Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 47 страниц)
Сергей Петрович с восхищением смотрел на женщину: она без раздумий, зная, что подвергает смертельному риску и свою жизнь и жизнь детей, спасала неизвестных ей людей и не думала о величии поступка.
– Одно меня беспокоит, – озабоченно продолжала Надежда Андреевна, – надо мне моих подпольщиков переодеть в штатскую одежду. Рубашки у мужа есть, а вот с брюками дело плохо обстоит. У мужа одна-единственная пара. В военных брюках их не выпустить – сразу сцапают. Авось соседки помогут…
– Надежда Андреевна! Мы хотим продолжать наш путь. Как вы посоветуете нам идти? У Алексеевского собора патрули, туда идти опасно. Нет тут близко хода к Плюснинке? – спросил Сергей Петрович.
– Есть. Наш двор проходной, через него выход в соседний двор, который выходит на Корфовскую улицу, а оттуда можно спуститься к Плюснинке. Но надо идти осторожно: японцы в соседнем дворе поставили деревянную вышку и днем просматривали все кругом.
Сергей Петрович встал, поблагодарил Надежду Андреевну за угощение и сказал Семену и Силантию:
– Пойдемте потихоньку, друзья.
Женщина смотрела на их серые, усталые лица, на распухшие руки, потом взяла ковригу хлеба, составлявшую все богатство семьи, и отрезала от нее половину.
– Возьмите на дорогу. Пригодится, путь далек.
Сергей Петрович колебался, не решаясь брать от нее последний кусок, но, взглянув в ее ласковое лицо, понял – отказываться бесполезно – и молча взял хлеб.
– Я провожу вас, – сказала Надежда Андреевна. – Выведу на Корфовскую, а там потише будет…
– Что вы, Надежда Андреевна! Вам не стоит идти. Мало ли что может быть. На улице тревожно!
– Нет. Пойду с вами. Меня беспокоит вышка. Я знаю, как проскользнуть, а вы можете нарваться на них, – возразила женщина, накидывая на себя легкое пальто и делая вид, что не замечает испуга дочери. – А ты, Веруська, ложись спать. Не бойся за меня, я скоро вернусь.
– Я тебя ждать буду, пока ты не вернешься.
– Хорошо, подожди. Закрой дверь на крючок.
Вышли во двор, постояли молча, прислушиваясь к стрельбе и уличным крикам. Потом Надежда Андреевна вывела партизан в соседний, смежный двор.
– Держитесь ближе к забору. Идите за мной гуськом, – прошептала она и пошла вперед неслышно, сливаясь с дощатым забором.
Выйдя на Корфовскую, Надежда Андреевна рассказала партизанам, как пройти к Плюснинке; прощаясь с ними, попросила:
– Выберетесь благополучно – постарайтесь известить меня. Будет радостно знать, что вы живы.
– Обязательно. Обязательно известим, Надежда Андреевна! – отозвался на ее просьбу Сергей Петрович и крепко пожал твердую, горячую руку женщины.
Партизаны осторожно, с оглядкой, зашагали вниз.
Они добрались до Плюснинки и решили все время идти по ней, пока не доберутся до Амура.
– Если запахнет где японцем, будем под мостами прятаться.
Около Корсаковского моста они услышали шум и топот. Двигался вражеский отряд.
– Под мост, ребята! – сипло сказал Лесников и, пригнувшись, первый юркнул под деревянный настил, по которому с грохотом и криками двигались вражеские солдаты, – чуть-чуть на них не нарвались…
Прижавшись друг к другу, партизаны ждали, когда пройдет, протопает по мосту орущая ватага.
Неожиданно Силантий встрепенулся и охнул:
– Ох! Кто тут?
– Свои… Свои… – ответил ему сдавленный, приглушенный голос.
Солдаты прошли. Замолкли вдали их голоса. Сергей Петрович выглянул из-под моста.
– Кажется, все прошли. Что там у тебя, Силантий?
– Ох, напугался как! Сижу и только об японцах думаю: проскочат ли мимо? И вдруг чувствую – живое рядом. Аж в пот бросило! Кто таков? Вылазь!
Из-под моста выбрался человек с винтовкой и за ним женщина. Она с плачем бросилась на шею Лесникову.
– Батя! Живой! Живой! А я уж отчаялась!
– Доченька! Аленка моя!.. – тоже плакал, задыхался Силантий.
