Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)
Глава десятая
Шла мобилизация населения в белую армию. В германскую войну Семен Костин был демобилизован «по чистой» из-за ранения в ногу и не страшился призыва. Не захотели добровольно идти в братоубийственную армию белых его братья Макар и Алексей; они укрылись в густой тайге, куда первым ушел учитель Лебедев. Следом за ними подались в лес Михайла Новоселов и Николай Аксенов.
Партизанский отряд пополнялся день ото дня: это был отклик на прогремевший по всей тайге призыв партии большевиков – идти в партизанские отряды, бороться за восстановление власти Советов, поднимать народ на сопротивление злодействующим белогвардейцам и интервентам.
Союзные войска, сосредоточенные по линии железной дороги, почувствовали на себе удары партизан. Молодых темнореченцев догнала тут беда.
Во время партизанского налета на эшелон с японскими захватчиками, после удачного взрыва поезда, несколько парней вырвались вперед и бросились к чудом уцелевшему, устоявшему на путях вагону. Здесь стояла тишина. Они были уже около дверей вагона, когда из него стали выпрыгивать калмыковцы.
Завязалась короткая схватка; перевес был на стороне врага, и Николай Аксенов, братья Макар и Алексей Костины были зверски изрублены шашками.
Подбежавшие на подмогу партизаны уничтожили карателей, подняли тела погибших товарищей, вернулись в тайгу. Ночью трупы привезли в Темную речку.
Семья Костиных провела томительно горькую ночь около безвременно погибших юношей.
– Отец! Никанорушка! Да ты весь седой как лунь! – ахнула утром Онуфревна.
Никанор промолчал, с любовной жалостью глядя на незлобивую свою подругу; вчера еще иссиня-черные легкие волосы ее за ночь стали снежно-белыми.
– За какие грехи покарал нас бог, Никанор? – спросила Марфа Онуфревна, несчастная мать, и припала опять к детям, звала, изводилась в отчаянии: – Сыночки любые! Алешенька! Макарушка!
Иссушила ее великая скорбь, из крепкой еще женщины превратилась она в сухонькую старушку. Сдал и Никанор Ильич. Стоял у гробов убитый горем, подкошенный несчастьем под корень.
Когда тронулись в недалекий путь до темнореченского кладбища, кроткая Марфа Онуфревна невзвидела света, вцепилась в гробы. В них – красивые, молодые – лежали ее сыновья, ее кровь, ее плоть.
– Сыночки! Не пущу! Не отдам, не отдам! Сирых оставили нас, стариков, дитятки ненаглядные! Не пожили на миру, не поглядели на свет божий ваши глазоньки, не потоптали землю-матушку ваши ноженьки, не поработали вволюшку могутные рученьки! Я ли вас не любила, я ли вас не холила? Ночи не спала, куска не доедала! Чем я вас прогневала, негодная мать, что ушли вы от меня? – отчаянным воплем зашлась Марфа Онуфревна, и такая неутешная мука горела в ее сухих, без слезинки, глазах, что следом за ней заголосили бабы, заревели ребятишки, заморгали мужики.
– Мать! Марфенька! – суетился Никанор Ильич около полумертвой от горя жены, отцепляя ее судорожно вцепившиеся в кромку гробов руки. – Мать! Похоронить надо сынков. Отпусти…
– Уйди! Уйди! – отталкивала его обезумевшая Марфа Онуфревна. – Не дам! Не пущу! Мои сыны, сыны мои любые…
Всю любовь и нежность отдали отныне родители ненаглядному, отныне единственному сыну – Семену, Сене, Семушке, Семену Никаноровичу.
Старики Костины похожи друг на друга; они только сном и рознятся. У старушки сон легкий, птичий, одним глазком: всхрапнет сладенько и встанет как встрепанная – и голова ясна, и сны помнит. Никанор спит «без задних ног», непробудно, без сновидений!
– Какой я нынче, отец, сон видела! Будто Алешенька и Макарушка едут по Уссури. Ветер разыгрался сердитый, волны крутые, того и гляди захлестнет лодку. К чему бы, Никанор Ильич? – спросит, пригорюниваясь, Марфа Онуфревна.
