Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)
Ликующие крики победителей, растерянная сумятица побежденных. Громкие стоны раненых, нестерпимо пронзительное ржание испуганных коней – все сливается в дикую сумятицу безжалостного конного боя. Белые дрогнули, смешали ряды. Паника. Свистопляска безоглядного, беспорядочного побега. Вражеская кавалерия отступает назад, к Волочаевке. Партизанская конница преследует бегущего врага – остатки разбитого отряда скрываются за спасительными снежными брустверами.
С голой равнины доносится нарастающее:
– На Во-ло-ча-евку!!!
Весь день одиннадцатого февраля двадцать второго года продолжался бой. За каждую пядь земли дрались. Рота за ротой шли на трижды окаянную колючую проволоку. Боролись с ней, как с живой подлой силой: толом, взрывчаткой, гранатой поднимали колья в воздух.
– Вперед, вперед, герои! – призывно, как воинские трубы, зовут сиплые, простуженные голоса.
Стойко держатся белые, отбивают атаки народоармейцев. А они упорствуют: отдышатся немного – и опять вперед; вновь бросаются рвать цепи проволочных заграждений. Белые по ним снарядами били, – снег дымился, земля визжала. От скудного березового перелесочка щепа осталась. Ураганный огонь отбросит красных, – передышка, и снова они вперед!
Народоармейский танк прорвал две линии проволочных заграждений. Возликовали Аленины друзья! Но тут ахнул снаряд с бронепоезда – вышел наш танк из строя, как вкопанный стал.
Отозвали часть красных воинов на краткий отдых, Радость – тепло! А теснота! Казармишка махонькая. Лежат люди вповалку, дышать нечем, – отогреваются!
Отдохнули бойцы – опять пошли в наступление.
– Вперед, вперед!
Косят людей пули, рвут снаряды в клочья, стон, гул стоит. А народ крепчал, сильнее, упорнее становился, – разгоралась, ширилась боевая страда, поднимала воинский дух сотен, тысяч бойцов, красных ратников. По пять-шесть суток находились некоторые части под открытым зимним небом, а мужественно, самоотверженно рвались на приступ. У бойцов отморожены руки, ноги, щеки, но они не покидали поля боя, ибо верили в свою правду, в право – добыть народу жизнь и волю!
– Да здравствует Ленин!
– Вся власть Советам!
Нет! Не отступят! Смертью их не запугаешь!
Паренька безусого, только-только винтовку в руках научившегося держать, ранило рядом с Аленой. Застонет как! Она – к нему. Глянула – и от жалости побелела. Осколком снаряда разворотило ему всю спину. А он ползет, быстро ползет за своим подразделением. Сгоряча ничего не чувствует. Сухой снег жадно вбирает кровь. Красный след за ним тянется. Пар над горячим следом…
– Куда ты? – говорит Алена. – Назад тебе надо. На перевязочный…
Держит его на руках, а он рвется.
– Вперед! – хрипит через силу, розовая пена на губах пузырится. – Только вперед, сестра Алена… Если меня убьют, возьми сумку… там хлеб и патроны. Пригодятся ребятам…
И сник. Голову в снег глубокий зарыл. Подняла она его, сложила руки на груди, поцеловала в теплые губы, лицо юное… «Ребенок… птенец неоперившийся…»
Глянула Алена в сторону, где Сергей Петрович перебежку делал. Видит – привстал и за грудь держится. Она к нему ползком. Ранен. Сознание потерял.
Партизаны просят Силантия:
– Волоки его отсюда быстреичка, товарищ Лесников. Замерзнет – пропадет! Спасай командира, медицинский брат! – И здесь ловят секунды для усмешки: медицинский брат – острый нож по сердцу Лесникову: ему популять бы в нечисть, в не́людей!
Ухватил Лесников его и пополз. Встать нельзя: убьют. Больше часу, как муравей ношу, волок. Слезы на щеках леденели. Роднее родного был им этот человек. Сергей Петрович в себя не приходит никак, только стонет. «Жив, – думает Силантий, – жив, родной мой!» И ползет, ползет из последних сил. Пальцами плохо уже стал владеть: руки поморожены. Потрет себе лицо снегом, Сергея Петровича разотрет – и опять в путь. Сила-моченька кончается у старика. «Дотащу, – думает, – насмерть замороженного».
И ведь выволок! Из самого жестокого огня вышел – взвалил его себе на спину, на загорбок, и пошагал.