– Здравствуйте, Елена Дмитриевна! – сказал командир. – Вы-то тут как оказались?
– Я к вам пробиралась, сказали, что вы отошли… раз так… пережидаем с товарищем…
– Кто тебя к нам гнал? – всхлипнул Лесников. – Видишь, заварушка – и притаись. Героиня какая…
Партизан коротко рассказал, как рвалась Алена в казармы, как увел он ее с собой.
– Сшибли бы ее на площади в момент. Сюда забрались, ждем, когда японцы угомонятся…
Лебедев лихорадочно соображал: что делать? Удастся ли перескочить на ту сторону Амура? Опасно: лед уже непрочный… Да и впереди полная неизвестность – куда приведут путаные партизанские тропы?
– Елена Дмитриевна! – ласково сказал командир. – Я не рискую вас брать с собой: может быть, нам придется пробиваться с боем. И лед через Амур неверен, местами можно провалиться. Вы останетесь в городе. Вы женщина, и вам будет легче укрыться в верном месте. Вы ведь бывали у Марьи Ивановны, матери комиссара?
– Бывала, Сергей Петрович, – ответила Алена. – Я с вами, с вами…
– Нельзя, нельзя, родная! Как только мы выкарабкаемся из беды, известим вас. Вы, очевидно, как только утихнет, отправитесь в Темную речку. Будьте осторожны, японцы, наверное, и туда заберутся…
– Слушаю, Сергей Петрович, – покорно ответила Алена: она слышала железные нотки в голосе командира, это была уже не просьба, а воинский приказ. – Только как нужна буду, сразу зовите…
– А как же иначе? Мы без вас будем как без рук, Аленушка. Ну, прощайтесь с отцом, нам пора двигаться.
– Батя! Батя! – припала к отцу, замерла на миг, с трудом оторвалась. – До свидания, Сергей Петрович. Семен, будь здоров…
Попрощались. Ушли неслышным шагом – таежники, охотники, партизаны. Одна. Опять одна. Еще бухают изредка пушки. Во многих местах горит город. Тихая весенняя ночь поругана, оскорблена пришельцами. Тепло, безветренно, а бьет Алену зябкая дрожь; ненависть душит, жжет, взрывает все нутро: «Проклятые, проклятые! Не дают вздохнуть свободно, – какой год таимся, прячемся на родной собственной земле! Будет возмездие, будет! Пока ноги ходят, пока руки держат винтовку, пока бьется горячее сердце, буду в строю, буду мстить. Нет прежней Алены. Давно кончилась пугливая крестьянка-переселенка, будто кто вынул одну душу – рабскую, покорную – и вложил новую. Кто? Ненависть к врагам и захватчикам родной земли. Проклятые! Тысячи наших людей положили… А за что?..»
В домике на Корфовской не спала мать Яницына. Не вздувала огня, сидела у окна и смотрела, как горел Хабаровск. Ждала. Сына. Вадимку. С первым же выстрелом он подался в штаб. Смотрела на калитку. Замерла старая мать: несмело открывалась калитка и шел кто-то неуверенно, будто чужой. Вадимка? Уж не ранен ли сын?. Бросилась к двери, сбросила крючок. Женщина!..
– Можно к вам, Марья Ивановна?..
Обняла ее мать. Узнала, заторопилась: прикрыла одеялом окно в кухне.
– Аленушка, вот радость-то!.. Изголодалась, под мостом-то сидючи? – подсмеивалась Марья Ивановна.
Она уже знала о похождениях Смирновой и потчевала всем, что было, желанную гостью. «Догадался очкастик Сережа, прислал ее ко мне. Сама-то бы посовестилась, наверно. Скромна, тиха партизаночка…»
На рассвете перебрались на ту сторону Амура.
– Выбрались! Молится кто-то за нас богу. В казарме думал – крышка нам! – воскликнул Лесников и из-под ладони всмотрелся в правый берег реки: там горел, продолжал сражаться с врагом Хабаровск.
– Кажется, выбрались! – ответил Лебедев и с благодарной нежностью подумал о Надежде Андреевне; вспомнил ее живое, выразительное лицо, гладко зачесанные вверх волосы над чистым, выпуклым лбом. «Из неминуемой беды вызволила, милая женщина…»
– Спасибо Надежде Андреевне! В форточку нас узрела. Спасла! Без нее заприметили бы нас японцы, на штыки подняли бы, – сказал Семен Бессмертный.
