок гольд в заветное место в тайге. Там стояли высоченные пихты, как солдаты в строю. У дружка были железные когти-кошки, надел он их мне на ноги и говорит: «Однако, Сенька, слазь на пихту».
Вижу, подсмеивается, лешак: думает, струшу. Полез. Карабкался-карабкался, упрел весь, чую – сил не хватает. Так до вершины и не добрался. Стал вниз спускаться и по пути пихту аршином мерить. Хотите – верьте, хотите – не верьте, а насчитал я без верхушки пятьдесят пять аршин!
– Как тут не верить, – живо откликнулся Лесников, – сами видим чудеса. Вчерась шли мы мимо старой порубки – не вытерпел я, лег на комель срубленного дерева и в изумление пришел: не маленького я роста, а ноги до кромки комля не достали. Какое же там дерево высилось, небо резало?
– Будет время – я вам расскажу, что такое Дальний Восток, что такое наш, нашими отцами выхоженный край, – не то с похвалой, не то с угрозой сказал Костин, – а ноне нам след пораньше лечь, тогда завтра на место засветло придем.
– Непогоды ждать надо, – удрученно сказал Лесников, – солнце в черную тучку ушло, мошки злющей навалило – дышать нечем. А к вечеру мы мимо озерка шли, видел я, как рыба, распазив рот, из воды прыгала, пузырьки пускала. Все верные приметы к дождю-ненастью.
– Правильно подмечаешь! – весело похвалил его Костин и зычно прокричал: – На ночлег готовься, братва!
Переселенцы устроили себе легкий шалаш из ветвей, набросали на землю еловых лап, травы.
– Иди в шалаш, Алена, ложись, а я тебя получше укрою, – говорил Силантий, – чтобы комары и гнус не мучили. Ну и сила пришла! Несутся туча за тучей – живую кровь чуют. Миллионы миллионов! Так и сыпят, так и сыпят: не остерегись – сожрут живьем!
Он положил под голову дочери заплечный мешок, прикрыл брезентовой попоной, под которой все они спасались ночами от несметного нашествия мошкары, гнуса, комаров, поправил сбившийся накомарник.
Руки отца дрожали от жалости, сострадания: вся-то доченька искусана, места живого нет, жжет нестерпимо, зудит кожа от укусов мелкой вредоносной твари, а молчит, не жалуется. Ко всяким невзгодам приучена: жизнь-то ее много ли баловала?
Силантий присел около дочери, всматривался в сумраке в ее странно изменившееся под сеткой лицо, пытался шуточным, пустяковым разговором прикрыть свое смятение, боль, отцовскую нежность, половодьем бушевавшую в нем.
– А ну-ка, Аленушка, загану я тебе на сон грядущий загадку.
– Загадывай, дядя Силаша, – охотно отозвалась Алена, сердцем чуя горячую отцовскую тоску.
– Что, родимая, в огне не горит и в воде не тонет?
– Лед!
– О, какая башковитая! А ну еще: два братца в воду глядятся, век не сойдутся?
Алена отлично знает этих братцев, но, желая продлить отцу удовольствие, хитрит:
– Глаза?
– О! Сказанула! Глаза – это два брата, которые через дорогу живут и друг друга не видят. А тут два братца в воду глядятся, век не сойдутся. Ну? Раскумекала?
– Берега? – нерешительно тянет Алена.
Они смеются от души: знают, как дороги, сердечно близки друг другу.
Измотанная долгим путем, Алена задремала.
Лесников осторожно, чтобы не разрушить хрупкое сооружение, вылез из шалаша.
Вместе с Василем натаскали груду сухостоя, развели большой костер, пламя взмыло в темное, обманчивое небо. Дымом от костра они оберегались от несметных полчищ комаров, завывавших в воздухе. Но даже сильный огонь не сдерживал плотную, серую, шевелящуюся стену злых насекомых: они втягивались во множестве в пылающее чрево костра, горели в нем с легким пощелкиванием.
– Иди, Василь, спи. Не след нам обоим мытариться. Я посижу часа три у костра, а потом тебя разбужу.
