Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)
Сидевший впереди с хлыстом в руках возница в длинном черном тулупе стегнул лошадь и весело пошутил:
– Каюк, крышка тебе, комиссарик!
Конвоиры подхватили охотно:
– На постоянный постой! На вечную квартерку!
– В «вагон смерти»!
Возница щелкнул хлыстом.
Озноб прошел по спине Семена. Он слышал рассказы об ужасах, творимых колмыковцами в этом вагоне. «Кончено, оттуда никто не выходил живым!»
Семен опять впал в тяжкое забытье. Очнулся он уже на полу вагона, куда бросили его, раскачав на руках, сопровождавшие казаки. Вот он в проклятом месте, в «вагоне смерти» палача Калмыкова, стоявшем в одном из железнодорожных тупиков, недалеко от хабаровского вокзала.
С трудом приоткрыл Семен опухшие веки: в вагоне темно и глухо, как в сырой могиле.
Семен простонал, пытаясь подняться на ноги; чьи-то теплые руки подхватили его и помогли встать.
– Что, товарищ, плохо вам? – услышал он участливый голос. – Не можете стоять?
– Ничего, сдюжу! – упрямо превозмогая огненную боль в поруганном врагами, истерзанном теле, ответил Семен, пошатываясь на ослабевших от побоев и голода ногах.
– Поесть бы, хоть кусочек хлебушка. Трое суток крошки во рту не было! – жалобно вырвалась у него конфузливая просьба, обращенная в темноту, к смутно чернеющему перед ним человеческому силуэту. Это был вопль о пище его большого изголодавшегося тела.
Человек молча нырнул в темноту, порылся в углу и сунул Семену краюху черного черствого хлеба.
– Ваше счастье. Когда меня забирали, жена догадалась сунуть мешочек с хлебом. Как знала, припасла заранее, а то здесь есть не дают: обреченные, к чему их кормить? Рассуждают по-хозяйски…
Размеренный голос человека, его дружеские интонации успокоили смятенную душу Семена. Он глубоко, по-ребячьи вздохнул и, уплетая за обе щеки хлеб, быстро покончил с изрядной краюхой.
Через несколько минут Семен крепко спал. Не слышал ни нестерпимого дерганья под ногтями, ни ядовитого жжения ожогов. Не чувствовал боли от загрубевшей рубашки, прилипшей к слившимся, взбухшим рубцам побоев. В «вагоне смерти» было пронизывающе холодно. Семен спал в одной рубашке и брюках, вправленных в длинные валенки, – полушубок бесследно скрылся в цепких руках конвоиров.
Человек, накормивший Костина, лег рядом с партизаном, прикрыл себя и его теплым зимним пальто. Прислушивался к тревожному, прерывистому дыханию соседа. «И такой крепыш, в кипении молодых сил, обречен на смерть? Да. Обреченные…»
Семен проснулся утром. По давней охотничьей и недавней партизанской привычке к оглядке, вниманию, он сторожко огляделся в незнакомом месте. Обыкновенный товарный вагон, обитый железом. Наверху небольшие зарешеченные окошки. В углу вагона, превращенного калмыковцами в застенок, невысокой перегородкой из продольных плах отгорожен закуток. На полу спят люди. Некоторые из них тяжко, протяжно стонут.
Взгляд партизана упал на тесно прикорнувшего к нему спящего пожилого человека с шафранно-желтым, болезненным лицом, покрытым кровоподтеками и ссадинами. Волна благодарной нежности согрела партизана, когда он заметил, как старательно был прикрыт чужим ватным одеянием.
«Прикрыл своим пальтом меня, – подумал Семен, – не побрезговал мужиком. А видать, сам не из простых людей, из ученых. Лицо бритое. Усы подстрижены не по-нашему, не по-мужицки… Руки промыты добела, и под ногтями чисто».
Спящий почувствовал на себе изучающий взгляд Семена, вздрогнул и испуганно приподнялся.
– А! Это вы? Вчерашний поздний гость? – со вздохом облегчения промолвил он. – А я уж думал, что это… они пришли. Ну как вы себя чувствуете, голубчик? Ка-ак они вас отделали! Живого местечка не оставили, – говорил человек, приподнимая вставшую коробом от впитанной крови рубашку Семена. – Ох как отделали… бандиты!
– Спина и задница еще ничего, – морщась, проговорил Семен, – а вот руки болят, ногти рвет, сил нет терпеть. Щепок деревянных они мне понатыкали, моченьки нет! – и он вытянул вперед опухшие, не сгибающиеся в суставах пальцы.
