Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)
Глава пятая
Упряжка отдохнувших, весело скачущих гольдских собак резво несла нарты с Иваном Фаянго и Яницыным по снежной дороге.
Путь предстоял далекий. Сокращая дорогу, Вадим Николаевич и Фаянго решили ехать трактом, надеясь безопасно проскочить его в ранний, безлюдный час.
Далеко разбрасывая сильными лапами снег, поджарые, привычные к далеким перегонам собаки мчались «с ветерком». Полозья нарт со свистом легко скользили по укатанной дороге.
Неутомимая Селэ-вуча бежала рядом с нартами. Изредка гортанно и певуче покрикивал на упряжку Иван Фаянго. И тогда быстро мелькавшие по сторонам дороги, запушенные снегом и инеем деревья проносились мимо нарт еще стремительнее.
Вадим Николаевич, укачанный безостановочным лётом нарт, дремал, набирался сил. Фаянго тревожно прикрикнул на собак и на полном ходу поспешно затормозил разбежавшиеся нарты. От внезапного сильного толчка Вадим Николаевич чуть не вылетел на дорогу.
– Что такое, Ваня? Почему остановил?
– Селэ-вуча сердится. Не велит ехать, – коротко ответил старик, напряженно следя за ощетинившейся собакой – она с отрывистым лаем металась около них. – Чужого, вредного, однако, чует…
Подставив козырьком руки к глазам, Фаянго всматривался в даль. Потом засуетился, спешно стал заворачивать нарты обратно.
– Ой, Вадимка, однако, на беду наехали. Перед нами на лошадях мужики скачут. Чуть им в хвост не врезались. Однако, они нас заметили, коней обратно крутят…
– Назад! Гони во всю мочь упряжку! – взволнованно распорядился Вадим. – Гони до развилки пути, до Горячего ключа, а там в сторону свернем, тропами поедем.
Они спешно повернули упряжку назад и попадали на нарты.
Иван Фаянго встал на колени и, размахивая в воздухе шестом, пронзительно гикнул на собак. Упряжка сорвалась с места и понеслась. Скачущие им вслед всадники открыли беспорядочную стрельбу.
Беда настойчиво сторожила сегодня друзей-побратимов. Не успели они доехать до развилки таежного тракта, как наперерез им, привлеченная звуками выстрелов, вылетела новая группа всадников, очевидно отставшая от первой. Сзади и впереди были враги.
– Останавливай, Ваня, упряжку… Бросай все… В лес… Они на лошадях, им не пробраться, – вполголоса приказал Вадим.
Нарты остановились. Соскочив с них, Иван Фаянго выхватил кинжал-нож, быстро пересек постромки, освободил на волю собак. Яницын и Фаянго, шагая в глубоком, по пояс, снегу, углубились в тайгу. Снег затруднял их бег. Скинув с себя мешавшую бегу оленью кухлянку, Фаянго подбадривал Яницына:
– Однако, ничего, однако, уйдем, Вадимка! Ты шибче нажимай, дружок-побратим.
Селэ-вуча, бегущая рядом с ними, взъерошив шерсть и оскалив зубы, по временам сердито рычала, чуя погоню.
– Стой! Стой, сволота! Стрелять буду…
Они не оглянулись на грубый враждебный голос и продолжали бежать. В сухом морозном воздухе звонко щелкнул выстрел, и пуля, сбивая на пути заснеженные ветви, ударила в дерево впереди беглецов.
– Однако, Вадимка, стрелять будем? – останавливаясь и легко дыша, как будто и не бежал он только что по рыхлому, глубокому снегу, спросил нанаец. – А то они в спину бить будут.
Вадим Яницын, взмокший от непривычного бега, прислонился спиной к бронзовому стволу сосны, нахмурив брови, смотрел на приближавшихся калмыковцев.
Бежали пять человек. Впереди всех, по следу, проложенному в снегу, скакал, высоко вскидывая ноги, великан калмыковец. «Ну и верзила, как конь скачет», – машинально отметил Вадим.
Он трясущимися от утомления и возбуждения руками выхватил из кармана полушубка револьвер и, прицелившись в великана, выстрелил.
– Ай, мимо, Вадимка! – тягостно выдохнул у его плеча Иван Фаянго. – Стреляй лучше! Однако, зря велел ты мне ружьишко в фанзе оставить. На одну пулю двух бы взял.
Руки упорно не слушались Вадима Николаевича, пули легли мимо цели.
Враги приближались.
