Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)
Вот теперь вам понятно, товарищ Лесников, почему приходится под них подделываться?
– Понятно, понятно, чего уж там…
– Знаете, какой нажим делала Япония на Приморское временное правительство, чтобы оно не признало правительство ДВР, которое обосновалось в Верхнеудинске? А разве не дикая история, что Хабаровску после ухода Калмыкова в Китай так и не давали японцы пожить спокойно? Пять месяцев, как чирей, сидел в городе калмыковец-сотник Коренев вместе с городской дурой-думой. А с какой осторожностью, бдительностью проводились собрания, митинги о присоединении Приморья к ДВР? В конце августа, когда наконец была разгромлена и изгнана из Хабаровска белогвардейская контрреволюционная сволочь, город дождался установления власти Приморского временного правительства. А сколько еще пришлось нам ждать, чтобы она сложила свои полномочия и передала их ДВР? Только на днях свершилось долгожданное: девятнадцатого декабря создано Приморское областное управление, подчиненное правительству ДВР…
– Но ведь японец во Владивостоке тоже будет, как чирей, сидеть и вынюхивать, в какую бы дыру нос сунуть. Какая уж свобода? – спросил Силантий.
– Нам важна передышка, время для накопления сил…
– Ждать да догонять – нет того хуже, – вздохнул Лесников.
– Да! Я забыл сказать: между войсками японцев и Народно-Революционной армией установлена граница. Япония занимает район от Владивостока до станции Уссури, а наши – до Имана. А между этими станциями «нейтральная зона». Заключен договор: в этой зоне никаких войск – ни красных, ни белых…
– Ох, подвох! – вскричал Силантий. – Выкозюливают: без пакости не обойдутся!
Беседа разбилась на отдельные группки, оживленно обсуждающие события дня. В кухне стоял гул.
Яницын колебался: зайти к ней? Как встретит? Мамаша, премудрая старушка, не перестаралась ли? Дома все жило им, Вадимом, и он знал, что, пока его не было, мать делала все, чтобы и Алена прониклась этим чувством. Свела маманя с ней такую дружбу, – «водой не разольешь», говорит: «Рохлей будешь, Вадимка, если к ней не заскочишь! Скажи – мама поклон послала, к себе зовет. Я ее хочу научить шить по науке, разбираться в чертежах: будет модная портниха, все модницы села к ней бегать станут». Одолела сынка Марья Ивановна. «Не упусти Аленушку Смирнову! Не прохлопай ты ее: самая тебе расподходящая жена – и умна, и добра, а о красоте и слов нет». «Без ума мать от нее, а я за долгую разлуку и забыл ее, и даже плохо помню, – думал Яницын и боялся разочарования. – Или ее, или себя обижу? Тогда как быть? Уехать? Да ты, кажется, трусишь попросту, Вадим? Солдат, солдат, ищи свою солдатку, а то и впрямь в старых девках просидишь. Зайду на минутку, передам мамины слова…»
Семен Костин подсел к Лебедеву.
– Вам поклон, Сергей Петрович, – сказал он, – я не утерпел, заскочил с Варей ненадолго к Надежде Андреевне: самолично поблагодарил за спасение наших душ. Она мужа оплакивает! Так держится, а видать, печет ее горе-то. Мы с Варей ее стойкости подивились: такая вынесет все. Хоро-ошая женщина! Рассказала, что японцы выделывали в Хабаровске, перед тем как уйти. Город голодает, люди раздеты, разуты: не оправились после пожаров, разрухи, а они перед нищим людом выволакивали мешки с рисом, мукой. Обольют керосином и жгут добро. Из русских военных складов обмундирование, одежку военную пожгли, русское оружие, винтовки спалили. На подводах к Амуру и Уссури везли ящики со снарядами и патронами. Бух в воду – и вся недолга, потопили. Погибай – русским не доставайся. Канонерки наши попортили, механизмы-двигатели серной кислотой пообливали, чтобы изъело в пух и прах. Склады артиллерийские заминировали. В казармах – в печах – нашли заложенные артиллерийские снаряды: красные начнут, дескать, печи топить – разнесет все в пух и прах. А с собой сколько ценного добра увезли? Шесть пароходов полным-полнешеньких угнали вниз по Амуру…
– Ох и дела! Ох и самурай проклятый! – возмущался вездесущий Силантий. – Я тебя спрашиваю, Сергей Петрович: чево с ними цацкаются?
