Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)
Глава шестая
Вольничали, озоровали иногда молодые партизаны. Особенно когда отряд располагался в деревне на ночлег: то курчонка, утенка сгребут, на костре поджарят, то тряпку или полотенце стащат – чистить до блеска, как любил командир, походную винтовочку.
Узнал как-то о таком деле Сергей Петрович и так распалился, аж жар от него пошел.
– Кто мы такие с вами? – спрашивает он выстроившихся по его приказу партизан. И сам отвечает: – Красные партизаны! За что на смерть идем? За власть народную, за счастье трудового люда! Кто, рискуя жизнью, нас прятал? Кто предупреждал об опасности? Народ! Крестьяне! А чем им отплатили воришки? Черной неблагодарностью. Век вор куренком сыт будет? Нет. А у крестьянки обида на нас долго будет жить. Деревня косо станет смотреть: «Это не красные партизаны, а грабители». Стыдно мне! Моргаю глазами в ответ на жалобы. Мой первый и последний сказ: воров в отряде не потерплю! Жалоба – и вопрос решен: прочь из отряда! На все четыре стороны!
Слово Лебедева – закон. Присмирели рукосуи.
В отряде славно прижился пришлый из Сучана рабочий паренек Илька Шерстобитов. Белый каратель генерал и интервенты потрепали сучанских партизан: отряд отступил, рассыпался по тайге в поисках спасения. У Ильи на Корфовской был дядя. Он к нему и притопал за сотни верст. Дядя был связан с партизанами и переправил Илью в отряд Лебедева.
В драной рубашке пришел Шерстобитов с Сучана, а листовочку-воззвание сохранил. О мести генералу мечтал за разгром партизан и гонения!
Приамурцам понятны и близки призывы сучанцев.
– Прочти-ка, дружище, воззвание.
«Всем, всем, всем!
Пламя революционного восстания рабочих и крестьян охватило все селения Сучана. Вот уже неделя, как восставшие против белогвардейцев и интервенции красные партизаны выдерживают бешеный напор банды генерала Смирнова. Бандиты расстреливают и порют раскаленными на огне шомполами крестьян и рабочих. Мы восстали потому, что страстно хотим помочь нашей Советской стране свергнуть палача Колчака, восстановить Советскую власть в Сибири и на Дальнем Востоке и прогнать интервентов. Помогите нам! Организуйте партизанские отряды, идите в бой с нашим вековечным врагом! Поддержите нас! Да здравствуют Советы! Долой палачей! Ни пяди не уступайте завоеваний революции.
Сучанские партизаны»
Читает, не ленится Илья. Парень артельный, душа нараспашку, песни петь мастак. Грудь широкая, голос как труба иерихонская.
Соберутся вечером партизаны, сучанскую боевую песню поют. Голоса Семена и Ильки красивые, сильные, как колокола с малиновым звоном, гудят:
Колчакам-наглецам отомстим,
За крестьянску обиду и честь:
Красно знамя свое не дадим
И за правду хотим умереть.
Собирайтесь на сопках, борцы,
Зажигайте вы ночью костры:
Пусть дрожат палачи-наглецы
Перед нашим налетом, орлы!
Завывает тайфун у морских берегов,
А на сопках орлам веселей:
Для мирских палачей, пауков и воров
Мы готовим погибель черней!
Хорошо Илька пел, да только где сел! Взбрела парню дурь в голову. Знал – Сергей Петрович ценит его за геройские дела, за то, что никакой работой в отряде не брезговал: дрова рубить? – рубит; кашеварить? – пожалуйста; в засаду идти? – с великим удовольствием! Главное его дело – винтовка! Соколиный глаз у парня.
– У тебя, Илька, – смеется Сергей Петрович, – глаза посильнее совершенного оптического прибора!
Испытывали Илью с винтовкой во всяких положениях: стоя – бьет в цель без промаха; сидя – бьет; лежа – бьет; на боку – бьет! Будто не целится, а так, играючись, чуть примерит глазом – и цель пристреляна! За боевые заслуги уважали Илью, и Лебедев им дорожил. Похвастался Илья: «Украду у бабы, мне командир ничего не сделает!»