Полевой госпиталь переполнен. Да что госпиталь, везде где только возможно, – на полу, в сарае, в коридоре – лежали люди. Всюду лужи крови, и на улице снег в крови. Врачи, фельдшер и сестры с ног сбились; халаты в крови! Режут ножницами валенки, рубахи, штаны – спешат операции делать.
Черед легкораненых стоит. Взмолился Лесников:
– Спасите!.. Сохраните! Это командир партизанского отряда Лебедев. Отец родной нам всем. Да ведь слыхали, поди?
И верно: «Слыхали, говорят, слыхали! Давай сюда командира. Эй, сестры! Раздеть. Подготовить…»
Унесли Сергея Петровича. Поотогрелся Силантий маненько. У фельдшера выпросил, смазал салом опухшие пальцы – и опять к бойцам. К дочери поближе.
Алена руки подморозила: терла-терла – отогрела. Стала раненых с проволоки под пулями снимать.
И вот к вечеру видит – висит один. Здоровый, высокий дядя. Плечи аршинные. Перегнулся он на проволоке, словно перерубили его пополам. И снег под ним кровью подплыл. Отцепила Алена его потихоньку – к проволоке пальцы пристывают.
А тут беляки стрельбу открыли из всех батарей и пулеметов. Красные начинают откатываться. А ей снятого оставить жаль. Ее дорогая добыча.
Пули свистят, бьют, не понесешь! Легла она на землю, отползла несколько шагов – и его за собой тянет. Отползет и тянет. Молчит дядя, дышит тяжело; куда он ранен, не знает Алена, но видит – не ходок. Шапка-ушанка на нем, шарфом сверху укутался, и лица не видать. Да и где там смотреть! Пули свистят, поливают. Ухватила она его за ноги, поволокла за собой.
А тем временем красные далеко откатились назад. Беляки Алену с ее ношей заметили. Льют, сволочи, поливают; пули звенькают, посвистывают.
Закопается она в снег, лежит, а потом опять ползет и его за собой тащит. Понял раненый: дело плохо, за ними охоту устроили, – сорванным от крика, сиплым от холода голосом хрипит Алене:
– Ползи, браток, один! Сшибут тебя беляки…
По сердцу ее стегнуло. Бросить! Последнее дело – товарища бросить! А этот, слышит она, хоть и ранен, а сдюжит, сдюжит!
– Не брошу, – говорит она, а сама ползет. – Уже темно – потеряют нас… – Заливают их пулями беляки – настигает смертная минута.
Раненый ей кричит:
– Бросай, говорю, сукин сын! Храбрец какой нашелся… Именем революции требую – бросай. Слушать команду! Выполняй боевой приказ, я командир…
Командир приказывает, да еще в боевой обстановке – надо подчиняться. Чуть не взвыла Алена от досады. Бросила его, отползла одна. Зарылась в снег…
И вдруг вспомнила: «Батюшки-светы! В феврале двадцатого года Васю убили. Вот так же под ним кровью снег подплыл. Два года минуло!..»
Опять боевые друзья идут в наступление. Она – к раненому. Начинает его тянуть. Он ногой брыкается.
– Негодяй! – хрипит. – В бой иди, в бой! Трус, шкура! Видишь, наши пошли…
Алена помалкивает, прет его во все лопатки. Катит он у нее по снегу, только свист идет, как на салазках. Проволокла она его с версту. А уж за день измаялась – сил нет. Не может тащить! Отдыха тело усталое требует. Села Алена около раненого. Он зол, на нее и не смотрит, да и боль донимает.
Июльским горячим солнцем ее обогрело: да это Вадим Николаевич Яницын! Среди зимы лютой, сугробов снежных в жар ее бросило. Сидит и шевельнуться боится: не сон ли? Сил у нее сразу прибавилось. Вытащила раненого из огня, побежала за санитарами. Принесли его в госпиталь. Врачам на осмотр доставили.
Алена отогреваться пошла. Обогрелась. Хочется посмотреть на своего спасенного. Смотрит – лежит он уже на столе. Пулю ему из руки вынимают.
Сняли его со стола. Перевязку делают. Окликнула:
– Вадим Николаевич…
Яницын приподнялся на деревянном топчане.
