Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)
– Хватит, хватит, Сережа, дай передохнуть, дай свыкнуться с мыслью о ее судьбе… – прервал Вадим командира. – Посмотри, Сережа, как спешили, как торопились расправиться: одиннадцатого сентября «допрос», а тринадцатого уже постановление. Девка Машкина – свидетель! По готовым рецептам господ интервентов Сашеньке явно лепили связь и работу с военнопленными – «германские эмиссары и шпионы». Знакомая подлая песенка! Грубая, гнусная работа! – Он все смотрел на карточку: «Как живая! Вот так же покойно, умиротворенно сидела тогда в городском саду – дочь страны Утреннего Спокойствия. Мир праху твоему, дорогой товарищ! Прости, прощай, Сашенька Ким…» – Походя, без раздумий, пускают в расход лучших людей революции. Горько мне. Всю ночь не спал, ворочался: разное шло на ум…
Не смалодушничал, но скрыл, скрыл Вадим от друга юности еще одну причину тоски и растерянности. Есть святая святых, куда до поры до времени никого, даже друга, нельзя допустить: не по-мужски будет!
Приход в отряд Смирновых и Силантия с острой силой поднял все, что, казалось, утихло, отмерло, о чем не вспоминал месяцами: только злопамятно повторял, когда было особенно муторно: «Чужой человек», – и казалось, боль стихала. Ан нет! Все живо, все кровоточит; уже не отмахнешься здесь, в отряде, под зорким вниманием десятков глаз, будешь помнить ежеминутно, ежесекундно: чужая жена, жена товарища по отряду, жена бойца, снявшего сегодня со счетов двух солдат вражеской армии.
Василь помалкивал. Рассказывал Лесников – не мог нахвалиться зятем: «Чево там! Герой!» Алена тоже помалкивала, а он слышал только ее недружелюбное и сухое: «Здравствуйте, товарищ Яницын», – и сразу к Сергею, будто за спасением и защитой. «Чего она меня так невзлюбила?» – терялся в догадках Вадим.
Командир отряда пошел по землянкам, а Вадим остался в «политотделе», как прозвали зимовье: здесь читались лекции, обзоры событий, выносились благодарности лучшим бойцам и порицания – «вздрючки» – провинившимся. Здесь, под хохот партизан, писалось письмо атаману. Дошло ли оно до адресата? Не повезло: его рано обнаружили ищейки Калмыкова и носились по городу с кинжалами в руках – сдирали крамолу! Спасибо дяде Пете – зимовье просторное, и, когда надо, можно его наполнить до отказа: нары в два ряда и на полу – впритирочку!
Вадим и здесь не оставлял записей. Осторожно, за краешек, приклеил допрос, постановление, удостоверение, выданное Ким в те счастливые дни, когда они посещали утес.
«3/VII 1918 г. Удостоверение № 4555
Дано сие Хабаровским Исполкомом товар. Станкевич в том, что она действительно состоит членом „Красной гвардии“ и что ей разрешается во все часы времени по делам службы ходить в городе, что подписями и приложением печати удостоверяется…»
Да, Сашенька была труженицей «во все часы времени по делам службы». Светопреставление какое-то: честнейших и чистых судят садисты, палачи, убийцы! Доколе?..
«В нашем отряде трудно – донимает жестокий голод. Но как легко дышится среди товарищей и друзей!»
Вадим раскинул крепкие руки, будто хотел обнять кого-то, счастливо улыбнулся. «Борюсь, борюсь. И словом и делом служу тебе, повелительница Свобода! Комиссар отряда, как и командир, в ответе за все. Спасибо, жизнь, ты улыбнулась мне, и я познал счастье…»
Глава третья
Палач Калмыков выслал карательный отряд для уничтожения партизанского отряда Лебедева, но крестьяне успели предупредить командира. Сил и опыта воевать у партизан еще было мало, да и неизвестна была численность отряда карателей.
Командир и комиссар вызвали на совет наиболее доверенных людей – Семена Костина, Силантия Лесникова, Василя Смирнова, Ивана Дробова. Решено было покинуть стоянку вокруг «Петьки рыжего зимовья» и уходить поглубже в тайгу, в спасительные чащи.