– Ты же слышал, Силантий Никодимович, что говорил товарищ Яницын? – возразил Лебедев. – Сил мало. Научили нас события четвертого – пятого апреля – хватит. Воевать на скорую руку, на «ура» не придется…
– Сережа! – окликнул Лебедева Вадим. – Я должен ехать. Как с санями?
– Сани тебя ждут, – ответил Сергей Петрович, – возница пусть у тебя переспит, а то возвращаться ему будет поздно.
– Пожалуйста! Места не пролежит, – охотно согласился Яницын. – Двинусь в путь. Силантий Никодимович, – обратился он к Лесникову, – одевайтесь-ка, есть небольшой разговор…
Они попрощались с партизанами.
Вышли. Сели в сани. Яницын сказал вознице, молоденькому пареньку:
– Мы отвезем Силантия Никодимовича домой и через несколько минут отправимся…
Дорогой он сказал Лесникову, чувствуя внутренне, что робеет:
– К вам просьба от мамы. Отпустите к нам на недельку-другую Елену Дмитриевну. Я завтра уезжаю по делам во Владивосток, и мама хочет воспользоваться свободным временем и поучить шить Елену Дмитриевну. Все модницы Темной речки, говорит, будут к ней бегать… – смягчал просьбу Вадим. Он видел, что Лесников был озадачен, и… чувствовал себя неловко, будто что-то таил от зоркого следопыта-таежника.
– Аленушкина воля, – сдержанно ответил Лесников. – Спросим ее, дома-то делов особых зимой нет…
Они вошли в дом.
Алена так вспыхнула и смутилась, что даже прислонилась спиной к русской печке, будто боялась упасть.
Он видел это, понимал: мама Маша не зевала, наговорила о сыне хорошего – семь верст до небес и все лесом. Чего доброго, уж и сватала? Потерянно мял в руках меховую пыжиковую шапку. Видел только ее белое лицо, радостно вспыхнувшие черные глаза. Он вспомнил ее – такую, как тогда, в школе. Да не был он с ней в долгой разлуке!
Она жила в каждой его кровинке, она была его единством, его надеждой, его святая святых, – без нее был бы он беден и опустошен, без нее погас бы свет, утерялись пути и брел бы в черной пустоте… Одурел ты, кажется, Вадим?
Одурел от счастья, от волнения: его прихода ждала, его появлению открыто и светло радовалась высокая, стройная женщина в голубом платье, оттенявшем чистое золото ее вьющихся волос, женщина, вся устремившаяся к нему и боявшаяся оторваться от стенки печки, чтобы не выдать потрясения от нежданной и давно желанной встречи.
Марья Ивановна все уши прожужжала: «Доченька! Вадимка тебя любит пуще себя самого. Как вы с берега Амура пришли, когда ты на лодке в город при Калмыкове приезжала, я глянула на него – как плат белешенек. За тебя страха натерпелся: не попала бы бандитам на поругание. Спросила его: „Любишь ты ее?“ – весь огнем-полымем занялся. Не упусти, Аленушка, Вадимку: самый расподходящий муж. Делать умеет все: и обед сварит, и белье постирает, и ботинки починит, и шкаф смастерит. Обучила его жизнь. Не пропусти счастья, доченька. Он у меня рохля, свою судьбу упускает, а обо всем народе печется. Мимо его ни одно горе людское незамеченным не пройдет: так и вскинется помочь, подсобить…» И так долбила и долбила мать!