– Ваня!.. Фаянго… Уходи, уходи поскорее! Им тебя не догнать. А мне не уйти. Я совсем с непривычки выдохся, – волнуясь и спеша вновь зарядить револьвер, сказал Яницын. – Глупо гибнуть обоим. Иди! Я их постараюсь здесь задержать.
– Ай, Вадимка! Ай, как ты плохо говоришь… – укоризненно сказал старый нанаец. – Как я друга в беде брошу? Вместе, однако, будем! – непреклонно закончил он и встал рядом с Вадимом, готовясь разделить с ним его участь.
– Ванюша! Дружок! – дрогнувшим от сердечного перестука голосом сказал Яницын и достал из внутреннего кармана полушубка бумаги. – Спасай меня! Выручай! Если ты останешься жив, то, может быть, и меня спасешь. А так погибнем оба без толку. Вот бумаги. Беги с ними подальше отсюда. Найдут они их на мне, сразу узнают, кто я, – убьют. Без этих бумаг я еще постараюсь их перехитрить и подурачить. Уходи в тайгу, а потом проследи, куда они меня повезут, и сообщи Сереже. И бумаги ему отдай. Тут очень важные бумаги! Попадут им в руки – много они наших голов поснимают, – вдохновенно придумывал Вадим все новые и новые доводы, чтобы убедить старика, заставить уйти от верной смерти. – Беги, Ванюша, выручай меня от беды…
Иван Фаянго колебался, но ясные, разумные доводы Яницына, по-видимому, убедили его. Пожав руку Вадиму, он неторопливо и певуче произнес:
– Ай, однако, плохие, вредные люди! Вправду побегу я, Вадимка. Потом мы с Селэ-вуча пойдем по следу за тобой. Однако, знать буду, где ты…
– Будь здоров, друг! Иди, иди, Ваня! Прощай! – прицеливаясь и стреляя в приближающихся с криками преследователей, требовательно повторил Яницын.
Он уже успокоился и стрелял хладнокровно и точно. Упал один! Другой взревел и ухватился за ногу. Скачущий зигзагами, чтобы избежать пуль, верзила был уже совсем близко. Он спрятался за раскидистую елку.
– Торопись… Обходи их… Обходи со всех сторон. Не стрелять! Только живьем брать.
– Иду, Вадимка! Будь здоров! Селэ-вуча! Ходь! – крикнул Фаянго и исчез в снежных сугробах.
Яницын решил не сдаваться в плен и дорого продать жизнь. Расстреляв все патроны, он вынул из ножен остро, как бритва, отточенный нож-кинжал, подарок верного Фаянго, стал спокойно ждать преследователей. Два калмыковца гуськом, взяв наперевес винтовки, бежали на него.
– Не стрелять! Брать живьем! – кричал где-то совсем близко верзила, который, прячась за деревьями, подбирался к Вадиму.
Хладнокровно и трезво рассчитав нападение и выждав нужный момент, Яницын, как развернутая стальная пружина, ринулся на подбегавшего к нему калмыковца и сразил его ударом кинжала. Выпучив глаза, как жаба, хрипло, невнятно крича, на него несся второй.
Вадим широко и уверенно расставил ноги в снегу: готовился схватиться с врагом. Но только взмахнул он рукой, чтобы сразить калмыковца, как что-то тяжелое обрушилось на его плечи.
Яницын упал в снег, забарахтался в нем, стараясь сбросить плотно усевшегося на нем человека.
– Врешь, врешь, сволота… не вывернешься… Из рук Замятина еще никто не вырывался… Теперь ты в моих руках, партизанская… – хрипел верзила, и разгоряченное смрадное дыхание его коснулось Вадима. Хорунжий Юрий Замятин с невероятной силой сжал руку Яницына и вырвал у него кинжал. – Вяжите его… Видать по рылу, свинья не простых кровей, породистая. Смотрит-то как! Так бы нас живьем проглотил! Кто таков? – заорал хорунжий на Вадима. – А где второй? Искать его! Ушел? Ротозеи, бездельники! Всех перестреляю! Найти! – приказал он подбежавшим на подмогу калмыковцам.
Поиски были безрезультатны – Фаянго исчез бесследно.
– Что он, дух небесный, что ли?! – бесновался хорунжий, осыпая ругательствами карателей, докладывавших ему о результатах поисков. – След в снегу от него должен быть. Не по воздуху же он убежал?
Хорунжий приказал наблюдать за Вадимом и сам углубился в лес, но скоро вернулся.