Уже на марше влился в отряд остаток потрепанного карателями партизанского отряда: во время боя погиб командир, бойцы пали духом, ослабли. Отказать в приеме не вправе были ни командир, ни комиссар. Но томила их обоих неотложная забота: идут неведомо куда, остались без базы, без продуктов питания, много раненых среди вновь поступивших партизан. За все они в ответе. Отряд шел без остановок, и шел за ним по пятам враг – по проторенным дорогам.
День и ночь шли. Путь – крестный. Тайга густая, дикий виноград все кругом перевил. Топорами лес рубили, грудью пробивались через снега высокие. Засады оставляли: врага держать. Каратели отставать стали. Веселее вперед! Некоторые стонут, да сами ковыляют, иных под руки ведут, а которых и на самодельных носилках несут. Кровавый след за партизанами оставался.
С горем пополам окопались партизаны на новых местах, землянки вырыли. Зима еще держится, не сдается. Питание кончилось. Урезали паек: дунь на ладонь – и снесет. Пайку делили справедливые люди – командир Сергей Лебедев и комиссар Вадим Яницын: по сухарю ржаному на день, из снега воды талой – сколько душа примет! Великое бедствие – голод – постигло партизан…
В испытаниях и грозной беде открылся воинский дар многих добровольцев, красных мстителей.
Впереди шли, как братья-близнецы, единые в помыслах и делах – комиссар и командир отряда. Как в хорошей и слаженной семье, может, и были у них порой разногласия, но договаривались с глазу на глаз, а на партизанском совете разноголосицы счастливо избегали, шли одним фронтом.
С приходом Вадима как-то веселее, спокойнее и требовательнее стал Сергей Петрович. И Яницын в отряде развернулся, ввысь взвился, будто на свободе и среди товарищей по оружию крылья у него выросли. Ожил. Вздохнул.
Командир и комиссар по деревням и селам осторожные вылазки делали в поисках питания.
А однажды круговую оборону держали – спина к спине, – отбиваясь от насевших было карателей. Донесла какая-то услужливая собака-ищейка, узнала Сергея Петровича, который в дни установления советской власти в крае объездил почти все села в округе и имел много друзей и знакомых среди крестьян. Собака поспешила донести по начальству.
Туго пришлось бы друзьям, но, к счастью, в тот раз прикрывали их в походе Семен Костин и Василь Смирнов, оставленные невдалеке от села.
Семен узнал голос берданки – сам подарил ее командиру из трофеев, – выстрелы из нее были глухие, лающие, приметные.
– Поспешаем, Вася! – сказал Бессмертный. – Бухает Сергей Петрович из берданы: или нас зовет, или отбивается…
Успели. Спасли. Меткие выстрелы Семена и Василя уложили трех калмыковцев, а двое уже раньше кончились – их сумел снять Остроглазый – комиссар.
– Молодец, Вадим! Открыл боевую страницу… А я сослепу мимо пулял, – говорил Сергей Петрович, протирая очки, от его дыхания они совсем заиндевели… – Спасибо, товарищи, вовремя подоспели…
Лебедев был спокоен, ровен, как на уроке, ставил точку: дело обычное, военное. Но комиссар рассудил иначе: ему бы все воспитывать, пример подавать.
На ближайшем же собрании партизан он не преминул коротко рассказать о боевом эпизоде. Похвалил Семена и Василя за прикрытие их с тыла, особо отметил, что растут боевые заслуги Василя – на его счету уже пять врагов, – и подчеркнул:
– Неустрашимость, смелость товарища Лебедева мне известна с юношеских лет. Но в бою я был с ним впервые. Лицом к лицу со смертью я не дрогнул только потому, что рядом был он, непоколебимый и твердый, и я чувствовал себя как за каменной стеной…
Голод допекал! Опухать стали люди. Цинга появилась: чуть качнешь зуб – и он из мягких десен падает.
Пришлось Яницыну и Лебедеву еще несколько вылазок сделать с усиленным прикрытием. Выхода не было, гибель ждала партизан. По острию ножа ходили, но шли.
Калмыковцы и японские солдаты обложили партизан, как медведя в берлоге, сторожили, как волкодавы, все выходы. Блокада! Правдами и неправдами, а добытчики приносили в отряд то муку, то просо, то кусок свинины. На отряд это крохи, но спасение.
