Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 47 страниц)
Глава седьмая
Варвара Костина решила перед родами выбелить избу, привести в порядок огород. Она работала вместе с Леркой. Задохнется, устанет Варвара, сядет отдыхать.
– Пошабашили, Лерушка! День долог, успеем управиться. Ставь-ка самоварчик, чайку попьем. Отдохни!
– Ой, что вы, тетя Варя! – пугливо отзывалась Лерка. – Я и не устала совсем. У вас работа легкая, играючись все переделать можно. Вот у дяди Пети или у Аристарха Аристарховича я шибко умаиваюсь. К вечеру и руки и ноги гудят. Домой иду – в глазах темно делается. Ведра с помоями агромадные. Тяну, тяну их волоком по двору – ему конца-краю нет. Коров передоишь – пальцы отнимутся. А у вас разве работа? – звенел серебряный голос девочки.
– Ладно, ладно, разговорчивая стала, а то, бывало, слова не вытянешь, – приветливо подтрунивала Варвара, любуясь чистосердечно распахнутыми неулыбными глазами Лерки; синий чистый свет их вызывал тайное восхищение молодой женщины. «Моему сыночку бы такие глаза… Какой он будет, мой ненаглядный?»
– Ставь поскорее самовар, а то и дедушка Никанор соскучился по горячему. Он чаек любит.
– Я сейчас самовар поставлю, а вы за ним последите, тетя Варя, – отвечала Лерка, – я в огороде грядки дополю. Все позарастало, смотреть обидно.
«Ну и девчонка! Все заметит глазок-смотрок! – думала Варвара. – До всего доходит без указки. Самовар оттерла песком – блестит, как золотой».
Варвара, заглянув вскоре на огород, ахает:
– Столько гряд переполола? Да и ни одного огреха! Какая ты расторопная! Я на огород и рукой махнула. Не до него сейчас – не могу нагибаться.
– Давно сказали бы мне, – ворчит Лерка, и ее проворные пальцы быстрым осторожным движением очищают почву от сорняков. – Я дня два посижу над ним, и не узнаете – игрушечка будет…
Варвара любовно смотрит на ловкие загорелые руки, мелькающие, как ласточки перед дождем, взад и вперед, на голову Лерки, низко склонившуюся над грядкой, – светло-русую, вспыхивающую червонным золотом под ослепительными лучами июльского солнца. Неожиданно сладкий прибой материнской нежности заполняет сердце молодой женщины.
«Сыночек бы таким работничком уродился, – думает женщина и чуть прижимает руку к животу, – сыночек!»
Ни на минуту не приходит к ней сомнение, что надежды могут ее обмануть, родится не сын Андрейка, а дочка Маша или Катерина. «Сын – и все!» – так хочет жаждущее сердце, переполненное запоздалым материнским счастьем.
В Темную речку пришла весть: снова идут по селам банды карателей – японцы, американцы, беляки.
Однажды поздним вечером из ближнего села прискакала крестьянка на взмыленной лошади. Она сообщила – неслыханная еще в этих местах движется лютая вражья сила. Крестьянка попросила мирян выделить связного, послать его дальше, в соседние села, чтобы были и там готовы к нашествию нелюдей.
– Пусть и они по цепочке дальше передадут: партизан предупредят. Не дойдет до них наша весточка – могут каратели их врасплох взять.
В погожее летнее утро каратели двигались в боевых порядках на беззащитную Темную речку.
Не ведая, какой смертный страх шел на родное село, Лерка чуть свет прибежала к Варваре Костиной подомовничать. Забот и хлопот – полон рот: у тети Вари дитя народилось; дом Костиных лег на Леркины плечи.
– Выручай нас, Лерушка, – слабо сказала Варвара, – не бросай: видишь, сынок у меня.
Лерка ахнула: в новой, изукрашенной Никанором Ильичом тонким резным рисунком кроватке-качке лежал спеленатый комочек.
Лерка подоила корову, задала корму свиньям и птице, принялась мыть полы в комнатах.
Варвара, чутко прислушиваясь к дыханию сына, тихо дремала. Нежность захлестывала сердце. Андрейка. Сын. Молчит, сыночек. Семы нет как нет. Не вырвал, родной, время побывать у своих, повидать Андрейку. После гостевания Лесникова она жила в неумолчной тревоге. На самом кончике острого ножа ходит ее Семен. Сорвется – поминай как звали. «Семен! Иссушил ты сердце!»