– Макара и Алексея, значит, видала? – переспросит, тоже пригорюниваясь, Никанор. – К перемене погоды сон твой, мать. Как бы пурга-метелица не разыгралась к утру, косточки у меня на руках ноют-гудут, спасу нет…
– Да что ж ты молчишь-то? – всполошится старушка. – Натереть тебя, отец, надо муравьиным спиртом. – Она смотрит на мужа заботливыми выцветшими глазами и с доброй тревогой настаивает: – Разомну-ка я тебе косточки-суставчики – и полегчает.
– Да не надо, не надо, мать! – отмахивается Никанор Ильич. – Я и так обтерплюсь.
Через минуту Онуфревна хлопочет у домашней аптечки – она собирает и сушит лечебные травы и коренья; открывает заветный маленький сундучок с врачебными снадобьями, по кухне распространяются пряные смешанные запахи мяты, шалфея, лимонника, сушеной черемухи, багульника, тмина, аниса. Особо чтит старушка чудодейственные лечебные свойства муравьиного спирта.
Осенью ходит Марфа Онуфревна по тайге, выискивает высокие, в рост пятилетнего ребенка, муравьиные кучи. Разроет, разворошит середину муравейника и поставит туда глиняный горшок с узким горлом, смазанный изнутри постным маслом.
Простоит горшок ночь в муравейнике, а утром Онуфревна приходит в тайгу, завяжет горловину горшка, с набившимися доверху муравьями, чистой тряпочкой и несет добычу домой. В протопленной русской печи муравьи упариваются, дают «сок» – лекарство готово.
По всей кухне идет терпкий, кислый запах муравьиного спирта; через чистую тряпку процеживает Марфа жидкость и сливает в бутыль: закупорит пробкой, – не испарялось бы зря, не теряло лечебной силы едучее, золотисто-коричневое снадобье. Муравьиным спиртом лечила Онуфревна от всех простудных болезней – ревматизма, прострела, ломоты и лихорадки.
Хлопнула вынутая из бутыли пробка. Остро запахла муравьиная кислота. Закатав рукав ситцевой рубахи Никанора, Онуфревна растирала кирпично-красную руку мужа, разминала «суставчики».
– Фу! Даже в жар щеки бросило, упарилась! – приостановила она натирание. – А ладошки-то как от кислоты горят! – показала она мужу розовые, налившиеся кровью от усиленного трения, почти детские ладони.
– Ну, будет, будет! Отдохни! Мне уж и так полегчало, – мягко уговаривал Никанор расходившуюся старушку, но неугомонная Марфа Онуфревна уже заваривала крутым кипятком липовый цвет в маленькой дубовой байдарочке.
– Попьешь. Погреешься. Пропотеешь. Вот и полегчает, все как рукой снимет, – мирно хлопотала Онуфревна около покорного мужа.
– Живут же люди! – завидовали семейству Костиных темнореченцы. – В дому все исправно, богатства лишнего нет, но и нужды не знают. А главное – мир и покой всегда. Старик со старухой, как голубь с голубкой, воркуют, а молодые Костины и того дружнее живут. Ни ссоры у них никогда, ни ругани.
И впрямь, чего-чего, а громкого, злого слова, а тем паче ссоры, гнева не знали в семье Костиных.
Никанор горделиво вспоминал:
– Меня маменька-покойница и тятенька-покойник пальцем не тронули. Так и возрос небитый, непоротый. И жизнь прожил без битья. Так и помру. Ребят своих я никогда пальцем не тронул. И с Марфой Онуфревной у нас жизнь прошла как по гладенькой дорожке. Сорок лет прожили, сорока плохих слов друг дружке не сказали.
– Такое уж людям счастье! – вздыхали односельчане. – К ним зайдешь – всегда праздником светлым пахнет, как на пасху, все чисто, бело, и лица веселые и речи ласковые.
– Достаток! Нужды не знают, горя не мыкают. На прожитье им хватает. Семейством работают. Малых ребят нет, все на самих идет. Разве так бы пели, если бы у них семеро по лавкам сидело?