– Дайте-ка, дайте я посмотрю. Ой-ёй-ёй! Ну и богатырь вы, голубчик, – с такими занозищами спали, как младенец в люльке!
– Заснешь. Они мне три ночи спать не давали: начну засыпать – водой ледяной из ушата обдадут или железным ведром по камню бухают. Вскочишь как встрепанный, боишься – опять бить идут…
Человек с шафранным лицом порылся во внутреннем кармане пиджака, вытащил маленький перочинный нож и, усмехаясь, невесело произнес:
– Придется, как это ни грустно, обойтись без дезинфекции, без спирта. Вытащить дерево надо, а то уже начинает нарывать…
Ловко действуя кончиком ножа, он стал извлекать деревянные гвозди из-под ногтей Костина. Семен дергался, мычал от боли, хватавшей за сердце, а человек с профессиональной методичностью продолжал операцию.
– Аккуратные, бандиты… Под каждый ноготь по гвоздочку, – бормотал он, тщательно выжимая кровь из ран. – Ничего, ничего, голубчик! Потерпите. Кровь надо выжать – грязь стечет. А то нарыв неизбежен. Вы не сомневайтесь. Я врач и зря вас мучить не стану. Скоро боль утихнет.
– Заживет… Фу-у… – облегченно вздохнул Семен. – У меня мигом все зарастает. Медведь меня единожды обнял – в несколько дней затянуло. Кровь густая, как кедровая смола, таежная кровь…
Доктор медленно огляделся по сторонам: возвращался к неизбежной страшной действительности.
– Да… заживет, – машинально повторил он, а затуманившийся взгляд говорил другое, невысказанное: «А много ли тебе, голубчик, жить осталось?»
Семен прочитал этот вопрос в глазах врача и содрогнулся от нахлынувшего ужаса. Лихорадочная потребность бороться, действовать, драться за свою молодую, такую, казалось, неистощимую жизнь охватила его. Он рванулся, встал на ноги… Заметил железные решетки на маленьких окошках. Нет, не уйдешь. Никуда не уйдешь из мрачной, холодной темницы…
Залязгал запор. Загремели тяжелые шаги караульных. Послышалась ругань.
Семен похолодел – он узнал знакомый голос. Суетливо вбежал в вагон юный офицерик. Мрачная, громоздкая фигура гиганта вахмистра последовала за ним.
Низкорослый, как школьник, офицерик казался воткнутым в широкие голенища японских бурок. Широченные малиновые офицерские галифе с желтыми лампасами, офицерский с иголочки полушубок, щегольская, лихо сдвинутая на затылок кубанка – все на нем было новое, широкое, совсем не по плечу.
Два конвоира с винтовками в руках замерли у входа.
Офицер встал посреди вагона, крикнул сорванным мальчишеским дискантом:
– Крестник! Я приведу тебя в православную веру.
Человек, прикрытый грязными отрепьями, натужно и горестно простонал, пытался встать, но не смог. Тогда он повернулся на живот и встал на четвереньки, но слабые руки подломились, и человек упал на них лицом.
– Встать как полагается! – гаркнул офицер, широко расставив тонкие ноги в новых бурках.
Человек с неимоверным усилием поднялся и вышел, шатаясь, из клетки.
Семен охнул. Юнец. Мальчонка лет шестнадцати!
Стройные, длинные ноги юноши, недавно еще мускулистые и выносливые, с трудом держали полуголое тело в отрепьях, избитое до черноты.
Семену послышалось – вахмистр слегка вскрикнул. Он стоял у стены, молчаливый, трезвый, и смотрел на пожилого врача с оливковым, побледневшим лицом. А тот с гадливостью и презрением отвернулся от вахмистра.
– Убери глаза! Не смотри! – с провизгом кричал офицер юнцу.
На избитом лице юноши с опухшими, запекшимися кровью губами жили только глаза человека, заживо распятого на кресте. Гордая, непоколебимая, сверхчеловеческая сила была в прямом и просветленном взоре юноши. Трясясь, как в падучей, офицер продолжал кричать:
– Не смотреть! Не сметь смотреть! Я совсем не сплю: все ты смотришь и смотришь…
– Боишься? Бойся, бойся, плюгавая мразь… – с трудом, но ровно, с сознанием правоты сказал юноша. – Попомни навсегда одно: не спрячешься ты от меня. Никуда и никогда не уйдешь. И от мертвого не уйдешь. Вырядился в новую сбрую? Малиновые штаны надел? С кого их содрал, черный ворон? Старые-то кровью пропахли – невтерпеж? Чего ты трясешься, трясучка? Я сильнее тебя, гнида! Вернись ко мне выбитая тобой сила, я тебя щелчком сбил бы, слизняк!