Сказано – сделано. Спер у бабы полотенце – она его у сундука сцапала. Слезы, крик. Узнал командир.
Собрал отряд.
– Вор Илья Шерстобитов, три шага вперед! Раз, два, три!
Вышел Илька, голову повесил: дело по-серьезному оборачивается.
Доложил Лебедев отряду про его провинность.
– Собирайте вещи, Илья Шерстобитов. Через десять минут чтобы вами и не пахло в лагере!
Взвыл Илька, объясняет: шутил, мол!
– Поганая овца стадо портит, – отрезал командир. – Идите, Шерстобитов. У нас дороги разные. Нам не до шуток.
Молодые партизаны любили Ильку за веселый нрав, чуб шоколадный в кольцах, за улыбку до ушей, сердце широкое – рубаху снимет для товарищества.
Пошли парни к командиру. Лебедев слушал их хмуро.
– Нам не до шуток! Поймите, ребята…
Запальчивый Володька Игнатов захотел мудрость житейскую Лебедеву показать, прервал его на полуслове:
– Мы в заступу за дружка Ильку пришли. Не дело это… гнать. Надо так гнуть, товарищ командир, чтоб гнулось, а не ломалось. С вашими методами весь отряд поразогнать можно… – Сказал так Володька – и руки в брюки, приосанился: знай наших, умных!
Тяжело посмотрел командир на паренька.
– Да, Игнатов, – угрюмо сказал он, – вижу я, ты только с виду орел, а умом пока тетеря. В заступу за друга? Дружба крепка не лестью, а правдой и честью. Если ты настоящий друг, пойди и скажи Илье Шерстобитову: «Ты сделал подлое, нечестное дело – уронил партизан в глазах людей, приютивших и обогревших отряд…» Друг! Не тот друг, кто медом мажет, а кто матку-истину в глаза скажет…
Такую парку устроил Лебедев парню – взмок Володька, взмолился: отпустите душу на покаяние…
Не простил командир Ильку Шерстобитова: дисциплина в отряде – святое дело. С тех пор молодые партизаны говорили:
– Лучше свое отдам, а чужого не трону…
Сергей Петрович – голова! Оказался и умен, и хитер, и сообразителен. В воинском деле его не обведешь – соображал, как ученый военный генерал. И никто не знал в это время, что Лебедев ждал комиссара с тревогой, – тот был в Хабаровске для связи с подпольщиками. Одобрит или ругнет за Ильку? Яницын, как и все в отряде, ценил безотказную Илькину выносливость. В другой раз и Лебедев простил бы, но в таком деле, как крестьянская обида, слабины давать нельзя. «Гнуть, чтоб гнулось», – вспомнил он. Задержался Вадим, и начинает душить тревога… Шумят что-то? Вадим!
Комиссар потемнел, узнав об Илькином проступке:
– Дурную траву из поля вон!..
К весне вызвали Яницына на совещание партизанского актива. С легким сердцем благословил Лебедев друга в путь:
– Устанавливай связи. Перенимай опыт борьбы. Хватит нам партизанничать вслепую…
В тайге-глухомани, в охотничьем зимовье – подальше от греха! – набилось семьдесят шесть человек! И все ребята бывалые – оторви глаз да ухо, уже прославленные по краю воины-партизаны, не раз беспощадно чихвостившие врага.
За головы некоторых, – как ни скуп был крохобор Ванька Каин, а тут расщедрился, – большие деньги сулил. Да шиш с ним! Честный человек не позарится на такие распоследние деньги, а его легавые-ищейки за город и нос высунуть боялись.
Зимовье охотничье тесное, впритирочку, но рад, горд, весел партизанский неприхотливый народ: своя братва, вольнолюбивая, непокоренная! Шутка ли! Каинствует недалеко, в городе, Калмыков и его распроклятая банда, а тут партизанский актив! Бородачи родные – рабочие из арсенала, из Амурской флотилии, грузчики, учителя, горожане и крестьяне, – согнали их с насиженных мест, шею крутили, в ярмо впрягали. Не покорились! Знакомцев нашли, кто и друзей, – разговоры, а то и песня вспыхнет, как огонь в ночи. А шуму! А гаму! Объятия. Поцелуи. Только тот поймет их радость, воодушевление, восторг, кто был под замком или пятой врага и вышел на свободу.