– А как же! – живо поддакнул ему Силантий. – Без нее была бы нам верная смертушка! – И продолжал смотреть на Хабаровск. – Горит! Горит! Во всех концах горит, родимый! Ну, раз живые мы – ихнего подлого вероломства по гроб жизни не простим, не забудем! Собирай, товарищ командир, народ. Начнем сначала!..
– Наше партизанское счастье – успели уйти по льду. Амур скоро тронется. Многие, видать, ушли: повсюду костры горят. Зябко! Погреемся и мы, посидим у огонька, – сказал Костин.
Набрали веток, старого плавника, – больше всех старался Лесников: тащил ворох за ворохом. Семен развел костер. Сидели у огня беглецы, думали.
«Аленушка скучает, ждет меня. Начала, кажись, приходить в себя дочка. Не плачет, не корит больше себя: мол, не уберегла. Командир с пистолей был и то опоздал, а что она поделала бы, безоружная? Вдова. Вдова. Легче бы ей, кабы дети: о них в заботу ушла бы…»
– Подвезло мне, – радовался Семен Костин, – Варвары с нами не было! Канители прибавилось бы…
– Куда ей теперь? – откликнулся Лесников. – Она около дочки, как квочка над цыпленком, трясется!..
Опять молчали. Грелись. Грустили. Думали о тяжелом дне, вероломстве врага. Сурово, без слез, по-мужски оплакивали павших товарищей. Лебедев ходил вперед-назад, вперед-назад. «И доверчивость, и легкомыслие, и переоценка сил, и неопытность командования…»
Они только что прошли через смерть, горе потерь, расставались с надеждой, что пришло время созидания. Они только что отступили перед врагом и оставили город. Нет большей горечи, нет большей мужской обиды, обиды солдата, как отступление перед врагом! Но жизнь есть жизнь, и она берет свое, и хитрит, и спасает от тяжких дум, восстанавливает утерянное в бою спокойствие. Так было с Семеном Бессмертным. Он вызвал воспоминания юности: вот здесь, на левом, топком берегу Амура, не раз бывал он с побратимом – нанайцем Навжикой, гнался с ним наперегонки в утлых оморочках по широким и узким протокам… Навжика…
Костин вернулся к действительности. Лебедев уже не ходил – как одержимый, метался по кругу.
«Ох, гневен, грозен командир!»
«Командующий революционными войсками Булгаков-Бельский, – подавленно думал Лебедев, – знал о подготовке японцев, предупреждался о надвигающихся тревожных событиях, о провокациях японцев во время парада. И все колебался! Не знал, на что решиться… Какое счастье, что мы с Иваном Дробовым не пошли на совещание командиров партизанских отрядов, – тогда бы никто из казармы не вышел живым! Додумался Булгаков-Бельский собирать командиров, когда стало очевидно – японцы готовятся выступать. В революционных войсках попадаются люди с бору да с сосенки – случайные, ненадежные. Обидно мало в отрядах большевиков, партийного влияния. А тут партизанская залихватская похвальба: „мы – сила!“ Храбрились, будто в лесу, – а тут нам противостояла регулярная, организованная дивизия под командованием старого зубра вояки генерала Ямада… А может, что и похуже было?..»
«Кажись, потишал? – поглядывал на командира Костин. – Уселся около костра. Мешает уголья…»
Полудремлет-полугрезит Бессмертный: уходит от тревог дня насущного…
Лесников, кряхтя, встал, поднял с земли винтовку.
– Ох и надоело винтовку держать, врага выглядывать! При Советах-то как в ход пошли топор, рубанок, пила-работница… Строить начинали. Строить… Хорошо, духовито пахнет свежее, распиленное на доски бревно! Кто бы знал да ведал, как я по сетям, неводу, перемету наскучился: заждалась меня рыбка… Ну, да что ж хныкать, размусоливать… Пойдемте, товарищи! В путь! Начнем все сначала!..
Уже светало.
– Постойте-ка, товарищи! Наши сюда переправляются. Подождем, – остановил партизан Лебедев.
Большая группа военных, рассыпавшись по льду, – японцы стреляли им вслед, – шла на левый берег Амура. Перешли… Смотрели на оставленный Хабаровск. От группы военных отделился человек.