– Выживем ли, Вадим? – с тревогой спросил как-то командир друга, показывая на осунувшиеся, истощенные лица партизан.
– Выдюжим! Мы семижильные! – ответил Яницын и на миг прижал к себе голову Лебедева. – Выдюжим, кремешок!
И командир успокоился: они верили друг другу.
Голод не тетка! А голод в отряде, где собрались первосортные мужики, молодец к молодцу, кузнецы, охотники, рыболовы, пахари, дровосеки – здоровенная братва, любительница съесть кусочек с коровий носочек, здесь голод не только не тетка, а сплошное терзание! Сергей Петрович шутил, утешал, подбадривал:
– Не теряться, не опускаться! Свесивши рукава, снопа не обмолотишь! Будем, братцы, брать из той кладовой, что приготовила природа-мать…
На белок велел охотиться, на бурундуков, на любую живность. Приказал кору толочь, варить в котелках, отвар пить. Пекли на костре тушки белок, – ранее сроду охотники их не ели, брезговали. Хватили муки мученической, но устояли в трудную годину. Сколько веселья и ликованья было, когда подстрелил Семен дикого кабана! Варили без соли, а съели до последней косточки, только хруст в лесу стоял.
И опять голод…
Вадим из кожи лез – занимал партизан делами, нарядами, учебой, военным образованием. Школил Яницын не только рядовых партизан, но и сам вместе с ними учился у бывалых фронтовиков, понюхавших пороху на германских позициях: стрелял, колол штыком, ползал по-пластунски, рубил лозу.
– В учебе поленишься – в бою намучаешься…
Он заметил, что Сергей Петрович всегда урезонивал трусов и паникеров, кланяющихся каждой пуле. В переделках, подражая Лебедеву, сохранял полное хладнокровие, чтобы не вызвать нареканий друга. А он умел усовестить слабодушного, теряющегося партизана.
– Зря ты в перестрелках трясешься, – выговаривал он неискушенному бойцу, – зря! На всякую пулю страха не хватит. Пуля – она дура, грозит, да не всякого разит. Поспокойнее, поспокойнее! Следи, как старшие товарищи себя ведут. Мужеству у соседа не возьмешь, его надо самому вырабатывать…
Семейство Смирновых и Силантий Лесников пошли в лес не просто шкуру свою спасать, а потому, что уж невтерпеж было владычество белых и иноземных пришельцев, невмоготу сносить все их злодейства. Надо бороться за народ, гнать врага с земли родной, накостылять шею и заезжему буржую – поработителю и белым – прихвостням буржуйским. «Вставайте, люди русские! Поднимайтесь скопом, а то передушат всех поодиночке, как лиса курей глупых». Но на первых порах труднехонько пришлось, крепко досталось неоперившимся партизанам!
В отряде одна женщина и была – Алена. Партизаны посмеивались над ней:
– Доселе Алена гряды копала, а ноне Алена в вояки попала!
Быстро усмешку бросили: она и стряпка, и прачка, и сестра милосердия, да и охотник неплохой – не раз отряд ее дичиной кормился.
Семен Костин, как Смирновы на Уссури осели, еще крепче их к ружьишку приучил; вместе белковать ходил с ней и Василем. Алена азартная, быстро глаз навострила, белку на лету снимала. В отряде ей винтовку вручили не хуже, чем любому партизану.
Но хворь свалила Алену. Ноги опухли, стали как тумбы чугунные, нарывы по телу открылись, волосы клочьями стали падать.
Командир обкарнал ее, отрезал косу: «Нечего вшей в отряде разводить!»
Василь Смирнов крепился, перемогался. Бегал, собирал хвою, варил настой сосновый для Алены, клубни растений таежных из мерзлой земли штыком выкорчевывал. С лица спал. Глянет на жену – и за голову возьмется.
Они в тайге дружно жили. Как подменили Василя: ровный стал, голоса не поднимет, все ладом… Но жили как товарищи, а не как муж с женой. Так у них повелось с той ночи, как истязал Василь жену. Потянется он к ней, а она отшатнется – все забыть не могла его битья и издевок.