Всю летнюю ночь Силантий бросал и бросал в костер корявые смоляные сухостоины. Искры вздымались кверху роем, бушевало пламя. Лесникова от невеселых дум била нервная дрожь. Что-то ждет их на новом месте? Может, зря не послушал Семена и не оставил дочь в городе? Не попасть бы в беду!
Волглая ночь сгущалась вокруг костра. На подмогу жгучим комарам и несносной мошкаре-гнусу пришел еще и мокрец – совсем малюсенькое насекомое-кровопиец. От мокреца не было никакого спасу: он лез в уши, нос, попадал с воздухом в дыхательное горло. Кружка с горячим чаем в один миг покрывалась густым слоем сварившихся в кипятке насекомых. Укусы мокреца еще ядовитее, чем у комара, и причиняют невыносимые страдания: кожа горит от зуда, и жжение это так мучительно, что человек расчесывает в кровь уши, лоб, шею, грудь.
Перед рассветом Силантий незаметно для себя заснул, а когда проснулся, его пробрала холодная дрожь. Костер еле-еле тлел – его засыпали комары и мокрец!
– Спаси и сохрани, какая их тьма-тьмущая!
Лесников поспешно набросал сухостоя, поджег его берестой и с облегчением вздохнул – пламя вновь взвилось ввысь…
Своеобычный резкий крик, похожий на отчаянный вопль деревенской бабы-плакальщицы, разбудил на рассвете Алену. Она подняла голову, сбросила накомарник, прислушалась. Резкий, таинственный в предрассветной мгле вопль повторился.
Алена выглянула из шалаша. У костра сидел отец и густо дымил из подаренной ему Костиным пузатенькой гольдской трубки с коротким мундштуком.
– Дядя Силаша, кто это кричал?
– Вещая птица – сова, доченька. Подняла она тебя? А я в ночь мало поспал, все дела наши неважнецкие обдумывал. Доколе мы без угла-пристанища будем мыкаться? Сердце саднит, кровью обливается, не могу смотреть, какая ты стала замученная. Комар, мошка, мокрец тебя поедом ест. С лица спала. Пора нам перелом жизни решать, сколько можно бродяжничать…
Не заснула больше Алена, разбередили ей душу слова отца. Следя за плывущими в небе огненно-розовыми облаками, за ликующим, безудержным – вполнеба! – разливом алой зари, она думала: «Пора, давно пора своим домком осесть. Бродим по земле, как цыганы кочевые, а денег все равно не раздобыли, в бродячей, трудной жизни они еще пуще между пальцев текут».
Временами, как раскаленная игла, жгла Алену острая тоска, от нее ныло сердце, стыли руки, – тоска по Семиселью, ряду улиц с бедными домишками, тоска по барскому саду, где под цветущей яблоней зачалась ее жизнь.
Она въявь видела весеннюю, бескрайнюю, разостлавшуюся, как нарядный плат, курскую равнину, покрытую первой изумрудной зеленью; она слышала незатейливую, хватающую за душу песенку жаворонка; она купалась в лучах благодатного летнего солнца, шагая по меже между полосками созревшей, золотой ржи. Семиселье, Семиселье! Говорят, что свет не клином сошелся, – ан нет, клином! И клин этот – родное Семиселье.
Слетало недолгое сладостное забытье. Исчезала родная деревня, и со всех сторон обступал молодую переселенку новый край. Нашла же куда забросить Алену недобрая судьбина! Холодно ей в высоких, под самую крышу, сугробах иссиня-белого снега; жарко под палящими лучами хабаровского летнего солнца; страшно на немыслимой быстрине широченнейших своенравных рек; пугает тайга, высоченные деревья, непролазные чащобы с диким зверьем.
– Батюшки-светы! Сгинешь, пропадешь тут ни за грош, ни за копейку. Не пора ли нам, дядя Силаша, заворачивать оглобли? – спрашивала она.
Лесников, странствуя по новым местам, чувствовал себя как рыба в воде.