Алена неспокойная стала, часто думала о комиссаре отряда. Вспоминала часы у топчана больного, когда бодрствовала ночь, готовая помочь больному. Ночные часы летели, а комиссар не сводил с нее глаз – и помалкивал. И она не сводила – и помалкивала. Только когда вывели Яницына из землянки, чуть она не крикнула: «Не уезжай…» Да спохватилась вовремя честная мужняя женка. Лежал горячий, бредил. Она поила его клюквенным морсом и ловила себя на желании пригладить черные брови, вразлет взметнувшиеся на чистом высоком лбу. «Комиссар, комиссар!» – думала еще загодя до вечерних часов дежурства, нетерпеливо подталкивала время. Была ли это любовь? Кто его знает…
Глушила, отгоняла интерес к чужому человеку – рядом был муж, Василь. И хоть отбил Василь ее от себя, даже в помыслах не хотела быть в чем-то уличенной – признавала только прямые стежки-дорожки. От себя пряталась, не поддавалась на соблазн – муж, Василь! – а взвилась на дыбы, взревновала так, что чуть не выдала себя, когда увидела Яницына с той… комиссаршей.
Все это пронеслось в смятенной голове Алены при виде Вадима. С трудом подавила волнение, сказала достойно, приветливо, как подобает хозяйке:
– Товарищ комиссар! Вот нежданная встреча! Раздевайтесь, гостем будете. Сколько времени не виделись! Вы нас совсем забыли. Ну чего стоите? Раздевайтесь…
– Товарищ Яницын торопится, Аленушка, – вмешался Лесников и сказал ей о приглашении.
– Поеду, с удовольствием поеду! – согласилась Алена. – Я и так собиралась к ней. Но, пока я буду собираться, батя, ты сгоноши-ка яишенку. Поедим, закусим – и в дорогу…
– Да там Ленька Жевайкин на санях ждет – везти в город, – нерешительно сказал Лесников. – Промерзнет парень!
– Зови его в избу, батя.
Закусили. Она собрала небольшой узелок. Надела шубенку, меховую шапку-ушанку, шерстяные варежки, валенки. То ли запела, то ли заворковала:
– Я готова, готова, готова… Жди, батя, через неделю, я без тебя больше не выдюжу, соскучусь…
Шагнула к порогу, потом повернулась и бросилась Силантию на шею, будто надолго расставалась.
Силантий тревожен, обеспокоен: «Жалеет меня одного оставить, совестится…»
– Ну вот! На неделю едешь, а прощаешься на год. Чево ты так трепыхаешься, аж пятнами пошла? Застегнись получше, Аленушка, не застудись, доченька.
Она полетела к порогу, как будто боялась оглянуться на отца, будто оторвала от себя что-то.
– Жди, батя!
Дорогой Яницын снял с ее руки грубую, из жесткой шерсти варежку, и так – рука в руке – ехали молча. У них уже все было сказано без слов. Заветное, единственное слово сказали горячие руки.
Веселая, розовая от мороза, смущенная стояла она в кухоньке Яницыных, отогревалась – и оттаивало ее сердце от материнской заботы Марьи Ивановны.
Ног под собой не чуя, летала мать по дому, кормила, угощала, укладывала спать дорогую гостью. Сынок верен себе – унесло уж его в город, говорит: «Важная встреча». Дурень! Рохля! Завтра уедет, а наверно, ничего с ней и не обговорил? Дождалась сына. «Согласна она?» – «О чем вы, мама?» Так и знала! «Ты, сын, о деньгах и расходах не думай. Из твоих сапожницких заработков потихоньку хоромчила: кое-какие покупочки уже сделала…» Смеется сын, а раз смеется, значит, уверен: согласится Аленушка стать его женой.
Днем они проводили Вадима во Владивосток. Напекли на бобовом масле лепешек из сеянки; мать курицу-несушку не пожалела – зарезала, сварила. Дорога не сказать что дальняя, а сосет тревога: там, за «нейтральной зоной», японцы, не сделали бы сыну худа?
Поцеловал мать. Протянул руку Алене:
– До скорого свидания, Елена Дмитриевна!
– До свидания, Вадим Николаевич…
Из окна вагона смотрел то на мать, то на Алену: не обидел никого. «Умник сынок! Женю, женю тебя…»
Две недели прожила Алена у матери Яницына. Марья Ивановна учила ее шить, и они кроили, сшивали, примеряли обновки: в труде постигалось не такое уж простое искусство кройки и шитья. Мать довольнехонька ученицей: мерекает, мерекает! А сама в тревоге непереносной: запропал Вадим…
Алена тоже ждала и недоумевала. Правда, слов сказано не было, но обязались они в чем-то друг перед другом во время поездки. И оскорбилась, но даже и бровью не повела, когда мать получила записочку. С делегацией проехал Вадим мимо дома – в Читу, на выборы в Учредительное собрание Дальнего Востока. «Мама Маша, умница моя, – писал сын, – поясни Аленушке, что я солдат и мне приказала партия. Пусть извинит меня и ждет. Я вас обеих люблю и рвусь к вам».