– Алена! Аленушка…
– О! Вы, я вижу, знакомыми оказались, – засмеялся доктор. – А это ведь она вас с проволоки сняла. Герой женщина. Вы сегодня не первый, отвоеванный Аленушкой от смерти…
Не пустил врач Алену на фронтовую полосу – пальцы на руках опухли. «Отдохните. Тепла наберитесь. Работы на вашу долю и здесь хватит. Завтра пойдете…»
Впряглась она в помощь врачам и сестрам. После полуночи погнал ее врач: «Спать!» Она в угол бросилась, где Вадим лежал, – его уж и след простыл. Чуть не взвыла она: «Ушел! Раненый…»
…Двенадцатое февраля. Приказ главкома Блюхера: Приступить к штурму Волочаевки.
На исходных позициях части Инской группы; окружены станция и деревня Волочаевка с севера, запада и юга. Наготове – восточнее станции Волочаевка – Третий стрелковый полк Первой Читинской стрелковой бригады. Обходная колонна эскадрона Особого Амурского полка, команда пеших разведчиков Шестого стрелкового полка готовы выйти восточнее Волочаевки – жечь мосты.
В центре – Амурский полк: его первый батальон стоит западнее станции Волочаевка – к северу от железной дороги. Команда пеших разведчиков полка впереди, всего в пятистах метрах на северо-запад от станции.
На центральном участке, откуда должны начать прорыв обороны белогвардейцев, – резерв, второй эшелон: Второй и Третий батальоны Амурского полка. К северу и северо-западу от станции и деревни Волочаевки, в двух километрах от сопки Июнь-Карань, – Пятый стрелковый полк. К северу от сопки Июнь-Карань, на левом фланге Инской группы, ждал сигнала Четвертый кавалерийский полк.
Продуманно и четко расположена и подготовлена артиллерия – поддерживать огнем наступающие части. Все замерло: ждут сигнала.
На рассвете двенадцатого февраля пошла Алена с частями Пятого стрелкового полка на последний, решительный штурм. И пришлось ей с товарищами брать Волочаевку.
Земля после боев как вспахана – черным-черна. Впереди того места, где вчера шли, был редкий лесок. А тут ни одного деревца стоячего нет, все снарядами покосило вчистую! И под таким смертоносным огнем красные бойцы снесли несколько рядов проволоки.
Бах! Бах! Бах! – ударили в семь часов утра три орудия бронепоезда красных.
Бойцы Народно-Революционной армии знали: выстрелы – это сигнал: брать штурмом Волочаевку!
Бросились в наступление. Бронепоезда белых здорово их мучили, ходу не давали. Красные бойцы в ответ принялись артиллерией их гвоздить.
День вставал морозный, ясный, солнечный. Часам к десяти отчаянный бой разгорелся. Разбитые мосты починили за ночь, восстановили. Броневые поезда красных начали обстрел позиций белых. Свежие, отдохнувшие части народоармейцев на подмогу подошли. Сразу легче дышать стало на поле грозного боя. Но враг озлобился: пули свистят, орудия грохочут, мерзлая земля от снарядных взрывов гудит, как чугунная.
Над равниной пыль клубится, пороховой дым: длился часами ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь. Раненые стонут. Навалом лежат груды мертвых тел. Косила народоармейцев смерть направо и налево! Но уже не было силы, способной остановить живых, – они прыгали сверху на проволоку, рвали ее телами. Тех, кто оставался жив, не мог уже остановить никто!
Алена от товарищей не отставала. Только за отцом приглядывала. «Тут?.. Невредимый!»
Последние ряды железных тенет.
Редеет, редеет с каждым напором новых цепей наступающих жестокая паутина колючей проволоки.
– Еще! Еще, товарищи! Вали столбы!
– Нажимай! Рви, товарищ командир, шашкой!
– Молодцы наши артиллеристы! Прямо по проволочным заграждениям бахнули!
– Товарищи! Один, последний напор…
Рухнули с грохотом последние колья, и частям Пятого стрелкового полка открылся путь на сопку Июнь-Карань. Многие воины-патриоты сложили у Волочаевки головы за правое, святое дело! Ратный подвиг их бессмертен. Память о верных сынах своих на века сохранит благодарный народ. Слава павшему воину!
Рухнули последние заграждения. Бойцы замерли на миг перед образовавшейся брешью, словно отдавали последнюю воинскую честь сраженным героям. И живые, всесильные, с ярым, святым гневом бойцы молча, торжественно, с винтовками наперевес двинулись на сопку. Хлынула лавина. Врага за горло! Бруствер за бруствером… Ворвались в окопы. Белые дрогнули, бросились бежать.