Только одна черная тучка омрачала спаянную семью Костиных: не было у Семена и Варвары детей.
Добродушный Семен втайне мечтал о белоголовом, синеглазом сорванце сыне. Варвара неистово и страстно жаждала материнства. Чего только они со свекровью не делали, куда не мыкались, чтобы только избавилась Варвара от бесплодия!
Ездили в далекий уголок Приморья, к знаменитой бабке-знахарке, молили помочь, избавить Варю от неминучей беды – бездетной старости.
Бабка поила ее неведомыми травами, настоянными на змеиной коже, заставляла носить на теле бесстыже распяленный, похожий на человечка, скелет какой-то зверушки, но и это не помогло.
Свекор и свекровь тоже ждали желанного внука.
Вскоре после безвременной гибели сыновей Онуфревна рискнула на отчаянный шаг. Она решила оставить дома одних мужиков – Никанора и Семена – и уехать со снохой в женский монастырь, просить святых монашек вознести чистые моления, испросить у бога продолжения рода Семена Костина.
После обильных воздаяний Онуфревны мать-игуменья с красивыми, потупленными долу глазами посоветовала оставить Варю на полгодика в монастыре.
Но старушка, часами лежавшая, распростершись ниц, перед иконами, моля бога о чаде, случайно обнаружила, что одна скромная послушница со слезой молит бога… об избавлении от чада. А как заметила зоркая свекровушка, что косит глаз на Варвару какой-то усердный богомолец, насторожилась, испугалась и поспешно увезла сноху домой. И двухнедельное моление в монастыре не помогло.
Молодая женщина отчаялась, но неутолимая жажда материнства становилась все сильнее и сильнее. В ярких снах ее всегда, вот сейчас, сию минуту, был на руках чудесный, розовощекий, весь в ямочках, младенец. Пробуждение – и исчезал ночной сладостный самообман; тоскующая Варвара протягивала к мужу пустые трепетные руки, обнимала его, шептала:
– Семушка! Сыночка! Мягонького да крепенького…
Безвременная гибель братьев растравила Семена. Казалось, с укором смотрели они на старшего брата, и не мог он больше жить спокойно, не мог пить и есть, лишился сна и покоя: мстить, мстить палачам русского народа, бить, бить белых гадов, продажных шкур!
На семейном совете никто не пошел наперекор Семену. Безудержно поплакала мать. Тяжко вздохнул отец. Покорно смолчала жена. Знали непреклонный нрав Семена. Ушел он в партизанский отряд. Изредка наведывался домой – помочь Варваре, – на ее плечи легло все хозяйство.
Однажды Варвара повезла в город дрова на продажу. Старики уговаривали ее не ездить, страшен Хабаровск, бушует в нем злая сила – Калмыков со своими опричниками. «Опасно, сношка!» Варвара настояла на своем: надо раздобыться деньгами, купить чаю, соли, мыла нет ни куска!
В городе дрова у Варвары купила словоохотливая, приветливая женщина. С базара она шла рядом с Варей прямо по мостовой. Держа вожжи в руках и изредка покрикивая на лошадь, Варвара разговорилась со спутницей. Невольно рассказ Вари о жизни в деревне перешел на наболевшее – бездетность, бесплодные поиски человека, способного исцелить ее от тяжкого недуга.
Грустная повесть Вари, ее тоска тронули новую знакомую.
– Завезем дрова во двор, сбросим их в сарай, – сказала женщина, – а потом вы зайдете к нам, на прием к мужу. Он врач. Специалист по женским болезням. Я попрошу его осмотреть вас. Он практикует много лет, хорошо разбирается в этих вопросах и, возможно, поможет вам, – просто и приветливо добавила она.