Приоткрыла глаза. Смешно спит дите: то нос сморщит, то глаза сизые, как голубица-ягода, откроет, то вся мордочка морщится, будто смеется.
Сорвалась, полетела мечта матери далеко – в будущее. Встал на дыбки ее Андрейка; вот шагнул, покачиваясь из стороны в сторону на неокрепших, толстых ножках; вот уже дерется ее забияка со сверстниками на лужайке около дома. Нос, сожженный солнцем, облупился, кожа с головы до пяток бронзовая. Из Уссури не выгонишь. День-деньской на берегу. Из воды на бело-золотой прибрежный горячий песок; так и палит он подошвы ног! Вываляется Андрейка в песке, как чертенок. Торчит торчком мокрый, выцветший добела на солнцепеке вихор. С разбегу – в воду! Андрюшка ты, Андрюшка, балованный сын!
Работничек будет добрый. В батю – труженик.
Батя – богатырь в труде и в воинском партизанском деле. Андрей Семенович! Андрюнька, кроха!
Стук ведра, поставленного на пол, отвлек Варвару от улетевших вперед мечтаний.
Раскрасневшаяся Лерка оттерла тыльной стороной ладони струившийся по лицу пот. Встрепанная, с волосами, выбившимися на высокий чистый лоб, она полоскала тряпку в ведре.
– Ты уже помыла комнаты?! Огонь ты, Лерушка!
Девочка смущенно вскинула на женщину глаза, глубокий синий свет которых всегда покорял Варвару, сказала, словно оправдывалась:
– Я их только подтерла. Вчерась хорошо промыла. Они чистые, подмахнула, чтоб пыль не копилась.
– Откуда там пыль? – грустно возразила Варвара. – Мы с дедом туда и не ходим. Обвыкли в кухне, а там как в гостях себя чувствуем. Сема дома был – так мы в спаленке дни коротали. Сейчас туда и заходить не хочется: сердце ноет. Кончила? Сполосни руки с мылом, достань из русской печки молоко, оно упарилось. Налей кружку, покушай. Не будем деда будить, пусть спит, а то начнет тормошиться… Сдает батюшка-свекор… Плошает…
На лежанке над огромной, теплой русской печью, прикрывшись тулупом, сладко похрапывал Костин.
После смерти Онуфревны ветхим стал Никанор Ильич, хотя и по-прежнему копошился: борону подправит, телегу подмажет, сани из сарая выволокет, в порядке ли? Медно-красные, как коренья кедра, руки свекра жаждали труда, как пересохшая земля влаги.
Сельские ребятишки души не чаяли в дедке Никаноре, стаей слетались во двор – вытребовать старинную сказку, бравую солдатскую песню, искусно вырезанного из дерева конька-горбунка; как привязанные крутились они около доброго старика. Мурлычет с ними Никанор, на спокойном лице его с блекло-голубыми глазами то вспыхивает, то гаснет улыбка.
Сегодня утром Никанор Ильич поднялся чуть свет – взглянуть на внука и сноху. А потом, кряхтя, снова взобрался на лежанку, пожаловался Варваре:
– Слабость ноне во всем теле, кулака сжать не могу. Полежу еще, побалуюсь.
Лерка, наскоро перекусив хлебом и кружкой молока, принялась рубить жмых на подкормку корове. Вдруг ей послышалось далекое, глухое тявканье: тяв-тяв! И ближе – так-так-так!
Бах! Ба-бах! – грозно ударило недалеко от дома.
– Никак гром? Ай стреляют?! – испуганно спросила Варвара.
Лерка выскочила на улицу. Где-то вдалеке одиноко и отрывисто такало: так-так-так! Над селом разорвались снаряды. Недоумевающая Лерка огляделась. Село словно вымерло, люди попрятались по домам.
Внезапно она заметила рассыпавшиеся по селу цепи солдат в травянисто-зеленой форме, они бегали из дома в дом, кричали, стреляли. От страха у Лерки оборвалось сердце, и она стремглав влетела в избу.
– Тетя Варя! Что делается!.. Стреляют солдаты, по улице бегают, в дома заходят. Уже от нас близко.
Варвара прошептала бескровными губами:
– Калмыковцы пришли. Быть беде. Семен уговаривал в прошлый раз: «Уедем со мной, пока не поздно». Куда бы я двинулась грузная?.. Старика и дом на кого бы бросила? Подвинь, Лерушка, поближе качку.