– Истоптали все кругом, как стадо слонов. Сам черт теперь в этих следах голову сломит, – ворчал он, подозрительно оглядывая кроны деревьев: не спрятался ли где беглец? – Кто был с тобой? Гольд? Уж не Ванька ли Фаянго? Скуластая харя… Поймаю – за косу вздерну на первой сосне… Тебя спрашиваю: кто был с тобой? Молчишь, как воды в рот набрал? – Наотмашь, выверенным ударом в лицо хорунжий свалил Вадима с ног. – Поднять его! – рявкнул хорунжий.
Выплюнув на снег два выбитых зуба и кровь, Яницын изо всех сил сжал челюсти. В пронзительном, ненавидящем взгляде его, устремленном на хорунжего, – отвращение и презрение. Юрий Замятин уловил это выражение, взметнулся в приступе жгучей злобы:
– Прынцем смотришь? Я, мол, не я… Ты будешь говорить? Кто ты? Кто был с тобой? Почему бросил упряжку? Неужели я Ваньку Фаянго упустил? Мне шаман на него давно жалуется: все стойбище смутил, с партизанами дружбу свел… Ты будешь говорить, красная сволочь? И не сметь лупать на меня, я тебе не балерина… Будешь говорить?!
Вадим спокойно покачал головой:
– Не буду! О чем мне с тобой говорить, бандит? У нас язык разный – я по-русски говорю, а ты по-японски, без переводчика мы не поймем друг друга.
Юрий Замятин взревел, как матерый, раненый изюбр, услышав эти оскорбительные слова.
– Ты меня не тыкай, не тыкай, – исступленно заорал он, кидаясь на Яницына, – мы с тобой на брудершафт не пили! Я тебе покажу русский язык!
Избитого, окровавленного Вадима бросили поперек седла. Каратели направились к ближайшему селу.
Замятин долго бился с пленником. Кто он? Куда ехал спозаранок? Избитый узник молчал.
Под вечер Юрий Замятин вспомнил о местном кулаке Акиме Зверовом, нередко служившем ему верой и правдой, вызвал его к себе.
– Аким Силыч! Не знаешь ты его случайно? – показал хорунжий на пленника. – Сдается мне, из комиссариков. На простого партизана не похож. По упрямству видно – большевик. Большевики всегда молчат, как зарезанные. Обыскали его, но ничего не нашли.
Аким Зверовой заходил-закружил вокруг Вадима, вглядываясь в избитого, стоявшего неподвижно человека.
– Гражданин Яницын! – неожиданно радостно окликнул он его.
Вадим не шевельнулся, не дрогнул мускулом.
– Вадим Николаевич! Вы ведь амурский? Я вашего папашу знавал, когда он в почтовых начальниках в Большемихайловском и Нижнетамбовском служил. Я каждый год у бабки в Нижнетамбовском лето проводил. Всех там знал. Вы еще, конечное дело, тогда под стол пешком ходили… При советской власти слышу – Яницын. Ктой-то, думаю? Неужто сам Николай Яницын так возвеличился? Узнал – сын! Нарочно ходил смотреть, когда вы в Хабаровском на митинге выступали. Тогда красные в нем верховодили – Советы ставили. Сынок Яницына? Вижу – он самый. Слышу, говорят о нем – из большевиков. Хозяйственными делами в крае заворачивает, башковитый…
Хитроватая, нарочито добродушная ухмылка Акима Зверового взорвала Вадима, ко он сдержал себя огромным усилием воли.
– Запамятовал я, старый дурак. Совсем из ума выбило… Вадимка Яницын парнишкой, годика четыре ему было, в тайге зимой заплутал. Вышел из дома и потопал прямиком, несмышленыш. Выбрался к дому, перемерз весь. В сапожишках, умник, был. Содрала мать с него сапожки, а ступня у него на одной ноге поморожена. Снегом терли-оттирали, но не отстояли. И пальчик-мизинчик фельдшер ножичком отчекрыжил: побоялся заражения крови – не оживал он от снега. Я бы вам, господин хорунжий, совет дал – разуть «товарища», посмотреть, все ли пальцы на месте.
Замятин кивнул конвоирам. В один миг с пленника сняли валенки, шерстяные носки. На ступне левой ноги не было мизинца.
– Гнида… Предатель! – глухо, сквозь зубы, сказал Вадим, с гадливостью глядя на Зверового.
Злобная вспышка опалила только что простодушно улыбавшееся лицо Акима Зверового и начисто сожгла притворное благодушие кулака. Он оскалился, как злая бездомная собака, угрожающе произнес:
– Слушок идет, господин Замятин, что и сейчас Вадим Николаич делов своих не бросил. Видали его люди с гольдом Ванькой Фаянго. Вдоль Амура и Уссури, по всей тайге мотаются, партизан сколачивают.