Яницын в это время дрался с буржуазными депутатами, эсерами, меньшевиками, которые делали все, чтобы не пустить большевиков в новое правительство и не дать им влиять на политику республики.
Результаты выборов в Учредительное собрание: свыше пятидесяти шести процентов голосов – пятнадцать мандатов из двадцати шести! – получили списки кандидатов, выдвинутых большевиками.
Фракция большевиков внесла в собрание декларацию:
«Дальневосточная республика представляется нашей фракции надежным сторожевым постом, охраняющим единую целостность России, и отнюдь не мыслится как территория, подверженная иноземному влиянию…» Ох, не по носу декларация державам «Согласия», как не по носу им пришелся запрос Учредительного собрания к Америке: когда будет прекращена вооруженная интервенция Японией Дальнего Востока? В обращении подчеркивалась ответственность Америки за поддержку и поощрение происков японских интервентов.
Передышка! Это отлично. Но идут зловещие сигналы – во Владивосток стекаются и стекаются белогвардейцы. Похоже, форсирует Япония переворот… ДВР – «красный буфер» – ей кость в горле!..
Глава четвертая
Сергей Петрович оглянулся назад, в прожитое, и ахнул. Уже скоро конец двадцать первого года! Как стремительно летит время. Вот он, воочию зримый бег исторических событий!
Напряженная, суровая жизнь: мы и воины, и организаторы, и пропагандисты, и строители. Казалось, пришли дни труда, созидания, пришел конец затянувшейся на годы гражданской войне.
Японцы эвакуировались из Хабаровска.
Власть взяла в руки Дальневосточная республика.
Таежные воины поставили в угол винтовки, взяли в руки топоры, обозрели хозяева-строители разоренную японцами и атаманами домашность.
И вот снова до самых глухих деревень и починков Приамурской и Приморской тайги долетел звонкий, гневно-тревожный зов боевой трубы. Конец передышке!
Набат народной тревоги! Партия отдала фронту своих сынов.
«Республика в опасности! К оружию, товарищи!»
И за тысячи верст, сквозь дали далекие, через горы, реки, тайгу и метели, через разрушенные войною, стынущие в разрухе сыпнотифозные, голодные города и неподвижные эшелоны, заметенные на путях наносами и сугробами, – оттуда, из сердца России, из Кремля, доходил до народа ободряющий, вселяющий веру в победу голос Ленина.
– Ленин с нами!
– Да здравствует Ленин! – несся, ширился народный клич: снова двинулись из тайги партизаны, а кто был дома – брал винтовку, оставлял жен, детей.
– За власть Советов!
Затишье перед бурей кончилось: Хабаровск вновь подвергся оголтелому вражескому нашествию! Пришлось опять брать в руки винтовку, гранату – отбиваться от семеновцев, каппелевцев, от заплечных дел мастеров, хлынувших по зову Японии из щелей, где их пригревали, – из Маньчжурии, Китая.
Сотнями эшелонов двинулись в поход огрызки белых ратей, отборные волки, не знающие пощады и не ждущие ее для себя. Люди войны. Работники смерти. Заплясали на веревочке самураев недобитыши белой рати – семеновцы, каппелевцы.
Японский генеральный штаб не пожалел мошны государственной – впрыснул жизнь в почти дохлых генералов. Воспрянули духом дитерихсы, Молчановы, Сахаровы – оружием бряцают.
Япония знала: ДВР – «красный буфер», демократический в существе своем и стремящийся к воссоединению с Советской Россией, – и все более и более косилась на молодую, еще не окрепшую Дальневосточную республику. «Красный буфер» грозил сорвать вынашиваемый Японией план отторжения края.
Вопреки клятвам, договорам, обещаниям, японская военщина скликала в район Владивостока белогвардейские силы, подстрекала к выступлению против правительства ДВР.