Лерка подвинула к роженице деревянную качку; мирно посапывал в ней младенец.
– Андрюнька! Сынок! – с невыразимой материнской нежностью сказала Варвара и, привстав на постели, взяла из качки ребенка. – Ненаглядный!..
Поцеловала красное насупленное личико, дала сыну набрякшую молоком грудь.
– Молоко-то как сегодня пришло, – морщась и растирая пальцами вздувшиеся на груди желваки, говорила она, – прямо в жар бросает.
Любуясь сыном, забылась на миг молодая мать.
И вдруг на крыльце, в сенцах затопало множество ног. Рванули дверь – она распахнулась настежь.
В избу не вошли, а посыпались как горох низкорослые чужие солдаты. С ними был русский офицер в чине капитана.
– Ну, где тут Варвара Бессмертная? Она же Костина? – прозвучал резкий, с хрипотцой голос офицера.
Капитан поглядел в список с именами и фамилиями. Над некоторыми фамилиями стояли крестики, отмеченные красным карандашом.
– Ты Варвара Бессмертная? А муж где? А свекор?
Не дождавшись ответа от онемевшей от страха Варвары, офицер хрипло продолжал:
– Так. Николу Морозова мы пустили в расход. Поставим крестик. Капитан Верховский любит порядок…
Он достал из бокового кармана аккуратного френча толстый красный карандаш, нашел в списке фамилию Николая Морозова, поставил против нее жирный крест.
– Финита ля комедиа. На очереди разговор душевный с Варварой и Никанором. Дальше – Дробова. Марья Порфирьевна. Так. Так. Смирнов Василь – в бегах. Учитель – в бегах. Силантий Лесников – в бегах. Семен Костин – в бегах. А семьи на что? С них можно шкуру содрать. Так и запишем.
Офицер был пьян.
Молодой японец, старший над солдатами – он отдавал им короткие, похожие на птичий крик, приказания, – подскочил к кровати, на которой сидела простоволосая Варвара с ребенком на руках.
– Охайо гузаимаска, йороси руска мусмэ! – Японец перевел, видя остолбеневшее лицо молодой женщины: – Доброе утро, хороса руска баришня! – И, засмеявшись, бросился следом за солдатами; стуча коваными бутсами по чистому, крашеному полу, они осматривали двухкомнатный дом Костиных.
Солдаты проткнули острыми штыками подушки, разметали по полу пух из располосованной громоздкой семейной перины, опустошили комод, сундуки.
Белая как полотно Варвара, прижимая к груди ребенка, натянула на себя простыню.
– Эй ты, недомерок! Цыц под лавку! – цыкнул на Лерку офицер.
Девочка поспешно забилась в угол за печкой.
– Итак, значит, вы и будете Варвара Бессмертная? Давайте познакомимся – капитан Верховский, – вежливо обратился офицер к замершей в немом испуге женщине и вдруг заорал: – Когда с тобой, партизанская сволочь, говорит офицер, изволь встать во фрунт!
Капитан сорвал с Варвары простыню и, хрипло, по-бульдожьи смеясь, сказал что-то солдатам. Те захохотали, сгрудились около кровати. Варвара, залившаяся краской стыда и ужаса, прятала свою наготу: на ней была суровая домотканая рубаха без рукавов, она пыталась прикрыть белые полные плечи, стройные ноги концами второй простыни, наброшенной на тюфяк. Офицер хохотал и сбрасывал с нее простыню.
– Ирод проклятущий! Ты чего над человеком изгиляешься? – возмущенно спросил стариковский голос.
Хохочущая толпа солдат разом смолкла. На лежанке, свесив босые ноги, сидел старик Никанор Костин. Белая пушистая голова деда, белоснежная борода до пояса, гневные, сверкающие глаза придавали ему сходство со сказочным чародеем.
Старик спрыгнул с лежанки на лавку, с лавки на пол и пошел прямо на офицера, потрясая сухими коричневокрасными руками.
– Ты что это удумал? Баба десять ден как опросталась, а ты ее оголил перед нехристями бессовестными.
Дед воинственно наскакивал на офицера, тот опешил от его боевого наскока.
– Ты… ты, дедка, откуда взялся?
– С луны свалился. Пошто, спрашиваю, безобразничать в мой дом заявился, сукин ты сын?
– Э! Ты Никанор Костин? – спохватился офицер.
