Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц)
Глава третья
Лерка вскочила чуть свет и на цыпочках, стараясь не разбудить заезжего гостя и Сергея Петровича, вышла из школы. Запахнув пальтишко, прижимая к груди заветную коробку, она вихрем мчалась домой – порадовать сестренку невиданными сластями.
Галька цепко ухватила пахучую коробку с алым маком на крышке, открыла ее и стала перебирать шоколадные фигурки. Скоро она поняла, что они съедобны, и набила ими полный рот.
– Беги, беги, Лерка, обратно, – поторапливала мачеха, – проснутся там голодные. Скажи: Настя, мол, днем забежит, полы вымоет. Иди, не прохлаждайся зря!
Задыхаясь от бега, влетела Лерка в школу, вздохнула с облегчением, заглянув в спальню: и гость и хозяин мирно спали после бессонной ночи. «Разбудить надо Сергея Петровича, скоро ребята будут в школу собираться, – думала Лерка, – вот только растоплю плиту, поставлю вариться картошку. Вчерась они поздно легли».
Она приготовила скромный завтрак и несмело принялась будить учителя. Сергей Петрович с трудом поднял на нее мутные, покрасневшие глаза.
– Что такое, Валерия?
– Ребята собираются, Сергей Петрович.
– Скажи им, что сегодня занятий не будет. Я совсем расклеился, никуда не гожусь. Полежу денек, – слабым голосом сказал учитель.
– Хорошо, Сергей Петрович.
Лерка побежала в класс и объявила ребятам, что занятий не будет.
Вадим Николаевич не разрешил встать с постели своему не в шутку прихворнувшему другу. Накормив Сергея завтраком, он втащил в спальню деревянную кушетку и лежа принялся просматривать книги.
На часок забежала Настя. Она вымыла полы в квартире учителя, перестирала кухонные полотенца, помогла падчерице приготовить нехитрый обед. Лерка прибрала комнаты, перемыла кастрюли, ножи, вилки.
– Валерия! Сбегай-ка в китайскую лавку. Купи вина, печенья, конфет. У А-фу есть кое-что припрятанное. Скажи ему: Сергей Петрович просил, друг приехал. Да быстренько, одна нога здесь, а другая там! – приказал Лерке Сергей Петрович.
Хозяина китайской лавки А-фу не оказалось дома. Лерку встретил его батрак Сан-Герой, который уже несколько лет работал у торговца, давно осевшего в деревне.
Лавка А-фу торговала бойко. Китаец умел потрафить на любые вкусы. Водились в лавке ситец и кумач, контрабандный товар – чесуча и шелковые чулки, которые постепенно сплавлялись в Хабаровск; здесь можно было раздобыться ханшином, чистым спиртом, первачом.
– Сергея Петровича друга приходи? Шибко шанго: хороший друга находи – все равно клад находи! – весело сказал Сан.
Он скрылся за деревянной перегородкой и вскоре появился оттуда с двумя свертками. Лерка по<…>[1]1
Здесь и далее: в угловых скобках – утраченные фрагменты текста. – Примечание верстальщика.
[Закрыть] густо пахло в лавке жареными бобами – з<…> запахами. Сан догадался и, сделав девочке <…> опять скрылся за перегородкой.