Взбешенный вахмистр оторвался от стены, шагнул вперед и наотмашь ударил юношу. Тот упал.
– Юрий! Катюга! Убийца! – бросился на вахмистра врач.
Неуловимым движением длинной, как у гориллы, руки вахмистр отбросил его от себя и выругался.
Конвульсия передернула застывшее лицо вахмистра, и то ли с презрением, то ли с жалостью он сказал офицеру:
– Эх вы, кадетик! Да вам простительно: только что со школьной скамьи. Дошли до предела накала? Ничего, пройдет. По себе знаю – пройдет. Дальше не будет ни страха, ни стыда, ни жалости, ни пощады. Пройдет, все пройдет…
Прозвучал голос юноши, лежавшего на полу:
– Нет, не пройдет. У него это никогда не пройдет, – медленно, задыхаясь, говорил он. – Ему никуда от меня не уйти…
Офицер закружился, как внезапно ослепший щенок, потом вне себя распахнул двери вагона и выскочил в холод, буран.
– А ну, выходите и вы, – приказал вахмистр конвоирам. – Ждите там меня, сейчас выйду.
Он проверил, плотно ли прикрыта дверь, затем быстро шагнул к врачу.
– Кеша! – шепотом сказал он. – Иннокентий! Ты давно здесь?
– Несколько дней, – брезгливо отвечал Иннокентий.
– Почему ты не ушел? Я ведь предупреждал, что за тобой следят.
– Не успел. Думал уйти в деревню, но схватили.
– Били? Почему это прошло мимо меня? Неужели они знают, что мы родственники? – жарко шептал вахмистр.
– Были родственниками, гнус! – тоже шепотом, жестко кинул врач. На болезненном, оливковом лице его не осталось ни кровинки.
– Кеша! Сейчас не время спорить. Не время объяснять, как я дошел до жизни такой. Как, как вырвать тебя отсюда? Я уйду. Жди. Надо что-то спешно предпринять…
Вахмистр ушел.
Снаружи лязгнул затвор.
В вагоне стояла враждебная тишина.
С мучительным стоном юноша поднялся с пола и упал на скамью.
Врач подбежал к нему, осторожно, боясь причинить лишнюю боль, послушал сердце. Беспощадно исполосованное, исхудалое тело юноши билось и трепетало.
Доктор взял его на руки и озирался по сторонам, не зная, куда переложить со скользкого, грязного ложа.
Семен подошел к ним, поднял с полу какую-то ветошь, вытер мокрые доски и, подостлав жалкие лохмотья, помог врачу поудобнее уложить паренька.
– Беда какая! – потерянно сказал врач, опускаясь недалеко от скамьи на пол. – У него открытые раны. Нечем даже перевязать… Заражение крови начнется!
– Какое там заражение крови, сударь! – враждебно сказал пожилой рабочий в замасленной блузе. – Откуда у него кровь? Всю выпили из него… ваши друзья. До вечера не доскрипит.
Врач вспыхнул, его бросило в жар от презрительных слов. Он понял – его принимают за предателя, может быть даже за шпиона, подосланного контрразведкой выудить из обреченных сведения.
– Почему мои… – начал он и запнулся, – друзья? За что мне… оскорбление?!
– Не знаю, – ответил, пожав плечами, рабочий, – с нами они не шепчутся.
– Да поймите вы!.. – рванулся к нему врач, но рабочий, злобно глянув на него, отошел и грузно опустился на пол.
– Боже мой! – потрясенно сказал врач, обращаясь к Семену. – Он не верит мне, думает… я… я заодно с этими палачами?.. Поверьте! Я врач…
Семен не ответил, отошел.
Никто больше не заглянул в «вагон смерти».
Изредка в морозном воздухе гудели паровозные гудки, передвигались составы, проходили, звеня оружием, переговариваясь, люди, где-то на миг рвали меха гармошки.