– Не боись, Аленка! Нешто два мужика тебя не уходят? Нам здесь оседать, здесь корни пускать. С пустыми руками нам и в Семиселье не обрадуются. Здесь будем фарт за хвост ловить!..
Фарт, фарт! Алена уже заметила, что фартило только людям фартовым, разворотливым, смелым до дерзости. Запаха рабочего пота фарт не любит, воротит рыло.
«Какое уж там Семиселье! И денег-то на возврат не наскребем. Смиряйся, Смирнова Алена, подставляй горб под новое ярмо! А как рвутся, как тоскуют руки: им бы обиходить, приукрасить свое гнездо. Нешто век по чужим людям ходить будем?»
Птичий согласный щебет, гомон, свист дошли до ее сознания: она уловила в перекликающихся лесных голосах нежно-мелодичное посвистывание зяблика, крикливо-озорное поддразнивание забияки сойки. «Птахи российские…»
Алена поднялась. Надо жить. Надо готовить пищу артельщикам.
Внезапно потемнело-нахмурилось небо, покрылось серыми тучами, и, как из частого сита, полил мелкий, въедливый дождь. Он лил и лил безостановочно и ровно, как заведенный.
Дождь разогнал мошкару и комаров. Намокла земля, и идти стало еще труднее, но люди рвались на берег реки: помыться в бане, отдохнуть от крестного пути. Шли и шли вперед, хоть и промокли до нитки.
Переселенцев невольно остановила печальная картина: большими штабелями лежал в лесу и гнил добротный столетний лес. Почернели, трухлявились толстенные бревна. В беспорядке обрушились давно забытые человеком поленницы дров.
– Чего это такая уйма лесу заброшена? – обеспокоенно осведомился Лесников.
– Купчина Пьянков наготовил, – угрюмо пояснил Костин, – а потом посчитал: далеко от берега, перевозка на плоты дорого станет. Взял да и прикрыл эту порубку. Ка-акое добро зазря бросил! Сколько труда псу под хвост кинул! Новый участок вырубки – еще похлеще этого – у казны отхлопотал, благо там сидят купленные им люди. Сейчас дали ему участок совсем близко от берега: руби – и в воду. Все расходы на этот брошенный участок он давно оправдал. Оборотистый, жмот!
Силантий понял хитроумную арифметику купеческих выгод, она и привела торгаша к бессовестному решению погубить, сгноить сотни и сотни деревьев. В бессильном гневе смотрел Лесников на потемневшие от бурь и невзгод стволы лесных великанов и на чем свет стоит ругательски ругал и казну и законы, позволяющие творить такие безобразия:
– Вот сукин сын! Хищник! Паразит! Вот распроклятущий! Изничтожить этакую махинищу! Дереву сотни лет расти надо, а он повалил и нос отворотил. Хозяева, язви их в душу! Расхитители! Одним днем живут, о потомстве и не кумекают. А поди-ка купи у вашего Пьянкова бревно на хату – с живого шкуру сдерет…
К полудню дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Быстро рассеялись тучи, и усталым путникам открылось веселое солнце.
– Привал. Короткий отдых, чтобы засветло дойти до участка, – весело распорядился Костин.
Мокрый кустарник. Сырая одёжка. Зуб на зуб не попадает. А все же привал – отдых изнемогающему телу.
Глава шестая
Засветло вышла артель к берегу широкой сплавной реки.
– Вот и прибыли к месту назначения, – сказал Костин, указывая на жалкие, скороспелые строения – бараки. Вокруг них торчали огромные свежие комли деревьев, из которых еще сочилась жирная, блестевшая на солнце смола-живица.
Всюду валялись бревна, высились горушки опилок, стружки, обильный лесной хлам. Остро пахло пиленым лесом, новой порубкой, взбаламученными таежными запахами. От веселой, просторной реки шла живительная прохлада.
Артельщиков встретила на стане тишина: в бараках было пусто, лесорубы еще не вернулись из тайги, где валили лес, а потом на волокушах волокли его к берегу реки – там вязали плоты и пускали их вниз по течению.