– На, Лерка, ореха и конфет <…> протягивая ей горсть орехов и кон<…> с длинными махорчатыми ко<…> нету – моя подари. Чево <…> ней, такой люди сердце <…>
В это время в две<…> краснолицый китаец <…> в шелковом наряде <…> конфету и о чем <…>
– Учитель<…> церемонно в<…> кричал на <…>
– Мо<…> Ишь ты, <…> као, зак<…> продукто<…>
Альбер<…> дам и <…>
– Я приехал во Владивосток, – говорил Яницын, – в последних числах марта. Мне дали прочитать «воззвание к населению» меньшевиков и эсеров, окопавшихся в городской думе: у них ведь там преспокойно здравствуют и в буржуйскую дудку дуют – рядом с Советами – и городской голова и земская управа. Так вот, – продолжал, нервничая, Вадим, – сия городская дума снимала с себя всякую ответственность за соблюдение порядка в городе! Винила во всех смертных грехах большевиков в Советах и недвусмысленно намекала иностранным дружкам: «Земля наша велика и обильна, но порядку в ней нет. Приходите и володейте…»
– Методы у этих прожженных политиканов известные! – возмущенно откликнулся Лебедев. – И в деревне та же картина…
<…> только владивостокский Совет ликвидировал <…> самоуправления, возложил обязанности мили-<…>гвардию и установил рабочий контроль <…>ей, ты даже не можешь представить, <…>нялась свистопляска! – рассказы-<…>ажды! – опротестовывали кон-<…> США, Франции, Бельгии, <…>тво» Советов. Распояса-<…> заявил, что протесты <…>еннюю жизнь При-<…> революции будут от-<…> выскочили мень-<…>держали про<…> рабочего <…> готовят распри, волнения, беспорядки во Владивостоке. Проходимец анархист Двигомиров – похоже, псевдоним? – там подвизается в качестве новоявленного пророка. Высоченный, жирный Детина с физиономией прохвоста, продувной бестии открыто призывал к захвату и дележу складов в порту с имуществом на миллионы рублей золотом. Погромщик протягивал трясущуюся от вожделения и алчности руку к портовым складам, забитым пушниной, тканями, машинами, мукой, и истерично допрашивал: «Вы видите склады? Чьи они? Кто их набил добром? Мы с вами! Наш труд, – значит, и наше достояние!» Лопнет терпение немногих слушателей: «Когда это ты трудился, паразит, барахло?»; «Языком трудишься, бездельник?»; «Ишь слюну пустил на народное добро!»
В проходимца летят комья земли, щепа, камешки, но он вопит свое: «С богатством к нам придет счастье, мир, благоденствие! Я! Я! Я! – Оближет пересохшие губы, наберет в легкие воздуху и орет: – Мы! Мы! Мы! Общее! Все общее! Поделим богатства мира! Мое! Мое! Все ваше! Все наше! Разобьем склады… завладеем, будем счастливы…»
Рабочие, раскусив смысл подстрекательских речей пройдохи, улюлюкали, свистели: «Долой провокатора!
Долой сукина сына!»
– Черт знает что такое! – зло сказал Сергей Петрович. – И с такой сволочью либеральничают?
– Все это цветочки! – отмахнулся Вадим. – Там такое говорится – уши вянут! Побывал я в «Версале». Ресторан роскошный. Свет. Музыка. Бесшумные официанты. Все чин чином, как при батюшке государе Николае. Безумные цены, и поэтому доступ туда имеют господа промышленники, дельцы и их прихвостни. За столиком для четырех персон сидят трое. Подхожу, прошу разрешения и присаживаюсь к ним. Я изучаю «настроения» и потому не скуплюсь – заказываю дорогие вина, закуски.
«Сов-де-пы! Анархисты бегают по улицам с бредовыми идеями, а большевики элементарного порядка установить не могут…» – барски небрежно продолжает беседу приглаженный, прилизанный господинчик. «Да, да! Это показательно, батенька! – брюзжит собеседник, а сам с аппетитом уплетает кругленького, отлично зажаренного цыпленка и опрокидывает рюмку за рюмкой. – Несчастная Россия!»
И то один, то другой: «Высадка десантов с иностранных кораблей – дело неизбежное, господа. Культурные страны не позволят дикарям и узурпаторам большевикам управлять страной. Первобытный хаос. Разруха. Голод. Реалисты видят – близок день падения Совдепов. Пора кончать с позором России. „Ивами“, „Бруклин“, „Суффольк“ – явление симптоматичное и знаменательное…» – «Скорей бы, господи!» – «А как вы думаете, господа, рыбные богатства края возьмет Япония?» – «Ну конечно, Япония! Уголь, горные богатства, золото – Америка. Тут нужен размах, сила…»
Вадим Николаевич щелкнул портсигаром, закурил.
– Все это, Сергей, говорится вслух, без стеснения. Политиканствующие мародеры…
– Их надо было арестовать, немедленно арестовать! – воскликнул Лебедев, с трудом приподнимаясь на кровати. На похудевшем, сером лице его выступил болезненный пот: опять овладела проклятая слабость, ноги стали «ватными», и он уныло подчинился Вадиму, который прикрыл его потеплее.