– Восьмой десяток пошел, как Никанором кличут, и шестой десяток, как Никанором Ильичом величают, – с достоинством обрезал его старик. – Ты мне в сыны годишься, я тебе не Никанор, а Никанор Ильин! – властно прибавил он и, подняв простыню, бросил ее снохе: – Прикройся, Варвара!
– Ах ты, старая говядина! Ха-ха! – захохотал офицер. – Он мне, право, нравится: чувствует себя хозяином, командует… Ну, хватит, старый хрыч! Пофордыбачил – и довольно! – Капитан, выпучив пьяные глаза, спросил: – Где сын? Партизанить ушел? Говори добром, где сынок скрывается, а то злом выведаем. Мы это умеем! – угрожающе подчеркнул офицер.
– Умеете, умеете! – охотно поддакнул ему белый как лунь старик. – На доброе вас нет, на злое – первые палачи. Ты сюда каким ходатателем заявился? По какому такому праву меня допрашиваешь? С кем ты сюда пришел, с каким народом? – Никанор Ильич презрительно махнул рукой на толпу мелких солдат. – С кем связался, христопродавец? Ты без них, без их ружей, к нам попробуй сунуться. Мокрое место от тебя останется. И ты меня – меня! – пришел о сыне спрашивать? Выдам вам, волкам, кровь свою на поругание?!..
– Красный говорун! Ты говорить мастак, скоро язык развяжешь. Мы сейчас со снохой твоей малость побалуемся, а ты на нас полюбуйся. Постарайся вспомнить за это время, куда твой сынок подался.
– Проклят! Проклят! Трижды будь проклят, человекоубийца! – кричал старик, барахтаясь в руках схвативших его по знаку офицера солдат. – И тебя и семя твое поганое проклинаю! Ни дна тебе, ни покрышки, извергу! – гремел окрепший стариковский голос.
Убежденная сила звучала в проклятиях старика; офицер, как бы просыпаясь после сна, криво усмехнулся:
– Какое у нас семя, дедка? Все по ветру пустили – и Россию, и дом, и семя. Это вы, голытьба, большевистская зараза, нас по ветру пустили. Ну и получай!..
Капитан ударил старика в лицо раз, другой, третий. По белоснежной бороде деда полилась кровь. Старик всхлипывал от боли, мычал сквозь разбитые зубы:
– М… меня бить? Меня? Бить?! – Он вырывался, хотел ринуться на обидчика. – Меня отец… никто в жизни не тронул. Гордился я: умру пальцем не тронутый. А ты, сопляк, гнида продажная, на меня руку поднял? Да ты русский, русский ты ай нет? – взвыл дед Никанор, сраженный сыпавшимися на него ударами.
– Был русский… а теперь все по ветру… Получай, говорун!..
– Был русский, а теперя купленный? Купленный Иуда?.. Народ продал! Стараешься хозяевам услужить? На русских руку поднял, иуда-христопродавец! Пей, пей нашу кровь! – Старик, хрипя, выплюнул окровавленную пену в перекошенное пьяное лицо капитана. – Пей, окаянный!..
Новый град ударов. Никанор замертво свалился на широкую лавку.
Варвара рвалась на помощь избиваемому свекру, но ее удерживали весело хохочущие солдаты.
– Убили! Убили! Батя… Батюшка… Никанор Ильич! – кричала женщина, протягивая руки к недвижимому старику.
Офицер огляделся по сторонам, ища новых жертв.
– Говорун старый! Нет! Я всех переговорю… Капитана Верховского никто не переговаривал, – бормотал он. Судорога кривила его выхоленное лицо с черными усиками, тонко заточенными кверху. Офицер выругался, рывком сорвал с женщины простыню.
Несчастная Варвара, прижимая ребенка, в ужасе смотрела на пьяную солдатскую ораву.
– Дай сюда ублюдка, партизанская шлюха! – Офицер вырвал у нее ребенка и бросил его в качку.
– Андрюшенька! – беззвучно выдохнула Варвара. – Сыночек!
Ребенок звонко уакнул, залился плачем. Варвара кинулась к нему, но ее перехватили крепкие руки.
– Куда? Не спеши в рай – поспеешь. На место, шкура! А ведь недурна собой баба? Глаза как у лани, сама кровь с молоком! – смеясь, сказал офицер и ущипнул женщину. В красных, кроличьих глазах офицера исчезли последние следы сознания.
– Кров с мороком? Как? Сто такое кров с мороком? – спросил, присвистывая, подвижной японец.