В трех бараках со сплошными грубыми, дощатыми нарами вдоль стен жили лесорубы – отборная, отпетая лихая братва, оторви глаз и ухо, варнаки-разбойники. Были тут и русские, и китайцы, и корейцы.
Шла в тайгу, на тяжкие лесные заработки, только голь перекатная без роду и племени: беглые, каторжники, ссыльные, забитые жизнью бродяги; были тут и беспаспортные; выжидали время, прятались от полиции, которая в эти лесные дебри и нос боялась сунуть, разные темные люди «с рыльцем в пушку».
Глиняная печь с вмазанным в нее большим чугунным котлом возвышалась около каждого барака – в них артельные повара варили пищу лесорубам.
Костин условился с китайцем – старшинкой третьего малонаселенного барака, что займет со своей артелью первую, пустую половину барака. Сам наскоро сколотил тесовую перегородку и выделил небольшой угол переселенцам.
Алена мыла и прибирала свой нехитрый закуток, когда услышала крики, посвист, улюлюканье приближающейся к баракам толпы – возвращались после рабочего дня лесорубы.
– Васька Стрелок! Хряй сюды! Новая артель привалила! И бабу, говорят, с собой приволокли!
– О! Ваньча! Врешь, поди, варначина?
– Хряй, Васька! Хряй сюды скорее, паря-зараза!
– Русска бабушка шибко шанго!
– Иди ты… косоглазое рыло! Тоже разинул пасть на русскую бабушку!
– Дай ему в зубы, Ваньча!
– Страхолюдина, поди, какая-нибудь старая притопала-приковыляла?
– А ты думал – картина? Только безмозглая дура сюда пойдет…
– Муж у нее, говорят. Угол им отделили.
– Фью! Муж еще, сука! Мы ее от него скоро отделим!
– Васька! Хряй на речку купаться!
– Эх! Бабу помять, пожать, покрутить ба!
Весть о приходе Алены вызвала целую бурю: среди лесорубов не было ни одной женщины.
Самостоятельных мужиков, вроде Семена Костина и подобранных им артельщиков, было на лесозаготовках десяток-другой, а большинство – бугаи, звери темноголовые. Они волновались. В такую глухомань могла прийти только потерявшая стыд и совесть потаскушка. Какая же порядочная краля осмелится появиться в одичавшем стаде варнаков, беглых каторжников, бродяг и нищих, скатившихся на самое дно?
Стихло. Толпа постепенно разошлась.
Алена вышла из барака, чтобы приготовить ужин артельщикам. Низко надвинув на глаза белый платок и повязав сверху него темный, она опустила накомарник и вся ушла в работу-заботу: растапливала печь, мыла в ведре крупу, носила из бочки воду в котел. Мимо нее то и дело мелькали люди: приходили посмотреть на нее, как на чудо.
– Хряй, Васька! Вон она, коло печки.
– Наше вам с кисточкой! Чево это вы, мамзель, запрятались за сто платков? Я, король тайги Васька Стрелок, хочу с тобой поздоровкаться…
– Хряй! Кажи нам свою физиомордию, мы и корявой не испужаемся – народ стреляной!
– А ну, пава писаная, кажи нам лицо свое белое!
Алена растерялась: поняла, куда она попала, какая беда ей грозила. Толпа лесорубов быстро увеличивалась.
В это время из барака выскочил побелевший Лесников. За ним поспешал серый от гнева и лютой злобы Василь, готовый слепо кинуться на любого обидчика. Выбежали и артельщики, с которыми Алена сдружилась в пути.
Алена ощутила живой верный заслон – мужа, отца, Семена Костина, артельщиков; она собралась с духом и со слабой улыбкой на побледневших пухлых губах сняла с себя платки, накомарник, открыла прекрасное, молодое лицо, розовое от смущения. Большие черные глаза ее пристально и строго смотрели на Ваську Стрелка.
Толпа лесорубов подалась вперед, сгрудилась.
– Вот это да!
– Братцы! Глянь на чудо дивное!