Юрий Замятин громогласно возликовал. Крупная птица попала! Яницын! Будет награда от атамана!
– Все ясно, Аким Силыч! Можешь идти восвояси! – выпроводил Замятин кулака. – Атаман приказал с собачьими депутатами не валандаться, от них все равно ничего не добьешься. Кончать их на месте. Приготовьте веревки. Амурскому мы особую честь окажем.
Юрий Замятин под сильным конвоем вывел Яницына на берег Уссури. Распорядившись обрубить тонкий ледок, образовавшийся на проруби, Замятин приказал снять с Вадима полушубок и шапку.
– Конные! – с ужасом крикнул конвоир.
– Партизаны!.. Мать их…
Из леса, размахивая шашками, летела на рысях группа конников в шапках-ушанках, кожухах, тулупах, полушубках.
Хорунжий выхватил из кобуры револьвер, на бегу выстрелил два раза в Яницына. Затем Замятин рванул скачком в сторону от проруби, со скоростью резвого оленя помчался к селу. Конвой, тяжело топая по рыхлому снегу, бежал за ним.
Не успели каратели, захватившие Яницына, скрыться вдали, Фаянго спрыгнул с высоченного, раскидистого кедра, на который он взобрался, скрываясь от преследователей, с легкостью белки, не стряхнув охапки снега – и затаился… «Плохие люди. Черные люди…»
Верная Селэ-вуча по следам привела Ивана Фаянго в село, куда калмыковцы привезли Вадима.
Старый нанаец сторожко бродил по окраине села, наблюдал: не решался зайти в него – не нарваться бы на калмыковцев, не повредить другу, попавшему в плен к злым, нехорошим людям.
Наконец Фаянго решился остановить женщину, идущую с Уссури с коромыслом на плечах. Он осторожно спросил ее, стоят ли в селе белые.
Боязливо озираясь по сторонам, женщина поведала старику: небольшой – человек пятнадцать – отряд с утра стоит в селе; каратели сняли с седла неведомого, избитого до черноты человека и протащили его по снегу в дом напротив школы.
Спотыкаясь и падая, Иван Фаянго бросился было туда, но остановился:
– Чем я, безоружный, помогу Вадимке?
– Ваня! Какими ты судьбами к нам попал? – окликнул Фаянго старик, который стоял у калитки. – Заходи! Гордый стал, нос от друзей воротишь?
Нашлись и в этом далеком селе друзья, знавшие старика охотника. Тайком от карателей они достали ему лошадь с санями, нагрузили их сеном. Фаянго взял у старика тулуп и благополучно проехал по селу, пряча скуластое лицо в жесткий воротник из собачьего меха.
Деревня осталась далеко позади. Фаянго взял с саней сено, покормил лошадь – сытой-то легче везти сани – и хлестнул ее бичом. Лошаденка приударила, дала хорошего ходу.
Иван решил ехать в отряд Лебедева – сообщить об участи Вадимки Яницына.
– Ай, Вадимка! Ай, побратим! Однако, ты плохо сделал, дружок. Зачем ты прогнал от себя Ванюшку Фаянго? Одному, поди-ка, скучно на вредных людей смотреть? Сынка моего Нэмнэ-Моракху вредный человек пулей сбил… Вадимку вредный человек убить хочет. Ой, беда, беда пришла, Ванюшка Фаянго! Скоро ты останешься один, однако… – продолжал горестно бормотать старик.
Колесил и колесил Иван Фаянго – сокращал путь, спешил скорее пробраться к отряду. Лошаденка трусила и трусила ходко. «Худая, прорва, лядащая, попукивает, а бежит ровно», – думал Иван Фаянго, подгоняя кобылку кнутом.
Частенько Ваня посматривал по бокам, оглядывался назад: не следит ли кто за ним, не хочет ли какой вредный человек узнать, куда он едет? Старый лис всегда за собой дороги заметает! Когда твердо убедился, что не наведет на след чужого пронырливого человека, Фаянго свернул к партизанским землянкам.
Горестное известие о судьбе Вадима Яницына всколыхнуло партизанский отряд.
Бабка Палага, узнав, что Вадим попал в руки калмыковцев, не охнула, не крикнула, поджала бурые скорбные губы.
– Сердце – вещун! – только и сказала она.