В отряд вернулся Вадим Николаевич окрыленный: кончились дни одиночества, неуверенности! Большевики руководят партизанским движением края, – избран революционный штаб, который и будет координировать ранее разрозненные, а потому зачастую и безрезультатные действия отрядов.
По возвращении в отряд Вадим подробно и обстоятельно рассказал партизанам о совещании актива, о том, какие были поставлены задачи.
Борьба за восстановление Советов!
Мобилизация масс на борьбу с интервенцией и белогвардейщиной!
– Ого! Революционный штаб, – значит, вслепую, как кутята, больше ходить не будем! – говорил Лесников.
– Мотайте на ус, ребята, – вторил ему Иван Дробов, – партизанской стихии и разболтанности амба!..
Довольнёшенький, гоголем зашагал по землянкам Лебедев: побратим выскочил с актива начиненный горючим, как бомба. Держись, партизанская вольница!
И первым делом комиссар чин чинарем провел переизбрание «политотдела». Комиссаром единогласно утвердили Яницына, а он не поскупился – отобрал для политической работы в отряде самых умных, отважных и веселых ребят. Остроглазый не терпел компанейщины, бестолочи, и каждый из политотдельцев нес определенные обязанности.
В командирскую землянку, где жил и комиссар, по вечерам охотно собирались партизаны: послушать беседу, обзор международных и внутренних дел, помочь писать прокламации, листовки, обращения к населению города и деревни.
Яницын не зря провел два дня среди партизан других отрядов: появились нововведения. Построили хлебопекарню, подобрались желающие работать в пошивочной мастерской. С особой охотой и прибаутками учились ребята отливать пули и делать самодельные гранаты «ОП» – особые партизанские. Послали второе подметное письмо Ваньке Калмыкову и его опричникам. Круто замесили! Молодые партизаны заскорузлыми, непривычными к перу руками письмо на память переписывали, – от усердия язык на сторону. Хохот не смолкал.
– Дай письмо прочитать, Вася, – попросила Алена.
Но он отмахнулся, сказал:
– Тебе читать ни к чему: там мужской разговор…
Все радует, все веселит партизан. Лебедев читал как-то – и запомнили партизаны, повторяют хором:
Рать поднимается —
Неисчислимая!
Сила в ней скажется —
Несокрушимая!
Одно дело, когда горстка, чуть что – и к ногтю, а другое дело – рать!
Не все, конечно, в отряде шло как вприсядочку, бывали воинские нестерпимо тяжкие неудачи, потери друзей, были гонения, срывы, еще донимал голод. Но грело сознание, что близится срок и скажется несокрушимая сила поднимающейся рати.
Летом партизаны отряда Лебедева сделали несколько удачных налетов на железную дорогу, – летели мосты, под откос с грохотом валились, перевертывались, разлетались на куски вагоны, дыбились паровозы!
Калмыков снарядил карательный отряд – наказать, уничтожить партизан, снести с лица земли!
В течение трех недель уходили партизаны от карателей – измотали преследователей, замели следы. Оторвались от погони с трудом: уже иссякли патроны, на исходе питание, истощены люди.
Решил Лебедев делать передышку – ниже Хабаровска, около Амурской протоки. А тут вновь тяжкая хворь привязалась ко многим.
– Перемрут люди, как мухи осенью, если срочно не добудем медикаментов, – говорил фельдшер.
В отряде к тому времени и фельдшер был.
Что делать? Семен Бессмертный в отлучке. Василь Смирнов болен, в бреду. Иван Дробов в разведке. Лесников на охоте: есть-то надо! Ехать некому.
Пришла Алена Смирнова к командиру отряда:
– Посылайте меня, Сергей Петрович!
А стояла задача: вверх, против сильного течения Амура, добраться до Хабаровска – там в условленном месте товарищи ждали.
– Не годишься ты, Аленушка, – отвечает ей он.