«Победили! – думает Алена и бежит за бойцами. – Победили! Вера у народа необыкновенная: бились за новую жизнь, за власть Советов. Человек, который солнце и свет увидел, пойдет по доброй воле в слепцы?!»
Алена впопыхах в окоп вскочила. Видит – офицер командует солдатам, торопится:
– Бей! Стреляй!..
В окоп заскочило несколько бойцов-партизан. Впереди Вадим. Левая рука на перевязи, в правой револьвер. Видит Алена – офицер уставился на Вадима всем лицом, обширным, как квашня, оторопел, и пятится, пятится, бормочет что-то невразумительное:
– Матвеев? Простая душа?
– Простая, простая, – отвечает Яницын и смеется, – как у лягушки. Руки вверх, Замятин!
Партизаны обезоружили офицера и солдат. Замятин, как куль с сеном, осел.
– Жаль, я в Хабаровск спешу, мне надо там архивами заняться – не растащили бы… Вернусь – еще побеседуем, сложная душа, – сказал Вадим Замятину. – Завяжите его попрочнее. Не осрамись, товарищ Лесников…
– Ученый… Не осрамлюсь, – отвечал Силантий и накрепко завязал «морским узлом» руки офицера.
Замечает Лесников – Замятин скис, потерялся, глазами зыркает: скрыться ему хочется.
– Не балуй! – крикнул на него Силантий, как кричал на мерина. – Не озирайся! Моя пуля на лету белку достает. Шагай вперед, не оглядывайся. На этот раз оплошки не дам: пульну, церемонии разводить не буду.
– Аленушка! – увидел Вадим жену. – Сердишься? Я не мог с такой пустяковой раной оставаться в госпитале. Знал, что ты меня не отпустишь…
– И удрал втихомолку, как трус? – холодно спросила она. – Ты… ты воображаешь, что я удерживала бы тебя? – Ее душили гнев и обида, как в первую размолвку.
– Прости, прости увальня! – Ему стало неловко: он мало знал ее и убежал из госпиталя, боясь ее просьб не лезть на рожон, коли ранен. – В последний раз прости увальня…
Она засмеялась, и они вместе вышли из окопа. Была уже перестрелка вдалеке: убегая, огрызались белые.
– Аленушка, родимая… Я должен поспешить. Приказано быть в Хабаровске сразу же, как его оставят белые. Встретимся с тобой в городе: я приду домой, и чтобы ты меня ждала. Это уже приказ командира, – говорил он, целуя руки жены, ее щеки, губы, которые не хотели плакать, но плакали, дрожали…
Он ушел с бойцами догонять бой, а она направилась тихим шагом в госпиталь. Милые бранятся – только тешатся. Нет, не будет она браниться, но заставит его понимать ее, заставит уважать. «Старая дева! – засмеялась она. – Я научу тебя тонкостям! Привык за маминой спиной, а жена не мама, жена – всё: и мама, и жена, и больше, чем жена. Знай это, Вадимка. Муж мой дорогой. Друг мой самый верный. Большой остолоп…»
И вдруг она увидела отца – он стрелял из винтовки в петляющего по снегу Замятина. Замятин подскочил вверх, как раненый заяц, и упал ничком. Недвижимый.
Кто и откуда ударил ее в грудь? Она падала и, теряя сознание, уловила последнее: отец бежал к ней…
Победа! Победа! Паника у белых. Бегут, отходят по линии железной дороги в Хабаровск. Красные войска преследуют их по пятам. Части сводной бригады захватывают деревню и станцию Волочаевку. Белые покатились из Волочаевки в Хабаровск, из Хабаровска – на Иман. И пошла врассыпную белая армия, черный барон!
Хабаровск был в руках красных!
Враг, сволочь полковник Аргунов, ярый противник красных, признал, оценил невиданный воинский подвиг бойцов Народно-Революционной армии:
«Я бы дал каждому из красных бойцов, штурмовавших Волочаевку, по георгиевскому кресту…»
Волочаевский бой длился два дня. Сорок восемь часов!
ИСХОД БОЯ БЫЛ «РЕШИТЕЛЕН НА ВСЮ КАМПАНИЮ».