– Там, недалеко от нашего вагона, стоит второй товарный вагон. В нем живут конвоиры, – неизвестно для чего сказал Семену врач. Сняв с себя пальто и тепло укутав им юношу, врач просидел около него день, заботливо переворачивал, оттирал холодеющие руки.
Семен изнемогал: мускулистое, сильное тело требовало пищи. Просить у человека с шафранно-желтым лицом он больше не хотел. Мрачные, недоверчивые взгляды насторожившихся заключенных удерживали его.
Под вечер врач извлек мешочек с продуктами и, нарезав десять тонких ломтиков черного хлеба, положил на них маленькие квадратики сала.
– Товарищи! Прошу вас, – обратился доктор к заключенным, – возьмите хлеб. Здесь всем по ломтю. – Голос его задрожал и оборвался: никто не пошевельнулся в ответ на его слова. Голодные люди сидели отчужденные, замкнутые, будто не слышали его обращения. – Возьмите хоть вы, – взмолился доктор, обращаясь к Семену, – вы несколько дней не ели!
Голодная спазма сдавила желудок Семена, он проглотил обильную слюну, потянулся за куском хлеба, но тут же спохватился и отдернул руку.
Доктор уловил его движение и, оскорбленный до глубины души, сказал, обращаясь ко всем:
– Товарищи! Только умоляю вас, поймите меня правильно. Я вам… подозрителен. Выслушайте, буду предельно правдив… Я доктор, Иннокентий Львович, – и он назвал широко известную в Хабаровске фамилию, – я не красный, не большевик, но сердце, разум и дела мои за народ. Значит, я – красный! Я помогал товарищам, как и кому – не время и не место об этом говорить. За мной стала следить калмыковская контрразведка. За каждым шагом. Вахмистр – мой двоюродный брат. Но у нас с ним разная вера. Он узнал, что калмыковцы за мной охотятся, предупредил жену – мне следует скрыться из Хабаровска. К несчастью, я задержался. Несколько дней тому назад за мной пришли. Жена успела собрать мешок с продуктами, и меня увели. Избили. «Этому крышка. К расстрелу. Прямо на станцию повезем», – сказал конвоир. Меня бросили сюда. Вот и все, товарищи, – устало закончил врач. – Хотите – верьте, хотите – не верьте.
– А о чем вы шептались с… этой гадиной? – спросил рабочий в блузе, в упор подходя к врачу.
– Двоюродный… этот человек не знал, что я здесь, и неожиданно увидел… спросил, почему я не ушел. Я сказал: «Не успел». Он сказал: «Надо вырвать тебя отсюда. Жди». И ушел… Поверьте мне, друзья, – с таким надрывом в голосе сказал врач, что люди в вагоне зашевелились, – мне будет больно умирать. Последние минуты жизни отравлены вашим недоверием. На меня подозрительно смотрите вы… вы, ради которых я погибну…
– Ребята! Друзья! – чуть приподнимаясь на лохмотьях, сказал юноша слабым голосом. – Подойдите все ко мне.
Заключенные сгрудились около него. В сумраке вагона белело юное обезображенное побоями лицо. Глаза горели лихорадочно и ярко.
– Товарищи-други! – после долгого молчания, задыхаясь, произнес паренек. – Приходит мой конец. Этот плюгавый танцевал на мне. Отбил все. У меня к вам… великая просьба. Если свершится подлинное чудо… если хоть один из вас попадет на волю…
Слеза покатилась по его щеке.
Люди, стоявшие вокруг умирающего, с острой душевной жалостью и содроганием следили за ней.
– На волю! – вдохновенно повторил юноша. – Пусть он скажет… отцу, Николаю Юрину, что сын его Дмитрий Юрин умер честно… не сказал врагам ни слова. Умер, как подобает большевику. Я знаю. Я верю: придет, придет час свободы и отмщения. Я завещаю вам, живым, свою силу, веру и… ненависть!..
Люди стояли прямо и строго: принимали высокую присягу, скрепленную кровью. Юноша умолк. Потом, отдышавшись, сказал, обращаясь к врачу:
– Дайте, товарищ, ваш хлеб. Берите, друзья, – обратился он к заключенным, – это и моя просьба. Поймите – так не лгут. Я верю вам, товарищ доктор…
Дмитрий улыбнулся просветленно, словно стряхнув с себя последнюю тяжесть, и стал раздавать хлеб заключенным. Люди молча и благоговейно, как священный дар, принимали хлеб из рук умирающего.