– Прости ты меня, предерзостного, королева, за бесстыжие слова! – низко поклонился Алене сразу потерявший наигранное бахвальство Васька Стрелок. – Да разве я думал? – как-то растерянно сказал он и, круто повернувшись к толпе лесорубов, властно, как имеющий на это право, приказал: – Айда, ватага, по баракам! Здесь не балаган, здесь дело сурьезное…
Молчаливая толпа лесорубов быстро разошлась по баракам.
Васька Стрелок разбойно свистнул, позвал дружка:
– Ваньча! Айда купаться!
Парни в ногу зашагали к берегу, сели на прибрежные камни и вскоре слились с наступившими сумерками.
После ужина Семен Костин прошел по баракам и о чем-то долго и жарко говорил со старшинками.
На следующее утро приказчик Пьянкова привез на нескольких лодках-плоскодонках мешки с хлебом, мукой, сухарями, крупами, бутылями постного масла. Костин и с ним говорил о чем-то настойчиво и требовательно. На глазах у многих лесорубов приказчик снял с пояса желтую кожаную кобуру с револьвером и передал ее Семену.
Вечером того же дня Семен обучал Смирновых стрельбе из маузера и охотничьего дробового ружья «зауэр», с которым Костин не расставался ни на минуту: «Кормилец!»
Кобура с револьвером перекочевала на кожаный пояс, которым Силантий перепоясывал свою неизменную ватную куртку.
– Страшнее всего в тайге неведомый человек, – поучал Костин. – Тайга шутковать не любит. Зверь не так страшен: летом он сытый и почем зря на человека не кинется. А осторожность не мешает. Тигр – зверюга злая, капризная, вот тот всегда подозрит плохое: втемяшится в башку, что мы на него идем, обозлится, обкружит и по нашим следам пойдет – настигнуть и мстить. Он даже огня не боится: случается, и через костер на человека прыгает. Опасный зверь. Учитесь, супруги Смирновы, – в тайге без ружья не проживешь…
Зоркоглазые Смирновы и Лесников под строгим учительством Костина, казалось, уже постигли сложную науку заправской стрельбы, а он все гонял и гонял их на «полигон», «шпынял», давал новые сложные задачи, требовал их безусловного выполнения.
– У меня в детстве дружок гольд был, – говорил он. – От него и моя наука: до белого каления доводил, а своего добивался. Попали теперь вы в мои руки, я вас из шкуры выверну, но многому научу. Не обессудьте, супруги Смирновы! Вас учу – старый долг возвращаю. Дружок мой гольд – его на охоте какой-то гад из-за шкурок убил – наказывал мне: «Я тебя, Сенька, научил, ты теперь не пропадешь в тайге ни зимой, ни летом. Однако, смотри – помоги новому человеку в тайге. Ничего не прячь!» Ка-акой был парень!..
Тайга родимая! Побродил по ней немало Семен, поохотился на кабанов, медведей. Бил изюбря, козулю, кабаргу, сохатого. Не ушли от его пули голубые белки, побывали в его силках и соболи, огненно-рыжие и чернобурые лисы.
Строгим учителем по таежному опасному делу был друг-побратим Семена – гольд Навжика. Вот это был охотник! Соболей десятками промышлял в зиму. А белки? Сотнями! Навжика научил Семена тонкому искусству – ставить «настороженные стрелы» на соболя.
…Уссури на самой зорьке – густой туман еще стоит над рекой – тихая, задумчивая. На легких, вертких берестяных оморочках (Сенькина оморочка – подарок Навжики) отплывали они подальше от берега.
Останавливались на примеченных местах, аршин за аршином выбирали длинные переметы из реки; снимали богатый улов – сазанов, сомов, касаток, толстолобых амуров; опять наживляли крючки, спускали переметы в воду; отдыхали, любовались на вечную красоту, на голубую водную ширь, озаренную мягкими лучами восходящего солнца.
От воды, от тумана, от утренней свежести и первых ласковых лучей солнца налетит на друзей буйная радость – помчатся они наперегонки в утлых лодчонках по самой середине быстрой величавой реки.
Оморочка, управляемая одним двусторонним легким веслом, несется вниз по течению. Навжика, конечно, впереди!