Глава седьмая
Рана у Алены Яницыной оказалась серьезной. Весна. Лето. Осень. Дни тянулись за днями. Больничные белые стены. Унылый ряд коек. Тоска. Боли. Два раза лежала на операционном столе. После второй операции, когда лежала еще без движения, услышала женский шепот:
– Эта? Видать, не поднимется. Четыре часа ее главный доктор резал…
Но Алена возмутилась и рванулась к жизни: потихоньку пошла на выздоровление. Но ах как скучно и нудно ей лежать в лежку! Вадимкины письма – одно спасение. Он все время на передовых позициях, и письма полны уверенности, что скоро придет день их встречи. «Близится, близится, родная. Поправляйся, набирай сил. Как я жду встречи, как тоскую…»
Она десятки раз перечитывала каждое письмо и видела его, кипучего, полного энергии, с пронзительным взглядом ласковых глаз. Ой, Вадимка! Заждалась! Думается, и болезнь-то к ней привязалась не так от раны, как от тоски по нем. «Маленькая, маленькая…» Это она-то маленькая? Под стать ему, высокому дяде – достань воробышка. «Дурень ты дурень, когда я дождусь тебя?» Чувствует Алена – даже краска выступила на ее впалых щеках: вспомнила, как смотрел на нее из-под прищуренных век тогда, в землянке, когда лежал раненый. Чего уж греха таить, на дежурство ночное торопилась, как на свидание, прихорашивалась. Только все одергивала себя, стыдила: «Мужняя жена ты ай кто?» Сдерживалась. Виду не показывала. Василь – на что уж ревнющий был – ни сном ни духом не ведал. Даже от себя таила, возмущалась: чужой! Только перед его отъездом, когда впервой на прогулку с Палагой повели и рассмотрела при свете белого дня, какой стал страшный, старый, обросший бородою партизан, она поняла: любит до беспамятства. Все ей в нем дорого. «Худущий. Красивый. Слабый-то какой – от ветра шатается. Комиссар, комиссар, да ты еле на ногах держишься!» И такая жалость к нему, и такое волнение в груди – так бы и припала с плачем: «Не уезжай!» Но не заплакала, не спросила: «Милый ты мой! А кто за тобой там ходить-то будет?..»
Через силу – далеко от дома госпиталь – приходила мама Маша. Старушка сдала; годы брали свое, и маленькая «карманная мама» уже потеряла былую прыть, но ползла по горам, чтобы навестить, принести что-нибудь «вкусненькое» доченьке. Мама Маша исторкалась: «Домой, домой бы Аленушку – дома и стены помогают».
Из Темной речки часто приезжал отец. Радовалась, как маленькая: батя, гостинцы, деревенские новости…
Отец привел в порядок и свою хатенку и дом Алены. Марья Порфирьевна и Валерушка вымыли, вычистили все, прибрали. «Ждут тебя подружки, Аленушка».
– Лерка? Вытянулась, стоит на пороге девичества партизаночка-связная. Варвара? От дочки Марфеньки ни на шаг. Семен домой вернулся, – отчислили, старая рана в ноге взыграла. Варвара радехонька, что он наконец осел. Хозяйствуют они с умом: две лошади исправные и корова, свинья супоросая, куры. Трудятся весело. Вдвоем за Марфенькой ходят, в один голос уговаривают: «Испей молочка! Съешь яичко! На сметанки!» Девчонка капрызная, своендравная. «Балуйте, говорю, на свою шею!» Смеются: «Она еще несмышленыш…»
А Марья Порфирьевна? Как цветок цветет: Иван на побывке был. Ребята ее и Ванины подтянулись, работнички-помощнички, и землю обиходили, засеяли, урожай сняли – первый мирный урожай! – и рыбачат ребята удачно: знают места, где рыбу брать. В Хабаровск свежую рыбу возят; горожане с руками рвут. Все ребята на подъеме, – ожила Марья Порфирьевна. Лизутку нарядила, учит в школе – не нарадуется: «Помощница растет. Сыта я парнишками-штанишниками. Вот и радую дочку лентами, кружевцами, бусами разноцветными». Скоро Ивана ждет насовсем. Он в госпитале на Имане лежит. По выздоровлении тоже отчислят по чистой. Он пишет: «Жди, мать, с победой. Скоро, скоро мои боевые товарищи сбросят врага в море. К тому времени и я с койки слезу и к тебе, Машенька, навсегда приеду. Жди, Марьюшка, жена ненаглядная!» Письмо она мне давала читать – мы с ней прослезились. Ванюшка – мужик отборный! Сколько у нас жизни съела сволота, самураи въедливые! Как бульдог, – есть такая собачья порода злая, зубами вцепится, мертвой хваткой на шее повиснет, а зубов, как ты ее ни бей-колоти, ни за что не разожмет, так и Япония императорская в нас вцепилась. Сейчас за Южное Приморье изо всех сил держится: выкормышей своих на нас науськивает…
«Уехал отец. Нудно. Скучно. Как-то там мама Маша? Ее бы старость пригреть, а тут, как на беду, какой месяц ко мне бегает, последние силы тратит. Не знала я материнской ласки, на оплеухах да тычках выросла, а мама Маша как приветила, как отогрела за эти годы! Мама Маша, Вадимка, отец, Сергей Петрович, Палага, Костины, Порфирьевна, Валерушка – сколько у меня близких – родных и друзей! Ах, скорее бы на люди! Скорее грядки разбить, маму Машу огурчиком зеленым побаловать…»
Лесников ворвался в палату дочери с ворохом газет, влетел – как на крыльях впорхнул.