Василь стал с ней осторожен, все порывался алмазной цены слово, никогда им ранее не сказанное, вымолвить – и не решался. Возьмет иногда Василь ее руку, подержит, вздохнет. Алена насторожится, взъерошится вся, глядит на него пугливо, сторонится.
Василь будто заново родился после памятного дня, когда он воздал должное самурайским подонкам, осмелившимся перешагнуть порог его дома и посягнуть на честь бесконечно дорогой ему Алены, верной, покорной жены. В нем – он чувствовал – сила проснулась, и гордость, и вера в себя, в право наравне с народными мстителями бить, гнать с родной земли залетных поругателей. Острым колуном он посек головы поганцам, расшеперившимся в его родном доме, показал, на что способен. Теперь он пойдет в бой с любыми захватчиками.
Он, Василь, – ответчик не только за свою семью, Алену, но и за Россию, за край, где он почувствовал себя человеком и гражданином. Надо подвигами, славой, партизанской удачей прогреметь по краю, как гремит имя Семена Бессмертного. И он, Василь, будет первым из первых! А для этого надо учиться – выбрать все знания у учителя-командира. Он допоздна сидел при скудном свете прикрученной лампешки: читал книгу за книгой – готовил уроки, решал задачи, учил стихи.
Девятнадцать лет прожили они вместе, а все дальше и дальше уходит от него жена, и надо вернуть ее – нет без нее ни жизни, ни света, ни тепла. Аленушка! Она и не подозрит, что ради нее он готов один, с голыми руками, идти на стенку врагов.
Робок стал Василь с ней, – в одном был слаб, неопытен: не мог найти заветного ларца, в который положил бы одно-единственное волшебное слово и подарил Алене. Только бы вернуть ее былую, не оцененную им любовь. «Жена! Алена! – звал ночами, вглядываясь в ее мирное, спящее лицо. Не слышит она мольбы, безнадежного вопля мужа – накрепко оторвала его от сердца: „Не жди прощения, Василь!“ Живут рядом чужие, далекие: трепещет вся: „Не трожь, Вася! Не могу я так…“ Нет, нет! Другого пути не найдешь: надо высоко поднять геройством имя свое, и тогда верну, на коленях вымолю у Алены прощение».
Командир отряда, даже в тайге, хоть и было у него забот по горло, находил время для занятий с Василем.
– Самородок у тебя, Алена Дмитриевна, муж, – скажет Сергей Петрович. – Послушать любо, как Василь с народом беседу ведет. Голова! Сберечь бы его только. Как только победим белых, я все силы приложу, чтобы его послать учиться. Редкостной пытливости ум…
Василь в себя поверил и с народом стал веселый, разговорчивый; от былой нелюдимости и следа не осталось. И народ его полюбил, потянулся к нему! Партизаны его уважали: в дальнюю разведку, к черту в пасть, в самую бездонную пропасть шел безотказно Василь.
Смирновы в отдельной землянке жили. Каждый вечер землянка полным-полна. С потолка свисает на проволоке десятилинейная лампа. Василь и железную печурку в землянке сообразил – больно зима была метельная, свирепая.
Соберутся партизаны. Голодные, опухшие, – кто на нарах сидит, кто на полу, покрытом еловыми лапами.
Василь печурку подтопит, потом с товарищами своими мечтами о будущем делится: победа над силами зла не за горами! А как же? Обижен народ – в самом жизненном, важном обижен. Подневольными стали. В лесах хоронимся. Дома побросали, ушли без оглядки. Веками как манну небесную ждали крестьяне землю. Какие люди за крестьянскую боль головы сложили! Пугачев Емельян! Степан Разин!
Дождались! Ленин декрет о земле подписал. Осуществилась вековая мечта! Отечными от труда руками брал бедняк горсть собственной земли, клялся ей в верности: «Ухожу-ублажу землю-матушку!»
И только причастились – своя земля! – буржуй верх взял; все вспять повернул; даже запаханные бедняками кабинетские земли велено вернуть в казну! Волостные и земские повинности воскресили! Наедут в деревню каратели – и хочешь не хочешь, мужик, а должон на телеге либо на санях перевозить их войско. Достоверно одно: ненавистна, постыла мужику повинность – возить на своей сивке-бурке вещей каурке врагов. Какое измывательство удумали!