Варвара сложила дрова в сарай и вошла в дом. На кухне ее встретил высокий пожилой человек в белом халате. На отечном, шафранно-желтом лице человека было написано нетерпение. Быстро, профессионально оглядев ее небольшую, ладную фигуру, широкие бедра, он спросил:
– Это вы привезли дрова? Жена просила осмотреть вас. Я очень спешу. Экстренный вызов в больницу. Поскорее помойте руки – они у вас в смоле. Вот кран, полотенце. Потом пройдете ко мне в кабинет. По коридору направо. Я вас жду…
Варвара вымыла руки; смущенная, растерянная, остановилась посреди кухни. Как пойдешь по чужому дому? В отдаленной от кухни комнате кто-то назойливо, одним пальцем бренчал на пианино и громко напевал: «Чижик-пыжик! Где ты был?..» Слышался смех, восклицания. В другой комнате звенела посуда – накрывали на стол.
На пороге кухни опять появился человек в белом халате.
– Вы готовы? Пошли! – повелительно прозвучал его голос. Он жестом приказал ей следовать за ним.
Варвара вошла в кабинет. Доктор зажег электрическую лампочку и запер дверь на ключ.
– Раздевайтесь, быстро. Все, все снимайте, кроме рубашки, – сухо распорядился доктор.
Варваре мучительно стыдно было стоять раздетой перед чужим, незнакомым мужчиной и отвечать на его, тоже стыдные, по ее мнению, вопросы, которые он задавал быстро и требовательно.
– Нет! Алкоголиков в наших семействах нет. И сифилисом, кажись, никто не страдал, – отвечала красная как рак, готовая провалиться сквозь землю Варвара. – Нет. Муж здоров.
Закончив осмотр, доктор уверенно произнес:
– Будут у вас дети. Будут, родная моя. Мы с вами проведем небольшое лечение. Приедете ко мне раза два-три, и, я думаю, все будет в порядке, – маленький дефект, возможно, что подняли излишнюю тяжесть. Дело легко поправимое. Поезжайте домой спокойно, а через неделю наведайтесь ко мне. Успокойте мужа, детишки у вас будут.
Помолчал. Подумал. И, снимая белоснежный халат, добавил заботливо:
– Ну, добре, голубушка! Только договоримся твердо – будем лечиться. Вы не такая уж молоденькая, время терять нельзя. А я убежден, что вам можно помочь, и будет обидно, если вы упустите возможность иметь ребенка.
– Да что вы, доктор! Приеду, сколько раз прикажете, столько и приеду! – не помня себя от радости, ответила Варвара.
Не чуя под собой ног, она вышла из кабинета. Не взяв ни копейки за дрова, поспешила домой. Дорогой изо всех сил настегивала лошадь, мчалась с радостной вестью к свекрови.
Марфа Онуфревна, выслушав ее рассказ, всплеснула маленькими восковыми руками, промолвила набожно:
– Дай-то господи! Внучонка бы! Дожить только до такой радости, а там и смерть не страшна.
Заскочил в село на побывку Семен, прожил в тепле и холе несколько дней. Варвара, уже съездившая на лечение, рассказала мужу о враче.
– Сема! А может, и впрямь понесу? – спрашивала Варвара.
Крепкие руки силача мужа нежно обняли жену.
– Доктора в этом деле народ сведущий. И чего мы раньше не сообразили о докторе! По бабкам ездили, по монастырям… Темнота деревенская!
Вечером собрались Костины провожать Семена в отряд. Марфа Онуфревна, целый день суетившаяся, сбившаяся с ног, приготовила сыну большой заплечный мешок со свежим бельем, домашними печеньями и соленьями. Сели ужинать.
Родители и жена не сводили глаз с Семена, уходившего надолго, – предстояло какое-то сложное дело.
– Ты, сынок, береги себя. Под шальную пулю зря не суйся. Один ты у нас, один, – упрашивала мать. Взяла себя в руки и тут же прибавила: – Иди, сын, иди, родимый. Да будет на тебе мое родительское благословение. Не клони головы перед лиходеями-супостатами, не будь трусом. Шальной пули стерегись, сынушка… – И наставляла-завещала: – Запомни, Семен, великое слово товарищ. Если, не дай бог, случится беда, сам погибай, а товарища выручай. С людьми ладь, дружи: дружба службе помогает…
Семен простился с близкими, взвалил мешок на плечи, отправился в путь. Мать и жена стояли на опушке тайги, смотрели вслед Семену.
– Кремень… Не оглянулся… – вздохнула мать.