– Сережа! Как удачно, дорогой… – Они расцеловались. Яницын пожал руки друзьям-партизанам. – Бессмертный! Здорово, Семен! Силантию Никодимовичу! Спасители мои дорогие! Давно ушли, други? А что поделаешь? И нам пришлось покинуть город. Держались-держались – невмоготу, и сюда маханули. Ка-акую промашку сделали: не следовало партизан вводить в город! Сколько лишних жертв! Двух недель не дали нам японцы: боялись, укрепимся – и ускорили выступление. Тетеря Булгаков-Бельский тянул резину – ни туда, ни сюда!.. Да сейчас не время и не место об этом говорить. Большие потери, Сережа? – спросил он, отводя друга в сторону. – Больно ты мрачен…
– Большие! – с болью вырвалось у Лебедева. – Сейчас трудно сказать, сколько полегло. Многих мы отпустили загодя. Но удалось ли им пробраться через город – неизвестно… Что это, Вадим? Измена? Предательство? Почему своевременно не вывели партизан? Доходили же сведения о подготовке!..
– Во-первых, коварство врага, – ответил Яницын, – во-вторых, дурацкая нерешительность Булгакова-Бельского. Мне думается, предательства не было. Беспечность. Неопытность. Ротозейство плюс партизанское ухарство: «Шапками закидаем!» А тут – Ямада! Прожженный военный лис…
– С кем это ты, Вадим? – спросил Лебедев.
– Степан Серышев, Флегонтов, – назвал Яницын имена гремевших по краю военачальников.
До слуха Яницына и Лебедева донеслись спокойные слова высокого, широкоплечего Серышева:
– Незамедлительно собирать и сплачивать рассыпавшиеся, разрозненные партизанские отряды. По подобию регулярной армии создавать боевые подразделения – роты, батальоны, полки…
– Да! Да! – поддакнул ему Флегонтов. – Следует установить связь с Амурским ревкомом – пусть займутся срочным формированием частей Красной Армии и направляют их сюда, на Восточный фронт…
Яницын кипел: ему надо было двигаться, приложить к делу силушку – он не любил ждать да выжидать!
– Слышал, Серега! Есть еще порох в пороховницах… – И повторил: – Порох, порох. Жаль, а придется расстаться с вами, товарищи-друзья: приказано ковать победу, копить армаду. С запада. Понятно?
– Уж чего понятнее, – ответил за всех Лесников. – А вот расставаться, товарищ комиссар, не хотелось бы… свыклись-сжились…
– Видите сами, – я уже лицо подчиненное… К маме не успел заскочить, не простился. Она уж, наверно, все глаза проглядела: не идет ли? жив ли? Опять одна…
– Не одна она, – ответил Лебедев, – я направил к ней Елену Дмитриевну Смирнову. Побоялся взять с нами: сами пробирались с превеликим риском…
– Она у мамы? – удивился Яницын. – А где же Василий Митрофанович?
– А разве ты ничего не знаешь? – вопросом на вопрос ответил Лебедев. – Василь Смирнов погиб незадолго до бегства Калмыкова…
– Как же так? Как же так? – потерянно повторил Вадим. – Я и не знал! Штаб меня поглотил целиком, оторвался от отряда… Как же это случилось?
Меня чуть-чуть не заколол штыком беляк, – ответил Лебедев, – а Вася его перехватил, и тот с размаху всадил в него штык. Спас меня, а сам сложил голову. В неоплатном долгу я перед Аленушкой…
– Я очень рад, что она будет в эти тяжелые дни с мамой. И мама не так будет тосковать обо мне, да и Елене Дмитриевне не так будет одиноко, – спокойно сказал Яницын, а тоска уже схватила его за горло, душила. «Как ей трудно, как мечется и горюет. Потеряла самого близкого человека. Бедная моя, бедная Аленушка… Мама, мама, помоги ей…»
Они встали утром после двух часов тревожного сна. Мать положила Алену в комнате Вадима на кушетку, и, когда заглянула к ней, Алена горько плакала: и безрадостное сиротство, и страх за отца – выбрался ли? – и горечь преждевременной гибели Василя. Вася, Вася!..
– Вася для меня еще жив-живой… Как я не подоспела штык перенять?..