Сергей Петрович взял от Ивана Фаянго бумаги Вадима, расспросил старика обо всем и долго сидел, обдумывая какую-то, казалось, неразрешимую задачу.
– Товарищ командир! Разрешите обратиться?
Сразу словно постаревший, Лебедев тяжело поднял голову. Перед ним стояли муж и жена Костины.
– Слушаю вас…
– Вчера, товарищ командир, вы справедливо разъяснили мне: догонять крупный отряд Верховского, чтобы отомстить за батю, – бесполезная игра с огнем. Я согласился с вами: нельзя распылять отряд, рисковать им сейчас, когда мы готовимся к заданию… Но неужели вы, товарищ командир, не попытаетесь спасти Яницына? Ваня говорит: маленькая группа, может быть случайно отставшая от основных сил. Там, как ему сказали сельчане, человек пятнадцать, не больше. Разрешите произвести налет на село? Дайте мне десять – пятнадцать человек. Мы сделаем все возможное и невозможное, – горячо выкрикнул Бессмертный, – вырвем у них Вадима Николаевича, если он… жив…
Лебедев смотрел на преображенное лицо Бессмертного и не узнавал его: мольба, горячая просьба, убежденность в удаче были написаны на нем. Сомнения командира рассеялись. «Надо сделать все, надо предпринять все, но спасти Вадима! Партия не простит нам, если мы не решимся даже на крайние меры, чтобы отвоевать его у врагов».
– И Варвару с собой берешь? – вместо ответа спросил Сергей Петрович.
– Беру, товарищ командир. Мы теперь только вместе… Разлучаться нам нельзя! – непреклонно сказал Бессмертный.
– Хорошо. Отбери еще двадцать человек самых стойких, самых выверенных. Обязательно возьмите с собой фельдшера. И возвращайтесь с победой, дорогие мои товарищи… На лошадях… иначе опоздаете…
Глава шестая
Бессмертный, вырвавшись из тайги к околице села, заметил группу карателей, резво улепетывающих с берега Уссури.
Крутя изо всех сил над головой блестящую шашку, Семен гикнул, хотел вырваться вперед. Бок о бок с ним скакала Варвара и кричала:
– Семен! Они на льду человека бросили… Мертвый, кажись…
Семен и Варвара пришпорили коней, спустились наметом с отлогого берега на лед, подскакали к проруби.
У самой кромки ледяной проруби, толщиной свыше аршина, лежал человек.
Костины одновременно спрыгнули с коней и наклонились над неподвижным человеком. Он! Яницын! Следом за Костиными прискакали еще несколько всадников. Часть из них бросились догонять калмыковцев.
– Вадим Николаевич! – крикнула не своим голосом Варвара.
– Ай, Вадимка! Ай, дружок! Однако, они его убили? – потрясенно вскинув руки, вопрошал Иван Фаянго.
Голос Фаянго привел в себя Бессмертного, потерявшегося на миг от безмерного горя. Он сорвал с плеч расстегнутый тулуп и бросил его жене.
– Товарищ фельдшер, Варя и ты, Фаянго, останетесь здесь! Закутайте Вадима Николаевича потеплее. Может быть, он жив еще? Несите его в дом… А мы все – туда, в село.
Калмыковцы, перепуганные внезапным налетом партизан, попадали на коней, отдохнувших на даровом овсе, карьером покинули село.
Партизаны бросились в погоню: еще было светло…
Закутанного в тулуп Яницына внесли в самый близкий от берега дом, раздели, сняли мокрые валенки.
Фельдшер, подняв руку, попросил присутствующих помолчать, приник ухом к груди Вадима.
– Жив!.. Сердце бьется! – радостно сказал фельдшер.
Он осмотрел раненого. В Вадима попала одна пуля; она прошила его под ключицей и вышла выше лопатки – сбоку.
– Легкие не задеты! – облегченно вздыхая, сказал фельдшер и стал перевязывать Яницына.
Тот застонал, потом открыл глаза, спросил:
– Бумаги? Бумаги доставил Ваня Фаянго?
– Не беспокойтесь, товарищ комиссар, – ответила Варвара, – Сергей Петрович получил ваш пакет.
Калмыковцы решили принять бой. Они спешились, укрылись за лошадьми, то и дело поглядывая настороженно в туманную, морозную даль – там, далеко, лежал на горах Хабаровск. Некоторые из калмыковцев, не выдержав разящего огня партизан, которые тоже спешились и постепенно приближались к белым, пытались поднять лошадей, чтобы умчаться в сторону города, но их остановил хриплый голос офицера. Больше часа шла перестрелка. Белые продолжали отстреливаться.