– Принесла бы ты мне, красная девица, ковшик воды, – попросил Яницын Лерку. – Наелся кеты, а рыба воду любит, теперь буду весь день пить уссурийскую…
– Сейчас! – отозвалась «красная девица» и мигом принесла из кухни железный ковш с водой.
– Не обманываешь? Уссурийская? Студена, матушка, даже зубы заныли, а хороша! – сказал Вадим и залпом, не отрываясь, выпил воду, поклонился церемонно «красной девице». – Превеликое спасибо, Валерия свет Михайловна!
Лерка смутилась, ткнула нос в штопку. «Михайловна! Все-то он знает, дока». От смущения превеликого зыркнула в окно, вскочила быстрехонько:
– Сергей Петрович! Смирновы и дядя Силаша идут.
Лебедев встрепенулся, одернул одеяло, торопливо пригладил волосы, снял и протер очки.
– Открой им дверь. Пусть проходят сюда. Заниматься мы сегодня не будем, так посидим, потолкуем.
Лерка пошла встречать гостей.
– Обрати внимание, Вадим, на женщину, да и на всю тройку. Очень своеобычная троица. Интереснейшие люди! Каждый в особицу. А женщина – моя давняя любовь… Умница редкая, красавица. Я с ними душевно близок. Потом расскажу подробнее…
– Сергей Петрович! Можно к вам? – спросил мужской голос.
– Мы всем святым семейством, – проведать болящего, – сказал второй.
– Можно, можно! Входите, пожалуйста! Милости просим! – приподнимаясь на постели, приветствовал гостей Лебедев. – Валерушка! Принеси стулья…
Он познакомил пришедших с Вадимом.
Высокая, статная женщина, смущенная присутствием незнакомого человека, задержалась на пороге.
– Заходите, заходите, Елена Дмитриевна. Разрешите представить и вам лучшего друга моей юности Вадима Николаевича Яницына.
Вадим больше не видел никого, видел только женщину, ее белое овальное лицо. Золотая корона толстых кос. Детски припухлые розовые губы.
Женщина строго, не улыбаясь, протянула незнакомцу руку, и открытый неласковый взгляд ее черных глаз словно ударил Яницына.
– Алена я, Смирнова, – чуть хмуря черные блестящие брови, диковато сказала женщина и подсела к кровати больного.
Завязался обычный разговор о простуде, о весенней обманчивой погоде.
– Сейчас самая коварная пора, – говорил Лесников, с интересом поглядывая на горожанина, – тепло, солнышко обогревает, а чуток обдуло – и застудился…
Беседа оживилась, когда Силантий Никодимович стал обсуждать с учителем неотложные и множественные дела Совета; дружно крыли они «рыжую лису» – дядю Петю – за все его хитросплетения.
Василь сидел насупившись, молча. Смирненько сидел и Вадим; он перелистывал книги и незаметно поглядывал на Смирнову, поразившую его какой-то сторожкой беззащитностью.
«Судя по крупной фигуре, очень сильна, а глаза и рот – ребенка, которого много и зря обижали. Действительно, хороша! Чистое золото волос. На бледном лице горячее пламя строгих глаз. Что это случилось со мной? – думал Вадим, бережно сохраняя в руке тепло ее некрупной шероховатой ладони. – Словно обожгла…
Эх, бобыль! Не любовь ли к тебе пришла с первого взгляда? Как в восточных поэмах, – взглянет юноша впервые на девушку, и так пронзает его стрела любви, что он сразу падает в обморок…
Какая безулыбная. Гордая. Взгляд что у королевы! Почему рванулось к ней сердце? И вот еще чудо! С Сергея болезнь как рукой сняло, расцвел розовым пионом под летним солнцем. Неужели вправду она его давняя любовь? Похоже. Не диво, чуть-чуть улыбнулась… и словно свет брызнул. Ну, взгляни и на меня, милая женщина… взгляни хоть разок!»
Смирнова, будто подчиняясь настойчивому мысленному приказу Вадима, остановила на нем диковатый взгляд. Загоревшиеся серые глаза мужчины первыми сдались в этом мгновенном поединке: так безмятежен был спокойно-застенчивый, почти детский взгляд Алены.