Марья Ивановна присела около нее, обняла, утешала:
– Плачь не плачь, Аленушка, а теперь ему уже никакими слезами не поможешь. Пусть покоится мирно, не тревожь его душеньку. – И, чтобы отвлечь ее от дум, от слез, рассказала о своих потерях: – Больно тебе, по себе знаю эту боль: когда я ребят и мужа потеряла, вся будто онемела, коли меня иглой, режь ножом – и не почую. Обмерла я вся. Слова слышу, а что к чему – и не могу и не хочу понять; умирали у меня и тело и душа. Все больше и больше ухожу в тяжелый сон – и не скину его с себя. Сижу так раз, и доходит до меня плач. Заставила я себя прислушаться: кто плачет? Слышу, а это Вадимка у себя в комнате плачет, как малый ребенок. Будто прожгли меня его слезы и к жизни вернули. Встала, побрела, дверь открыла: «Сынок!..»
Глава третья
«Опять подполье. Приказано вернуться в Хабаровск – помочь в собирании сил. Живу в осиротелой семье Петровых. Нет Петра Александровича, нет патриота и преданного сына страны своей. Спас меня от Лаптева. Спас двух солдат. Умер героем скромный служащий. Осиротела жена. Осиротели дети. Но великая правда его подвига подняла семью. Надежда Андреевна – прелесть, держится стойко. С утра и до позднего вечера за машинкой: обшивает соседей – кормит детей. Ребята подросли, повзрослели – все держатся около матери. Ее слово – закон, трогательно наблюдать. Надежда Андреевна удивительно женственна со своим большим выводком. Гладко зачесанные вверх и уложенные короной волосы делают ее собранно-строгой и чуть величавой. Мила, мила.
Мне не везет, не везет, не везет. Когда я махану в Темную речку? Видел Елену Дмитриевну летом девятнадцатого года, а сейчас конец двадцатого. Полтора года. Марья Ивановна хитрущая: глаз с нее не спускает, боится, не перехватил бы кто-нибудь у сынка: то ее к себе зовет, то сама катит к ней. Летом помогала ей на огороде и себе грядку картофеля посадила. Мудрая моя старушка! Извелась: „Женись, женись, Вадимка! Прохлопаешь ее, старая дева“. – „Старый холостяк“, – поправляю я ее, и она пугается. По ее понятиям, старая дева – это еще терпимо, а уж старый холостяк нечто безнадежно зазорное. Мама Маша! Какой к черту жених „холодный сапожник“ Семен Матвеевич Матвеев? Старый губошлеп и простофиля! Сиди уж и не рыпайся. Нелепая петрушка: идет четвертый месяц со дня изгнания Калмыкова, а „жисти нет“. Мать настояла: „Тебе, Вадимка, надо из дома уйти. Опасно, сын! Власть-то японец поставил белую, буржуйскую…“
Японцы держат в городе калмыковского оглодыша – сотника Коренева – и его „силы“ – шайку разложившегося дерьма. И приходится делать свое дело, выжидая, таясь. Террора такого, как при садисте Калмыкове, конечно, нет, но чем черт не шутит, когда бог спит… Придет в дурацкую башку – и схватят. Погибнуть так – и глупо и бессмысленно. Сейчас хозяйка Хабаровска – и препаршивая, нерадивая, леностная хозяйка – дура и контрреволюционерка городская дума. Хороша для буржуя-толстосума, а народ по-прежнему живет туго и голодно.
Брезжит рассвет на западе – там, в Верхнеудинске, образована Дальневосточная республика. В середине мая ее признала Советская Россия. А вот в Хабаровске сотник Коренев, будь проклят он…
Сапожник Матвеев зарабатывает прилично: хватает и ему и его маме. Из подполья вылезаю часто и смело: оккупантов и сотника ненавидит весь народ. А я веду агитацию и делаю дело…»
В доме у Костиных шумно и оживленно; все подходят и подходят боевые друзья – партизаны. Не пришли ли из города муж и жена Костины? Не принесли ли новых вестей?
Сергей Петрович отправил их в Хабаровск – разузнать, как идут там дела, установить прежние связи, получить необходимые директивы. Незаметно наблюдая за партизанами, Лебедев ощущал, как растет у него в груди торжественное чувство.
Несколько месяцев назад, дезорганизованные, потрясенные провокационным выступлением японцев, люди эти в тоске бродили по Уссурийской и Амурской тайге. Казалось, все кончено, разбито, истреблено и впереди мрак – владычество постылой иноземной силы.