Рабочего человека тоже за жабры на крючок посадили: и заводы, и фабрики, и рудники хозяевам прежним, капиталистам вернули! Все, что Ленин трудовому люду дал по декрету, – все на прежний лад пошло. Прогнать бы скорее злокорыстных!
Друзья-единомышленники командир и комиссар отряда понимали, что самое страшное для отряда в такие трудные дни – безделье, апатия, голодная тоска. Они делали все, чтобы партизаны забывали про боль, холод и голод. И они добивались своего: даже в самые тяжкие дни «бескормицы» в отряде не было уныния.
Яницын поощрял гармонистов: играйте, пойте, сочиняйте хлесткие частушки на болтунов, трусов, паникеров.
Гармонист и певун Иван Дробов особенно старательно сочинял частушки, и отрядные ротозеи, хвастуны, неряхи, жадины обходили его стороной: боялись попасть на зубок! Кому приятно «висеть» в газете на стенке командирской землянки в смешном, а порой и дурацком виде? Удумал газету Яницын – от Остроглазого и на версту под землю не спрячешься, а командир обрадовался: «Карикатурки за мной!» И чуть малая оплошка – честят и в хвост и в гриву! Рисовальщик Сергей Петрович – обхохотались партизаны на его карикатуры!
Но уж, конечно, больше всего доставалось от Вани ненавистному атаманишке Ваньке Каину: дружно подхватывает братва:
Калмыков! Калмыков!
Ты куда торопишься?
К нам в тайгу попадешь —
Не воротишься!
По зову комиссара собрались однажды вечером партизаны в командирскую землянку, – ее в память о «политотделе» – рыжего Петьки зимовье – тоже вырыли попросторнее, повыше и пошире: проводить собрания. На потолке лампа «богатая» – яркая, двадцатилинейная: зажигалась она в редких торжественных случаях – керосин берегли пуще золота.
Первым делом Яницын сделал сообщение о партизанских делах в соседних отрядах, с которыми он установил связь: рассказал об их боевых удачах и неудачах – было всякое! – учил ошибки понимать и видеть, учил следовать примеру отважных.
– Товарищи! – окончив сообщение, обратился Вадим к партизанам. – По предложению товарища командира мы решили устроить небольшой вечер, посвященный гению русского народа – Александру Сергеевичу Пушкину. У нас нашлись певцы, музыканты, чтецы и даже художники, которые откликнулись на предложение товарища Лебедева…
– Художники от слова худо? – пошутил кто-то.
– А это мы решим, когда посмотрим рисунки, – ответил Яницын, указывая на папку, лежавшую на столе.
Затея комиссара пришлась по душе партизанам:
– Даешь вечер Пушкина!
– Внимание! – поднял руку Яницын. – Попросим Сергея Петровича рассказать нам о Пушкине и прочесть стихи.
Сергей Петрович достал из походной сумы томик Пушкина.
– Я никогда не расстаюсь ни с карандашом для зарисовок, ни с Пушкиным. В Москве около памятника Пушкину, у его подножия, всегда – и зимой и летом – лежат свежие цветы. Так отдают почитатели свою дань восторга и преклонения перед великим поэтом России, – начал Сергей Петрович и, близоруко щурясь, почувствовал напряженную, наполненную вниманием тишину. Страницы жизни гения русской поэзии – борьба с царем и мракобесами, дружба с декабристами, клевета и травля поэта «высшим светом», толкнувшая его на дуэль, – раскрывались Лебедевым перед слушателями. Прочел Сергей Петрович несколько стихотворений; все горело, отзывалось в воинах-партизанах, когда они слушали строки с вечно живыми словами:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Яницын послал по рядам рисунки Лебедева: Пушкин-лицеист читает стихи, красавица Наталья Гончарова, памятник Пушкину в Москве. Но рисунки были приняты холодно. Вадим поспешил объявить:
– Романс на слова Пушкина «Черная шаль…»
Семен играл на старушке гармошке, Иван Дробов пел с чувством, красивым, сильным голосом:
Гляжу, как безумный, на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль…
Коронным номером был «Узник»; ведомые сильными голосами Бессмертного и Дробова, партизаны пели от души:
…Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим!