Вадим смутился. «Дурак я и пешка!» – мысленно выругал он себя.
– Вадим Николаевич! – обратился Лесников. – Из Владивостока, говорят, прибыли? Разъясните, что это там деется неладное?
– Там, товарищи, заварились серьезные дела, – ответил Яницын, машинально, по укоренившейся за последнее время привычке, доставая из кармана пиджака записную книжку.
Затем он нарисовал яркую картину сложной жизни и борьбы большевиков крупного портового города, в бухту которого беззастенчиво вторглись военные корабли коварных «союзников» – иностранцев.
– Меньшевистская и эсеровская городская дума Владивостока, – говорил Вадим, – своим предательским заявлением о бессилии сохранять порядок в городе подтолкнула японцев на выполнение давно вынашиваемых планов интервенции. В первых числах апреля во владивостокское отделение японской экспортно-импортной конторы «Исидо» вошли неизвестные и убили двух японцев, а третьего тяжело ранили. Преступники скрылись бесследно. Так и не удалось установить, кто их вдохновил на грязное преступление. Но ясно было одно – чудовищная, бесстыдная провокация. Предлог. На сцену опять выскочил консул Кикути и, отбросив на этот раз японские экивоки и любезности, цинично выговаривал председателю Приморской областной земской управы:
«Я, вышедший уже из терпения в отношении жизни и имущества японских подданных, считал долгом по своей обязанности обратиться к командующему японской эскадрой с просьбой, чтобы он принял экстренные меры, которые он сочтет необходимыми, для ограждения жизни и имущества японских подданных…»
А на рассвете следующего дня японские матросы с военных кораблей уже рыскали по городу с горшочками клея в руках – расклеивали обращение командующего японской эскадрой контр-адмирала Хирохару Като. Вот, товарищи, небольшой листок Като, который несет нам неисчислимые беды, жертвы, кровь и страдания.
«Граждане!
Я, командующий японской эскадрой, питаю глубокое сочувствие к настоящему положению России и желаю немедленного искоренения междоусобиц и блестящего осуществления революции.
…Однако, глубоко встревожась, что в настоящее время здешние политические споры становятся все более и более острыми и в конце концов не будет возможным избегнуть возникновения беспорядков, увидя, что в надлежащих органах, на которые возложено поддержание безопасности в городе, не наблюдается порядка и город попал в такое положение, что как бы нет полиции, – я не мог не беспокоиться о жизни и имуществе проживающих в городе подданных Японской империи и держав Согласия. К сожалению, неожиданно ныне в городе произошли среди бела дня убийство и ранение трех японцев, что заставило меня принять на свою ответственность защиту жизни и имущества подданных Японской империи, и, следовательно, я принужден высадить десант с вверенной мне эскадры и принять меры, которые считаю соответствующими».
Ну, и опять, конечно, «культурный» оккупант распинается в дружеских чувствах к нам! – с гневом продолжал Вадим Николаевич. – «…Горячо питаю глубокую дружбу и сочувствие к русским властям и русскому народу и желаю, чтобы русский народ ни о чем не беспокоился и, как обыкновенно, занимался своими делами».
Видите, как распинался Хирохару Като в дружбе к русским? А дальше повел дело «по-писаному» – в десять часов утра уже произошла высадка десанта с японских броненосцев. Като предусмотрел все – воинские части в полной походной амуниции, двуколки, пулеметы, боезапас, кухни!
– Как это высадка десанта? Не допойму я… – мрачно и растерянно спросил Василь.
– Японские войска находились на кораблях, – пояснил Вадим. – А высадка десанта, то есть войсковых частей, в город, высадка насильственная, против воли законных властей – Советов, означает начало активных действий интервентов, их прямое вмешательство во внутренние дела русских…
– А чево же власть советская моргала? Надо было гаркнуть на них, с ружьями встать, преградить путь… – волновался, подыскивал слова Лесников.
Василь коротко глянул на жену и потемнел. Невольно Яницын перенес взгляд на нее. Алена что-то быстро и жарко шептала Лебедеву, а он улыбался и отрицательно махал головой.