А вот собрались, объединились, опять ожили, рвутся в бой.
Как любил он этих людей! Не сломят их никакие трудности, никакие ухищрения врагов!
Через закрытое окно кухни доносился обычный деревенский шум: мычание коров, окрики баб, звонкие голоса бегающих взапуски ребятишек.
Народ постепенно расходился. Костиных не было, – очевидно, сегодня не вернутся.
В кухне остались бабка Палага, Лесников, Лерка, Борька Сливинский. Шел у них негромкий разговор…
Недавно Лебедев побывал в Хабаровске, решил выполнить данное обещание – сказать сердечное спасибо Надежде Андреевне. «Кто знает, были бы мы живы, если бы она не позвала нас к себе…»
В доме на Барановской улице его поразила напряженная тишина. Дети сидели за книгой, за рукоделием.
– Что у вас случилось? – спросил Сергей Петрович у хозяйки, поздоровавшись с ней и с ребятами.
Похудевшая Надежда Андреевна внешне спокойно рассказала ему о горе, постигшем ее семью. Самураям донесли, что из квартиры Петровых вышли и скрылись в неизвестном направлении два человека, что Петр Александрович Петров спас и укрыл в подполье двух военных, затем, переодев их в штатское платье, вывел ночью за город и помог переправиться на левый берег Амура.
Расстреляли мужа Надежды Андреевны.
– Людей-то он спас: дошел до нас слух – они выбрались благополучно, – а сам голову сложил. Как теперь жить буду – и ума не приложу. Старшие еще не доучились. Петр Александрович так мечтал, что дети получат среднее образование. Этой мечтой мы с ним и жили, она звала нас к бодрости в трудные минуты. А теперь все пойдет под гору. Я шью солдатское белье. Гну целый день спину, а зарабатываю гроши.
Что мог ответить на ее сетования Лебедев, чем помочь?
– Надежда Андреевна, – спросил Сергей Петрович, – как они узнали?
– Я убеждена – прачка Фукродо следил за нашим домом. И донес. Как я с вами тогда проскочила благополучно – ума не приложу. Наверно, спал он без просыпу пьяный.
Когда я выпросила труп мужа и похоронила его, Фукродо явился к нам выразить сожаление: «Надежда! Надежда! Трудно вам будет. Не может ли быть вам полезен скромный прачка?» Я побелела вся и пошла на него со скалкой в руках. Он догадался, шмыгнул за дверь. И в ту же ночь мимо нашего дома ехал грузовик с солдатами. Грузовик остановился, солдаты выскочили и прикладами выбили все окна.
Сергей Петрович просидел вечер у Петровых. Он удивлялся уму ее, восхищался стойкостью простой русской женщины. Надежда Андреевна окончила два класса. Муж ее, Петр Александрович, был в молодости сельским учителем. Не желая быть ниже его, она упорно и много училась: самоучкой – следом за старшими дочерьми – прошла курс нескольких классов гимназии.
– Думаю, и сейчас могла бы легко сдать за семь классов, – говорила она. – Нужда заставила, – надо было младшим ребятишкам помогать. Репетиторов нанимать не на что, приходилось самой зубрить – прийти на подмогу, если кто отстанет. Мужу некогда: семья большая, работал с утра до ночи, чтобы прокормить и учить детей…
Усталое, со впалыми щеками ясное и чистое лицо Петровой так и просилось в рисунок, эскиз, набросок. Лебедев давно не держал в руках кисти и, вглядываясь в знакомое еще с юных лет, грустное и сдержанное лицо Надежды Андреевны, сейчас уже немолодое, но по-прежнему полное скрытого огня и энергии, мысленно набрасывал его на бумагу.
Он давно все забыл, давно покинула его тоска. Молчало, казалось бы безнадежно постаревшее, сердце, а вот сейчас проснулась в нем блеклая, тонкая былинка и потянулась ввысь. «Не дает себе воли: держит в кулаке, щадит детей, – внутренним глубоким чутьем понял он, когда увидел ее, на минуту забывшуюся, с опущенными вниз веками, с горестно-скорбными складками у губ. – Как болит еще открытая, незарубцевавшаяся рана…»
Сергей Петрович осторожно перевел разговор на другое. Она поделилась с Лебедевым своими планами. Только бы не упасть, не сдаться под бременем навалившихся бед и забот, и главное, главное – дать ребятам возможность доучиться!