Мы вольные птицы: пора, брат, пора!..»
Партизаны не отпускали Лебедева, хлопали, стучали: «Просим!»
Он начал читать. Алена услышала прерывистое дыхание мужа: он любил некоторые стихи «до беспамятства», и это, читаемое Лебедевым, почему-то выделял особо. Томик Пушкина частенько перекочевывал от командира к Василю. Она сбоку посмотрела на него: он помрачнел, будто кошки скребли его по сердцу, и весь ушел в слух. Грустная повесть влюбленного человека, открывшего людям самое сокровенное, трепетное чувство, острой иглой вонзилась в Василя – он весь подался вперед, ловил каждое слово, бледнел.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно.
Как дай вам бог любимой быть другим.
Василь поднялся первым – неспокойно, рывком.
– Спасибо, Сергей Петрович! Вот так было, когда я в горячке лежал и Аленушка меня из родника водой напоила… Так и эти стихи! До свидания, товарищ командир! До свидания, Вадим Николаевич…
В дни, когда голод стоял у горла и, замкнув круг, рыскали вокруг озлобленные бешеные враги, Лебедев доверил Василю спасение отряда – добычу пропитания.
Одевался Василь сирым странничком. В рваном зипунишке, рваной шапчонке, из которой пух и перья вылазили, сгорбившись, опираясь на посошок, брел по деревням и селам: и разведку вел, и шептался о чем-то со знакомыми крестьянами.
Крестьянские документы выправлены честь по чести. Маленький, заросший густым волосом, со слабым, еле слышным голоском, он мало походил на воителя, на грозного красного партизана. Где другой застрял бы сразу, он проскальзывал легко – встрепанный, захудалый мужичишка. Безнаказанно терся около самых ярых калмыковцев из «дикой сотни». Разведывал, слушал, запоминал. Со словом тайным, заранее оговоренным, заходил в избу к надежному крестьянину – брал запасенное на черный день питание. Тянуло его побывать в Темной речке, но путь туда был перекрыт белыми; не доверяли они крамольному селу, часто делали на него набеги. Уйдет Василь. Нет его день, два. Ночью вваливается в землянку. Крестьяне – не мироеды, конечно! – партизан поддерживали; бабы слали сухари ржаные, лук, сало. Главным добытчиком и кормильцем стал в отряде Василь Смирнов. Алена редко видела его в ту трудную зиму.
Ушел как-то Василь на добычу. Алене уж легче стало – отходил он ее от болезни. И запропал Смирнов. И день прошел. И два. И три. И четыре. Нет Василя – ни слуху ни духу.
Засомневался, заскучал Сергей Петрович. Ночи не спит. Не случилось ли с мужиком беды? Не погибла ли почем зря бесценная золотая головушка? Не след им рисковать в будущем! Пошел Лебедев в землянку к Алене; заходил-закрутился из угла в угол. Тяжко ему. Самокрутку за самокруткой курил-дымил. Смирнова, тулупом укрытая, на нарах лежала. Сел он.
– Не спите, Алена Дмитриевна?
– Не спится. Какой уж тут сон…
– Боитесь за Василя?
– Боюсь, места себе не нахожу…
– Да. И я, признаться, боюсь. Не приключилось…
Сергей Петрович не успел закончить – захрустел снег на пороге.
– Вася! Василь мой! Вернулся… пришел… – крикнула Алена, сама не своя от радости, что жив-здоров он вернулся.
Василь стоит у дверей, на Алену только смотрит, себе не верит: жена к нему руки протянула, будто обнять хочет.
– Ну, Василий Митрофанович, и напугал ты нас с Аленушкой! Слава богу, явился – не запылился. Заждались! – скрывая радость, сдержанно сказал Лебедев. – Ой, отлегло от души! Ну, рассказывай, где был, почему так надолго запропал?..
Василь задержался в соседнем партизанском отряде. Лебедев послал с ним план совместных действий по взрыву железнодорожного моста, тщательно охраняемого японцами. Отряды сообща могли надолго вывести из строя важный участок одноколейной дороги, надолго приостановить переброску вражеских войск и снаряжения.