– Ну вот и все! – мальчишеская улыбка тронула губы Юрина. – Съешьте мою пайку вы, товарищ, – обратился он к Семену, – вы «дядя достань воробушка», вам тяжело без еды, а мне… Мне больше ничего не надо. Буду собираться в путь. Доктор! Возьмите мою руку. Мне… не так будет холодно и… страшно.
Доктор припал губами к исхудавшей руке юноши.
– Не надо плакать… – жалобно, словно ребенок, утешающий рыдающую мать, сказал Дмитрий. – Не надо плакать, доктор… Мне сейчас очень хорошо… тепло, и боли нет. Только… не выпускайте мою руку…
Доктор встал перед ним на колени, согревал дыханием синие пальцы, тревожно слушал клокотание в груди.
– Мама! Ма-ам! – требовательно позвал Дмитрий. – Какая ты красивая! Самая лучшая… – С этими словами, с улыбкой на синих губах Юрин скончался.
Словно застыв, смотрел доктор в его похорошевшее лицо. Когда Иннокентий Львович поднялся с колен, это был другой человек. Подойдя к Семену и сев рядом с ним, доктор сказал просто:
– Не так, не так я жил! Год прожить так гордо, так смело, как Дмитрий… Мальчик. Мальчик! Гордый сокол. «Пускай ты умер, – будто припоминая слова забытой, некогда любимой песни, продолжал доктор, – пускай ты умер, но капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке ночи, и много сильных и много смелых сердец зажгут!»
Да! Бороться! Драться! Уничтожать. Взбесившихся крыс уничтожают беспощадно. И чумных. А это не люди мучили и распинали нетленную душу Дмитрия Юрина, а взбесившиеся чумные крысы. Как я поздно и горестно прозрел! Собирал продукты, медикаменты, спасал и прятал людей, – я ведь долгое время был у них… у этих… вне подозрений… Но все это крохи, нищенские крохи! Я мог и обязан был сделать больше!
Полуголодное детство. Учился на медные гроши. Врач. Заработок, обеспеченность. Ушел в работу, семью – и всё. Октябрьскую революцию встретил с радостью: «Я плоть от плоти народа». Приход иностранцев, Калмыкова всколыхнул душу. Негодовал. Возмущался. Отказался от «руководящей» работы среди врачей, лояльных власти пришельцев. Прозрел здесь, пройдя школу жизни наглядно: понял, что такое классовая борьба.
Потрясенный горячей исповедью врача, Семен пожал ему руку и почувствовал благодарное рукопожатие.
– Вы знаете, юноша этот будто влил в меня неистощимые жизненные силы. Вы понимаете меня?
Семен опять крепко сжал ему руку. Костин, темнореченский крестьянин, пахарь, рыбак, охотник, лесоруб, тоже по-новому осознал свое место в жизни: окрепла, возмужала его душа, готова к святому делу борьбы!
– Видите эту клетку, где лежал Митя? – спросил врач. – Она вся скользкая, жирная от крови. Нас всех пороли там бычьими плетями. Рабочему в спецовке «шутки ради» прокололи кинжалом ладони. За что сидит? На станции калмыковский офицер спьяна изрубил рабочего-железнодорожника – не так быстро и почтительно уступил дорогу. Ну а наш бросился на него с голыми руками. Набежали калмыковцы, скрутили и бросили сюда. Теперь его песенка спета! Особенно издевались над Митей: подвешивали к железной перекладине. Офицер-мозгляк поливал его раны соленым раствором. И все на наших глазах, а мы бессильны! Бессильны!
– Я человек мягкой души, давно и везде правду искал, – волнуясь, стараясь яснее выразить потрясшие его мысли и чувства, перебил доктора Семен, – а теперь переродился: все во мне закостенело! Будто нет у меня ни семьи, ни жены, а осталась только ненависть. Теперь я белогвардейца не пощажу. Мстить за распятых товарищей! Вот она, подлинная правда…
Они долго сидели молча, потрясенные общностью переживаний.
– А почему, Иннокентий Львович, – спросил Костин, – офицер назвал его крестником?
– Новоиспеченный офицер, вчерашний кадет. Митя – первая жертва, которую он окропил в кровавой калмыковской купели. Отсюда и крестник.
– А кто такой Митя? Мальчик еще, за что они его?