– Видите ли, Силантий Никодимович, – так вас зовут? – все это не просто, когда дула пушек военных кораблей направлены на мирный трудовой город, – ответил Лесникову Вадим. – Оккупанты только обрадовались бы этому и разнесли в щепки, сожгли бы полгорода. Советская власть не моргала, но силы неравные!
– Не могу я этому поверить! – взволнованно сказала Алена. – Значит, они своих не пощадили? Нешто на такое бесстыдное дело пошли, чтобы войско на берег высадить?
– Не пощадили, как видите! По принципу – кто смел, тот два съел. Конкуренция, слежка у них в лагере: как бы кто раньше кусок лакомый – Дальний Восток – не слопал! Вам, Алена Дмитревна, будет интересно послушать, как отклинулись большевики Владивостока и Совет на воззвание Като. В обращении к населению они расценили воззвание как лживое: «Нами и милицией приняты меры к розыску преступников, но пока безуспешно. Необычайность нападения, утром, без ограбления, заставляет предполагать политическую обстановку. Лживость приведенного воззвания японского адмирала Като ясно указывает на насилие, которое раньше не могли произвести и которое теперь, после загадочного убийства двух японцев, считается возможным. Указание о помощи русской революции десантом – грубая ложь… Необходимо пригвоздить к позорному столбу Владивостокскую городскую думу, состоящую из меньшевиков и правых эсеров. В выпущенном думой воззвании после клеветнических обвинений и нападок на Совет заявлено о своем бессилии охранять порядок в городе, – в ответ на это, после провокационного убийства японцев, адмирал Като выпустил… воззвание, в котором оправдывает высадку десанта, и с признанием думы своей неспособности защищать личную и имущественную безопасность граждан Владивостока, цинично принимает на себя оказание „помощи революции“…»
Краевая власть немедленно посылает из Хабаровска протест японскому генеральному консулу во Владивостоке; характеризует высадку десанта как нарушение неприкосновенности нашей родины:
«Милостивый государь, сегодня утром войска вашей империи высадились на территорию Российской республики. Они заняли часть города Владивостока и вмешались в наши внутренние дела. Таким образом, международное право, неприкосновенность нашей родины нарушены военной силой…
Если все-таки в официальном воззвании вашего контрадмирала имеется заверение, что высадка десанта не противоречит развитию революции и что он питает глубокую дружбу и сочувствие к русским властям и русскому народу, то позвольте заметить, что ни один честный русский гражданин искренности этого заявления не верит. Для нас еще слишком свежо в памяти то, как вы вмешались в наши внутренние дела. Также нам известно, что вы, господин консул, приняли от саботажников – почтовых чиновников – народные деньги и не передали их законной власти и, наконец, всячески потворствовали самочинным организациям в их борьбе с законной советской властью. Все это заставляет нас думать, что высадка японских войск в городе Владивостоке носит явно реакционный характер и только внесет излишнее озлобление и ожесточение между русским и японским народом. Питая глубокую дружбу к трудящимся всего мира, мы надеемся, что рабочие и крестьяне Японии и других держав возвысят свой голос и заставят ваше правительство отозвать войска с нашей территории…»
– Гады! Их еще надо уговаривать! – глухо сказал Василь.
– Уговором тут не проймешь! – озабоченно сказал Силантий. – Красную гвардию надо укреплять да пополнять. Только ружье – сила! – И спросил, с любопытством поглядывая на книжку Яницына: – Позвольте полюбопытствовать, ежели это не секрет, откуда вам известно, о чем Хабаровск писал японскому консулу?
– Никакого секрета нет! – засмеялся Вадим. – Я в это время был в командировке во Владивостоке… имел разного рода полномочия… доступ к документам, по распоряжению краевых властей. Я работаю в Хабаровском горисполкоме, но часто, по поручению партии большевиков или Далькрайсовета, выезжаю в села, деревни с поручениями, докладами, информацией…
– Значит, ваша книжица… – замялся Силантий.
– Видите ли, – пояснил Яницын, – я историк по призванию и образованию, сейчас мне поручена другая работа, но я мечтаю о будущем – и пока делаю вырезки из газет, решений, резолюций, документов революции: память не в силах все удержать! Еще со школьной скамьи я привык хранить наиболее для меня интересное из внутренней жизни страны или международных событий. Мы живем в такое напряженное и быстротекущее время, что в потоке событий многое может быть утеряно или забыто. Придет время – и каждый клочок о наших днях будет тщательно изучаться. Накопил дома кипы интереснейшего материала, все полки забиты!