Офицер, в руках которого Варвара билась, рвалась к закатившемуся в безудержном плаче ребенку, зверел с каждой минутой от близости женщины.
– Погоди! Придет час, поручик Нобуо Комато, я тебе покажу, что такое кровь с молоком, – ответил офицер и указал на обнаженную, набрякшую молоком грудь Варвары.
Нобуо Комато подошел к качке, вынул орущего Андрейку.
– Мама! Мусмэ! – Вежливо оскалив зубы, бесстрастно спросил он Варвару: – Марсика, девочика?
– Ма-альчик! – следя за японцем, прошелестела омертвевшими губами Варвара.
– Марсика! – протянул поручик. – Марсика! Это очень прохо, мама! Руски марсика тоза бурсевик будет. Девочика – хоросо: девочика мусмэ будет, японски сордаты руски мусмэ хорошо рюбить. Марсика прохо – бурсевик! Кахекиха! – Он грубо швырнул ребенка в постельку.
Никто не успел опомниться, японец, схватив винтовку, острым штыком пригвоздил ребенка к качке.
Из груди Варвары вырвался потрясающий душу крик; женщина упала замертво.
Лерка не могла больше выдержать, закричала тонко, как заяц, и, полумертвая от пережитых страхов, опрометью бросилась в дверь.
– Ату ее! Ату! Держи девчонку… Держите, черти желтоглазые! Улю-лю! – дико заулюлюкал офицер.
Неверными, трясущимися руками капитан вырвал из ножен кавказский кинжал и, выбежав на крыльцо, метнул в детскую фигурку, удиравшую со всех ног.
– Перелет! – И страшно выругался.
Впереди, в нескольких шагах от Лерки, тяжело плюхнулся, блеснув на солнце остро отточенным ослепительным лезвием, узкий длинный кинжал.
Капитан расстегнул кобуру, вытащил револьвер. Он пускал пулю за пулей, старался сбить с ног девочку.
– Ушла! Чертова мать! Из ребят можно выкачать больше, чем из взрослых…
Офицер вернулся в избу. Варвара сидела на лавке в ногах у очнувшегося Никанора Ильича. Молча, без крика и стонов, смотрела она в лицо мертвого сына, лежавшего у нее на руках.
– Насмерть зарезал? Мертвенький? – со свистом выдыхая воздух, спросил дед Никанор.
– Отмучился… – словно о взрослом, долго страдавшем человеке, ответила Варвара, – отмучился, милый…
На спокойном лице ее застыла нежная улыбка.
– Спи, спи, маленький. Работничек ты мой…
– Баба, кажется, ополоумела? – спросил офицер.
– Надо приказ выпорняить. Надо узнавай, где гакооне-сенсе? Где учитель Сергей Петрович? Где Семен Костин, бурсевик? – сказал, подходя к офицеру, молодой японец. – Дедуска ожира. Надо дать дедуска папироску – макитабако. Пусть говорит, где гакооне-сенсе, кахекихабурсевик…
– Да иди ты к… со своим макитабако! Чем его удумал купить? Папироской! Идиот… – хрипло сказал капитан и досадливо отмахнулся.
Офицер шагнул к лавке, на которой лежал Никанор Ильич. И остановился в недоумении: залитый кровью старик, казалось, отвечал кому-то невидимому:
– Нет, Онуфревна, не зови… Как я битый помирать буду? Внучка видала? Встретились? Обожди, мать…
– Никак и этот рехнулся? – трезвея, спросил, неизвестно к кому обращаясь, капитан.
Лерка летела стрелой, ничего не видя, ничего не соображая. Только после нескольких минут безостановочного бега, когда затихли выстрелы, она пришла в себя.
Деревня голосила.
День был тихий, погожий. Горели дома, подожженные снарядами. В дыму и пожарище кричала, носилась скотина, обезумевшая от стрельбы и огня. Единый нечеловеческий вопль стоял над Темной речкой.
– Ой, тетя Варя, ой, тетя Варя! – прижав худые руки к груди, где рывками билось перепуганное сердце, плакала Лерка.
Пронзительный крик Варвары. Пригвожденный штыком к качке Андрейка. Недвижимый дед Никанор.
Бежала, бежала изо всех сил.
Потом, как подсеченная арканом, девочка остановилась: в списке у офицера крестная! Упредить, упредить надо! Или домой бежать? Нет, нет! Преодолеть страх и нестись к опушке тайги, где стоит ее избенка.