– Я понял из их разговора – его отец рабочий-большевик. Калмыковцам никак не удается его поймать – вот и бесятся. Следили за семьей, за Митей. Поймали его в казарме, когда он расклеивал воззвание к солдатам. Сопляк в малиновых галифе поручился, что все выведает у Дмитрия: кто давал ему листовки, кого он знает из подпольщиков, где они скрываются. Но мальчик не сказал им ни слова. Плевал кровью и молчал. Офицеришка выслуживался перед старшими, храбрился, что он такой же катюга. Да зелен, не выдержал сам, сломался. Слышали, как он истерично кричал? Это – страх…
Семен, томясь, сказал:
– Сейчас бы дома оказаться. В семье. Не верится, что где-то есть дом, жена, родители…
– Я из родного дома думал податься куда глаза глядят, когда узнал о слежке. У меня в Темной речке знакомая. И не знакомая даже, а так, случайная пациентка…
– Кто такая? – глухо осведомился Семен. – Я некоторых знаю из этого села.
– Варвара Костина, – ответил врач. – Славная такая женщина.
Врач рассказал Семену о посещениях Варвары, о смерти ее свекрови. Сдерживая биение сердца, Семен сидел как каменный, сжав челюсти, не выдавая себя ни одним движением. «Скончалась мамаша! Родимая!»
– Задержался в Хабаровске, не решался туда идти. Она неохотно говорила о муже, будто что-то скрывала. Я подумал: а вдруг он белопогонник? Попаду из огня да в полымя. Спрашиваю: «Где ваш муж?» Она мнется: «Да так, в отлучке…» Вот и колебался. А надо было рискнуть, уйти. Всегда мы поздним умом сильны…
Семен, охваченный, как пожаром, лихорадочно текущими мыслями, сидел не шелохнувшись. «Ну, доктор, спасибо тебе! Вот как ты, Семен Никанорович, узнал, что нет у тебя матери, что ждет Варя младенца и будешь ты отцом. И не увижу его, и не услышу…»
Темнело, когда вновь загремели оружием конвойные.
– Не входить! Вы мне не нужны, – прозвучал за дверями грубый голос вахмистра, – я на минуту.
Войдя в вагон, он позвал негромко:
– Иннокентий! Иди сюда!
Врач громко спросил:
– Что вам нужно?
– Подойди ко мне. Я не могу кричать на весь вагон.
– Говорите. У меня секретов нет, – сказал врач.
– Ты с ума сошел! Безумец! Дорога каждая минута.
– Ты хочешь спасти меня? Не советую. Если я буду жив, я стану мстителем, страшным мстителем и не успокоюсь, пока не уничтожу и тебя, чумная крыса! – поднимаясь на ноги, крикнул доктор. – Я за мальчика, которого ты ударил, готов один выйти против вас всех. Гады! Я задушу тебя. Теперь у меня сил хватит. Я сильнее сильного!
Иннокентий Львович почти в беспамятстве двинулся на вахмистра. Тот отскочил, пробормотал с испугом:
– Безумец! Он сошел с ума…
Вахмистр метнулся к двери и исчез за ней.
Доктор, задыхаясь от бушующего гнева, шагал взад-вперед по вагону.
«Убивать! Убивать, как чумных крыс! Интеллигентишка… Ах, какая ты подлая тварь, Юрий!»
Ночью никто не спал в вагоне. Голод мучил людей. Холод донимал до костей. В мучительном ознобе тряслись терзаемые голодом и стужей люди. Прижавшись друг к другу, полудремали, полубодрствовали Семен и доктор.
Ночь шла мучительно медленно, темная, безнадежная ночь. О стены вагона стучали песок и снег, взметаемые порывами завывающего ветра.
– Идут! Идут! – глухо сказал доктор, приподнимаясь на локте и прислушиваясь.
Хрустел снег под ногами людей, печатающих шаг.
– К нам… – сорвавшимся голосом прошептал кто-то.
Заключенные замерли, ужас охватил все сердца.
Вошел офицер в малиновом галифе. Встал у двери часовой, держа в руках железнодорожный фонарь с зажженным толстым огарком свечи.
– Построиться! Всем! В ряд! – сорванным дискантом скомандовал офицер, вскидывая голову, на макушке которой набекрень сидела кубанка, отороченная серым каракулем. Вояка подвыпил для храбрости, но хмель соскакивал с него; он боязливо оглядывался на заключенных, словно ожидал удара.
Вошли еще конвойные с винтовками наперевес.
– Построить это стадо! – приказал офицер.
Сорвавшиеся с мест конвоиры, топая, бряцая шашками, бросились выполнять его приказ, рассыпая направо и налево удары прикладов.