Они вернулись в избу. Старушка села отдохнуть.
– Ой, Семушка… Ника-но… Ой! – Онуфревна повалилась со скамьи.
Подскочившая к ней Варвара с испугом смотрела на свекровь: на губах ее стыла счастливая улыбка…
– Жила тихо, умерла тихо…
– Божья старушка. Кроткая, безотказная, – плакала-приговаривала бабка Палага – подружка Онуфревны с босоногих детских времен – и обмывала сухонькое тело, укладывала на груди оттрудившиеся восковые руки, закрывала глаза медным пятаком.
Похоронили Марфу Онуфревну. Осунувшийся, потерянный Никанор Ильич не находил себе места. Он ссутулился, подряхлел, и жалко было смотреть на тоскующего старика. Забудется он, сидя на любимом месте около печки, и окликнет тихонько:
– Мать! А мать!
Очнется старик, вспомнит потерю, укоризненно покачает непослушной, подергивающейся головой.
– На кого ты меня, неумелого, одинокого, покинула, Онуфревна? А, мать?
Нет ответа. Не слышно легких, семенящих шагов. Некому натереть натруженные ноющие руки Никанора.
Без Марфы, без ее торопливого, неустанного хозяйственного бега, стало пусто и тихо в доме. Сноха и свекор. Сношка! Она к свекру добрая: удвоила-утроила заботу о Никаноре: «Батюшка, покушайте!»; «Батюшка, испейте молочка!..»; «Батюшка, я баньку истопила, вот белье, сходите помойтесь!..»
Ан нет, все не то! Разве кто ее заменит, старую родную подругу, с которой нога в ногу так дружно, так любовно прошагали они свыше сорока лет!
Глава одиннадцатая
Первый месяц нового, девятнадцатого года не обманул ожиданий Яницына: приготовил подарок людям доброй надежды на радость, Ивану Калмыкову на страх и посрамление! Хотя восстание хабаровского гарнизона и не имело видимого успеха – Калмыкова не успели захватить, сбежал, спрятался за спины японцев, и те ощерили штыки в сторону восставших, им пришлось уйти в американскую зону, – оно имело широкий отклик не только в Хабаровске, но и по всему краю. С кем же ты остался, Ванька Каин?
Вадим поглядывал на кучу ношеной-переношенной обуви в углу, чертыхался в душе. Сейчас бы по горячим следам событий листовки, прокламации писать, а тут поднавалили господа клиенты работенки: дыра на дыре и дырой погоняет! Рассматривая напрочь отлетевшую подметку, вспомнил Замятина. Не появлялся больше вахмистр, а обещал наведаться. Как в тартарары провалился. Жалко – у него можно было кое-что разведать.
Будто по щучьему велению и по его, Вадимову, хотению, пригибая голову, лез в каморку Замятин.
Вадим вскочил, вытер фартуком табуретку, кланялся, осчастливленный.
– Попутным ветерком занесло, господин военный офицер? Радость-то мне какая! Сядитесь, сядитесь! Не брезгуйте, табареточка чистёхонькая!
Верзила вахмистр был трезв, угрюм, смотрел октябрем. Начал с места в карьер:
– Ты, братан, языком не трепал? Тебя никуда не вызывали?
Добряк онемело смотрел на вахмистра, соображал: о чем речь?
– Батюшка офицер! Недопойму я… Не трепал! Мне и язык чесать недосуг: рваная обувка задушила, с утра до ночи молотком стучу, как оглашенный. И вызывать никуда не вызывали. Кому я нужен? Свиданки у меня только с вами, господин военный, а больше ко мне никто и носу не кажет: кому охота прелую вонь нюхать?..
– Не ты, не ты, вижу! – остановил его Замятин.
– А чево ты такой хмурый, господин хороший! Может, водочки достать?
– Бросил! Несколько дён уже не пью, – мрачно отказался вахмистр. – Вода у тебя в ковшике? Выпью. – Он плеснул в глотку воду из ковша. На неподвижном, обширном лице его не отразилось ничего, но сказал с неудовольствием: – Хороша ква́са!