– Лерушка? Куда ты? – окликнул Лерку голос.
– Крестненька! Крестненька! – судорожно ткнулась Лерка заплаканным лицом в добрую грудь Марьи.
– Испугалась, глупенькая?! Куда ты бежишь? На вашем конце спокойнее, беги домой…
– Я к тебе, крестная. – И, захлебываясь слезами, Лерка рассказала коротко обо всем. – Ты в списках, крестная, к тебе бежала – упредить.
– Что творят, что творят, звери окаянные! – еле выговорила Марья. – Тогда зайди к моим ребятам. Трясутся, поди: где мать? Скажи – мать благополучная, хоронится от японцев. Приду домой, как каратели уйдут. Опять списки представила какая-то темнореченская гадина. Откуда им знать? По партизанским семьям рыщут. Кто, проклятущий, это делает? Беги, беги, Валерия!..
Носились по Темной речке пьяные, взбудораженные победой над мирным населением конники – японские солдаты и калмыковцы. У всадников по бокам седел вздувались мешки с награбленным добром.
– Согнать народ на площадь около церкви! – командовал Верховский.
Около него суетился человек в штатском, прибывший в Темную речку с карательным отрядом. Плоские сизые губы, обесцвеченные солнцем сивые усы, прилизанные волосы, беспокойные белесые глаза, серая бледность невыразительного, блеклого лица, судорожная настырность – все раздражало Верховского.
– Да не крутитесь вы, Лаптев, под ногами! Узнаем, все узнаем, дайте срок! – досадливо оборвал Верховский, когда штатский, озираясь, зашептал ему на ухо.
Лаптев не унимался, продолжал назойливо:
– Атаман сказал мне – живым не возвращаться, если не представлю списка руководящего состава подпольной большевистской организации в Хабаровске. Я должен узнать верхушку, ведающую делами партизанских отрядов. Я должен найти их базы снабжения, – судорожно передергиваясь, скулил человек в штатском. – Вы знаете атамана, – если мы вернемся безрезультатно, он сдерет с меня шкуру. Я бьюсь, бегаю по Хабаровску, обнюхиваю каждого подозрительного, но не могу напасть на след. Розенблат провалил хабаровский подпольный комитет большевиков, созданный в апреле. Часть большевиков арестована, расстреляна; другие спрятались и затаились так ловко, что я никак не найду щели влезть к ним. Атаман три раза вызывал… – повизгивал человек в штатском.
– Отстаньте от меня, Лаптев, – сказал, брезгливо отодвигаясь, офицер, – у вас идиотская манера при разговоре обязательно касаться человека руками. Чего вы юлите? При чем я, что у вас неудачи?
– У вас, господин Верховский, особые полномочия. Вы можете делать что хотите с народом – резать, вешать, пытать. Мы где-то у цели. Здесь учительствовал Лебедев. Здесь семья знаменитого Семена Бессмертного. Я нюхом чую, здесь нить, которая потянет клубок, – хватал офицера руками человек в штатском.
– Не цепляйтесь за меня, Лаптев. Противно! – вновь брезгливо отодвинулся офицер. – Я буду поступать не по вашей подсказке, а как сочту необходимым. Уйдите, не юлите около меня.
– Я донесу атаману о вашей бездеятельности!
– Ты пугать вздумал, провокаторская морда? Шпик вонючий! – сказал, свирепея, Верховский. Обернулся к Лаптеву и невольно отшатнулся – тот, сгорбившись, злобно смотрел на него.
– И донесу! И донесу! – свистели скверные, серые губы Лаптева. – С чем вы возвращаетесь? Герой! Проткнул штыком сына Костина?
– Уйди, мразь! Еще тебя мне не хватало! Все между рук пошло после мальчонки… На площадь не сметь ходить! Ты надоел мне, паскудный!
– А, та-ак? Так! Донесу! – несся вслед Верховскому озлобленный голос шпика. – Я умирать не хочу. Я знаю, что такое «вагон смерти». Сначала ты его попробуешь. Я носом чую, чем ты попахиваешь, золотопогонник!
– Ваше высокоблагородие! Все село обскакали! – доложил, подбегая к капитану, франтоватый вахмистр. – Ну и село, почти все бунтарское! Мужиков днем с огнем не сыщешь, все в тайге. Баб, стариков, девок согнали на площадь. Что прикажете делать?