– Почему девять человек? Всем встать! – кричал офицер, обходя строй сгрудившихся плечом к плечу угрюмых людей. – А где десятый?.. В строй его!
– Ты убил его, кровопийца! – загремел голос доктора. – Полюбуйся на дело рук своих, гаденыш!
Врач ринулся к конвоиру, державшему фонарь, вырвал его и, высоко подняв над головой, осветил лицо Дмитрия Юрина.
– Смотри, палачонок! Любуйся, сын, внук и правнук палача, как он смотрит на тебя! Придет час возмездия! Близок, близок день мести! – пророчески возвысил голос Иннокентий Львович.
– Умер?! Умер! – попятился к дверям офицер.
– Не умер, а убит! Пал в бою! Ты убил, слизняк!
Офицер бросился под защиту конвоя, залязгавшего винтовками.
– Выводите, выводите их! – кричал он, не глядя в угол, где почил Юрин. – Атаман не велел цацкаться…
– Куда вы нас ведете? – твердо и независимо спросил рабочий.
– На допрос, – невнятно бормотнул офицер.
– Да брось ты! Какой сейчас допрос? Часа три-четыре ночи, а ты – на допрос. Что мы, дети, не понимаем!
– А понимаешь, так и не спрашивай! – взвизгнул офицер, вихляясь на тонких ножках в широких голенищах светлых бурок. – В расход! В расход! Всех вас приказано в расход! Полностью очистить вагон…
Рабочий в спецовке спокойно вышел из строя, снял пальто, прикрывавшее тело Дмитрия. Подойдя к доктору и подавая ему пальто, рабочий сказал просто и строго:
– Простите меня, товарищ, я грубо и незаслуженно оскорбил вас. Наденьте пальто, шапку. Дмитрия уже не согреешь, а зачем вам перед смертью принимать лишние мучения от холода и ветра?
Рабочий помог доктору надеть пальто, сам напялил ему потуже на лоб меховую шапку.
– Выводи! По одному! Шагом марш…
Разбушевавшаяся вьюга крутила, бросала в лица холодные вихри сыпучего снега.
В темноте, окруженные многочисленным конвоем, плохо одетые, промерзшие до костей люди медленно двигались по путям, спотыкаясь о рельсы, шпалы. Их вели в сторону от вокзала, туда, за семафор…
Леденящий ветер и мороз обессилили голодных, истерзанных людей, и они едва передвигали ноги. Семен замыкал шествие. «Жить! Жить!» – требовал его могучий даже после перенесенных пыток организм.
Страница за страницей открывалась перед ним книга просторной, необъятной жизни со всеми ее радостями и печалями. «Варвара! Жена! Единственная в жизни! Так и не увижу ребенка…» Спасибо доктору – узнал перед смертью, что не кончится с ним, Семеном, древний мужицкий род Костиных.
Конвоир грубо толкнул Семена прикладом в спину:
– Пошевеливайся! Не к теще идешь!
– Мороз до сердца достает, а тут ходи с вами, краснопузыми, в такую пургу! Нонче хороший хозяин и собаку из избы на улицу не выгонит, – ворчали конвойные.
– Здесь! Ямка теплая уготована. Ложись и спи, благодать! – подскуливал, пританцовывая от холода, конвойный.
– Становись к яме! – испуганно приказал офицер. Он боялся кромешной тьмы вокруг, дрожал: недвижное, мертвое око преследовало его всю дорогу. – Приготовиться! – крикнул он.
– Прощайте, друзья! Прощайте! – крикнул рабочий в блузе. – Пусть живет пролетариат! Да здравствуют Советы! Передайте бандиту Калмыкову, что мы погибли за народное дело славной смертью, а вот его, Калмыкова, собачья смерть не за горами!
– Замолчать!
– Давайте простимся, – сказал врач и пожал Семену руку. – Я встану рядом с вами товарищ… товарищ?
– Семен Костин.
– Костин? Семен? Муж Варвары?
– Он самый. Дайте я поцелую вас перед кончиной. Спасибо за Варю… ребенка…
Последние слова, которыми они обменялись…
– Мы умираем за рабочее дело, а вам несдобровать, каты! – крикнул рабочий. – Стреляйте, палачи!
– Приготовиться! Пли! – скомандовал офицер.
Раздался нестройный залп. Семен, зашатавшись, тяжело рухнул в могилу. Заключенные падали один за другим.