– Эх, Сергей Петрович! – отвечает она ему. – Это рожь и пшеница годом родится, а добрый человек всегда пригодится. Поеду. А вы тут за Василем моим присматривайте. Он в себя пришел, только очень слаб…
– Трудно будет, Аленушка, засады везде, патрули белогвардейские. Нарвешься – беды не минуешь.
– Ведь позарез надо? – спрашивает она.
– Надо! – отвечает он ей.
– Значит, еду…
Словно качнуло Сергея Петровича. Положил он ей руки на плечи, притянул к себе, поцеловал.
– Едешь…
Не сказал ей Лебедев – лишнего знать партизану не надо, когда едет он в город, наводненный врагом, – что Яницын в Хабаровске устанавливает связи, добывает оружие и медикаменты. «Вадим выручит, укроет Алену, если это потребуется, – подумал командир, – тем более что положение действительно тяжкое. Ехать некому…»
И тронулась Алена в путь на легкой, верткой лодочке – оморочке. Лодчонка из бересты, утлая, идет под ее веслом упруго, как добрая лошадка, хоть и против течения. Руки у Смирновой сильные, неутомимые. Добралась до указанного места благополучно, укрылась в тальниках. Ждет-пождет – нет никого. Час прошел, второй, третий. Смеркалось, а потом ночь теплая упала. Благо летом каждый кустик ночевать пустит. А что дальше делать? Обратно пускаться? Лебедев не приказывал в город одной ходить. Нечего ей там делать. Слышит – кто-то шагает осторожно и «Во саду ли, в огороде…» напевает. Свой! Свой! Откликнулась она: «А мы просо сеяли», – как велел товарищ командир.
Вышла из тальника. Ночь лунная, светлая. Батюшки-светы! Да это сам товарищ комиссар! Все ночные страхи покинули ее: сам Вадим Николаевич!
– Вы?! Другого не нашли? – возмущенно сказал Яницын. – Женщину послать на такое опасное дело!
– Некому больше, – смиренно ответствовала Алена. – Все – кои на ногах стоят – при деле: в разведке, рыбачат, вниз по Амуру, к гольдам, уехали – раздобыться хоть юколой, – припухаем сильно, да еще болезнь косит.
Он взял себя в руки, тренированная воля, изменившая при виде Алены, привела его в равновесие.
– Сегодня у нас все сорвалось, Елена Дмитриевна, – сказал он. – Пойдем к нам, переночуем, а завтра… смотря по обстоятельствам. Амур и Уссури около Хабаровска кишмя-кишат дозорами, так и ощетинились здесь калмыковцы – шныряют с утра до вечера. У меня два мешка медикаментов, не рискнул их сюда нести – можно нарваться на засаду.
Хабаровск еще не спал: в окнах горел свет, раздавались голоса – все приглушенно, невесело. Шли спокойно, но не ведала Алена, как сторожко шел ее спутник, как искал он путей, чтобы охранить, вызволить ее в случае провала, опасности.
Мать, Марья Ивановна, не спала, вскинулась в тревоге:
– Случилось что, сынок? Белешенький весь!..
После огромного напряжения, которое владело им во время долгого пути, нервы сдали, и Вадим признался:
– Боялся, мама, такого страха в жизни не знал.
Мать-жалейка во все глаза глядела на женщину, которую привел сын: знала – за себя он не испугался бы, привык; значит, из-за нее такой испуг?
Алена валилась с ног от усталости, от пережитых волнений – платок снять не было сил.
Мать подошла к ней, сняла платок, оправила примявшиеся под ним золотые волосы, всмотрелась внимательно.
– Очумели там, что ли? – возмутилась. – Такую красавицу черту в пасть послали! Мужиков не нашли? Сиди, родимая, сиди, доченька! Я тебя накормлю-напою – отойдешь от устали. Спит она совсем. Вадимка, раздувай самовар, а я яишенку смастерю, покормим – и в постель. Помыть бы ее – волосы все слиплись. Где и водится такая красота? Нешто партизанка?