– Скажи Нобуо Комато, поручику, который маракует по-русски, – пусть поставит село под дула винтовок. Минут десять подержать их так – посмотрят в лицо смерти, будут знать, как поддерживать партизан. Я им покажу кузькину мать…
…На квадратной площади около церкви сдержанно гудела согнанная прикладами толпа. Мужиков было мало; остались престарелые, больные, увечные, не подлежавшие мобилизации в белую армию.
Капитан прошел на середину площади, над которой повис вопль ужаса. Отряд интервентов держал под дулами винтовок стонущую перед последней минутой толпу.
Женщины оставили дома детей и с замиранием сердца ждали: вот-вот грянет залп – останутся их ребятишки горькими сиротами. Темнореченцы заметили русского офицера, упали на колени, молили:
– Батюшка, ваше благородие, не губи!
– Ребят малых дома пооставляли. Ребятишек пожалей! Не оставь ребят сиротами!
– Стоять! – заорал офицер. – Стоять смирно! Какое мне дело до ваших ребят? Партизан плодите? Скрываете мужиков? Вот и будете в ответе.
Толпа притихла.
– Отставить! – хрипло гаркнул капитан.
Солдаты опустили винтовки.
Радостное, трепетное оживление прошло по толпе, но сейчас же сменилось тревогой.
– Пороть каждого третьего! – приказал офицер группе казаков, стоявших невдалеке. – Бабам десять нагаек, мужикам – двадцать…
Калмыковцы и японские солдаты принялись выдергивать из шеренги темнореченцев каждого третьего и отсчитывать удары. Вопль снова повис над площадью. Пронзительно кричали женщины – и не столько от боли, сколько от стыда и позора.
Старики и пожилые мужики принимали избиения сжав зубы: не желали дать повод врагу для зубоскальства и насмешек.
Никанор подсчитал, что третий счет падает на сноху.
– Становись, Варвара, на мое место. Мне теперь все равно, был битый, буду и поротый.
– Что вы, батюшка! Не снесете вы… Пусть меня бьют! – решительно отказалась молодая женщина.
– Варвара! Я что сказал! – грозным шепотом оборвал старик и добавил: – Становись на мое место!
Дюжие руки казаков вырвали старика Костина из рядов. Его бросили на скамью. Засвистели нагайки. Удары посыпались на сухое тело Никанора Ильича.
Точно стрела, сорвавшаяся с тугого лука, вырвалась из шеренги бабка Палага. Суровая прямая старуха бобылка, у которой калмыковцы убили единственного сына, была вне себя. Засунув в глубокий, почти в пол-аршина, карман неизменную трубку-носогрейку, Палага приблизилась к капитану, задрала кверху вечную юбку из синей китайской дабы.
– Отпусти старика, ваше высокоблагородие! Отпусти, не мучь безобидного. Бей, бей нещадно мою старую задницу, если тебе не совестно!.. Да нет! Где у тебя совесть! А деда не трожьте… Он – наша совесть. Совесть! Безобразные, бесстыжие твои глаза, понимаешь ты это слово – совесть?
Хрипло захохотав, капитан приказал калмыковцам:
– Дать ей двадцать нагаек! Прыткая старушенция, охочая до плетки. Отсыпьте, не жалейте, раз ей так хочется. Первый десяток с потягом. Стерлядь с Волги!..
Калмыковцы, отпуская непристойные шуточки, сорвали с бабки Палаги синюю юбку, бросили старуху вниз лицом на деревянную скамью.
– Раз! Два! Три! – считал капитан. – Посильнее, Аксенов! Мажешь? Мажешь, мерзавец! Я за тобой это не первый раз замечаю… Ожги ее, с потягом, с потягом. А ну? Молчит?..
Нагайки свистели в воздухе. Кровь проступила через холщовую исподнюю рубаху.
Бабка Палага молчала. После каждого удара нагайки конвульсивно содрогались грузные бедра, сучили по скамье стариковски отечные толстые ноги с вздувшимися, как веревки, синими венами.
– Молчит, злыдня? Ну и народец! – растерянно проговорил Верховский. Вскипел неукротимым бешенством, раздраженно бросил: – Еще десяток. Горяченьких…
Бабка Палага приподняла со скамьи сине-багровое, опухшее от натуги, потное лицо, прохрипела:
– Эй ты, клятый!.. Клятый! Бей, еще бей! Только отпусти безобидного…
Сконфуженные своей черной работой, калмыковцы торопливо, нехотя отхлестали третий десяток.