В мае двадцать первого года белогвардейцы с помощью японцев произвели во Владивостоке переворот, свергли демократическую власть и создали «черный буфер» – Приморское временное правительство, возглавляемое братьями-спекулянтами Меркуловыми.
Беззастенчивая свистопляска оптовых и розничных торговцев родиной.
Остатки разгромленных красными войсками банд Семенова и Каппеля под предлогом «борьбы с хунхузами» вооружаются японским командованием. Ожившая белогвардейщина вопит: «Спасем Россию и цивилизацию!», «В поход на Советскую Россию!» Молебны. Колокольный звон. «На Москву! На Москву!»
Перед наступлением на Хабаровск каппелевцы и семеновцы, стремясь обеспечить тыл и правый фланг, бросили значительные силы на партизан Южного Приморья.
Перевес был на стороне белых; партизаны отступили. Пробирались по глубоко заснеженным диким тропам через скалистые горные хребты Сихотэ-Алиня.
Свыше шестисот верст прошли больные, раненые, обмороженные, истощенные люди. Не хватало пищи, медикаментов, но железные люди шли и шли к Иману и Улахинской долине; с трудом оторвались от преследующего их противника, добрались до своих…
В отряд Лебедева влилась группа партизан, вынужденная под давлением превосходящих сил противника покинуть Южное Приморье.
Борька Сливинский восторгался приморцами, часами слушал их, сгорал от зависти, – уж он-то ушел бы со стуком, показал бы белякам, где раки зимуют!
– Где ты все пропадаешь? Познакомился, поди, хорошо с ребятами, что из Приморья пришагали? Дружбу завел? – ревниво спрашивал Лесников, сдвигая взлохмаченные брови к переносице: привык к тому, что парнишка не отходил от него ни на шаг.
– Познакомился! Парень с Сучана есть боевой – Мишка Носов. Он мне все о своем командире рассказывал. По имени Сергей Лазо. Как он их в бой водил, как они в тайге жили. «Приказал бы мне, – говорит Мишка, – в огонь лезть – полез бы, в воду кинуться – в воду!»
– Лазо? Слыхал. Где он теперь, Лазо-то?
– Помнишь, японцы в апреле выступили, когда мы в Хабаровске были? Лазо тогда во Владивостоке жил. Японцы там тоже выступили. Схватили они командира партизанского Лазо. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Писали, говорит, о нем японцы, что, мол, не волнуйтесь, «Лазо ушел в свои любимые сопки». Да это отвод глаз! К себе в Японию, может, увезли, а может, убили…
– Убили, наверно. Интервентам такой человек, как Лазо, – нож острый. Жаль. Слышал, боевой орел! – сокрушенно качал головой Силантий. – Самую сердцевину враг из нас норовит вырвать, самую живую кровь выпить. Белая гвардия к нам опять с чево пожаловать собирается? Чья, думаешь, чистая работка? Ихняя. Надежду питают, что эти, шкуры наемные, им дорогу пробьют, жар загребут, а они, хозяева, на готовенькое… На беляках-то все, до последней пуговицы, чужое, на буржуйскую деньгу купленное. Не скупятся: и поят, и кормят, и оружием снабжают. С чево так раздобрились-расщедрились? Когтить нашу землю хочется, прибрать ее к рукам. Врут. Подавятся. Ну, а еще что сучанец рассказывал?
Борька увлеченно делился с другом:
– Мишка Носов всю гражданскую войну воюет. Все вдоль и поперек исходил. И по реке Эльдагоу ездил, и на остров Аскольда, на скалу высоченную забирался. А стихов сколько знает! Наверно, тыщу. С ними партизан был, стихи сочинял. Кручина его фамилия. Случилась у них раз с беляками драка. Ранили этого Кручину. Несут его в сопки. Он, простреленный, лежит на носилках из шинели, на груди книжку держит. Завсегда с книжкой был, не расставался. На книге бумага, в руках карандаш, строчит – стих пишет. «Не трясите, дьяволы! – ругается он на носильщиков. – Потом сам не разберу, что нацарапал».
– Эх! – так ударил себя в грудь Силантий, что даже покачнулся. – И таких людей чужак-вражина, острогу ему с зазубриной в спину, под себя подмять хочет? Да не верю! Не верю! Всех собьем!