Плывет мимо берег, поросший зарослями буйно цветущей черемухи. Деревья стоят молодые, красивые, в пахучих белых гроздьях. Воздух напитан чудесным запахом черемухи. День разгорается, ослепительный день на Уссури.
Любили побратимы заплывать и на левый берег Амура – поскользить на быстролетных оморочках по рукавам, протокам, заливчикам Амура.
Какое бесчисленное множество водных хитросплетений! Протоки широкие, протоки узкие, бесконечные рукава, которые расщепляются и расщепляются на десятки и сотни водных артерий! Гляди, путник, в оба! Запоминай дорогу: собьешься с пути, заплутаешься в них – поминай, как тебя звали!
Летят побратимы по широкой амурской протоке – вода тихая, спокойная, небольшое течение. По берегам низкорослый тальник или необъятные луга с высокой, в рост человека, сочной травой. Каких цветов нет на жирных, заливных лугах, на влажной, богатой илом почве… Качают головками легкие синие колокольчики, высится дудка стройной огненно-желтой или красной саранки, трепещут на ветру атласные лепестки розовых, красных и белых пионов. Солнце. Тишина. Благодать.
Дальше, дальше на вертлявых, опасных оморочках! Начинает дробиться протока на десятки рукавов – гляди да оглядывайся! Не запутайся, не заблудись, Сенька, в прихотливо разветвляющихся водах – не вернешься назад никогда! Кто найдет тебя в пустынных, необжитых местах?
А берег плывет и плывет перед глазами: кончились луга, пошли лесные места: дубы, белая и черная береза, тополь, лиственница…
Вытянут друзья подальше на берег оморочки и пойдут бродить по сопкам.
Прекрасны сопки ранней весной! Горит-цветет багульник! Розово-сиреневые цветы его повсюду. Ребятишки тащат домой вязанки цветущего багульника, – на окнах, на столах, на лавках в бутылках, банках, ведрах – цветы! Свежий, смолистый запах багульника во всех избах…
…Идет Семен зимой на лыжах, а Навжика впереди скользит легко, будто летит на крыльях. Широкие короткие лыжи из бархатного дерева обтянуты мехом сохатого. Все на охотнике ловко подогнано, все продумано до мелочей: трудна походная жизнь таежного зверолова.
– Эх, побратим Навжика, где ты?
Гольды держатся обычая братания. В знак любви и дружбы люди обмениваются оружием или одеждой, и тогда уж их водой не разольешь – братья до гробовой доски.
Мальчонкой, десятилетним парнишкой побратался Семен с Навжикой, который был на двенадцать лет старше его. Побратавшись, они обменялись друг с другом острыми перочинными ножами и поклялись в вечной дружбе. Не довелось им вечно дружить.
Мертвым, с раздробленной головой, нашли однажды Навжику, дорогого побратима Навжику: погиб от предательской пули в затылок…
Живой рассказ Семена воскрешал Навжику: перед переселенцами вставал улыбающийся, кроткий гольд с вечной трубкой в зубах. Коренастый, низкорослый, со скуластым добрым лицом, с реденькими усами и бородой, он ласково щурил узкие глаза с монгольскими веками и поучал:
– Ты, Семка, запоминай все порядком. Отловили в сентябре кету – невода не суши, в сараюшку не складывай: хорошо ловится в это время линок, таймень, сиг. А весной, как только лед сойдет, не бойся холодной воды, бросай в нее невод…
Ни на бурной реке, ни в глухой тайге ничего не боялся Семен, когда был с ним рядом ловкий, выносливый побратим. Глаза острые, как у горного орла, слух как у тигра. Чуть щелкнет где ветка, Навжика знает, кто ее тронул – бурундук, горностай или белка. Как он не смог уйти от безвременной гибели? Эх, Навжика, Навжика, друг сердечный Навжика, следопыт таежный!
Костин не разрешил Алене принимать участие в валке леса.
– Кашеварь. Не твое дело лес ворочать. Ты, Василь, зря не бережешь жену. Вдовым погулять хочешь?