У соседей произошла какая-то перемена первоочередных задач, и, попусту задержав на два дня Василя, они сказали, что ответ Лебедеву пришлют нарочным. Тогда Смирнов, который ничем не раздобылся в ближайших деревнях, рискнул податься в Темную речку – заглянуть к дяде Пете: попытаться разжиться чем удастся.
Дядя Петя на время отпустил Лерку помочь убраться Варваре Костиной: «уважил» просьбу Никанора.
– Младенца носит под сердцем: жду летом внука! – не утерпел, похвастался старик. – Избу прибрать надо, помыть, постирать. Марфа померла, так все в запустении стоит. Уважь, отпусти хоть недели на две Валерку Новоселову. Она хоть девица дюже младая, но проворная…
Дал дядя Петя согласие, решил: «Сам сына дозорить буду. Время смутное, беспокойное, того и гляди налетят красные или белые – останусь без добра, зато сынка уберегу!..»
Одна власть другую сменяет, приснопамятное былое кувырком полетело – все забросил дядя Петя, не до кипучих прежних дел, теперь не до жиру – быть бы живу.
С партизанского суда домой летел, ног под собой не чуял – и с той поры притих, присмирел, стал жить с оглядкой.
Гостей заезжих – белых ли, русских, иноземных ли, принимать избегал, – разве застанут его ненароком, врасплох. А поступать стал так: чуть кто на порог – он сына на руки и к уважительной Настёнке Новоселовой забьется: на ее нищету никто не зарится гостевать. Отсидится, отдышится, дождется, когда пришлые лиходеи уйдут, домой спешит и в пиджаке, как кошка котенка, тащит милое дитя свое. Слышал дядя Петя, что беляки согнали партизан с насиженных мест, что пришлось им куда-то скрыться. Хватят теперь муки: зима на редкость злая, холодная. И с едой, конечно, плохо! Не удивился дядя Петя, когда однажды студеным вечером – от стужи нависла над селом седая мгла – постучался к нему в дом человек.
– И то давно поджидаю, Василий Митрофанович, – запел-загнусавил дядя Петя, узнав Смирнова, – ай нуждишка во мне?
– Нуждишка, нуждишка, дядя Петя, – неприветливо ответил Василь. – Придется тебе раскошелиться на пшено или чумизу, на муку ржаную. Да и салом не побрезгуем, – насмешливо добавил он, – коли на то твоя милость будет. И еще докука к тебе: сам всего не снесу – пути путёвого туда нет, а на санях как-нибудь выкарабкаюсь. Коня и сани возверну самолично.
– Да брательничек] Да Васенька! Да с превеликим удовольствием! – радостно запел дядя Петя.
Он ожил, расцвел, забегал рысцой вокруг Василя. Страх прошел – больше всех в партизанском отряде боялся он Василя: ждал возмездия за наговор. И дернул черт за язык!
Дядя Петя снял пудовый замок с амбара и впустил в «святая святых» Ваську Смирнова, батрака своего дерзкого, на охулку скорого.
– Бери, греби, сколько душе угодно. Пустые мешки вон в том углу лежат. Поскреби-ка по сусекам – там и рис есть, и пашено. Чумизу не запасал: чумизу китайцы да корейцы, беднота всякая уважает, а мы хорошими крупами балованы. Греби, брательничек, дядя Петя человек мирской. А я сбегаю и мигом вернусь: посмотрю, не проснулся ли сынок…
Дядя Петя с силой захлопнул за собой обитую железом дубовую дверь.
Смирнов стал всматриваться в глубины просторного амбара. Сквозь два небольших окошка, высившихся около самого потолка, падал скудный вечерний свет. Партизан осмотрелся и ахнул: какого только добра не припас дядя Петя про черный день! Большие ковчеги с зерном, пшеницей, овсом, ячменем, сусеки с пшеничной и ржаной мукой, крупы разные и впрямь рис, о котором забыли люди в эти голодные военные годы.
Закупоренные бочки и бочата. С медом, видать, или с икрой? Голодная обильная слюна забила рот, когда Василь увидел висевшие на стене на крюках жирные окорока. Вот дьявол живучий! И сейчас в ус не дует, когда весь народ голодной тоской исходит. Чего это он там замешкался? Василь поежился от внезапной догадки: «А как выдаст белякам?»