На Семена упало теплое, конвульсивно содрогающееся человеческое тело, другое, третье… Струя теплой крови обагрила его лицо, и он пришел в себя.
– Все! Засыпать. Сровнять с землей! Быстро! – стонал офицер, готовый зажать уши, чтобы не слышать последнего смертного стона и тяжелого хрипения умирающих.
Конвоиры торопливо сбрасывали лопатами мерзлую землю в яму.
– Земля насквозь промерзла, ее теперь не утопчешь. Коробом стоит. Айда, ребята!
Смертный пот выступил на лбу Семена. «Задохнусь заживо. Сейчас засыплют». Неутолимая жажда жизни придала ему силы: он слегка приподнял над собой лежащий на нем труп, изнемогая от боли в раненом плече, держал как прикрытие до тех пор, пока спешившие замести следы конвойные не кончили своего дела.
– До утра и так сойдет. Придем завтра, заделаем так, что и следочка не останется, – сказал один из могильщиков.
Задыхаясь от навалившейся на него тяжести, ждал Семен, когда шаги врагов замолкнут вдали. «Жив! Жив! – ликовало все его существо. – Только бы выбраться!»
Он не ощущал недостатка в воздухе: замерзшая земля, небрежно набросанная в неглубокую яму, легла неровно, глыба на глыбу, и легко пропускала воздух.
Семен стал высвобождаться. Земля сверху сразу же опустилась, осыпалась, и сквозь нее глянуло черно-серое, затканное снеговыми тучами, небо. Семен замер. Не слышат ли казаки? Нет. Только пурга, – свистит, беснуется, завывает.
Добравшись до края ямы, он прилег на минуту грудью на землю и отдышался. «Неужто выбрался? А может, жив из товарищей кто?» Он прислушался. Нет. Все тихо. Тихо. Ни стона, ни вздоха. «А может, все-таки жив?» – подумал Семен о враче и лихорадочно, голыми опухшими руками стал разгребать яму.
Начинало чуть-чуть светать, когда он поднял из могилы труп доктора. Пуля пробила ему сердце, и он умер спокойно, без мучений. В глазах у Семена потемнело – от боли, от жалости, от перенесенной муки и голода.
Встав на колени, он поцеловал покойника в высокий, при слабом свете зари смертно синий лоб и сказал, как живому:
– Прости, товарищ! Обижу я тебя… Мне в одной рубахе и штанах не дошагать до дому…
Костин снял с доктора ватное пальто и бобровую потертую круглую шапку и надел их на себя.
– Прощай, товарищ!
Он опустил труп Иннокентия Львовича в могилу и забросал землей.
Через несколько минут, низко нахлобучив шапку на глаза и осторожно прислушиваясь, Семен таежным легким шагом, ставя ногу на носок, как ходил всегда в лесу, на охоте, – стараясь услышать самого пугливого зверя и не выдать себя, – зашагал подальше от гиблого места, к бедному селу на берегу Уссури, в родную сторонку.
Вьюга утихла. Небо, покрытое, как шубой, снеговыми тучами, светлело медленно, нехотя.
Рассвело, когда он подошел к сверкающей Уссури. Река была под его ногами, билась где-то там, внизу, закованная аршинными льдами.
Семен жадно глядел на сопки далекого синего Хехцира, на чистую белизну с детства любимой зимней природы. «Жить бы да трудиться. Наша, русская, обжитая земля, а бродим озираючись, как скитальцы бездомные или беглые каторжники».
Много дум передумал Семен, шагая к родному дому.
«Калмыковцы свирепствуют час от часу круче; карательные отряды жгут деревни и села; прибывает в тайгу обиженный, обездоленный народ. И откуда нелегкая принесла кровопийцу Калмыкова на Дальний Восток? Богатые уссурийские казаки сначала поддерживали его, но и они испугались злодейских дел атамана.
Куплен за большую деньгу истязатель русских людей – атаман Калмыков. Продал родину, народ, шкура. Не поддадимся губителю. Выдюжим. Выметем беляков с их хозяевами. Под метлу выметем. Народ и земля родная – вот правда. Не отдадим народ на муку врагу. Не ходить чужеземцам по красавице земле нашей.
Хабаровск вырос из сырых землянок, солдатских скудных строений да хибар русских первооткрывателей-землепроходцев; позднее расцвел, разросся, раскинулся дальше трех гор, на которых начинал строиться.