– Во! Во! Нашел. Стих этого самого простреленного Кручины. Я записал от сучанца! – взволнованно завопил Борька Сливинский. – Прочитать, дяденька Силантий? – спросил он, вынимая бумажку из кармана.
– Давай читай, не прохлаждайся…
Борька рванул белесый чуб и повел на высокой ноте:
В долине средь сопок косматых,
Где плещет холодный Сучан,
Родные покинувши хаты,
Раскинулся стан партизан.
Посбавим охотку хвататься
За нашу народную власть.
Должны для себя постараться
И разную вычистить грязь.
Играть не намерены в прятки,
Свободу пришли защищать!
Предателей – белых остатки —
С русской земли посметать!
– Вот это да! Хороший стих! – волновался Силантий. Цепкая память его уже ухватила отдельные строфы: —
Играть не намерены в прятки,
Свободу пришли защищать!
Предателей – белых остатки —
С русской земли посметать!..
В самый раз для нас написано. Ты, Борька, нашим партизанам этот стих дай выучить…
Глава пятая
Белогвардейские части, обеспечив тыл, двинулись по направлению к Хабаровску. Японцы и здесь помогали наймитам, провозя по «нейтральной зоне», под охраной штыков своих солдат, вооружение, боезапасы белых. Доставили им три замаскированных сеном броневика. Корпус генерала Молчанова внезапным ударом смял, опрокинул малочисленные, плохо вооруженные заслоны народоармейцев.
Смятение. Сумятица. Отступление, переходящее в бегство. Сказалась незначительность сил Народно-Революционной армии, слабая подготовка ее частей, их неполное укомплектование.
Белые отправили в поход отлично вооруженную двенадцатитысячную армию, в которой одних офицеров было тридцать пять процентов! Озлобленный, сильный враг укрепился ныне в Хабаровске.
Приказ командующего войсками фронта Степана Серышева частям Народно-Революционной армии оставить Хабаровск и перейти на левый берег Амура остановил деморализацию красных частей, способствовал укреплению морально-политического духа бойцов.
Значительную роль сыграл и планомерный, организованный отвод войск к станции Ин. Новое боевое столкновение с белыми, в азарте предпринявшими стремительную атаку на инские позиции Народно-Революционной армии, закончилось успешно для народоармейцев. Белогвардейцы получили сокрушительный отпор, потеряли свыше тысячи двухсот человек убитыми, ранеными и взятыми в плен.
Войска белых откатились к разъезду Ольгохта и станции Волочаевка. Попытки белогвардейцев взять реванш не увенчались успехом: военная инициатива перешла в руки красных.
Белогвардейцы лихорадочно начинают укреплять Волочаевку, стремясь создать могучий и надежный опорный форпост для наступления на войска ДВР.
– Бориска! – мягко обратился Сергей Петрович к Борьке, который, как всегда, не отходил от Лесникова. – Мне надо поговорить с Силантием Никодимычем.
Борька исчез.
– Чего такое, Сергей Петрович? – обеспокоенно осведомился Силантий. – Об чем разговор?
– Вот что, Силантий Никодимыч! Поступило распоряжение о слиянии партизанских отрядов с регулярными частями. Это делается по предложению Серышева.
– Серышев? Самого Серышева видел, Сергей Петрович? – уважительно протянул Силантий. – Ну, каков он? Обстоятельный? Народ его здорово хвалит. За ним, говорят, как за каменной стеной – не пропадешь!
– На меня он произвел очень хорошее впечатление. Человек простой, по-видимому, энергичный, волевой. Ясная, четкая мысль, хорошая, убедительная речь. Человек большой культуры, талантливый, незаурядный полководец. Он поделился планами на ближайшее будущее. Дни нам предстоят решающие. Серышев изучает позиции белых: предстоит грандиозное по своему историческому значению сражение. Позиции белых более выгодны, чем наши. В их руках находится удобная гряда сопок, во главе с господствующей возвышенностью – сопкой Июнь-Карань. Вышина ее, пожалуй, не меньше сорока сажен. Они могут с нее просматривать и простреливать огромные пространства.