Смирнов нагреб три мешка пшена, два мешка ржаной муки и остановился. Дядя Петя не возвращался. Как он мог довериться этому рыжему прожженному лису? Что же делать? Ждать погибели? Ясно – побежал доносить. С разбегу Василь пнул ногой тяжелую дверь и чуть не сшиб дядю Петю.
– Ой, брательничек! Чево это ты выскочил, как бешеный? – в голосе дяди Пети звучала лукавинка. – Ай мышу увидел?
Василь передохнул облегченно.
– Спешить надо. Не на перепляс приехал. Готова лошадь?
– Готова, готова! Серчай не серчай, а без чайку я тебя не выпущу. В кои разы вместях попьем чайку, – пел-ворковал дядя Петя.
Они вошли в дом. В кухне прибежавшая на часок Лерка Новоселова кормила с ложки белобрысого мальчонку, все лицо которого было покрыто коростами. Синюшный, какой-то прозрачный дяди Петин сынок ревел, не хотел есть, отбивался от ложки. «Тоже, кажись, не жилец на белом свете», – подумал Смирнов, глядя на мальчонку, в кровь расчесавшего коросты.
– Золотуха, золотуха у сынка! Болезный мой! Наследник! – соловьем залетным разливался дядя Петя и потчевал Василя: – Ешь, ешь плотнее, набивай мамон доверху. Пока до своих-то доберешься! С сытым брюхом-то и ехать будет теплее, мороз-то опять какой навернул – путя тебе предстоят чижолые. Сальца, медку бери. Свой, с пасеки, липовый. Валерия свет Михайловна! Возьми-ка с полки глиняну бадейку, наложи полнехоньку медом. Отвези от меня, Василь, подарок Алене…
Дядя Петя подсел к Василю, сказал доверительно:
– Как на духу, Васенька! Только на тебя поклепал, в мыслях не держал, что к тебе побегут, по пустобрехству клепал. Я человек русский и России-родине приверженный. Для меня, Василий Митрофанович, в этом вопросе сомнений нет – я ворог и злой ворог всем ворогам России. Может, и мой час придет, кто ведает? Я им и Жевайкиных и всех безвинно убиенных припомню. Сердце дрожит, руки чешутся, а с какого бока взяться, еще не придумал… Явились, проклятущие, на готовенькое. Я всю жизнь хоромчил, по́том исходил, а у них зуб разгорелся на мое на доброе. Лучше пожгу, сам подпалю… Так мне ненавистны, заморские кикиморы…
Дядя Петя говорил как в забытьи. Василь смотрел на него и верил – подпалит: накален дядя Петя ненавистью к захватчикам.
«Чудны дела твои, господи», – подумал Смирнов.
– Из казарм два американца ко мне повадились, все нюхают, все исподтишка, а сами друг за другом следят и оба за мной. Я, как в толстовской колонии был, с девой одной распрекрасной дружил, она меня учить взялась аглицкому языку. Все ахала и охала, какой я к языку способный, как быстро чужую речь понял. А мне и впрямь знатье это не раз службу служило по торговым делам. И в Пекине и в Токио аглицкий меня выручал. Из разговора американцев я понял, что они за моим богатством охотятся, следят, где я валюту золотую прячу. Веришь – дома не ночую. Здоровяки, силищи неимоверной, придут с пистолетами: «Давай!» И отдашь за милую душу, а у меня наследник растет.
Василь встал. Дядя Петя прибавил полмешка рису, мешок пшеничной муки, сбегал в дом и бережно, на руках, вынес сахарную голову, укутанную в плотную синюю бумагу.
– Еще чуринский сахарок-то. Побалуй своих. Ну, с богом!..
Смирнова раскраснелась, слушая рассказ мужа, чувствовала – возвращается у нее на место сердце. «Значит, думает, опять по мужу скучать стала? Вспомнила времена, когда к нему, как к солнышку, тянулась?»
Поговорили. Простился и ушел Сергей Петрович. Остались Смирновы одни. Обогрелся Василь. Сел на нары около Алены. Наклонился, золотистые пышные волосы пригладил, как ребенку малому, – дело небольшое, а небывалое; радость нахлынула, Алена засмеялась, по-хорошему на мужа посмотрела.