Материнское чуткое ухо вслушивалось: и нежность, и гордость, и любовь в тихом голосе сына:
– Из нашего отряда. Я тебе о ней говорил – Алена Смирнова. Жена Василя, которого я к тебе присылал…
– Жена Василя? Ахти-мнешеньки! Вот не подумала бы. Разве она ему пара? Раскрасавица, доченька…
Утром он хватился их – ни матери, ни Алены дома не было. А вскоре пришли. Оказывается, спозаранок слетали на Корсаковскую, в городскую баню помыться. Раскраснелись обе. У матери щеки, как два красных яблока, горят.
Алена платок бумажный с головы сняла, и рассыпались по плечам уже подросшие волосы, которые так безжалостно зимой товарищ командир обкорнал. Черные глаза так и сверкают. Расшалилась Алена. Мать голубую широкую ленту принесла и вокруг ее головы повязала, чтобы не трепались волосы почем зря, а она к зеркалу кинулась – на себя смотрит. Вот какая вольница в ней проснулась под материнской нежной опекой. И мать-то, мать! Квохчет вокруг нее – и о сыне забыла! Доченька да доченька!
За три дня, что Алена у Яницыных прожила, – никак к берегу нельзя было прорваться, шевелились там, как черви, калмыковцы, проверяли приходящие пароходы, останавливали катера, лодки, – Марья Ивановна как оглашенная крутилась около партизанки: шила ей два новых платьица. Ситец еще николаевский – синяя с белой клетки и голубенький пестрый, – как нельзя лучше шли к белому лицу гостьи. И вдруг оробела, притихла при Вадиме Алена, опять недружелюбна, суха. И он оскорбился, обиделся, старался уйти с глаз, когда был дома.
– Чего это вы не поделили? – напрямик спросила мать. Кидаетесь друг от друга как черт от ладана.
– Не знаю почему, мама, но она давно меня невзлюбила, – признался нехотя сын. – Как будто и не обижал я ее. Чуть к ней – она сейчас же ощетинится, как испуганный ежик…
– Чудно… – протянула мать. – А ране как?
– Она вообще человек застенчивый, даже диковатый, но вначале держалась ровно. Может, мужа боится – он у нее с характером.
– А с чего серчать стала? – допытывалась мать.
– Я ее летом, еще при Советах, встретил в Хабаровске и сразу заметил перемену, но не пойму, в чем дело…
– Любишь ее? – неосторожно спросила мать.
Сын не ответил, вспыхнул, вышел из кухни.
Мать даже слезу уронила: «И чего полезла с расспросами? Будто не вижу сама: он за нее голову под топор положит – не задумается. Еще бы! Родит же земля таких красавиц. И умница, и добрая. Всем взяла… Василя жена… Невезучий ты, Вадька!..»
Нарядила мать Алену в новое голубое платье, глаз оторвать не может: наряд-то и красоту красит, а то в темненьком платьишке будто старуха ай монахиня. До чего похорошела доченька!
Успокоились охранники на берегу, и вечерком Вадим стаскал в тальник, в укромное место, мешки с медикаментами. Рабочие арсенала уже положили туда несколько винтовок и слитки свинца – отливать пули.
Мать, Марья Ивановна, плакала, суетилась, провожала доченьку: знала уж, что выросла без материнской ласки, и голубила полюбившуюся ей Алену. Сыну того не наговаривала, что ей советовала:
– Стерегись, Аленушка! Не дай бог худа!..
Они шли по хабаровским улицам молча. В нем все кричало от тоски и страха: не попалась бы в лапы врагу! Тогда и ее и себя – пуля за пулей! А она тоже помалкивала, что-то свое думала.
– Не боитесь? – спросил он.
– С вами иду – даже и думки нет бояться, – удивленно ответила она. – Кабы одна, а то с вами.
И странно: у него прошел страх, и не думал уже о пуле, шагал смело. Впереди зазвучали голоса.
– Позвольте вас взять под руку, – сказал Вадим, – мы – влюбленная, гуляющая по берегу пара…
И, как в холодную воду прыгнул, спросил:
– Елена Дмитриевна, за что вы меня не любите? В тот раз чужим человеком обозвали, в отряде сторо́нитесь, разговариваете как по принуждению… сухо, сквозь зубы…
– А как я должна вас звать-величать? – насмешливо спросила Алена. – Ай вы мне свой человек? Чужой, конечно… Я же вас не упрекаю ни в чем…
– А в чем вы меня можете упрекать? – изумился Яницын. – Я к вам всегда со всей душой…
– Ну, с душой-то вы не ко мне… – хмуро ответила она.