Посидел, подумал, сказал доверительно:
– Ты, простая душа, только нишкни, никому ни слова: мало ли я чего с пьяных глаз наболтал? Атаман ноне как каленый утюг: плюнь – и зашипит. Зо-ол! И своих лупцевать стал. – Замятин достал из внутреннего кармана гимнастерки какую-то бумагу, молча читал ее.
– Не томи, господин военный! – взмолился Матвеев. – Никому словечка не пророню, вот тебе крест святой! – и он перекрестился на икону.
– Читать-то умеешь?
– В трех классах обучен, – расплываясь в улыбке, похвастался Матвеев.
– Ну, читай, а я отдохну малость. Веришь, Сема, простая твоя душа, неделю не сплю! Все во мне горит от обиды. Я ли не служил верой и правдой? Я ли чуток от желтого, сумасшедшего дома не был, пока не обык, пока не озверел, как эта распросука Верховский! Читай, читай!.. Выдрали, как последнюю Сидорову козу, Юрку Замятина…
Матвеев осторожненько, как бомбу, взял бумагу и, шевеля отвисшими губами, стал читать:
«Приговор № 63
Гор. Хабаровск Января 31 дня 1919 года.
Военно-полевой суд Особого Казачьего Отряда в составе: Хорунжего Кондратова, Прапорщика Петрова и Надворного Советника Кузнецова, рассмотрев дело вахмистра Ю. Замятина двадцати шести лет, жителя Амурской области, поселка Пашнинского, постановил: за появление на улице и в частном доме в пьяном виде, за распространение ложных слухов, поносящих Имя Уважаемого Атамана и всего казачества, – за все вышеупомянутые его проступки наложить на него дисциплинарное взыскание с применением телесного наказания в размере 100 плеток, по утверждении приговора Атаманом Особого Казачьего Отряда.
Председатель суда
Хорунжий (Кондратов)»
Матвеев тер до красноты глаза: прослезился, шмыгал носом, слабоумец.
– Господи ты боже мой!.. Да неужто всамделе били? Плетюгами? Ваше благородие! Страмотища-то какая! Такого красавца кавалера отхлестали и не посовестились? Жалость-то какая!.. Да милай ты мой…
– Ладно, ладно, старикан, не трави мне сердце. Вот гадаю: кто донес? И все на нем сходится!
– На ком, батюшка офицер военный? – благоговейно шепотком спросил Матвеев, а сам все вздыхал и головой качал.
– На стервеце этом капитане, с которым я у тебя был. На Верховского думаю. У тебя я ничего лишнего не говорил, отлично помню. Тебя за ханшином угнал, вся беседа с ним шла с глазу на глаз. А потом ты упился, и мы ушли. Через несколько дней мы с Верховским были в одном доме. Попросту сказать – к девкам ходили. Там уж я упился: папу-маму как зовут, позабыл напрочь. Утром – бац! Вызывают меня к хорунжему Кондратову. Пошла писать губерния. Ушам своим не поверил: сто плеток! Думал – шалишь, не утвердит приговора атаман, ан нет, утвердил! Да еще «губу» дал! В тот же вечер отхлестали меня. Расписали задницу, как яичко к пасхе! Десять дён, что на «губе» сидел, драло – ни сесть, ни лечь. Мать… Кроме Верховского, некому. Ну, зануда идейная, я тебе попомню, как на узкой дорожке встретимся! Да не горюй, не горюй, Сема, не жалей ты меня. И так уже я с тобой умяк-отмяк, и будто мне полегчало. Прощевай покуда, Матвеев. Видать – мне больше в Хабаровске не отсиживаться, в тепле. Верховский говорит, чтобы меня с глаз атамана убрать, берет в свой карательный отряд… Да Верховский, распросука, и соврет, так недорого возьмет: их партизаны расколошматили, людей нехватка – вот будто и облагодетельствует меня, а сам свой интерес блюдет… Бывай здоров, Матвеев!..
Матвеев крутил лохматой бедной башкой – сострадал.