– Кому от них жарко или холодно, ежели лежат они у вас на полках? – недоуменно спросил Лесников.
– Придет время – и я примусь за них. Моя дальняя цель – написать книгу о первых шагах советской власти на Дальнем Востоке.
– Книгу! – почтительно сказал Силантий: книга всегда была для него откровением. – Когда только руки у вас дойдут? Не прихлопнули бы нас интервенты.
– Во многом это зависит и от нас. Послезавтра соберем темнореченцев, будем создавать Красную гвардию в Темной речке. Призовем всех стать на защиту завоеваний Октября.
– А женщины как? – неожиданно спросила Алена Смирнова и осеклась – бешено округлились глаза Василя.
– Женщины? – вопрос застал Вадима врасплох, и он признался: – Да я и сам не знаю… Буду в городе – поговорю в комиссариате…
– Нам пора домой, Алена! – властно приказал Василь. – Заговорили больного человека…
Смирнова, не ответив, степенно поднялась и, быстро взглянув на мужа, заторопилась: «Еще осрамит при чужом человеке, ишь как взбычился…»
– Не спешите, посидите с болящим. Чаю попьем. А-фу порадовал байховым чайком, – сказал учитель.
Алена, оправляя на голове низко повязанную белую шаль, ответила:
– Спасибо, Сергей Петрович! Мы с Василем к вам завтра наведаемся. Вы уж только не вставайте, вылежите, а то надолго сляжете. До свидания, Сергей Петрович! Поправляйтесь… – Хмурясь и дичась, протянула руку Яницыну. – До свидания, Вадим Николаевич…
– До свидания! – ответил он.
Крепкое, почти мужское рукопожатие Смирновой, прямой, в упор, взгляд черных горячих глаз, словно бы взыскующих чего-то, вновь потрясли Вадима. Скрывая волнение, он низко поклонился ей и повторил:
– До свидания!
Гости ушли. Яницын следил за ними в окно. Троица гуськом шагала по дороге. Впереди Василь. За ним Алена. Замыкал шествие Силантий. Вот и скрылись… Яницын посмотрел на Сергея – тот лежал с закрытыми глазами, горестно прикусив губу.
– Что с тобой, Сережа? Тебе плохо?
– Плохо, очень плохо, Вадим! Больше того – скверно. Принеси-ка из той комнаты альбом. Он на шкафу, сверху. Прячу от любопытствующих…
Яницын принес альбом, развязал его.
– Прикрой, пожалуйста, дверь, – попросил учитель. – Валерия может случайно зайти – увидит или услышит лишнее. По детскому недомыслию сболтнет…
Вадим прихлопнул дверь и с неподдельным интересом воззрился на альбом.
Медленно, будто нехотя, открыл его Лебедев. Милый женский профиль. Второй рисунок – та же молодая женщина в глубокой задумчивости. Новый рисунок – она же! – солнечный луч согрел и осветил ее лицо, вызвал легкую, еле уловимую улыбку.
– Славное, приветливое существо – это сквозит в каждой черточке, – сказал Вадим.
– Существо премилое! – согласился Лебедев. – Она отсюда, темнореченская. Живет в Хабаровске, недалеко от вас. Замужем за скромным, работящим человеком, Мелкий служащий, кажется, конторщик в контрольной палате… Ты ее не помнишь?
– Нет, нет! – ответил Вадим. – Но мама что-то упоминала Надежду Андреевну… В какой связи – убей, не ведаю! Она живет где-то по соседству с нами?