Он ушел от Петровых чем-то обогащенный, унес еще слабые ростки взаимной дружбы и приязни.
– Вот проклятики! Свое все слопали – на чужое косятся! – говорит Палага. – Самурай – он пронырливый, он все вынюхал: не терпится до земли нашей добраться, Амур с красной рыбкой оседлать, леса рубить, зверя красного промышлять, золото мыть. Аж слюной исходит, как корова солощая: готов все сожрать…
– Ох и неугасимая ты, Палага! – хохотал, теребя сивую бороду, Силантий. – Не любишь ты их, я вижу?
– На дух слышать не хочу! – отмахнулась от него бабка Палага и выхватила из кармана трубку.
– Закури моего, Палагеюшка, – лукавым, милым голосом предложил Лесников старухе замусоленный кисет.
Палага обрадованно рванула изрядный пук золотистого табаку, но, заметив ухмылку на лице друга, подозрительно принюхалась к доброхотному угощению и как ужаленная бросила его обратно.
– Японский табак? Дерьмо! Трава сушеная!
– Не сердись, подруга! – примирительно сказал Силантий. – Вот намнем самураю бока, собьем с бодливого рога, такой табачок с тобой сеять будем – из далекого Крыма к нам за секретом придут. Господи мой боженька! Неужто на роду суждено помереть и с врагом в открытую не померяться силой за его настырность? Я с девятьсот четвертого года обиду горькую несу… В Хабаровске, сказывают, они потишали маленько, перестали хватать людей. Да не верю я им: понура свинка глубоко корень роет. Эх, аната, аната! Застрял ты поперек горла, как рыбья кость! На полном ходу остановил: после Ваньки Калмыкова дыхание набирать стали – он, дьявол, тут как тут, самурай растреклятый!
– Силантий Никодимыч! – спросила бабка Палага. – А о Калмыкове есть весточка? Где он сейчас?
– Ушел он в Китай благополучно, улизнул целехонек. А есть такой слух, что там его китайцы порешили насмерть. Суду предали, – он ихние канонерки около Хабаровска потопил. И будто в деревянные колодки его забили, а ему это не по нраву пришлось, хотел бежать, а часовой его тут и ухлопал…
– Собаке собачья смерть, – равнодушно сказала бабка Палага.
– Да! Давно ли по деревням и селам пели:
Укажи мне в Приморье деревню,
Где бы зверь Калмыков не бывал?.. —
а вот уже быльем прорастать начинает. Здоровая кровь у народа: болячка гнилая к нему не пристает! Зол я на самурая. Ох, зол! С русско-японской войны зуб точу. Я порт-артурского горя не забуду – солдатского горя. Слаба кишка оказалась у военачальников царских, вот и проиграли войну. «Варяг», корабль наш, как сражался с неравною силой!
Силантий поднял красивую голову, шевеля сивыми усами, торжественно запел:
Сбита высокая мачта,
Броня пробита на нем,
Борется стойко команда
С морем, врагом и огнем!
Мы пред врагом не спустили
Славный андреевский флаг,
Сами взорвали «Корейца»,
Нами потоплен «Варяг».
Пение оборвалось: в кухню вошли Костины.
– А, хозяева! Здоровеньки булы! – радостно приветствовал их Силантий. – Возвратились, шатущие? Как дела-то? Новости какие есть?
– Много, много новостей, Силаша. Дай только обогреться – намерзлись. Да мы не одни приехали, с комиссаром, – он опять в Хабаровске. Упросили на часок…
– Вадим Николаевич?! – обрадованно вскричал Лебедев и выскочил на мороз встречать друга.
После шума, объятий, вопросов Яницын сообщил партизанам ошеломляющие новости: японцы эвакуировались из Хабаровска, отвели войска во Владивосток.
– Елки-палки, лес густой! – восторженно хлопал себя по коленкам Лесников. – Заживем, заживем…
– Не говорите «гоп», пока не перепрыгнете, – спокойно остановил его Вадим. – Я буду краток, вечером надо быть в городе – неотложные встречи. Сережа! Ты обеспечь мне сани – сразу выеду обратно.