Теперь дальше: они держат район, который начинается от деревни Волочаевки и до берега Амура, включая деревню Нижнеспасскую. Вам хорошо известны эти места. Вы представляете фронт предстоящих действий? Ведь это составит свыше двадцати верст. Сейчас белогвардейцы создают мощные укрепления – хотят полностью обезопасить себя.
– Значит, подеремся! – сказал Силантий.
– Чтобы хорошо драться, надо быть подготовленным полностью, – заметил Лебедев. – Мы не прошли настоящей военной подготовки. Придется провести разъяснительную работу среди партизан. У нас есть еще такие, которые при виде кокарды и ромба на народоармейцах приходят в ярость: боятся возврата к старому. «Даешь красноармейскую звезду!» – и баста. Разъясняй им по-простому: форма продиктована жизнью, внешними обстоятельствами, а существенной разницы между народоармейцами и красноармейцами нет.
Лесников в ответ нарочито крепко и ядовито крякнул, но промолчал. Сергею Петровичу виднее, он ученее, больше понимает, а сам Силантий тоже опасливо и недоверчиво косится на кокарду и ромб народоармейцев.
– Вам, Силантий Никодимович, Семену и Ване Дробову придется заниматься вплотную…
– Аленушка с нами? – осторожно спросил Лесников.
– С нами, конечно. А как же иначе? Муженек-то ее мне прислал весточку: там вовсю готовятся. А с Аленушкой уж дошагаем до конца. Пойдет с нами, с товарищам: меньше будет о Вадиме волноваться. Как вы занимаетесь в госпитале?
– Учат, учат нас, – ответил Лесников. – Сейчас перевязками головы занимаемся. Я кое-как кумекаю, а она превзойдет, ежели уж взялась…
Партизанский отряд Лебедева вливался в армейский полк. Поднялась на дыбы партизанская вольница! Как? Разлучать? Вместе дрались, умирали, пили-ели в обнимку, сжились посильнее кровных братьев, а тут разбивают партизанское содружество! Шум. Гам. Несогласие.
– Даешь партизан в одно подразделение!
– Даешь партизанские роты! Вместе кровь проливали, последнюю понюшку табаку делили!
Вышел к ним командир армейский разъяснить – чуть на куски его не разорвали.
– Братва! Да это офицер белый!
– Ребята! В какой оборот мы влипли! Голимый офицеришка!..
И впрямь – галифе широченное из тонкого малинового сукна. Золотые лампасы. Офицерский богатый полушубок. Полковничья папаха из серой мелкой мерлушки.
Партизаны с горячки осмотрели армейского командира с макушки до пяток, – заворачивают оглобли.
– Не пойдем! Обман!
– За что, братва, кровь проливали? Чтобы офицерье нами командовало?
– За что боролись, братцы?..
– Факт – офицеришка!..
Командир стоит, улыбается, руку поднял – слова просит. Подоспел Лебедев, устыдил партизан:
– Командир – потомственный сучанский шахтер!
Пояснил Сергей Петрович: обмундирование на нем трофейное. Когда разгромили Колчака, победителям достались склады с военным имуществом, была и офицерская амуниция. В жестоких боях и походах народоармейцы пооборвались, вот и воспользовались трофеями.
Пошли партизаны с оглядкой в армейские подразделения. Скоро успокоились: всё свой простой народ.
Началась суровая военная учеба, длительная подготовка к решающему штурму Волочаевки…
Хлебнули горюшка! Населенных пунктов поблизости не было; приходилось бойцам ночевать под открытым небом, в сугробах, в стужу; подбросят под бок тальнику, камыша или старой, прошлогодней травы – вот и подстилка! Занимались учебой под плач и хохот зимней вьюги. Холодно. Голодно. Одежонка? Да что говорить! Слабо одеты, поизносились-пообтрепались в тайге. На ином вместо шапки тряпье накручено – чисто гнездо грачиное! Кто в ичигах с соломой, кто в опорках с портянками, а кто поверх ботинок ноги мешковиной обернул и проволокой прикрутил. Народоармейцы тоже не лучше одеты. Всего недостача! А духом никто не падал! И с винтовкою десятки раз выделывали положенные артикулы, и в снегу сыпучем ползали, и с криком штурмовали сопки, готовились:
– Даешь Волочаевку! Ура-а!..