«Какой батя представительный, молодой еще!»
– Ты чево это, батя? Будто гонятся за тобой…
– Такие дела – закачаешься! Наше красное войско во Владивосток вступило. Белогвардейщину в море сбросили. Народ плакал от радости – настрадался! Там генералы за власть дрались, а известно, паны дерутся – у хлопов чубы летят! Послушай: Ленин телеграмму отбил председателю Совета Министров Дальневосточной республики:
«К пятилетию победоносной Октябрьской революции Красная Армия сделала еще один решительный шаг к полному очищению территории РСФСР и союзных с ней республик от войск иностранцев – оккупантов. Занятие народно-революционной армией ДВР Владивостока объединяет с трудящимися массами России русских граждан, перенесших тяжкое иго японского империализма. Приветствуя с этой новой победой всех трудящихся России и героическую Красную Армию, прошу правительство ДВР передать всем рабочим и крестьянам освобожденных областей и гор. Владивостока привет Совета Народных Комиссаров РСФСР».
– Алена! А ведь это и нам Ленин привет шлет!..
Их прервали – палатная сестра принесла письма:
– Частенько же вам пишут! Поправляйтесь поскорее: в другой раз письма не получите, пока не спляшете…
Сестра ушла, и Алена вскрыла письмо. Медленно читала коротенькую записочку, и лицо ее то вспыхивало румянцем, то бледнело от волнения.
– От Вадима Николаевича? – не утерпел Лесников.
Она протянула ему записку. «Жди меня. Скоро будем в Хабаровске. Встречай меня здоровой, умница моя. Натосковался я – живого места нет. Целую. Вадим».
Она достала из второго конверта четвертушку листа, прочла вслух: «Песня моя ласковая! Ты, конечно, уже знаешь из газет: свершилось – 16 ноября сего двадцать второго года Дальний Восток воссоединен с Россией. Поздравляю тебя, маму, отца.
Жди меня. Вадим».
– Дожили, Алена, дожили! Советы на Дальнем Востоке! – закричал Силантий, будто не с этим известием он и спешил к дочери, будто только письмо Вадима донесло до него все величие исторического события.
– Василя-то нет. Не дождался… – сказала Алена.
Отец обнял ее, и они всплакнули. Таежный воин вытирал слезы: «Старею, глаза на мокром месте…»
– Радоваться бы, а ты плачешь. Живому надо о живом думать…
– Поправиться бы поскорее, – ответила она и стала вновь перечитывать письма мужа…
В госпиталь Яницына попала, когда лежал сугробами снег, потом отлежала весну, лето, осень. И опять подскочила зима и снег. Мучение! Держат и держат врачи. Температура придуривает: нет-нет да и подпрыгнет, опять боли. И снова процедуры, обследование, лечение.
Лесников и мама Маша не дождутся выписки.
– Отвезу тебя, доченька, домой, – начинает мама Маша, – пирожком откормлю, блинами…
– Свежей рыбой, на подсолнечном масле поджаренной, – подхватывает отец. – Нет лучше лекарства при грудной болезни, как свежая рыбка.