– Хорошо, сани будут ждать. Приступим, товарищи…
Вадим рассказал, с какой целью образована в Верхнеудинске Дальневосточная республика, что такое буфер, привел слова Владимира Ильича: «обстоятельства принудили к созданию буферного государства – в виде Дальневосточной республики…»
– Когда японцы эвакуировали Забайкалье, – говорил Яницын, – партизаны заняли Читу. Вскоре было избрано центральное правительство ДВР. Еще в мае Советская Россия признала Дальневосточную республику. А что значит признала? Это значит, что Владимир Ильич Ленин об этом подумал и с этим согласился…
– В Чите же банда Семенова орудует? – перебил Лесников.
– Эка! Хватился! – весело захохотал Семен Костин, которого так и распирало желание поскорее поделиться с товарищами сведениями, почерпнутыми в городе. – Партизаны и войско регулярное несколько раз хотели выбить «читинскую пробку» – суку Семенова и все его дерьмо. Но как только начнет Семенов слабака давать, так японцы-дружки на помощь-выручку спешат…
– Трудность положения японцев усугубилась тем, – добавил Яницын, – что их солдаты начали с партизанами и большевиками перешептываться, дружбу заводить, симпатию выражать – красные банты тайком на груди носить. И в Японии, в столице – Токио, рабочий класс и трудящиеся вышли на демонстрацию с требованиями: «Прекратить интервенцию!», «Вывести войска из Советской России!». Так их подперли события в собственной стране, что скрепя сердце вынуждены были они вывести войска из Забайкалья.
– А без их штыков, – прервал его Костин, – продажная шкура Семенов, кисель, говно, порыпался-порыпался – слабо́ и, как пробка, вылетел. Еле-еле ноги унес, на японском ероплане аж в Даурию сиганул. Без разлюбезных дружков качался бы на веревке, погань!
Лебедев посмотрел на примолкнувшего Костина и попросил Вадима продолжать беседу.
– Нынче японцы, – сказал Яницын, – весь вооруженный кулак сжали в Южном Приморье, – похоже, не успокоятся и снова кликнут клич: позовут из щелей и закоулков битую белую сволочь…
– Семенов и беглые беляки, – одна шайка-лейка, – глубокомысленно заметил Силантий. – Нас республика интересует. Как нам ее понимать? Советская она ай нет?
– Разъяснял нам товарищ Яницын, – поспешил сказать Костин, был он в подпитии и потому говорлив, – может, что и совру, так поправит, но я так его понял, что сама сердцевина новой власти советская, а форму соблюдают – оболочку, законы некоторые – в буржуйском духе. Вот, к примеру: не хочет самурай на дух слышать о Советах и Красной Армии, поэтому войско теперь зовется Народно-Революционная армия. Так я понимаю, Вадим Николаевич?
– В главном правильно, – ответил Яницын.
– Вот хреновина! – зло сказал Лесников. – До коих пор будем под них подделываться?
– А что поделаешь? – ответил, пожимая плечами, Вадим. – Теперь один разговор – ДВР, одна надежда…
– Как в крае-то партейные о ДВР говорят? – спросил Лесников. – Вас во Владивостоке видели и слышали.
– Верно! – засмеялся Вадим. – Выступал я там на Приморской областной партийной конференции. Создание независимой демократической республики – тактически необходимый шаг, Силантий Никодимович. Провозгласить власть Советов – неизбежен конфликт с Японией, а сия императорская дама предусмотрительна: готова обрушить на наш край превосходно вооруженную, оснащенную стотысячную регулярную армию. Черт те что – сто тысяч врагов на нашей земле, не считая белых, укрывшихся за кордоном и готовых по первому свисту хозяина выскочить на его зов. У нас нет реальных военных сил, способных выдержать бешеный натиск Японии. Крайняя, позарез, необходимость в передышке вынуждает к тактике уступчивости. Вот послушайте, что говорилось на конференции:
«Мы по-прежнему остаемся главной социальной силой, как представители трудящихся. Поэтому стоим за активное участие в органах власти. Нам нечего болтать, что нас используют при такой комбинации. Мы сами призвали буржуазию к участию в работе и сознательно пошли на коалицию и используем ее в наших целях. Иной политики здесь в условиях текущего момента быть не может. Отказаться от этого – значит пойти на столкновение с Японией. Пойти же на последнее – совершить колоссальное преступление перед Советской Россией. Вся наша тактика имеет задачу – сохранить край и предотвратить конфликт Японии с Советской Россией…»