Часами стреляли в цель; кололи штыками; рубили шашками; врезались саперными лопатками в глубокие снега; учились ползать по-пластунски. До седьмого пота усердствовали партизаны; сбрасывали с себя, как шкурку отжившую, былую партизанскую бесшабашную лихость, ненужное ухарство – овладевали точными воинскими знаниями, навыками. Так приказала Родина!
Правда, уже очевидно: проврался генерал Молчанов со своей неумной угрозой – идти на Москву крестовым походом. Правда, уже проваливалась генеральская похвальба:
– К пасхе будем на Урале!
Беснуется, ярится Молчанов: хочется хапуге оправдать доверие заокеанских заимодавцев – продвинуться вперед, на запад. Партизаны теснят незадачливого генерала: штыками, саблями, пиками подкалывают.
Особо зол генерал на счастливого в воинских предприятиях противника своего – начальника Тунгусской группы партизан Ивана Шевчука. Чертов грузчик, деревня деревней, никакого военного образования, а сколько раз предводимые им партизаны обкладывали молчановцев, как медведя в берлоге, сколько раз били и трепали отборных генеральских молодчиков!
Генерал вскипал гневом:
– Разбейте партизан! Предоставьте живым или мертвым неуловимого Шевчука! Казны не пожалею!
В погоню, шашками машут, а его уже след простыл. Летит Молчанову депеша – в новом месте побил-положил отряд Ивана Шевчука генеральских воинов.
Думал-думал Молчанов и удумал: «Куплю Ивана Шевчука!» Все, мол, на белом свете продается-покупается. В конце января двадцать второго года заперся генерал в кабинете. Пишет собственноручно послание, исполненное лести и униженных зазывов:
«Начальнику Тунгусской группы, гражданину Шевчуку Ивану Павловичу.
Я, генерал Молчанов, преклонно обращаюсь к вам с честью патриота русского народа и государства. И не только я, все, кто здраво мыслит, кто хочет сохранить русское государство, все сожалеют, что вы, хороший, храбрый полководец, оказались на другой стороне. Вы, Иван Павлович, убедитесь, что вы на стороне, которая хочет растерзать русское государство. Вы свою судьбу и талант отдали жидам. Но вы, гр. Шевчук, есть русский, вы же любимец русской армии.
Я желаю внушить вам здравый смысл, прошу разобраться и понять его. Я считаю, что мы с вами боремся за одно общее дело, за дело спасти русское государство. Я прошу прекратить между нашими частями военные действия. Я вам обещаю командовать почетным корпусом нашей доблестной русской армии. Прошу не задерживаться, вступить со мной в разговоры.
С наилучшими пожеланиями к Вам
Генерал Молчанов»
Дошло письмо до Ивана Шевчука, бывшего грузчика, организатора и командира отряда хабаровских грузчиков, славно воевавших на Уссурийском фронте против чехословацких и японских интервентов, бесстрашного командира партизанского отряда на Тунгуске, в дни хозяйничанья в Хабаровске атамана Калмыкова.
Не ждал Шевчук генеральского соблазнительного письма. Развернул с недоумением, прочел с неодобрением, плюнул с гневом. «Вот гад ползучий! „…командовать почетным корпусом…“
Дешево покупаешь, военный коммерсант! Под моим командованием люди стальной закалки – орлы боевые, патриоты! Высок мой почет – биться и, если надо, умереть с ними во имя России, во имя народа!»
Сильная рука человека богатырского, атлетического телосложения, рука грузчика, воина, военачальника водила по бумаге перо.
Шевчук останавливался, думал, шевелил небольшими, чуть выпуклыми губами, хмурил неширокую темную полоску бровей. Обветренное мужественное лицо партизанского командира было хмуро и озабоченно. Внимательный взгляд сверлил лежащую на столе бумагу.
Чертыхнулся! Нестерпимо хотелось ответить генералу без церемоний, на языке грузчика. Но Шевчук сдержал себя, смирил. Вот задача, черт бы его подрал! Лучше пять раз в атаку сходить, врукопашную схватиться!
Прославленный партизан, за голову которого Калмыков в свое время сулил золотые горы, перечитал первые фразы ответного послания генералу Молчанову.