– На Барановской, против офицерских казарм. От вас прямо через проходной двор можно попасть во двор двух домов Пискунова. В одном из них живет семья Надюши. Она чудесный человечек, отзывчива, умна. Когда мы были в нетях, она опекала наших матерей. Твоя мама от нее без ума: «Вот бы Вадимке такую жену найти: и хозяйка рачительная, и мужу добрая подруга, советчица, и детям нежная, заботливая мать…» Словом, если послушать твою маму, «от нее все качества»… а мне соль на раны. – Лебедев опять перебрал наброски, а потом потускнел, прикрыл глаза, затосковал. – Но, к несчастью моему…
– Ничего не понимаю! – воскликнул Вадим. – Совсем недавно ты говорил, что твоя давняя любовь… Алена Смирнова. И вдруг – Надежда Андреевна…
– Ну что ты! Я люблю Надюшу со школы и настолько не подавал виду, что даже для тебя это открытие. Был неловок, стеснялся, а главное… Петр и тогда уже был около нее. Слепому ясно, что и она… Одним словом, по возвращении с севера дальнего встретил ее уже женой Петра. Много лет глушу свое чувство, а оно мстит внезапной тоской… Невозможно перешагнуть через Петра, да и, что греха таить, Надюша смотрит на меня как на человека с Марса – так мы далеки…
– Но тогда… почему Алена? – неловко спросил Вадим.
– Аленушка – это действительно моя особая любовь! – тепло сказал Сергей Петрович. – Она мне и мать, и сестра, и дорогая моя дружба. Когда умерла мама и я приехал в Темную речку, то на время остановился у Смирновых, Силантий, Василь и Алена – святое семейство, как шутит Силаша, – не только приютили, но и обогрели, обласкали меня. Они мои лучшие друзья. Но выше всего я ценю дружбу с Аленой. В тяжкие дни, когда мама неотступно стояла передо мной и я не находил себе места от печали и запоздалого сожаления, она оберегала меня, утешала, приводила в себя. Постепенно я узнал интереснейшую историю их жизни в Семиселье, на Курщине, и сейчас расскажу ее тебе…
Вадим Николаевич с неотрывным вниманием выслушал рассказ Лебедева о прошлом Смирновых.
Дошел до Темной речки призыв революции, самого Владимира Ленина; дошел через долины, степи, горы высокие, тайгу тысячеверстную: женщине, рабе вековечной, Человеком быть! – словно от глухого, да и долгого, страшного сна очнулась робкая Алена Смирнова. С замирающим от тайного восторга сердцем бежала она к давнишним подругам – Марье Порфирьевне, бабке Палаге.
Втроем они посещали собрания, митинги, жадно слушали речи о свободе и равенстве людей, о том, что жизнь новая уже ключом бьет, льды вековые топит.
Мужики первое время косились на тишайшую женскую группу, которая молча усаживалась в самом темном углу школьного класса, молча выслушивала бурные речи и молча покидала собрание. А потом привыкли и, если случалось, что баб не было, с ехидцей спрашивали: «Ай без активисток ноне?»
Великий день Двадцать пятое Октября – Свобода, Равенство, Братство – осветил женщинам их дальнейший путь. Они всем сердцем рванулись навстречу новой жизни, поверили в светлое будущее, в свое право Человека и Гражданина.
И тут камнем под ноги Алене бросился Василь. Он с радостью, обеими руками готов был принять новую жизнь, однако отступил и растерялся, когда увидел, что Алена встала с ним наравне. А когда заметил, что революция подняла голову жене, не принял мирно такого оборота событий: заметался, озлобился: «Не смей не в бабьи дела нос совать!»
Деревенским бабенкам, известно, до всего дело, иные его нарочно растравляли: «Алена твоя следом за мужиками на собрания бегает. Целыми днями в школе околачивается. Гляди, Василь, упустишь женку-красавушку. Ноне это запросто деется…»
Василь ополоумел от злобы и ревности. Рвется жена ко всему новому. Уже не на два, а на десять шагов впереди шагает. «Упущу! Потеряю касатку свою!» – отчаивался он и зверел пуще прежнего:
– Куды опять собралась? Не смей ходить! Сиди дома… шатущая!..
Сверкнет на мужа горячими черными глазами оскорбленная Алена.
– Пошто так изобидел походя? Шатущая? Лучше бы ударил! – Скажет с тихим гневом, возьмет с гвоздя пальтишко и мимо пройдет, будто и нет его.