Сначала отец говорил о рыбе загадками, будто по щучьему велению явится к нему рыбка большая и малая, но потом признался дочери. Нашел он в тайге небольшое сказочное озерко, полным-полнешенькое рыбой. Как-то в половодье широко разлилась Уссури и занесла в озерко видимо-невидимо мальков.
Ушла полая вода. Озерко сохранилось, не высохло. В нетронутой озерной тишине вымахали лещи и сазаны жирные – фунтов по пять, караси – как поросята…
Может, малость и прихвастнул охотник и рыболов Лесников, но только малость, рыба в озерке жирует, ждет Алену. И масла подсолнечного запас батя.
Однажды отец и мама Маша пришли вместе.
– Мама Маша! Батя! – радостно встретила Алена. – А у меня новость! – И поддразнила: – Угадали?
– Выписывают?
– Домой?
– Дня через три, если не будет температуры.
– Слава богу! Заждалась я тебя! – радовалась мать.
Поехал Лесников осенью вниз по Амуру рыбачить. Привез немного денег и бочку отборной красной рыбы – кеты. Так и стоит. Не открывал.
– Вас жду: приедете всем семейством – открою бочку. Достану кетинку, веревку меж жабер – и в прорубь на Уссури. За ночь вымокнет в проточной, быстрой воде. Вам, гостям желанным, – вареная кета с горячей картошечкой, – манил дочку лакомым куском отец.
Вот и выписка!
Мама Маша не приехала – пирог с рыбой пекла.
Приехал Силантий и суетится, места не находит. Сколько же часов можно прощаться-целоваться? Все набежали – и врачи, и сам главный, и сестры, и нянечки, и больные женщины. Алена давно уже «ходячая». Ее все знают: кому лицо умоет, кому свалявшуюся косу расчешет, кому постель поправит… Она и письмо прочтет, и ответ напишет. Льнут к ней, как мухи на мед. Да скоро ли?
– Аленушка! Распрощалась наконец-то? Да ты чево так расстроилась? Всех не ужалеешь! – беспокоился отец.
Дома! Дома! У мамы Маши одна песня:
– Худущая. Одни глазыньки черные сверкают. Щеки ввалились, а бледна-то, бледна, так и светишься. Ешь, Аленушка, поправляйся. А то Вадимка приедет – ужахнется: «Кто такая?» Откажется от тебя: «Моя жена – красотка, а в больнице подменили, другую подсунули», – тараторила, с ног сбивалась Марья Ивановна.
И пошла, пошла, пошла Алена на поправку с пирожка да со свежей рыбки!
Вадима уже заждались – нет и нет. Но в тот день мать будто чуяла: по стуку кинулась открывать калитку.
– Отвоевался, мама! – поднял на руки Вадим мать.
Щеки старушки рдели румянцем. Дожила! Дождалась! Вернулся сын!
– Здравствуй, маленькая! Здравствуй, Аленка!
Она уже мчалась к нему, только мелькали стройные ноги, летела неудержимо, как на крыльях.
– Вадим! Вадимка…
Близнецы-братья Лебедев и Яницын ввалились в дом небритые, пропахшие порохом, высокие, ладные солдаты, послужившие народу, и заполнили комнатушки смехом, говором, разбросанными походными мешками.
Первая мирная весна вставала в солнце, веселых частых дождях, в кипении нежной зелени. Мир и труд. Отставлены винтовки. Опустели землянки, где годами копилась сила сопротивления народного. Жадными, горячими руками люди брали рубанок, пилу, топор, становились к станкам, поднимали к жизни рудники.
Мир и труд. Благословенная, еще горячая, тонкая стружка вьется и падает около токарного станка, и теплая деталь ложится на дрожащую от счастья руку.
Плуг идет ровно, как струнка; пахарь горд и счастлив: своя земля накормит не только его и семью, но и городских людей, рабочих, служащих.
Рыбак, любуясь богатым уловом – сверкает серебряная чешуя на солнце, – горд и счастлив: он накормит семью, порадует других людей. Мир и труд.
Алена Яницына собиралась ехать в Темную речку: была еще и сама слаба, и маму Машу надо было ставить на ноги – устала старушка. Посадить огородину. Отец получил землю, надо ему помочь с севом; вспаханная им земля ждала полновесных зерен.
Весенним теплым вечером около ворот во двор остановилась какая-то допотопная вместительная коляска на рессорах – дяди Петино «наследство» – для выездов. Со смехом и шутками с нее соскочила чета Костиных – Семен и Варвара, а за ними и Силантий Лесников. Все они, как и Лебедев, Яницын, Алена, получили вызов из Хабаровска, от высокого военного командования.