– Прямо по врагам революции и рабочего класса стрельба отрядом! – зычно командовал Семен.
– Смерть белогвардейским палачам! – возбужденно покрикивал после удачного выстрела Лесников.
– Бей белую гадину!
– А, черт! Руки в пару зашлись. Ванюшка! Заряди мне ружье, – попросил Силантий, – пальцами не владаю…
– Ружье! Ружье! И чему вас командир учит? Винтовка в руках, а он ее все ружьем величает! Еще дробовиком назови… – заворчал Иван Дробов, разгоряченный потерянным видом дрогнувшего противника.
– Начинают драпать бандиты, – заметил Лесников. – Паршивый пес не любит на дворе умирать, как почует, что пришла пора сдыхать, бежит с места куда глаза глядят. Так их, ребятушки! – покрикивал он, наблюдая, как редеют ряды противника. – Подтаивают, скоро тронутся, побегут! – радовался он, видя замешательство и панику среди калмыковцев.
Небольшая группа партизан, соприкоснувшись с белыми, кинулась врукопашную. В ход пошли винтовки, штыки, приклады. Огромный детина хорунжий действовал прикладом как дубинкой. Упал партизан. Он уже готов был обрушить приклад на второго.
– Семен! Наших бьют! – завопил Лесников и вскинул винтовку.
Прицелился, спустил курок. Точные пули его, как заколдованные, шли мимо цели. Хорунжий перебегал с места на место – уходил от прицела.
Бессмертный узнал хорунжего – Замятин! Забыв обо всем на свете, побежал-полетел: настичь, сокрушить! И вдруг Семен споткнулся о ледяной выступ на дороге и упал.
Револьвер, зажатый в руке, отлетел в сугроб. Безоружный Семен, подхваченный порывом безудержной ненависти, мчался на Замятина. Следом за ним с криком «ура» бежали партизаны. Белые смешались, дрогнули. Многие стали поднимать лошадей. Только Замятин отбивался от наседающих на него партизан. Силантий Лесников бросился ему под ноги, и хорунжий перелетел через него, зарылся носом в снег, выронил винтовку.
– А! Хитришь? Безоружного хочешь взять? – тяжело дыша, говорил, поднимаясь, Замятин.
– Я тоже безоружный! Попался, гад ползучий! – подбегая, крикнул Семен. – Катюга! Это тебе не в подвале беззащитных людей калечить…
Они стояли друг против друга, прерывисто, в запале дыша, – большетелые, широкогрудые, крепкорукие. Атлет-богатырь Бессмертный. Верзила с длинными руками гориллы Юрий Замятин.
Изумление, испуг, ужас появились на застывшем лице Замятина; глаза у него полезли на лоб. Он узнал человека, которого пытал в подвале калмыковской контрразведки. Давно почитал его мертвым!
– Ты?! Тебя же расстреляли! – попятился он от Семена, как от привидения. – Всю десятку разменяли…
– За десятерых живу! А вот ты жить кончил, бандит! – громово рявкнул Семен и в безудержном гневе хотел ринуться на него.
– Семен! Бессмертный! – кричал Иван Дробов. – Они бегут! Удирают! На коней, а то уйдут…
Лесников уже держал Замятина под прицелом.
– Бессмертный? Счастлив твой бог, Бессмертный. Поменялись ролями… Значит, моя песенка спета, – поднимая вверх обезьяньи руки, безразлично и вяло сказал Замятин.
– Связать его! – приказал Семен.
– Слушаю, товарищ Бессмертный, – ответил Лесников. – Веревки вот нет. Да я бечевкой закручу, крепкая! – Он завязал руки и отодвинулся от пленника: такая махина и без оружия напугает…
– Доставишь живым в отряд. Береги как зеницу ока. Замятин – палач из палачей у атамана Калмыкова. При мне умирающего парнишку ударил, сволочуга! Расскажет, что творил бандитский атаман в застенках. Убить, изничтожить его – проще простого, а он нам живой нужен…
– Все сделаю чин по чину, как ты приказал, – приосаниваясь, сказал Лесников.
– По коням! – приказал Бессмертный. – Вперед, товарищи!.. Вон они мельтешат на дороге…
Свирепо поглядывая на пленника из-под нависших бровей, Лесников спросил:
– Значит, ты сам Замятин будешь? Слыхал, слыхал о таком сукином сыне, злодее-изверге. Прославился, кровопийца, по краю…
Одним неуловимым движением Замятин разорвал связывающие его путы. Через секунду винтовка Лесникова была уже в руках гориллы Замятина. Он ударил ею Силантия по голове, и тот, не пикнув, свалился на ледяную дорогу.