– Господин военный… сто плетюганов! Надо же быть такому худу! Заходи, родимый, не побрезгуй… обрадуй… молиться за тебя буду…
– Помолись, Сема! – сказал и рывком дверь дернул Замятин: расстроился Матвеев, чужой, а соболезнует!..
Повальные обыски, аресты, сыск, многократно усиленные контрразведкой Калмыкова, уже не могли остановить стремления людей к единению во имя борьбы с временщиками. Вот теперь время, думал Яницын, начать поиски товарищей. Они есть, они в подполье, но действуют.
А тут ворвалась жизнь – изменила планы Вадима.
Надежда Андреевна пригласила его как-то в залу. Окна ее выходили на Барановскую улицу.
– Семен Матвеевич, – тихо сказала она, – за нашей квартирой следит человек. Посмотрите осторожно на ту сторону – вон прохаживается около казармы.
Яницын отогнул край коленкоровой занавески, всмотрелся. Он! Человек с серыми губами… В вихре смятения и растерянности память Вадима выхватила вдруг из каких-то глубин сознания угодливого, бессловесного посетителя рабочего кружка в Москве.
Сколько раз в ссылке перебирали Яницын и Лебедев участников кружка. Кто же провокатор? Ни на кого не падало их подозрение. Лаптев! Да, так зовут его – Лаптев. Уж он-то был вне всяких сомнений, – тих, незаметен, производил впечатление человека недалекого, даже туповатого. «Вот почему при встрече около гарнизонного собрания он так шарахнулся от меня. Испугался, что я знаю о его провокаторской деятельности. Взял на заметку… и сейчас рыщет, выслуживается. Значит, и домой приходили по его наущению. Надо предупредить маму и Николая».
– Что будем делать, Надежда Андреевна?
– Вам как можно скорее надо скрыться! – ответила она. – Сегодня же. У меня такой план: нам нужны дрова, и я пойду на базар, посмотрю, нет ли кого с Красной речки. Если будет верный человек, то вы уедете с ним. Я темнореченская, но у меня и в Красной речке есть родня, не сомневайтесь, Вадим Николаевич…
– Вы… знаете меня?
– Да! И маму вашу знаю. А Петр Александрович видел вас в горисполкоме…
– Какие вы оба… конспираторы! – засмеялся Яницын. – И глазом не моргнули, что знаете. – Ему сразу стало легко и покойно.
– Ну, разве мы не понимаем! Времена пришли такие, – дружелюбно ответила Надежда Андреевна. – Смотрите, он уходит! – тревожно прибавила она.
К Лаптеву подошел высокий тонкий кадет, о чем-то спросил его, потом они вместе направились в сторону Барановской площади. Лаптев спешил, будто убегал, – не оглянулся на дом, за которым так усердно следил.
– На него еще утром обратил внимание Петр Александрович. Предупредил меня, – пояснила Надежда Андреевна. – Я не спускала с него глаз и заметила, что его интересуют только люди из нашего дома или входящие сюда… Наверно, пошел обедать…
Яницын так старательно играл в этом доме простака и недотепу, что даже почти не смотрел на всегда озабоченную, усталую хозяйку дома: неожиданное признание, что она знает его, заставило внимательно посмотреть на нее. «Да она еще совсем молодая! Года тридцать три – тридцать четыре. Прекрасный лоб и мягкие глаза. Славное существо, привлекательное и приветливое… Ба! Ба-а! Да ведь это Надюша! Ох, я недотепа, дурак, олух царя небесного! Только сейчас сообразил… Конечно, она, Сережина любовь!..»
Но некогда было Вадиму раздумывать над своим открытием, надо было решать, что же делать дальше. Он попросил хозяйку:
– Голубушка Надежда Андреевна! Сходите, пожалуйста, к маме и вызовите ее ко мне. Последите только, – если этот тип будет здесь маячить, сделайте ей знак, чтобы не шла, вернулась. Если он ищет меня, то маму-то уж наверно заприметил…
Мать уже знала. Маленькая, сухонькая, она не проявляла никакого волнения – уже приготовилась, мобилизовала силы, уже спасала сына от опасности.
– Медлить, сын, нельзя! Надежда Андреевна пошла на базар. К ее приезду с дровами ты должен быть готов. Собирайся. Посмотри, нет ли… этого.