Василь вспыхнул, но смолчал на его прямую речь. Ерепенистый раньше, он менял нрав, «умнел», как говорил дочери Силантий. Василь не знал, не подозревал даже о существовании подобной вольницы. Нешто он своей Алене враг? Сунулись прямо в пасть волку! Какая уж валка! Пусть кашеварит.
Алена варила незамысловатые крупяные супы, постные борщи со свежим виноградным листом, кашу из чумизы, заправленную луком, поджаренным на бобовом масле.
Костин освободил от рубки леса и Лесникова.
– Вы, Силантий Никодимович, любите рыбалить. Вот и будете на реке добытчиком. А то с пьянковского харча скоро и ноги тянуть перестанем. Вы рыбы принесете, ребята юшки похлебают, сил прибавится, лесу больше уронят, – говорил Семен при артельщиках, а потом, отозвав Лесникова в сторону, шепнул: – Маузера с пояса не снимайте. Алену Дмитриевну ни на одну минуту не оставляйте одну. Хоть и приутихло как будто, а ухо надо держать востро. В лес пойдет – идите с ней, на реку – тоже.
В первый же день Силантий начерпал самодельным бреднем из примеченного им омутка полное ведро незнакомых ему блестящих, гладких и скользких, как сом, небольших рыбин темно-орехового цвета с желтыми пятнами около головы и на брюхе.
– Касатки, – одобрительно сказал Семен. – Едят? Конечно, едят, да еще так, что за ушами трещит. Ты их, Алена, почисть, промой в реке, поваляй в муке, посоли – и на сковороду.
Усталые артельщики с веселым оживлением подчистили поджаренную, хрустящую на зубах свежую рыбу. Алена подала им «на закуску» полную миску местного дикого чеснока – черемши. «Ай да мамушка-куфарочка!»
– Спасибо, Алена Дмитриевна! Побаловала ты нас! – благодарно говорили довольные едоки.
А когда в воскресный день Костин вернулся с охоты обвешанный дикими гусями и утками и Алена наварила котел жирной лапши с дичиной, лесорубы-артельщики говорили:
– Вот у нас мамка так мамка! С такой не поголодаешь: кормит, как енералов, разварной утятиной. Разворотливая…
Валка леса в разгаре. Лесорубы уже привыкли к Алене: часто обращались к ней со своими незамысловатыми нуждами: постирать пропотевшую рубаху, пришить пуговицу, положить на чирей пластырь из подорожника.
Чаще других появлялся в бараке Васька Стрелок. Он смотрел на Алену, иногда повторял: «Королева… королева…» За Васькой шла его тень – тупой, быкообразный парень Ваньча, безропотный, покорный исполнитель любого приказа Стрелка.
– Хряй, Васька!
О редкой физической силе этих парней, их угарных пьяных дебошах, умении, не повторяясь ни в одном слове, сквернословить знали все лесорубы; их боялись, старались не задирать даже самые бесшабашные сорвиголовы.
Парни невзлюбили кроткого Сана, задумчивого темноглазого парня-китайца, который быстро сдружился с переселенцами.
– Иди отседа, косоглазое чучело! Черемшой весь провонял! – широко расставив ноги, дерзко приказывал Васька Стрелок.
– Хряй отседа, желтомордая обезьяна! – вторил ему грубым басом Ваньча.
Лесников, справедливый человек, враг любого насилия, взял Сана под свое покровительство. Скоро он уже досконально знал жизнь молодого китайца.
Сан хорошо владел русским языком, и они находили время для дружных бесед, во время которых всезнайка Силантий учил китайские слова, расспрашивал о жизни и нравах Китая, о быте народа. Сан, как теля за маткой, всюду следовал за Силантием, благодарно смеялся, скаля желтоватые зубы, на его добрые шутки.
– Герой, пойдешь со мной в ночь на рыбалку? – звал китайца Лесников.
– Моя везде с тобой ходи, твоя только говори, какой время ходи – ночью или вечера, – охотно отзывался Сан.
– Сан! Пошто тебя дядя Силаша героем зовет, будто у тебя имени нет? – спросила Алена.