Наступала темнота, и партизаны прекратили бесполезное преследование карателей.
Возвращались в село. Лошадь Костина захрапела, шарахнулась – на дороге лежал человек.
– Силантий Никодимович! – вскрикнул Бессмертный и спрыгнул с лошади.
Он подхватил его и усадил на седло впереди себя. Дорогой Лесников пришел в себя и рассказал, как оплошал с Замятиным.
Бессмертный корил себя за то, что не проверил сам, как был связан хорунжий.
– Второй раз я его упустил, раззява! Как теперь посмотрю на командира? Я-то его силу знаю: вражина меня, как кутенка, одной рукой поднимал. В горячке был, вот и упустил… Здорово он тебя саданул-то?
– Голова гудёт, но, кажись, лучшает, – ответил Силантий.
Утром Яницына увезли в отряд Сергея Петровича. Теплые, трясущиеся ладони Палаги бережно приняли с саней слабое, бесчувственное тело Вадима Николаевича; суровая старуха взяла его на свое попечение:
– Мы с Аленушкой Смирновой походим за ним. Не оставим без внимания. Осиротил меня Ванька Каин, оставил бобылкой. Ан нет! Услышал господь мою тоску, услышал, как по ночам волчицей вою, у которой росомаха выводок слизнула… Жив будет сынок! Выходим…
Одновременно с пулевым ранением привязалось к Вадиму воспаление легких – двустороннее, тяжелое. Температура сорок держалась семь дней. Только после кризиса пришел в себя больной. Около нар на табуретках сидели Сергей Петрович и бабка Палага.
– Никак очувствовался? – склонилась над ним Палага. – Расхороший ты мой!..
– Он, кажется, пропотел? – спросил Лебедев. – Фельдшер велел тотчас же, как пропотеет, сменить белье.
– У меня все уже наготове, чистое, сухонькое. Помоги, командир, переодеть… – Она приподняла Вадима, подсунула под спину подушку, орудовала. – Лежи, лежи, не двигайся, не помогай нам. Сами управимся. Ишь расхрабрился, баламут!..
– Дежурите? – спросил Яницын. – У тебя, Лебедь, мало других дел? – И, не сдержав нрава, созорничал: – А где я? На том свете, в раю, или на этом? Неужто я не дал дуба?..
– Не охальничай! Не безбожничай, грешная, беспутная твоя голова! – напугалась Палага. – Прыткой какой! Тебе велено молчать, а ты едва очухался и зазубоскальничал!
– Не буду! Не буду, бабенька Палага! Молчу, как утопленник…
– Утопленник… – пробурчала бабка.
А к вечеру Вадим устал, побледнел. Встревожилась бабка Палага, в сердцах прикрикнула на командира: зачем разговаривает, больному волю к ослушанию дает?
– Спи, спи, сынок! – приказала она Вадиму и зевнула сладко. – Мне самой поспать охота! Вот сдам дежурство Аленушке Смирновой – мы ведь с ней поочередно ночи около тебя высиживаем, – узнаешь, как своевольничать: не разрешит головы от подушки поднять. Женщина сурьезная, требоваит от больных: «По струнке ходите, я вам!..» Аленушка строга! Ни в чем суперечки не терпит, – пугала бабка. – Я, старая грешница, и засну чуток около тебя, сомлею, а она ночь сидит как вкопанная, не шелохнется, глаз не спустит. Через Аленушкины руки сколько болявых-то прошло!..
«Аленушка Смирнова!» И Вадим ухнул в тяжелый, горячечный сон. С этим он проснулся ночью. Лампа приглушена. Спят. На табуретке – вот тут, рядом, протяни руку и коснешься! – сидит женщина в белом платке, из-под которого выглядывают золотые кудри.
«Аленушка Смирнова!» И опять то ли сон, то ли забытье?
И так – через ночь: когда дежурила Смирнова, притворялся спящим, из-под прищуренных век смотрел – смотрел! – на белое овальное лицо, отросшие до плеч золотые волосы, вьющиеся кольцами. Она сидела спиной к свету, ее глаза тонули в полумраке землянки. Спит? Бодрствует?
Как нарочно, как назло, поскакали дни, будто вспугнутые дикие кобылицы. Быстро пошла на убыль болезнь. «Фершал земский. Старик. Понаторел. Взглянул – знает, как лечить. Не то что молодые…» – говорила довольная бабка.