– Ничего не понимаю. А к кому же? – растерялся от ее неприязненно-вызывающего тона Яницын.
– Ну, к этой… вашей… – неловко мялась Алена.
– К кому? Аленушка, к кому?
– К этой… комиссарше… с которой вы на утесе сидели, а потом под ручку шли с собрания…
– Какая же она… моя? – изумился Вадим. – Она со мной в одной партии была, это верно, но почему моя? Вы что-то путаете, Елена Дмитриевна…
И он рассказал о гибели Александры Петровны. Она слушала молча, потом порывисто прижала руки к груди.
– Простите меня, Вадим Николаевич! И что мне в голову взбрело? Мы с дядей Силашей в сад пришли на Амур посмотреть с кручи, а вы там сидите… И на собрании она вас позвала… я и рассудила по-простецкому, по-бабьи. Виновата я…
– Больше не будете меня обижать?
Она отстранилась от него, замолчала, так и до лодки, укрытой в тальниках, дошли. Там уже поджидали двое подпольщиков. Они помогли протащить лодку вдоль длинной песчаной косы и спустили ее на воду.
– В путь, Алена Дмитриевна! И не пугайтесь, если услышите перестрелку на берегу: мы будем следить за вами и, если возникнет надобность, откроем стрельбу, чтобы отвлечь внимание на себя. Нам-то уйти здесь проще простого. – Он осмелился и поцеловал ее дрогнувшую руку. – Передайте Сергею Петровичу, что доктор Криворучко томится в тюрьме, что добывать медикаменты и оружие трудно…
Отправилась Алена в обратный путь на большой лодке, набитой до краев. Вниз по течению едет, а плывет лодка тяжело и грузно. Нажимает на весла женщина изо всей силы.
Уже почти проехала Хабаровск. Ох, минула, кажется, гиблые места? И вдруг около самого борта лодки ударил мощный сноп света. Прожектор!
Луч мечется из одного конца реки в другой, прощупывает все кругом. Съежилась Алена вся и не дышит. Попадет свет на ее лодку – и прости-прощай други-товарищи! Сама сгибнет, и отряд пропал. Ах, умирать ей вот как неохота!
Пока он, проклятущий, метался из стороны в сторону, она потихоньку лодку к берегу подгребла и притаилась в кустах прибрежных. А ехать-то надо: не до свету же сидеть; тогда и вовсе не выкарабкаешься…
Только тронулась в путь, а он, окаянный, опять щупальца свои распустил и забегал, запрыгал. Сколько раз сердце ёкало: рядом бегает свет, еще секунда – и зальет ее с головы до ног, и будет она видна, как самовар на подносе. На весла налегает, мокрая вся; уйти, проскочить бы…
Новая беда на вороту повисла: слышит – впереди ее тарахтит мотор. Сторожевой катер мчится ей навстречу на всех своих бензиновых парах. Куда и метнуться, не знает Алена. Впереди смерть и кругом смерть. А ночь темная-темная. И вот видит: упал на встречный катер луч прожектора – летит он, пофыркивает, весь светом залитый. Ну, конец! Пошлют рыбку ловить!
Алена в темноте, вот тут, рядом с ним, видит все, а людей на катере-то, когда они внезапно из темени черной попали в яркий свет, ослепило. Рядышком, бок о бок, прошла тарахтящая посудина около изрядно струхнувшей партизанки. Скороходный катер. «Эх, – думает Алена, – кому за тыном окоченеть, того в воде не утопишь!» И давай бог ноги. Гребла так, что уключины пели. Посмеивалась: «Тело довезу, а за душу не ручаюсь». Гребла так, что руки в кровь стерла. Семьдесят человек лежат в отряде вповалку, помощи ждут. К рассвету была она у своих. Седую прядь волос в ту ночь схватила. Памятка.