К Алениному несчастью, Силантий Никодимович и Сергей Петрович мирскими делами занялись – Советы создавали, и, за недосугом, Лесников от дочери на время откололся. Да она привыкла помалкивать и даже отцу совестилась сознаться, как худо ей приходится. Но ведь Ленин окно в жизнь распахнул! Ленин сказал, что каждая кухарка должна учиться управлять государством! Нельзя, как есть нельзя сиднем сидеть, – и так просидела тридцать лет и три года!
Пошла тут у Смирновых баталия каждодневная. Алена – за полушалок, Василь – дверь на щеколду. Алена к свету тянется – книгу, газету почитать, он окна наглухо завешивает.
– И так больно учена стала, много знаешь. Не смей!
Провались ты пропадом все на белом свете! Не в драку же с ним лезть?
Свету белого Алена невзвидела, ходит туча тучей, ни радости ей, ни просвета. Но твердо сказала мужу:
– Не будет по-твоему, Вася! Темнограмотная я, вот беда! Какая от меня польза? Пойду я к Сергею Петровичу, поклонюсь в ноги: «Учи! Учи!» Ты меня, Вася, не останавливай, не в твоих силах удержать.
Взвился, как змей ужаленный, Василь:
– Убью!
– Ох, Василь! Василь! Нашел чем пужать! Да я давно тобой убитая…
Василь отчаялся, работу забросил, за женой следил; чувствовал – уходит, уходит душой от него жена все дальше и дальше и не в его силах догнать ее. Совсем обезумел, взъярился, бешеный; настало Алене такое житье, что как встала, так и за вытье!
Она гордая, на миру и виду не показывала, не болтала лишнего: «Не тащить же сор из избы?» – но уже не прощала, не оправдывала, гневом клокотала. «Уйду я от него! – порой и так думала, но тут же себя обрывала: – Стыдобушка! Муж законный – его воля и власть! С испокон веков так, не нами заведено! Ах! Что же делать дальше? И ума не приложу!» Одно твердо знала Алена: Ленин женщину за полноправного человека почитает. Значит, без свободы и прав нет ей больше житья на белом свете.
Василя мотает ревность и злоба, колотится он, как упрямый козел об ясли, на своем стоит:
– Брось! Не ходи на собрания!
В последнее время все чаще кричит, вне себя:
– Убью!
Изничтожит он ее. Эх! И могила не страшна, коли жизнь не в радость, а в одну сухоту! Стала день ото дня сильнее задумываться. Живут они на белом свете как два пня – ни жару от них людям, ни холоду. Алена по ребятишкам тосковала, но своих не было. Иной раз больно корил ее Василь: «Бесплодная ты…» А кто из двоих бесплодный – один бог ведал.
Затосковала она, так затосковала – впору руки на себя наложить. Потом одумалась: «Поживу, может, послужу чем народу. – И решила: – Будь что будет! От своего слова не отступлюсь. Нет, Василь, нет, муж законный, квашню крышкой не удержишь!»
Тишком от ерепенистого мужа в школу бросилась, к учителю Сергею Петровичу.
«Политический», как звали его крестьяне, все понял с полуслова. О семейных побойных делах Алена умолчала, но призналась, что муж не одобряет ее решения учиться и потому бегать будет в школу потайно. Взмолилась жарко:
– Учи! Открой глаза бабе темнограмотной! Невмоготу в потемках жить!
Споро, беда как ладно дело у них пошло. Лебедев подбрасывал ей знания щедрой пятерней, требовательно взыскивал: все ли почерпнула, не пошла ли по верхам?
Сергей Петрович составил программу занятий и следовал ей, как он говорил, пунктуально. Придет она к учителю под вечерок, совестно ей: видит – человек усталый, весь в заботе общественной, каждая минутка у него на учете, – но так надо было ей умных речей его послушать! Он встречал ее приветливо, как родную.
– Милости просим, Елена Дмитриевна! Ну как поживаете?
– Спасибо, Сергей Петрович! Ничего! Живу, пока мышь голову не отъела! – посмеиваясь, отвечала Алена.
Впервые в жизни Алена полным ртом воздуха глотнула. Учитель увел ее в другие страны; показал жизнь черных и белых людей; побывала она в богатой и жестокой Америке, в столицах Европы, поплавала по незнакомым морям и океанам. Вот тебе и свет клином сошелся в Семиселье! Мир-то какой широкий и просторный!