Веселился партизанский отряд. Подобрел от радости командир. Ликовала Палага. Из какой напасти вызволили Вадима Николаевича! Идет на поправку Яницын!
На быстролетных нартах приезжал Ваня Фаянго, сбегал по ступенькам, вручал берестяной туесок.
– Бабушка Анна клюкву есть велела. Клюква болезнь лечит. Однако, ты, Вадимка, живой будешь? Бабушка Анна бруснику пришлет. Кисленькое больному хорошо! Исторкалась бабушка Анна: «Вези Вадимку к нам. Сама лечить буду травой». – «Однако, говорю, зачем травой? У них дохтур пилюлями-микстурами поит!» Сердится моя старуха: «Ты, Ванюшка, на старости бестолковый стал! Вези, говорю тебе, Вадимку к нам, живо на ноги поставлю».
– Ты не волнуйся, Ваня! Я уже поправляюсь. Скажи спасибо бабушке Анне…
– Тогда прощевай, Вадимка! Будь здоров, Сережа! Бабушка Палашка! Дальше гнать нарты надо, охота не ждет Ваню Фаянго. Селэ-вуча! Ходь!
Военно-революционный штаб прислал нарочного: как только Яницын будет на ногах, ему надо приехать и принять на себя ряд неотложной важности дел.
– Вот, Лебедь, птица гордая, скоро уеду. Надолго ли, не знаю…
– Не торопись, тебе надо вылежаться, – студил командир нетерпеливую горячку Вадима.
Бабка Палага сердится, бьет себя по грузным бедрам.
– Не пущу, не пущу, и не заикайся об этом загодя! Пока фершал не позволит. Так бы и сорвался, непоседа!
Яницын покорно помалкивает, не отвечает на ее упреки – и этим подливает масла в огонь.
– Наскрозь вижу, чем дышишь! Не пущу больного, так и фершал сказал!
– Я самоволку в отряде не терплю, – покорно отвечает ей Вадим. – Как начальство прикажет…
Нетерпение уже било раненого. Сколько же можно вылеживаться? Звали неотложные дела. Гонец за гонцом. «Приспичило им там! – сердилась Палага. – И больному покоя нет!» И Яницын заторопился в дорогу: наступают, нарастают решающие события; не бывал никогда Вадим в обозе.
Пришел день – и, оберегаемый преданными сиделками Палагой и Аленой, болящий шагнул за порог землянки и… ослеп. Снег и солнце. Солнце и снег. До чего же хорошо жить на этом белом грешном свете! Черт возьми, Вадим! Жив, жив курилка! Дыши, дыши! Хорошо…
– Спасибо за все, бабушка Палага…
Бабка уже лезет в карман за самосадом, прячет слезы: вы́ходили сына богоданного! А был день, когда фершал сказал: «Плох. Перенесет ли кризис?» Сергей Петрович сам в ту ночь сидел около нар как припаянный: слушал – дышит ли?
– Спасибо за все, Елена Дмитриевна! Скоро в путь. Разлежался я, разнежился около милых нянюшек…
Неулыбное, побледневшее лицо, закушенная губа. Быстро взметнулись и несмело, скороговоркой что-то сказали ему черные печальные очи. «Что, Аленушка, что?..»
Яницын заметно окреп, закипел, нетерпеливо рвался к действию. Стали прибывать связные из штаба с донесениями. Пополнялась заветная книжица.
«Направленный в 36-й колчаковский полк (расквартированный в Хабаровске) партизан Д. усилил разложение и брожение в полку. Увел к партизанам всю пулеметную команду полка». Вот молодец! Пулеметчики захватили с собой все пулеметы. Молодцы! Вечером подсаживался к его нарам Лебедев, слушал.
– Ну и Миша! – оживленно рассказывал Вадим. – Миша Попко – ты его знаешь – зело отменно расквитался с беляками. В Черную речку, где стоит его отряд, интервенты прислали ультиматум: или партизан из села вон, или ждите жестокую кару! Миша собрал народ. «Нахалы! – говорит он об интервентах. – Сами трещат по швам, вот и хотят вызвать трения между крестьянами и партизанами. Если вы потребуете, чтобы мы ушли из села, то хотите вы этого или нет, а у партизан будет к вам враждебное, недоверчивое отношение. Партизаны вас защищают, гибнут за вас, а вы их в шею?» Попко – мужик толковый: разъяснил до точки. Отправили послание: «Партизаны – наши дети, сыны, отцы, братья – борются с врагами народа!» Посему крестьяне и не намерены удалять их из села!