Суматоха неожиданной встречи. Подшучивания.
– Аленка, Аленка! – бросилась обнимать подругу Варвара. – Стриженая!
– Варя!
– Хватит вам, бабы, обниматься! Изыди, Варвара, и отвернись, дай мне Аленушку покрепче лобызнуть! – отталкивал жену раздобревший на домашних хлебах Костин.
– Варвара-то, Варвара! – хохотал Яницын. – Приземистая стала, дебелая, как попадья у добычливого батюшки! Булка сдобная. Смотри, Семен, отобью…
Лесников как узнал, что и Лебедев вернулся в Хабаровск, так и зашелся от нетерпения.
– Где товарищ командир? – допрашивал он Яницына. – Смертушка, как повидать его охота!
– Придет, придет! Мимо дома не пройдет…
Лебедев пришел поздно вечером, когда все уже спали. Лесников спал вполглаза: ждал его. Подготовился честь по чести – загодя сбегал в китайскую лавчонку, купил бутылку «белой». Сидели два друга, выпивали, вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе сражались они…
После завтрака шестерка дружных партизан принарядилась и отправилась по указанному в повестке адресу…
Алена еще слаба, еще не привыкла к многолюдью: будто во сне отвечала на приветствия, на радостные зазывные крики. Знакомых оказалось много: друзья отрядные – партизаны, армейские товарищи.
Алена скромно села в уголок. Лебедев сел рядом, строгий, похудевший.
– Зачем нас позвали-то? – спрашивает его Алена.
Он смеется и глядит на нее с лукавинкой.
– Потерпите, Елена Дмитриевна. Всякому овощу свое время… Расцвели вы, Елена Дмитриевна. Молодая стала с кудряшками короткими… – Лебедев любовался ею: «Похорошела! Значит, счастливое замужество…»
– Расцветешь! – отвечает она. – Опять волосы в госпитале откромсали. Стыдно на люди показаться…
– Отрастут! Это не печаль…
Тут их прервали – позвали всех в большой зал.
За столом, накрытым красной скатертью, сидел президиум – военные чины и штатские. И Вадим там.
Приглашенные степенно усаживались на места, переговаривались. Осмотрелась Алена. Тихо стало. Торжественно. Знамя полковое, простреленное на стене висит.
Советское правительство награждало сынов и дочерей своих за доблесть и отвагу в боях с врагом.
Первый орден – орден Красного Знамени – вручается Шестому стрелковому полку: он наносил беспощадные удары по врагу во время Волочаевского боя.
Награда следовала за наградой. Прославленные имена. Военачальники. Полководцы.
«А меня зачем вызвали?» – недоумевает Алена.
Сергей Петрович!.. Костины! Яницын! Лесников!
Она кричит от восторга, хлопает вместе со всеми в ладоши, радуется от души за друзей, за батю.
Вдруг вызывают Алену.
Советская власть наградила и ее за боевые заслуги.
Получила она награду и стоит около стола президиума. Потом перекрестилась медленно на боевое, пулями пробитое знамя. И опять стоит…
Подняла глаза на людей. Никто и не улыбнулся на ее неуместное действие. Подалась Алена к народу.
– Товарищи! Какое слово мне вымолвить?.. Не народилось еще то слово, чтобы высказать вам все, что я чувствую. А света и тепла, которые мне сегодня душу обожгли и согрели, на всю мою жизнь хватит. Я вот перекрестилась истово, никто из вас и не улыбнулся: поняли, значит, что это я крест ставила на прошлой своей жизни. Теперь все прошло, как огнем прижгло. Много мне хочется сказать, а вот не умею. Товарищ мой отрядный – в боях под Волочаевкой сбило его, – умирая на моих руках, рвался за боевыми друзьями. «Вперед! – говорит. – Только вперед, сестра Алена!» Слова его победные я на всю жизнь сохранить решила! Только вперед идти буду! Вспомню сотни павших на снегу Волочаевки, вспомню тоску одинокого человека на краю большой ледяной реки, вспомню мечты золотые о будущем мужа моего, погибшего от вражеского штыка, и думаю: «Ах, нельзя нам останавливаться! Вперед, только вперед идти! Трудов край непочатый. В жизни след проторить хочется, чтобы детям нашим легче идти было».