– Нет, мама, никого нет. Очевидно, на сегодня он снял наблюдение или придет позже…
Вадим собрал походную суму. Документы на имя Матвеева спрятал во внутренний карман полушубка. Большую тетрадь с записями отдал матери.
– Спрячь подальше и понадежнее, мама. Тут важнейшие материалы. Пригодятся, когда наши вернутся.
Договорились так: мать пойдет домой, подготовит Юрина к побегу из города. Если удастся уехать с краснореченцами, то Вадим приедет к дому матери, постучит пять раз в ворота и захватит с собой Юрина. Если почему-либо план этот сорвется, все равно ночью Яницын зайдет за ним, и они уйдут в зимовье, в котором Вадим отсиживался, когда узнал, что Калмыков захватил Хабаровск. Вадим простился с матерью.
Надежда Андреевна вернулась с базара, сообщила, что Лаптева на его сыскном месте нет.
Маленький подвижной старик крестьянин быстрехонько сбросил березовые поленья под террасу, хлопая большими рукавицами, зашел в дом. На нем был тулуп, валенки, белая заячья шапка, нахлобученная на лоб.
– Ноне зябко. Собрались… как прикажете вас именовать… господин или товарищ?
– Зовите Семеном Матвеевичем, – сказал Яницын.
– Путя не близкие. Припаздывать ноне не следоват…
– Я готов! – сказал Вадим и пожал руку Надежде Андреевне: – До свидания! Значит, я завтра вернусь, – прибавил он на случай, если кого-нибудь из детей Петрова станут расспрашивать про него. – Мне надо побывать на Имане, тетка заболела…
Во дворе никого не было. Старик, уложив Яницына на сани, высыпал сверху на него мешок с сеном, прикрыл попоной. Открыв ворота, он вывел лошадь на улицу и прикрикнул:
– Но, Гнедой! Застоялся, мерин? Я тебе застоюсь! – И ожег мерина кнутом. Хорошо, ходко пошел Гнедой.
У дома матери Вадим попросил старика остановить лошадь и стукнуть в ворота пять раз. Распахнулась калитка, вышел Юрин. Он был в теплом ватном пальто, в унтах и шапке. Старик посадил его на сани и вновь ожег мерина… «Но! Ленивый!» Ходко-ходко рванул Гнедой! «Уноси, коняка, от беды!..»
Федор Морозов спрятал беглецов в сарае.
– В случае какого случая залезайте поглыбже в сено и молчите, как убиенные! – настрого предупредил он. – В доме держать вас боюсь, – пояснил он, – не досмотрел бы кто – изба у меня широкая, семья большая, так что без пришлого народа не бываем. То кум, то кума, то сосед, то соседка, – не болтнули бы. А в стайке-то и тепло и надежнее. А тем паче Красная речка в большом почете у Калмыкова – без внимания нас не оставляет… Долго вам здесь застревать не приходится, надо поглыбже уходить, – говорил Федор, – поговорю с кем след, что присоветуют…
«Присоветовали» ждать посланцев. На второй день за беглецами прибыли три парня, посадили на сани и увезли в тайгу. К утру они были уже на месте.
– Посидите пока, до распоряжения, – сказал возница. – Кликни командира, Ваня.
Из землянки, щурясь на зимнее яркое солнце, вышел человек в очках, в защитной гимнастерке, синих галифе, подпоясанный широким ремнем.
Спокойный, верный, милый бородач! Яницын, спрыгнув с саней, уже бежал, вернее, скакал во весь опор.
– Сережа! Сергей!
– Ба! Знакомые все лица, – услышал он глуховатый басок друга, – а я уж все глаза проглядел. Ты что это даже признаков жизни не подавал? – говорил Сергей Петрович так, как будто они встретились в стенах школы, как будто не было расставания. – Я тут горюю – нет дошлого комиссара, а он сам, собственной персоной, заявился! Почеломкаемся, друг, на радостях, – скрывая волнение, предложил он.
У Юрина тоже нашлись знакомые, и скоро почувствовали себя новые партизаны как в родной семье.