– Поднять ее.
Казаки подняли и посадили старуху на скамью.
Варвара вышла из рядов, накинула на Палагу юбку, потом, обняв за плечи, приподняла ее со скамьи. Ноги не держали Никанорову заступницу; она пошатывалась словно пьяная. Иссиня-черные с проседью волосы выбились из-под платка, рассыпались по плечам. Но на багровом лице, готовом лопнуть от прихлынувшей крови, сверкала победоносная улыбка.
– Сподобилась перед кончиной подвига мирского! Защитила безобидного, – сказала старуха, облизнув насквозь прокушенные губы. – Пойдем, Никанор Ильич!
Она шагнула к Костину.
– Обожди, прыткая! – стегнул ее злой, как удар нагайки, голос капитана. – Десять нагаек ты получила за себя, десять за заступу – не совалась бы не в свое дело, старая хрычовка. А последние десять за то, что упряма: в кровь искусала губы, а не крикнула. Теперь старик свое получит. Кладите его. Я думал, он и его сноха рехнулись, и отступился было от них, а они как огурчики свежие. Старика на лавку! Гордыня! «Отец пальцем не тронул, век прожил небитый…» Будет всенародно поротый. Дать тридцать плетей!
Бабка Палага, с выкатившимися из орбит глазами, захрипела, ринулась на офицера, вцепилась в него.
– Братоубийца окаянный! Что ты делаешь?
– Прочь руки! Еще плетей хочется?
– Клятый! Черная душа… Убьешь старика. Смотри – в чем у него душа держится? Ведь ты меня за него бил. Я на себя его вину взяла… Чтоб глаза твои бесстыжие лопнули! Разве ты человек? Кровопивец!
– Тебя, старая, хорошо еще ноги держат? Прогнать ее карьером по площади. Пять раз туда и обратно. Авось угомонится, старая хрычовка, поклонится нам, попляшет, а то гордыня ее обуяла.
Два молодых казака нерешительно переглянулись.
– Исполнять мое приказание, остолопы, – рявкнул Верховский, – а то я и вас перестреляю! Аксенов! Ты у меня на заметке, слюнтяй!
Бабка Палага, подгоняемая нагайками, побежала вдоль площади, тяжело переступая отечными ногами.
– Карьером! Карьером ее, старую каргу! Подгоняй! Подгоняй! Подгоняй, Аксенов! Улю-лю ее! Улю-лю!
Верховский повернулся к старику Костину, на которого уже сыпались удары.
Аксенов заметил, что капитан Верховский перестал следить за тяжелым, спотыкающимся бегом старухи, и остановил ее:
– Хватит, старая! Юркни скореичка в толпу, отдышись, а то конец тебе…
Палага нырнула в толпу, под защиту Варвары, которая сняла с себя белый головной платок и вытерла горючий пот с лица старушки.
– Не говорите вы больше с ним, бабушка, – чего с каменной стеной беседу вести?
Старик Никанор не издал во время порки ни одного крика, будто палачи терзали не его дряхлое, тщедушное тело, а кого-то постороннего. Положив на скамью седую непокорную голову, он лежал под ударами неподвижно, не содрогаясь, даже инстинктивно не подтягивая жестоко избиваемое тело.
– Молчит?.. Я этого ждал… – тяжело вздохнул капитан и разжал туго стянутую в кулак руку.
Никанор встал после истязания, молча натянул штаны, молча, не повернув головы в сторону пристально наблюдавшего за ним офицера, пошел в шеренгу. Сухонький, грозный, он встал около Варвары.
– Как с гуся вода? Врешь, старик, тебя много били. Ты привычный к оплеухам и кнуту… – попробовал посмеяться капитан, но умолк – не встретил сочувствия даже у своих подручных.
– Жди себе смерти, ирод, – сказал старик Костин. – Будь ты трижды навеки проклят… сума переметная, предатель…
– Отпустить всех по домам! – неожиданно приказал Верховский, сделав вид, что не слышит его слов.
Стон избавления прошел по толпе, стремглав бросившейся с площади.
Варвара взяла под руки Никанора Ильича и едва живую бабку Палагу и повела их домой. Взглянув на труп внука, старик Костин подбежал к божнице.
– Бог меня покарал за гордыню! Хвалился: «Небитый помру, пальцем не тронутый…» Не заносись высоко, умнее господа бога не будь, старый дурак!
